Богданов Модест Николаевич
Опыт деда —внуку клад.
На пригорочке, над мельничным прудом, приютился низенький белый домик; а за ним между деревьями старого сада виднелись разные хозяйственные постройки. Жили-поживали тут старички Чембулатовы. Детей у них живых никого не осталось. Если бы не единственный внучек Саша, то жить бы скучно было старичкам.
Иван Петрович, несмотря на восьмой десяток лет, был бодрый, веселый и большой хлопотун. Хозяйство у него всегда шло отлично. Коней и скота было вдоволь; хлеба полные амбары; словом, дом был полная чаша, как говорили в старину. Кроме того, Иван Петрович был страстный охотник до всяких птиц и чего — чего у него только не было! Чуть не десять голубятен были переполнены всевозможными голубями.
Бывало выйдет утром на крылечко, принесут ему чаю, мешочек пшеницы. Около крыльца был расчищен точок. Мальчишки голубятники отопрут все голубятни. С шумом вспорхнут оттуда голубиные стаи. Одни из них взовьются к небу. Другие летят на кругах. Третьи стремятся прямо к Ивану Петровичу. И каких только тут голубей не было: дутые, трубастые, с хвостом как у индюка; бухарские в мохнатых шапочках, огнистые с воротниками, как у генеральской шубы. А в воздухе кувыркались турмана; катились на хвостах катуны; кружили на страшной высоте стаи чистых... да всех и не перечтешь! Это было голубиное царство.
Стоило только Ивану Петровичу бросить первую горсть пшеницы на точок, как все голуби, словно по команде, с шумом стремились к корму. Стая за стаей опускались новые гости на пир. Все смешивалось в общую кучу. Мешок с пшеницей опрастывался. Наевшиеся голубки летели на берег пруда пить, чистились, ворковали и отправлялись по своим голубятням.
В доме у Ивана Петровича были другие нахлебники. Не было, кажется, окошка, где бы не висело клетки.
В углах стояли вольеры и все это было занято птицами. В одних клетках жили соловьи, жаворонки, дрозды и другие отборные певцы; а в вольерах содержались хористы: щеглы, снегири, зяблики и т.п. Многие из них были ручные. Иван Петрович брал их маленькими из гнезд, выкармливал и воспитывал.
После завтрака, иной раз, он устраивал банкет своим питомцам. Клетки и вольеры с ручными птицами открывались; они выпархивали оттуда, садились на руки, на голову старику, точно ласкались к нему; на подносе подавался птичий десерт; чего тут только не было: различные зернышки, кусочки булочки, размоченной в молоке, мелко накрошенный салат, разваренный рис, муравьиные яйца и т.д. Гости живо набрасывались на угощение и начинался шумный пир, с писком, криком и драками.
У такого деда, конечно, Саше было не житье, а масленица. К тому же старик был очень образованный, начитанный человек, и многое видал на своем веку. Все-то бывало расскажет Саше, покажет, если можно, научит как сделать, и стали дед с внуком друзья неразлучные. Где дедушка — там и внучек. Летом — в поле, в лесу, да по хозяйству; а зимой, утром, Саша учится у дедушки; в хорошие дни гуляют, катаются, навещают своих питомцев. В долгие зимние вечера, почти каждый день, если не было гостей, шли у них беседы о том и о сем. Особенно любил Саша когда дедушка рассказывал ему что-нибудь про старину или какой-нибудь случай из своей жизни.
Один из таких рассказов, переданный нам Сашей, приведем теперь.
Как-то раз зимой сидели мы с дедушкой вечером перед камином; на дворе метель крутила снег и завывала так, что и дома жутко было. Сидел, сидел дедушка и говорит:
— Вспомнился мне такой вечер, когда еще я был мальчиком, как ты. Такая же метель крутила на дворе. Батюшка с матушкой отправились с утра на именины к соседу, да видно из-за метели остались ночевать. Мы с няней сидели в детской; в доме была полная тишина. Только в прихожей раздавался храп сонного Андрея, да изредка из кладовой доносился стук стеклянной посуды: это разгуливали там крысы — злейшие враги няни.
— Ох, это мне крысье! — ворчала она, — и дыры кажется заколачиваешь, и кошек туда запирала, все толку нет. Кошек запрешь — еще хуже, и крысы блудят, и кошки блудят. Да и крысищи-то какие, чуть не с кошку. Васька кот с одной было связался, так куда тебе, чуть самого не загрызли.
— Няня, няня, кто это? Слышишь что ли?
А няня, на грех, была туга на ухо. Прислушивалась, прислушивалась.
— Никого, батюшка, нет.
Вой опять повторился и кто-то стал царапаться в сенную дверь. Спрыгнуть с лежанки и пробежать в переднюю было делом одной минуты. Там сидел старый лакей, Андрей, главный блюститель порядка и охранитель дома. Но, увы, Андрей спал сладким сном, сидя на лавке с развернутой книгой.
— Андрей! Андрей! начал я его тормошить.
— Что, что это? — всполошился он спросонья.
В это время — снова жалобный собачий вой и царапанье в дверь; но только собака была чужая, потому что у наших, ни у одной такого голоса не было.
Едва Андрей отпер дверь, в прихожую юркнуло что-то такое, чего мы сразу и не разобрали; собака не собака, зверь не зверь, какой-то ком снега на четырех ногах.
— Ах, Господи, что за чудовище такое! Сколько лет живу, а видеть не случалось.
Но чудовище так обрадовалось, увидавши людей, что взвыло диким голосом, встряхнулось и обратилось в лохматую собачонку.
— Поглядеть, собака будто, — сказал Андрей, — да все же какая-то чудная, и покосился на нее.
Я начал ласкать промерзшую бедняжку, она еще раз встряхнулась и мы отправились в детскую. Няня как увидала собачонку, даже чулок с испугу выронила.
— Ах, батюшка! Да где ты взял такую кикимору? Чур меня! Чур меня!
— Какая, няня, кикимора; это собачка, смотри, какая хорошенькая.
— Что ты, голубчик, что ты, светик, да это лесная кикимора; откуда взяться собаке, теперь и зверя с логова не сгонишь; нет уж как хочешь, зачурайся, да выгони ее вон.
Меня разобрала досада.
— Ну нет, няня, ты как хочешь; только это собака и я ее не выгоню. Вот завтра увидишь, а теперь дай-ка молочка ей.
— Вишь что выдумал, молочка ей; это кикиморе-то?
— Ну да; вот давай спорить: если это кикимора, то не будет она есть молоко?
— Кикимора, конечно, не будет есть, — с сомнением сказала няня.
— Ну давай сделаем пробу.
Поковыляла моя старуха, принесла молочка.
Кикимора так и набросилась на него. А я пустился перед няней в пляс.
— А ну что, кикимора? Кикимора?!
— Ну будь по твоему, пес так пес, а все же таких не видывала.
Наевшись молочка, кикимора стала жаться ко мне и лизать мне руки.
Тут только я и сам рассмотрел ее.
Хвоста у ней не было. Уши тоже обрезаны; и вся она покрыта всклокоченной, торчащей шерстью, от кончика носа до самого хвоста. Казалось так и уколешься об эту шерсть; а на самом деле, она была мягка как шелк. Густо спускалась шерсть на глаза; как черные звездочки блестели они между волос.
На всей собачке шерсть была какая-то голубовато-серая, а на мордочке — светло-рыженькая. Видя, что она дрожит, я устроил из коврика ей постельку, в углу около печки, уложил ее и закрыл тряпкой. Бедный иззябший песик с благодарностью принимал мои заботы!
Поужинал я с няней и улегся спать, довольный тем, что у меня есть собачка.
Проснувшись раньше обыкновенного, первым делом, конечно, я спросил няню:
— Где Кикимора?
— Здесь, здесь, касатик. Ну, дорогого стоит твоя Кикимора, — ответила няня.
— А что такое?
— Да такая-то умница, что и цены ей нет; пошла я утром в кладовую, отперла дверь, только шагнула, а из кадушки с маслом крысища, да какая большая — прыг на пол! Откуда ни возьмись твоя Кикимора, как сцепится с ней, так клубком и покатились. Не успела я ахнуть, смотрю — загрызла. Вот ты и подивись; сама-то с крысу, а что делает. Гляжу наверх, а на шкапу Васька-кот сидит да поглядывает только. Даже сердце меня на него взяло. Ведь сколько ночей запирала его туда, чтобы поймал крысу! Ну-ка я его клюкой со шкапа! Так и выгнала. Ну, а Кикимору и накормила, и напоила. И откуда она только взялась?
К вечеру приехали батюшка с матушкой и мы с няней наперебой рассказывали им о Кикиморе. Матушка, как увидала ее, так и ахнула:
— Ах, какой урод!
На это отец заметил:
— Нет не урод, а это действительно дорогая собачка. Когда наш корабль стоял в Ливерпуле в Англии, я видел там много таких. Их англичане называют крысоловками или терьерами и употребляют для травли крыс, мышей и других мелких зверьков. Только откуда же она забежала? Здесь ни у кого нет таких собак. Верно какой-нибудь проезжий потерял.
Я запомнил слова отца и порешил заняться с весны охотой на зверьков.
Но и зимой Кикиморе, как мы и прозвали ее все, было немало дела.
Каждый день она усердно занималась истреблением крыс и мышей, которых в нашем старом домике было вдоволь. По целым часам караулила она этих гадин и ловила их без промаху.
К весне домик был очищен от них, к стыду всех жирных кошек и котов, которых было у нас немало. В один прекрасный день матушка с няней порешили выгнать из дому всех этих дармоедов и отнесли их на село к матушке попадье.
Пришла весна, сбежал весь снег со степи, зазеленела наша чудная степь; покрылась пестрым узором цветов, различных тюльпанов.
Вернулись веселые степные певцы. Вылезли из своих норок суслики и другие зверьки.
Тут-то и началась наша настоящая охота с Кикиморой. Особенно ей полюбились суслики; она так ловко справлялась с ними, что редкий день я не приносил домой десятков двух.
Кучер Иван снимал с них шкурки и мы скоро с ним набрали на целый мех.
Наступило лето, подросла трава в степи, заколосились хлеба на новинах; суслик стал осторожнее и наша охота с каждым днем делалась менее удачной.
Так шло до осени. Когда убрали хлеба, свезли их в гумна, народ поосвободился от работ, один мужичок охотник предложил мне попробовать Кикимору на белок. Но увы, Кикимора оказалась тут негодной: на белок не лаяла, искать их не искала.
— Ну нечего делать, сказал мужичок, — значит на белку она не поважена; подожди, барчук, попытаем хоря промышлять.
— А где его найти?
— Найдем, только не теперь, а вот как снежок выпадет, по следочку-то мы его и разыщем.
Ждал с нетерпением я снега. Наконец как-то утром просыпаюсь, взглянул в окошко, все бело. Няня говорит:
— Вставай, тебя Ефрем спрашивает (так звали охотника).
Собравшись живой рукой и спросив позволение у батюшки, я отправился с Ефремом на охоту. Он взял с собой свою дворняжку Жучку; за поясом его торчал топор, а в руках была палка с железным наконечником.
Пошли мы к речным кустам. Снег был покрыт пестрым узором следов; тут были и большие, и маленькие. Все это путалось, перекрещивалось между собой, а Ефрем мне рассказывал:
— Вот примечай, баринок, вот маленькие-то следы мышей; это вот пробежал заяц; тут следочек ласки, а вот и кумушка лиса прогуливалась. Стой-ка, баринок! Жучка, Жучка сюда! Вот он и хорь, — сказал он мне.
Жучка внюхалась в след и побежала по нем отыскивать хорька. Мы тоже пошли по следу. Слышим, Жучка в кустах лает. Побежали мы к ней, а она роет когтями под корнями ольхи.
— Вот он где, погоди приятель. Жучка, долой!
Ефрем вынул из кармана два обломка косы и начал водить один о другой, как точат косы. Едва провел он несколько раз, из-под корней с ворчанием выскочил хорь, бросился на Жучку и вцепился ей в губу. Но Кикимора живо схватила его за шею и обе собаки растянули зверька.
— Долой! Долой! — кричал Ефрем, — шкурку изорвете. Ну вот, баринок, — говорил он, отряхивая хорька, первая шкурка на шубку и есть.
Походили мы с ним еще; устали, хорьков не нашли и вернулись домой. Придя домой, я наобещал добрый десяток шуб и батюшке, и матушке, и няне, и кому только уже я не знаю.
Но увы, надежды мои не сбылись. Первый наш хорек был и последним. На другой день мимо нашего дома проходила псовая охота одного помещика. Я стоял с Кикиморой у ворот.
Задорная собачонка, увидав собак, не вытерпела, бросилась к ним и на моих глазах, в одну минуту, стая гончих накинулась на эту крошку и разорвала ее в клочки.
В слезах прибежал я домой. Смерть общей любимицы поразила всех; особенно горевала моя няня.
— Теперь, без Кикиморы, заедят нас крысы, — твердила она.
Дедушка замолчал. Взглянул я на него — грустно было лицо старика.
— Что, дедушка, жалко Кикимору?
— Жалко, дружок. Все хорошее терять жалко, потому что хорошего на земле меньше, чем плохого.
