Фокин Николай Николаевич
Зима всегда сильно суживала охотничьи горизонты, но зато несла с собою охоты на медведя. Они были редки, эти охоты, но дарили много ощущений и на них выдавались такие моменты, яркие краски которых бессильно затушевать даже всевластное время.
Большинство битых медведей были случайно найденные звери, налаянные собаками во время крестьянских охот по белке или выгнанные из берлог при заготовке леса.
Окладчиков специалистов почти совершенно не было в уезде и продуктивность поисков зверя находилась в тесной зависимости от полевых качеств имеющихся у охотников собак. Были хорошо идущие по зверю лайки — находились и медведи; терялись, гибли собаки — и берлог не было. Беспечность, удивительное несоблюдение русским человеком своих собственных интересов наглядно проступали в отношении крестьян-охотников к таким собакам. Лайки, разыскивающие своему хозяину по нескольку медведей в год, дающие крупный заработок, жили без всякого присмотра, предоставленные сами себе. Искусанные, изувеченные в дни амурных похождений, хромые, голодные слонялись они где попало и пропадали раньше времени, никогда не доживая до старости.
— Эх, ладная была собачка, извелась, вот поди ж ты! — жаловался такой охотник, почесывая затылок. — Почитай, каждую зиму разыщет медведя, сколько куниц с ней добывал!
При таком отношении к ним, можно было подумать, что собак, идущих по медведю, вокруг сколько угодно. Но нет — такие собаки представляли очень редкое исключение. Вся остальная орава их «лаяла белку» да шла по птице — главным образом давила бескрылую утиную молодь и ни на какую серьезную охоту не была пригодна.
Оклад медведя по следу практиковался редко — в громадном большинстве случаев зверь ложился раньше, чем выпадал снег, да и по местным условиям все такие оклады без помощи собак были весьма проблематичны благодаря неопытности окладчиков; верными можно было считать только медведей, налаянных собаками. Поиски обойденных зверей, указанных в громадном кругу, зачастую оканчивались впустую, но это не пугало: пробродить день в окладе с ружьем наготове в надежде ежеминутно увидеть зверя, сделать иногда очень значительный переход на лыжах в занесенном снегом лесу с бодрящей мыслью о возможности выстрелить по медведю и, запоздав на охоте, переночевать возле костра, чтобы наутро возобновить со свежими силами розыски берлоги, было хотя и нелегко, но все же служило развлечением в мертвый для охоты зимний сезон. Да и нельзя было отказаться от таких экскурсий, памятуя пословицу: «Не знаешь — где найдешь, где потеряешь». Иногда такие гадательные охоты удавались наславу, а по-видимому верный зверь оказывался мифом. Был случай: опытный крестьянин-охотник, много разыскивающий медведей, подвел меня к барсучьей норе, уверяя, что тут берлога, найденная его собакой. А иной раз только войдешь в громадный оклад неопытного следопыта, с грехом пополам забравшего в начале зимы в круг петли зверя, не проверяя входов и выходов, и молчавшего о звере до глубокого снега, — и тут же наткнешься на берлогу.
О берлогах и окладах крестьяне сообщали всегда в середине зимы, когда снег был уже глубок, считая, что толстый слой снега, зимние наметы и сугробы — залог успеха таких охот, так как в глубоком снегу зверю нет хода. До большого снега владельцы берлог и окладов молчали о своих находках, даже опасаясь проложить лыжницу поблизости найденного зверя.
Но по глубокому снегу разыскивать берлогу в громадном, иногда в сотню десятин, окладе было очень затруднительно. Взятые в круг собаки страшно вязли в рыхлом снегу, плелись за лыжами, избегая ходить целиною, и скоро выбивались из сил. Да и сами проводники-охотники нередко путались и, случалось, после упорных поисков берлоги в окладе, продолжавшихся целый день, вдруг вечером объявляли, что они ошиблись — водили все время не по окладу, который остался в стороне.
Только в исключительных случаях — если зверь лежал в даче, предназначенной к рубке, — охота происходила в начале зимы, по мелкому снегу, когда в лесу была возможна ходьба без лыж.
Лыжи стесняют охотника, затрудняя ходьбу в плотных зарослях, переходы через валежник и бурелом, подъемы на бугры и в гору, делают его неустойчивым в лесной трущобе в моменты подхода и стрельбы зверя; без них неизмеримо развязнее чувствуешь себя, и вскидка ружья уже не та. Но зверь по мелкому снегу более чуток, скорее бросается наутек и может не подпустить охотника, тогда как глубокий снег почти наверняка обеспечивает подход к берлоге не потревоженного ранее медведя.
При охотах по мелкому снегу в особенности важно знать точное местонахождение берлоги, чтобы идти прямо к ней, а если приходилось разыскивать её в кругу, то я избегал спусков со сворок собак: найденный за две-три сотни шагов, а то и дальше от охотника, медведь, горячо принятый собаками, мог встать и уйти раньше, чем подоспеешь к нему, собак же, задерживающих зверя на ходу, ни у меня, ни у местных крестьян-охотников никогда не было; о них мне приходилось только читать. В том крае, где я охотился, их никогда никто не видел, несмотря на обилие лающих по белке остроушек.
Медведи гонные, переместившиеся среди зимы благодаря какой-либо случайности, в громадном большинстве случаев были очень чутки к подходу и их даже по глубокому снегу приходилось брать или пытаться взять облавою; в остальных же случаях охота обычно происходила на берлоге.
Под неплотно прилегающим к земле стволом крупного бурелома; возле выворота-выскиря — как со стороны ствола, так и со стороны выдранных вместе с землей корней, возвышающихся наподобие стены; под развесистыми, низко спустившимися к земле ветвями раскидистой ели; между кочками и на кочке; возле крупного сухого пня; в густых как щетка хвойных зарослях; реже — грунтовую, вырытую в земле на склоне пригорка, — приходилось встречать такие разные берлоги. Разнообразно зимнее помещение медведя — то совершенно скрытое, то совсем на виду, но главный зимний уют зверя — снег.
В редких случаях зверь ложится в сравнительно открытом месте, в громадном большинстве он выбирает тесные, густые, заросшие, ломовитые, плотные места, и снег, занося бурелом и валежник, массою задерживаясь в мелких хвойных зарослях, заравнивая неровности почвы, как бы углубляет медвежье ложе, тушует, прячет, скрывает его.
Отягощенные снегом ветви деревьев клонятся долу, закрывая просветы; белой стеной преграждают охотнику заваленные снегом чащи молодых хвойных деревьев. Лес занесен так сильно, так плотно увешан снежной гирей, особенно в низинах, что ветер почти не проникает между стволами деревьев и только шумит в их вершинах. Глухо и тесно в лесной хвойной чаще зимой. Снег будто давит сверху и снизу; кажется, даже воздух насыщен снегом. Идешь, пробираешься, оставляя за собою след не только от лыж, но и на зарослях, стряхивая на себя с них снег, точно ныряешь в белых волнах.
При такой обстановке без помощи добрых собак не так-то просто найти берлогу не только в обширном окладе, но даже сравнительно точно указанную проводником. Где-то здесь она, но где именно? Сколько раз приходилось проходить буквально рядом, возле самого медведя, чуть ли не переехать на лыжах через его берлогу, не подозревая о таком близком её соседстве. А залаяли собаки — спешишь к ним, стараясь подойти как можно ближе, вплотную, иначе не увидишь зверя и упустишь его без выстрела. Не скоро разглядишь продух берлоги, не всегда определишь выход из неё — только предугадываешь его и часто ошибочно. Медведь — не заяц, неизвестно, как отнесется он к охотнику; момент весьма интересный и острый — где покажется зверь? Случалось, если он показывался дальше, чем в двух шагах, то так и не увидишь его целиком: замелькает, зачернеет среди снега, облепившего мелкие, на аршин поднявшиеся елочки, шерсть зверя и посыплется с ветвей снег, отмечая направление, куда пошел медведь. Стреляешь навскидку, как по бекасу в кустах, по показавшемуся клоку шерсти. Выстрел накоротке, потому что бросок-другой — и медведь совершенно скроется за снежным навесом. Выручала привычка к дробовику, из которого я делаю в год тысячи выстрелов по дичи: возьми с собою на такую охоту тяжелый штуцер и будет легко проворонить зверя.
Конечно, снег глубок и тормозит ход зверя, но он глубок также и для собак, которые хотя и пойдут по борозде, оставляемой медведем в снегу, но скоро выбьются из сил и вернутся к охотнику, а медведь даже и в самом глубоком снегу и даже слегка раненый ходит в лесу куда быстрее охотника и догнать его не так-то легко. Бесспорно, упущенного зверя можно обложить вторично, что всегда и происходит, но вторично он вряд ли подпустит к себе близко охотника, он уже лежит начеку, слушает, и чуть что подозрительно — снова пошел бродить. Бывали медведи, за которыми целыми неделями гонялись охотники, но зверь в конце концов отделывался, пряча следы на наезженных лесных дорогах и попадая под упорные большие непогоды.
Был случай, когда такой гонный медведь заставил долго ходить за собою охотников, а когда, наконец, его обошли и убили, он оказался подмененным. Зверь, за которым гнались охотники, был крупнее и чернее убитого. Очевидно, потревоженный мишка выгнал из известной ему берлоги лежавшего там медведя и сам занял его место. Охотники, захватывая зверя в круг, по следу не заметили этой проделки, а когда она открылась, следы заровняло выпавшим снегом. По словам опытных охотников, большие или старые медведи зачастую ложатся вблизи деревень, выбирая для берлоги такое место, в котором невозможно подозревать их присутствие. Берлоги устраивают на опушке, иногда мысом вдающейся в поле, близко от проезжих дорог. Была, например, берлога возле двух-трех одиночно стоящих в поле, недалеко от леса, деревьев и в ней перезимовал большой зверь. Такие медведи лежат на слуху от ненавистного им жилья человека, так что до них доносятся пение петухов и лай собак в деревне. Такими хитростями они спасают свою жизнь. Но если их присутствие, уже по снегу, бывает открыто и собака облает их берлогу, то тогда всю зиму не спит, тревожится и томится зверь, чуя недоброе. Но уйти, дать по снегу след не решается он и лежит настороже, с открытыми глазами, и чуть заслышит шорох лыж приближающихся охотников, бросается наутек. Обойденный вторично, такой медведь при малейшем подозрительном шуме встает и уходит. Подход к нему труден, он все время настороже, его вернее брать облавою, предварительно дав ему облежаться на новом месте. Обрезая круг, достаточно проехать от него на лыжах за сотню шагов, в мороз, когда в лесу шорстко, чтобы зверь ночью переместился. Чуткое ухо жадно ловит всякий шум и шорох в лесу, а лобастая башка соображает и старается найти выход из опасного положения.
Конечно, это не общее правило — обобщать повадки зверя я не берусь. В районах моих ближайших охот большой медведь провел зиму в незначительном кочковатом болоте, страшно заваленном буреломом, на краю небольшого озера, окруженного лугами и полями. Весною по заплаткам снега был ясно виден выход зверя из этого маленького, в две-три десятины, берегового болота, и заинтересованные крестьяне нашли в нем только что покинутую берлогу под колодинами. Просто не верилось, что тут, под руками у людей, лежал медведь. На следующую зиму он уже не вернулся в эти места
Если осень затяжная, зима долго не может установиться и легкий снежок то покроет, запорошит землю, то его опять сгонит, а в лесу много рябины — некоторые медведи долго не ложатся, и след их мне иногда приходилось видеть в лесу по пестрой тропе. Снежок только слегка неровно покрывает почву, задерживается на ветвях; в чащах под стволами деревьев его почти нет; мокрый мох болота поглощает пушинки снега тоже очень быстро, тропинки чернеют, на колодинах и вывалах бурелома — ни снежинки, только кое-где крупными пятнами белеет мягкий тающий снег и на нем — отпечатки лап медведя. Только крайняя необходимость заставляет медведя оставлять за собою следы, он прячет, скрывает след даже летом. Эти большие заплатки снега он уж никак не мог обойти, но зато, где только можно, шел инкогнито: перебирался по оттаявшим кочкам, проходил по свободным от снега колодинам. Недаром, петляя и путая больше чем беляк, скрывая и отводя след перед тем, как лечь по снегу в берлогу, медведь практикует даже такой прием: пятится обратно, ступая след-в-след и только двойные отпечатки когтей выдают хитрость зверя.
Однажды, на моих охотах, перегнанная зимою, но еще по мелкому снегу, медведица для того, чтобы меньше наследить возле берлоги, влезла почти до вершины на высокую развесистую ель, ломая ветки на слань, так что ель издали казалась точно обкарзанной[1]. Берлога находилась под этой елью и в ней оказались три недавно родившихся медвежонка. Охота происходила восьмого января. Вес убитой медведицы — семь пудов без восьми фунтов.
Бывает, зимой медведь сам переходит в другую берлогу, никем не потревоженный. Это случается в теплую зиму или ближе к весне, когда благодаря оттепелям зверь подмокает. Тогда он перемещается недалеко, всего на несколько шагов в сторону от первой берлоги, устраивается на более сухом месте. Иногда сознание опасности заставляет медведя покинуть облеженное логово и он делает себе другое, по соседству с первым, дать же большой переход боится, чтобы не показать врагам свой след.
Я был свидетелем такого случая. Медведь был налаян собакой еще осенью, в дни белкованья, но перед тем как звать меня на охоту, в конце января, два владельца берлоги — крестьяне-охотники решили проверить зверя, для чего отправились к берлоге, взяв с собою четырех собак, из которых одна очень злобно шла по медведю. К берлоге близко сами охотники не подходили, но собаки разыскали зверя и приняли его так азартно, что когда псов удалось отозвать, у некоторых из них была во рту надерганная медвежья шерсть.
На следующий день по свежей лыжнице мы скоро приблизились к берлоге настолько, что продвинувшись еще вперед сотню шагов по указанию моих проводников, я увидел возле громадного выскиря, заваленного снегом, многочисленные вчерашние следы собак. Конечно, это была берлога, но спущенная со сворки собака, та самая, которая осенью нашла этого медведя, единственная взятая нами на охоту, молча обошла выскирь и скрылась в примыкающей к нему мелкой еловой чаще, густо занесенной снегом. И сейчас же она подала голос там, шагах в пятидесяти от выскиря.
Я кинулся на злобный лай собаки, но страшно глубокий, аршин до трех, волнообразный надув снега и густая, обвешанная гирей поросль до крайности затрудняли движение: лыжи тонули, встречали занесенные снегом ветки, наезжали на незаметные в снегу валежины. Кратковременных, но больших усилий стоило пробиться к собаке. Медведь вставал или сидел, когда я увидел его шагах в шести, возле обломленного ветром ствола толстой сушины, возвышающейся над мелкими елями. Пуля в бок, ближе к лопатке, положила зверя.
Как оказалось, лежавший на виду у выскиря медведь, после хваток четырех собак, — умная проверка берлоги — перешел к сушине, возле которой и получил мою пулю. Но если бы снег не был так глубок, то весьма вероятно, зверь не дождался бы охотника и за ним пришлось бы походить. Медведь был средний, пудов на восемь.
Большие и тяжеловесные звери в Белозерском крае встречаются редко. Обычно: медведица — 5—7, медведь — 7—9 пудов. К этому следует добавить, что вес не всегда показывает величину зверя: бывают крупные медведи, но легкие, и средних размеров, но тяжелые. Точно так же и размер следа часто бывает обманчив.
Самого большого в моих охотах — 14-ти пудового медведя — пришлось мне стрелять в феврале 1897 г. в обществе дельного крестьянина-охотника, промышляющего зимами разным зверьем, Ивана Калякина. К сожалению, за последние годы у Калякина перевелись хорошие собаки и он мало находил медведей, но капканил лисиц и рысей артистически.
Зверь лежал в казенной даче, близ Белого озера, возле небольшой сосенки, на хвойной слани, совершенно открытый сверху. Вокруг теснились мелкие ели с большим снежным навесом. Место опять-таки было густое, плотное.
Медведь оказался старым самцом, со съеденными гнилыми зубами и почти голым, лишенным шерсти брюхом. Пальцы на одной из его задних лап отсутствовали. Очевидно, мишка побывал в капкане, но рана превосходно зарубцевалась, кожа огрубела и увечье не мешало ходьбе, только вместо ступни был круглый обрубок ноги.
Калякин рассказывал, что недалеко от берлоги этого медведя лежал мертвый лось, которого медведь ходил есть даже по мелкому снегу, что его и сгубило. Заметя следы и зная повадки зверя, Иван, уже по большому снегу, с собакой, тщательно и упорно искал берлогу и нашел её. За отдаленностью жилья и отсутствием дорог тушу зверя мы бросили в лесу и на неё Калякин скоро поймал двух или трех лисиц, которых бродило здесь много, причем одна, может быть всего за несколько часов до нашего прихода сюда, как мы увидели по следам после охоты, проведала нашего медведя, всего шага на два не подойдя к нему в упор.
Совершенно не организованные медвежьи охоты в большинстве требовали значительной затраты сил: бессонной ночи для переезда до места охоты, упорных розысков зверя в проломках и чащах, где нужно было кружить, осматривая каждый выскирь, перелезая через многочисленные колодины, костром наваленные одна на другую, перетаскивая через них лыжи, и нырять и купаться в снегу под снежным навесом при леденящем дыхание морозе. Но наряду с этим выдавались удивительно легкие охоты-прогулки, одну из которых опишу подробнее — как она занесена в мой дневник.
Анисим Кириллов, когда-то служивший у меня не одну осень в качестве проводника, идеальный загонщик тетеревей и проч., сообщил мне, что неделю тому назад, когда он ходил за куницею, собака его лаяла в лому, возле выворота, так, что ему стоило немалого труда отозвать её. Выворот этот он объехал на лыжах кругом, но близко — в упор— не подходил, опасаясь зверя зря потревожить. Впрочем, о медведе Анисим говорил не особенно уверенно и собирался оповестить знакомого охотника, более опытного, чтобы удостовериться, точно ли лежит там медведь, чтобы попусту не водить меня по пустым местам, что неоднократно случалось. Он опасался ошибки, памятуя, как сам он, Анисим, вместе со своим родственником соседом целый день водили по лесу охотничью команду в поисках за каким-то мифическим наследившим здесь осенью медведем, искать которого в необъятном «окладе» я наотрез отказался, но в которого сами они твердо верили; как однажды мужичок из соседней деревни повел меня на пустую лежку лосей, уверяя, что обошел «медведицу с детками», и проч., и проч.
И вот теперь, опасаясь устроить новый опереточный поход на несуществующего медведя, Анисим, сомневаясь в своей собаке, никогда еще не видавшей зверя, а также и в собственной опытности, хотел берлогу проверить, но я, узнав, что до берлоги недалеко и почти рядом с нею проходит бревенная дорога, решил сам выяснить вопрос о медведе.
20 января утром выехал я из дома на одиночке и по дороге заехал за Анисимом, который отправился тоже на лошади, в сопровождении своего неизменного «Соловья» — чрезвычайно пушистой лайки, виновницы настоящего путешествия. День был ясный, с небольшим морозом. Недавно сильный ветер освободил деревья от снежной гири и бывшая два дня назад оттепель заметно осадила снег. Ход на лыжах был превосходный; легкий наст выдерживал тяжесть собаки.
Быстро доехали до места, лошадей привязали к деревьям и на берлогу пошли втроем: Анисим с топором за поясом и с шомпольной одностволкой 18 калибра, когда-то привезенной ему мною из Петербурга; возница мой Дмитрий с одноствольной, по виду весьма податливой на разрыв фузеею, заряженной «картечинами», и я с коккерилем 12 калибра (оба цилиндра) и с ножом у пояса.
Соловей апатично выступал по насту шагах в десяти от нас — едва ли не обычная его манера ходить на охоте, за которую я и Анисим, в дни оны, от души ругали его и лентяем, и подлецом.
Идти пришлось недолго, не более ста саженей от дороги. По уговору, Анисим издали указал мне на выворот и я отправился прямо к нему, держа ружье наготове. Это была огромная осина, сваленная ветром. Широко раскинулись её ветви, а корни дерева вместе с приставшей к ним землею, торчали вверх гигантским щитом. Ствол поверженного исполина, его ветви, корни — все занесено снегом, а кругом — ни деревца. Ближайшие деревья в 10-20 шагах и то лес редкий, преимущественно молодые сосны, вершка в два толщиною. Летом здесь не проберешься — страшный лом. Это — и старая вырубка, и старая гарь вместе. На каждом шагу целые костры сваленных сухих деревьев. Но теперь, зимою, благодаря толстому слою снега, здесь гладкая и чистая площадь. И сразу, как я посмотрел на эту чистоту, меня взяло сомнение: «Ох, наврал Соловей, ничего здесь нет. Никогда мне не приходилось видеть, чтобы медведь ложился в таких чистых местах».
Я обошел вокруг выворота, заглянул под него в упор со стороны ствола — все занесено снегом, никаких признаков берлоги. Соловей стоит в двух шагах от меня и молчит. Дело дрянь! Вдруг Соловей приблизился к вывороту со стороны корней, понюхал, тыча нос в снег, поставил передние лапы на какой-то выступ на «щите» и залаял! С каждой секундой лай его, сначала вялый, отрывистый, неуверенный, становился злее, ожесточеннее, яростнее! Через две-три минуты собака просто неистовствовала. О, этот лай! Сколько ощущений! И что за наслаждение стоять возле берлоги и ждать зверя! Но тщетно я прислушивался, стараясь уловить ворчание медведя на собаку, напрасно приглядывался, угадывая ход – чело берлоги. Выворот продолжал хранить упорное молчание: нигде возле него никакого движения не замечалось.
Наконец, я решил поднять медведя колом. Кол моментально был вырублен и Дмитрий, воткнув свое заряженное «картечинами» ружье ложею в снег, с восторгом приступил к делу. Но едва он погрузил конец кола в снег возле выворота, как глыба снега поползла у Соловья под ногами и вместе с ним обрушилась в какую-то образовавшуюся возле самого выворота яму. С изумительным проворством вынырнула из ямы собака и заголосила еще ожесточеннее, а я тотчас же увидел сначала уши, затем лоб и башку, шею и передние лапы медведя.
Полуторааршинный плотный намет снега закупорил ход, которым осенью прошел медведь между колодинами в берлогу, и теперь ему приходилось, упершись в землю задними ногами, вытянувшись во весь рост, лезть вверх, будто из колодца. Он шел прямо ко мне и через несколько секунд был бы на концах моих лыж, упирающихся в выворот, но я не допустил этого, выстрелив в верхнюю часть его груди. И я видел, как после выстрела медведя откинуло назад, как он нелепо взмахнул головой и медленно, будто оборвавшись, стал скользить обратно в берлогу. Дело было покончено.
Рискуя навлечь на себя нарекания, все же скажу, что лично мои встречи с медведем не дают мне повода считать этого зверя кровожадным, смелым и очень злобным. На моих охотах первое движение вышедшего из берлоги зверя всегда было — уйти прочь от охотника, спасти свою жизнь бегством. Так поступали даже медведицы, имеющие медвежат, иногда только родившихся, совершенно беззащитных, отдать которых во власть врага зверице тяжело. Только раненый медведь, но далеко не всегда, а в редких случаях, менял направление хода и кидался на человека, желая вступить с ним в драку. То же было и на облавах: медведь шел на номер только в том случае, если не замечал ожидающего его охотника, но если присутствие человека было обнаружено, зверь тотчас же уклонялся в сторону. В Ямбургском уезде, в урочище «Горбатая Нива», медведь весом девять пудов двенадцать фунтов на облаве подошел к соседнему номеру, где стоял мой егерь, шагов на двадцать, получил две конических пули из гладкоствольного ружья, из которых одна, первая, попала в переднюю лапу выше ступни, а вторая, когда зверь после первого выстрела побочил, — в ляжку, и продолжал идти напролом через линию стрелков, пытаясь прорваться между мною и егерем, ближе к последнему (номера были размещены очень широко по недочету в стрелках). Разрядив по зверю ружье и опасаясь, что мишка сейчас уйдет за круг, егерь-юноша, маша ружьем как дубиною, подбежал к медведю шага на четыре и сбил его снова в круг, чем и дал мне возможность послать пулю в ребра зверя, которая тут же посадила его и отняла от него всю силу. Стрельба егеря по медведю и его атака зверя с пустым, разряженным ружьем в руках происходили у меня на глазах, так как облава была в редколесье, и медведь, дважды раненый и следовательно озлобленный, совершенно не помышлял устранить преграждающего ему дорогу человека, явно уклонился от схватки с ним.
Конечно, невозможно предвидеть поведение поднятого медведя, поручиться за мирный нрав зверя, и мне очень хорошо известно множество фактов, когда зверь не только калечил, но и убивал охотников. Отрицать некоторую опасность охот на медведя невозможно, да в ней и заключается главная прелесть таких охот, но необходимо признать, что если бы зверь взял за обыкновение, при его силе и ловкости, первым нападать на человека, осмеливающегося нарушить его покой, большая половина медвежьих охот принесла бы совершенно другие результаты! Какая беспорядочная стрельба началась бы по мишке, набросившемуся на подошедших к берлоге охотников, в большинстве случаев неудобно разместившихся на неустойчивых лыжах в тесных зарослях, парализующих каждое движение, затрудняющих до крайности ходьбу, заставляющих охотников толпиться и мешать один другому.
Однажды мы охотились на берлоге вдвоем, в сопровождении трех проводников, владельцев берлоги, и вынуждены были подойти к зверю так близко, что мой компаньон, сбивая рукавицей снег с мелких зарослей, обнажил на секунду из-под снега ухо медведя, буквально ударив по нему рукавицей. Мы стояли рядом, без лыж, потому что сплошная низкорослая еловая чаща, плотная как щетка, увешанная снегом, совершенно не допускала ходьбу на лыжах и их пришлось оставить, услышав лай собак на медведя. Мы вязли в снегу значительно выше колен, медведь был под снегом у наших ног, с противоположной стороны на него лаяли собаки, а у нас за спиною стояли проводники, двое — со своими одностволками, поднятые курки которых плохо держались на взводах, а третий крестьянин был вооружен рогатиной и, по нашему указанию, просунув рогатину между нами, слегка кольнул ею занесенного снегом медведя. После такого приема зверь бросился в сторону собак, прочь от нас, и только шагах в трех впереди на секунду показал мне зад в полуугон. Я ударил по нему навскидку и, видя по обсыпающемуся в чаще снегу, что зверь продолжает идти, выстрелил еще раз, по направлению хода зверя в занесенной снегом слепице. Медведь рявкнул и сел, что нельзя было видеть, а можно было предполагать по сосредоточившемуся на одном месте дружному, яростному лаю одолевавших врага собак. Пока я заряжал ружье плохо повинующимися руками на двадцатипятиградусном морозе, компаньон мой быстро сделал шагов пять вперед, увидел сидевшего тяжело раненного, осажденного собаками зверя и свалил его пулею за ухо (медведь сидел задом к нему), причем ружье сначала осеклось, не разбило пистона, потому что между курком и бойком попал обледеневший снег.
Если бы этот медведь, вместо того, чтобы идти прочь, кинулся на нас,мы были бы поставлены в невозможность стрелять из опасения ранить друг друга, а проводники наши, владельцы берлоги, как народ в данном случае малоопытный в охоте по зверю и волнующийся, в суматохе, возможно, угостили бы нас самодельными пулями из своих пищалей. А идти без ружья к берлоге такие охотники не соглашаются, клятвенно уверяя, что они стрелять не будут.
Насколько, однако, можно положиться на такие уверения, доказывает такой случай. Как-то в Белозерском уезде мы брали медведя облавою на четыре номера. Кричане шумели, кричали, стучали, стреляли часа два, ерши бродили в окладе, собаки безмолвствовали — зверь не показывался. Погода — ветер, вьюга, мороз. Все мы замерзли, терпение лопнуло. Решили сами идти в круг искать берлогу, как вдруг из оклада являются ерши с двумя лайками на привязи и сообщают, что зверь найден. Ерши подошли к нему вплотную, лежит на виду, под деревом. Собак, опасаясь, что зверь уйдет, не допустили, подманили в окладе и взяли на сворки, а один из ершей — Алексей, увидя зверя, до того вошел в азарт, что, забывая о своем назначении — гнать медведя на охотников, два раза стрелял зверю в голову, но ружье «не выдало»! Вот бы уважил!
Ввиду того, что кричане и охотники уже сошли со своих мест и порядок облавы был нарушен, мы решили бить зверя на берлоге и кинули жребий, кому стрелять первому, кому — второму. Как оказалось, зверюшка был маленький, пуда на четыре; за ним ходила ватага крестьян-охотников — пять владельцев, предъявляющих на него свои права, перегонявших его при окладах с места на место бесчисленное число раз в эту зиму. Здесь, вырыв в глубоком снегу, между кочками, под елью, глубокую ямку до земли, он лежал так крепко, что мы долго стояли над ним толпою, любуясь свернувшимся клубком бедняжкой. Но вот он встал и это послужило сигналом к единственному выстрелу по нем счастливца, вынувшего первую очередь.
Получив пулю, медведь иногда мгновенно дыбит, в особенности на крутом повороте после выстрела, а бросок его на человека быстр и стремителен: нападая, зверь чаще валит охотника ударом лапы по ногам и подминает его под себя. Охотники, преследующие раненых медведей, заметили их повадку затаиться за каким-либо прикрытием, подпустить человека вплотную и неожиданно кинуться на него для кровавой расправы. Это можно ждать от медведя, если он попадает в безвыходное положение, то есть сознает, что ему не уйти от врага. Поэтому закапканенный медведь, разъяренный от боли и взбешенный, чаще идет на драку, желая дороже продать свою жизнь.
Интересны рассказы о повадках медведя бывалых крестьян-охотников, капканящих зверя или преследовавших раненого после неудачной охоты на берлоге. По их словам, медведь всегда считается с числом идущих по его пятам врагов и чаще нападает на одного человека, чем на нескольких людей. Поэтому по следам раненого зверя они стараются идти вдвоем-втроем вместе, не расходясь. Медведь в капкане, тормозящем его ход, или раненый, в открытых болотах, где его видно издали, приостанавливается и ждет преследователя, если тот один, но, заметив, что к одному настигающему охотнику присоединился второй, сейчас же меняет тактику — уходит. Особенно опасно преследование раненого зверя в плотных зарослях, где, подготовляя нападение, зверь иногда отводит след, то есть делает петлю (или возвращается своим же следом обратно), и залегает возле ранее данного следа, так что идущий следом зверя охотник не подозревает о близости медведя, считает его ушедшим вперед, и бросок последнего является для него полной неожиданностью.
При упорном преследовании тронутый среди зимы с берлоги медведь выбрасывает пробку и нередко начинает страдать поносом.
Спаривание медведей, по словам промышленников, происходит во второй половине сентября — около Покрова. Один из них, вполне достоверный человек, передавал мне, что он знает случай, когда медведь был загрызен другими медведями, ходящими за медведицей, что было хорошо установлено по следам в моховом болоте.
Попавший в капкан медведь, если его сейчас же не преследуют, случается, сбрасывает железо, а то — «отрывает лапу», в особенности, если капкан тяжел или к нему прикреплен на цепи небольшой якорь, заменяемый иногда чурбаном. При этом, конечно, немаловажное значение имеет доброкачественность капкана и то обстоятельство, как попал медведь: высоко или ближе к когтям захватил лапу капкан. Мне дважды пришлось найти вместо зверя оставленные в капкане лапы: одну — медвежонка, другую — довольно крупного медведя. В обоих случаях капкан ущемил зверя низко, за самую ступню, и в нем остались когти вместе с кожей, мясом и оборванными толстыми жилами. Это один из самых варварских способов добывания зверя, и со стрельбою медведя в капкане можно мириться отчасти только потому, что медведь в железе грозен и может причинить серьезную неприятность охотнику. Но расставлять капканы — дело не охотничье.
По следам — волоку капкана я несколько раз наблюдал, как ведет себя закапканенный медведь. Попав в капкан передней лапой (медведей с капканом на задней ноге мне видеть не приходилось), медведь отходит от места катастрофы на задних ногах, скрывая след, затем волочит капкан и, только отойдя сажен на 100—150, начинает сбивать его, ударяя им со страшной силой по стволам толстых деревьев. Иногда же зверь прибегал к такому приему: ущемлял капкан между двух близко стоящих деревьев и старался сорвать, сдернуть его. Подобные попытки очень болезненны и зверь неописуемо бушевал в отчаянье и злобе, потом шел дальше, опять пытался сбросить железо и, если ему это не удавалось, забивался в чащи, густые травы или заваленные буреломом места.
Я видел крупного медведя, павшего в капкане вероятно от гангрены ущемленной лапы. Такой случай был близ деревни Дыроватое, окруженной большими лесами и болотами, в глухом, даже для Белозерской глуши, медвежьем углу. В некоторые годы зверя бродило здесь так много, что на лесных пожнях крестьяне зажигали на ночь костры, когда созревал овес, чтобы предохранить ниву от медвежьих визитов.
Один из жителей этой деревни — собственник, имеющий обширную лесную дачу, являлся большим любителем ставить капканы на медведя. Он не был охотником в широком значении этого слова, разве мимоходом застрелит мошника или рябчика, но медведи лишали его покоя и сна, и он преследовал их исключительно капканом, даже не помышляя об ином способе охоты на них. По его приглашению я несколько раз ездил к нему «бить медведя в капкане» и однажды, идя уже плохо заметным от времени волоком попавшегося зверя, по обыкновению, без собак, потому что в Дыроватом собак, идущих по зверю, никогда не было, мы в упор наткнулись в еловой чаще на распростертого на земле большого медведя. Я вскинул было ружье, но сейчас же понял в чем дело: это был даже не труп, а лишь намек на зверя. Перед нами лежали кости, обтянутые испорченной кожей. На передней лапе виднелся капкан, в который глубоко ступил злосчастный зверь. Огромные когти легко вынимались из шкуры, я взял их на память, а владелец капкана вынес из леса шерсть, сложив её в тут же изготовленный берестовый бурак. Разочарование было жестокое.
Оказалось, медведь пробыл в капкане около трех недель: отец посылал сына проверить капканы, тот ленился или трусил доходить до них, а отцу сообщал, что капканы целы. Потом пошел сам старик, увидел волок от привады и сообщил мне, что медведь только что «влопался».
Капканы в Дыроватом ставились в овсах, посещаемых медведями, но главное — под окошками врытых в землю в лесу срубов с привадой, заваленных по потолку землею и возвышающихся над уровнем почвы приблизительно на аршин. Сбоку в таком срубе было небольшое окошко, вровень с землею, а под ним – капкан, мастерски замаскированный травой, листьями и землей, так что о присутствии его невозможно было подозревать. В сруб клали лошадиную тушу, которой хватало на год. Медведь в еде неразборчив — идет и на одни кости[2].
Подобную приваду на медведя я устроил в Ямбургском уезде: сруб построен из толстых осин; лошадиных туш осенью положили в него сразу четыре. Потом сруб накрыли расколотыми надвое осинами и этот потолок крепко и тщательно был забит огромными гвоздями. Мало того: поверх пластин потолка, поперек, были укреплены еще четыре пластины, связывающие потолок и придающие ему, казалось, несокрушимую прочность. На потолке прорубили маленькое отверстие, позволяющее медведю просунуть лапу в сруб, но лишающее его возможности вытаскивать из сруба мясо и кости большими частями. Затем потолок засыпали землей, из которой он чуть выдавался, так как сруб опущен был глубоко, и над привадой был устроен лабаз в развесистых, скрывавших его ветвях ели.
Весною, по выходе из берлоги, на приваде появился медведь, и, хотя егерь сообщил мне о нем своевременно, но как раз в разгар глухариного тока, отвлекшего мое внимание, так что, когда я решил караулить медведя, он уже успел произвести полный разгром. Оставалось только подивиться силе зверя, так быстро разрушившего массивное сооружение. Потолок был сорван и откинутые тяжелые пластины носили глубокие следы когтей, которым досталось-таки в этой работе. Не устояли шестивершковые гвозди: изогнутые, свернутые, они не удержали перекладины потолка на верхних бревнах сруба; лошадиные туши были вытасканы из ямы и отнесены в стороны.
Через год опять той же могучей силе удивлялся я, осматривая место, где несколько дней назад была задрана лошадь. Подкравшись, медведь кинулся и наложил на неё свои тяжелые лапы. Конь безумно рванулся и повез на себе страшного всадника, который, пуская в дело зубы, одной лапой рвал коню шею, а другой хватался за деревья, задерживая его ход. Зверь одолел и волоком перетащил добычу через сущую лесную трущобу в еловый лес, дальше от жилья человека. Казалось, только паровоз может выполнить такую работу, но она пришлась по плечу зверю-богатырю. А между тем, это был даже не особенно большой медведь: караулившие хищника на задранной им лошади крестьяне видели его мельком еще засветло, но убить не могли. Их было слишком много, зверь почуял врага и близко не подошел.
