Булгаков Михаил Васильевич
— Морду не видели? — Рудольф Щукин тормошил спящих у тлеющего костра рыбаков, но без толку: мужики, не просыпаясь, невнятно вскрикивали и всхлипывали.
Щукин с досадой пнул сапогом в малиновые головешки. Костер, хлебнув кислорода, ожил, высветил рыбацкий стан: причаленные лодки, раскуроченные рюкзаки, огрызки богатырской трапезы, ворох порожних бутылок.
Один из рыбаков-богатырей, словно больной падучей, судорожно задергался и, хрипло отхаркиваясь, утвердился на четвереньках. По-звериному добрался до берега и надолго погрузил буйную голову в амурскую волну.
Щукин подождал, пока голова перестала трястись и фыркать:
— Морда где?
— Не могу знать, ваше благородие, — отозвался рыбак слабым голосом и по-рачьи отполз от воды. — Он что, опять влип? С рыбой?
— Сами-то ловили сегодня?
— Нее, где там... — рыбак безнадежно махнул рукой в сторону пьяного лежбища.
— Гляди, поймаю с кетой или калугой, раскручу на всю катушку, — равнодушно, без всякой злости сказал Щукин.
— Слушаюсь, господин начальник. Проинформирую. Только нету сегодня никакой кеты. Вот поймаем, тогда и ты нас лови — потом. Как тебе не стыдно, Рудольф Михалыч! Милиция должна охранять покой граждан, а ты поперек законодательству спать нам не даешь.
— Ладно, дрыхни, — Щукин шумно высморкался на груду бутылок и зашагал от реки к огонькам, в нанайский поселок Джари. Амур тяжело дышал в спину, гнал от себя прочь. Сзади раздались возбужденные возгласы, похоже, земляки очнулись. Милиционер подумал, что надо бы вернуться, разузнать, куда подевался Петюня Карасев, он же Карась, он же Морда, одним словом, оторва, а не мужик. Но рыбаки у реки громко загоготали, и Рудольф понял, что они смеются над его незадачливым визитом.
Неделю назад однофамилец Рудольфа, рыбинспектор Виктор Мокеевич Щукин принес в участок заявление о краже своего служебного оружия — карабина армейского образца. Карабин пропал с катера во время дежурства на Амуре. Версия о присвоении отпадала сразу: какой резон воровать у самого себя? Скорее всего, рыбинспектор по халатности уронил карабин в реку, но Виктор Мокеевич настаивал на краже.
Когда Щукин-инспектор появился в кабинете Щукина-милиционера, Рудольф получал по телефону очередную нахлобучку от хабаровского начальства. Связь барахлила, но отдельные фразы доходили отчетливо: «Я тебя, Щукин, в свинопасы определю... из старших лейтенантов в младшие свинопасы переведу...» О своей будущей профессии Рудольф слышал уже не раз и теперь захотел узнать, кто же будет старшим свинопасом, его новым начальником, но в трубке раздалось веселое пиликанье.
— Слушай, Виктор Мокеич, — обратился он к рыбинспектору, пробежав глазами заявление, — пойдешь ко мне в помощники?
— Это по какой части?
— По оперативной, попасти кое-кого придется.
— А как же карабин? Шутишь, Рудольф Михалыч, я дорожный техникум окончил, не с руки мне в опера подаваться.
— Выходит, только рыбинспектором после дорожного техникума можно работать, — усмехнулся Рудольф. — Ладно, проехали, давай лучше помозгуем, где ты карабин умудрился посеять.
— Чего тут думать, стащили его у меня. Позавчера тузы из краевого управления приехали, стали орать, что я браконьеров расплодил. Тебе говорят, не рыбные богатства, а свиней стеречь надо, на большее ты не способен.
— Так и сказали? — оживился Рудольф.
— Они еще много чего говорили, кипятились. Пришлось заливать пожар известно чем. Полное перемирие, совет да любовь, так назюзюкались, что попадали прямо на палубу катера. А утром глядь — карабина нет.
Все обыскали, как в воду канул. Тузы сразу в Хабаровск заспешили, мол, ты сам, Мокеич, кашу расхлебывай.
— Где рандеву справляли?
— В Дахаунской протоке, верст сто от поселка будет.
— А ближе нельзя было?
— Места там красивые, уху на костре варили.
— Ясное дело, что красивые, а пили бы в своей рыбной конторе, не пришлось бы теперь карабин искать.
Рудольф попросил инспектора пока держать язык за зубами и стал прикидывать, кто мог украсть карабин. Рыбаков бегает по Амуру много, да не каждый отважится слямзить оружие с инспекторского катера.
Оперативно-розыскные мероприятия свелись к незатейливым расспросам, а проще сказать, к обычной болтовне с каждым встречным-поперечным. Анискинская метода сработала, и Рудольф быстро выяснил, что ни в день пропажи карабина, ни в три последующих дня в сельпо ни разу не засветился Петюня Карасев. А значит, его и в поселке не было, ведь не мог же он столько времени обходить стороной магазин, когда тот ломился от долгожданной партии народного напитка «Кавказ». А потом Карась вынырнул, обозначился на поверхности и зачастил в сельпо. Почуяв, что истина таится неподалеку от вина, Рудольф взял след и отправился в гости к Петюне, но дома его не застал. Немного потоптался, покурил у гнилого крыльца, потом заглянул к Петюниному соседу — нанайцу Прошке. Тот, ничего не спрашивая, предложил портвейшку, а Петюню посоветовал искать на Амуре, где же еще. А там рыбаки вповалку, дружный рыбацкий смех в спину, опасная и трудная милицейская служба на поверку оборачивается дурацкой беготней. Но ничего умнее, как опять пойти к Петюне на самый край поселка, Рудольф не придумал.
Золотые, золотоносные для рыбаков осенние дни милиции выходили боком и превращались в сражение с «бойцами невидимого фронта» — браконьерами. А в рыбаках ходят сплошь все мужики, все поголовье мужицкое! Ни рук, ни ног рыбнадзоровских не хватает, милицию на подмогу кличут. Те и другие тоже рыбаки — война ведется гражданская. Ладно бы воевать с японскими самураями или китаюзами, тем врезать промеж рогов не грех, чтоб на чужое добро не зарились, а здесь ведь все свои. Тот же Петюня Карась разве чужой? Ну, не моется, лохмы не чешет неделями, морду имеет ломброзианскую, ну и что? Обличье у него и впрямь бандитское, а зла никому не делает. Сороковник уже стукнул, — а все бобылем кукует, работать нигде не желает, на Амуре да по тайге шляется, от них и кормится.
Потихоньку да помаленьку браконьерят, считай, все мужики, а попадается на властный крючок чаще всего невезучий ПетюняКарась: ружья с капканами отбирали, сети резали, моторку на прикол ставили, штрафами облагали — ничем его не проймешь.
Щукин вспомнил, как однажды к Петюне послали с обыском двух хабаровских стажеров. Вернулись юные пинкертоны в отделение с пустыми руками уже под вечер, ничего, говорят, в доме у Карасева нет, шаром покати, зверем живет, чай пьет из консервной банки, махорку курит. «Ребята, а вы в погреб заглядывали?» — спросили у стажеров. А чего там в погребе-то, кадушка с салом, прогоркло уж, наверное, — вот и все его богатство. Подпрыгнули на стульях «старики» милицейские, помчались на мотоцикле к Петюне, а того уже след простыл, и кадушка из подпола исчезла вместе с ним. Накинулись на стажеров-недотеп, откуда, мол, у этого хмыря бочка сала, вы что, калугу разделанную никогда не видели? Ах, мать-перемать... Но ведь целая кадушка! — хлопали глазами городские мильтоны. Если рыбина что твой поросенок — центнер-полтора, чего тут удивляться. Ах, салаги...
Давняя история развеселила Щукина, ему даже хорошо стало оттого, что Петюня в тот раз всех облапошил и ускользнул из лап правосудия, да еще с кадушкой калужатины. Но сейчас речь шла не о рыбе, на кону стоял украденный карабин. Рудольф заставил себя забыть о милосердии и прибавил шагу. Где его черти носят, Морду проклятую?
На самом деле, черти давно принесли, а лучше сказать, приволокли Петюню за шиворот к родной халупе, досыта напоили «Кавказом» и передали на попечение ангелам. А уже те, заботливо уложив на диван, тихонько пропели на ухо колыбельную Шуберта, убаюкали. Правда, в комнатенке не прибрались, свет выключить забыли — не ангельское это дело. И не Петюнино! Ему надо кетину ловить, от рыбного надзора смываться, ондатры поболе нащелкать до зимы, ягоду остатнюю прихватить, грибов последних накуздрячить-насолить, хорошо бы с бочонок, повезет — так и калужонка задавить. А плесень-слизь рыбью со стола и стен соскоблить, хламье из домушки выгрести — на потом, сейчас некогда, баловство все это. Да хотя бы встать и лампочку выключить — нипочем не поднимется.
— Поднимайся, вставай, потрох вонючий! — Щукин брезгливо стягивал хозяина с лежанки на пол, вниз, а Петюне грезилось, что он летит вверх тормашками в преисподнюю.
— Не хочу-у-у, отстань, — тянул резину Петюня, виясь вьюном в уполномоченных объятьях.
— Говори, Морда, куда карабин заховал! — Рудольф сжал карасиное горло, но зверские силы быстро иссякли, ушли из его хватких ручищ.
Петюня долго тер грязной ладонью кадык, потом — пошатываясь, встал, звякнул в фанерной тумбочке стеклом, выставил на стол непочатый огнетушитель с «Кавказом».
— Выпей, охолонись, — застучал он бутылкой об край стакана. — Неужели удавил бы живую душу?
— Вот что, Петр Анатольевич. — Рудольф залпом выпил портвейн и стал вертеть пустой стакан в руках. — Сажать я тебя не хочу, но свинопасом служить, как мне из Хабаровска советуют, не умею и не желаю. Тебя на прошлой неделе в Дахаунской протоке видели, а у рыбинспектора там же карабин с катера сперли. Так что думай, сообрази что-нибудь путное.
— Я расколюсь, а ты сразу окучивать начнешь...
Щукин изобразил на лице болезненную гримасу, и из-за головы по большой дуге хрястнул кулаком по тарелке на столе.
— Так бы сразу и сказал. В целости твой карабин, не шуми. — Петюня смахнул осколки на пол и придвинул к милиционеру холодную сковороду с горелыми карасями. — Закуси вот рыбкой, хотел зажарить в сметане, да где ж ее, сметану...
Подставкой для сковороды служила единственная в доме старая затрепанная книга. Ее обложка покоробилась и почернела от сажи, но на корешке угадывалось название: «А. П. Чехов. Остров Сахалин». Щукин переставил сковороду на стол и, открыв книгу, прочитал вслух: «Пете Карасеву на память об окончании найхинской средней школы».
— Коли ты, Петюня, читаешь Чехова, стало быть, человек неглупый. Отчего же всю жизнь под юродивого косишь? В доме вечный бардак, сам ведь ноги переломаешь на родном крыльце. И вообще, хоть какую-нибудь материальную ценность ты произвел за свою сознательную жизнь?
— Я не производитель, я потребитель, все добытое внутрь употребляю. Однако странно мне слышать такие речи от блюстителя. Когда это сыщики приумножали материальные ценности?
— Ладно, Петюня, философию по боку. Отдавай карабин и воровскому делу конец, закрыто дело.
— Я карабин не воровал, я его, можно сказать, нашел и сохранил как вещественное доказательство.
— Все равно тащи сюда.
— Не могу, Михалыч, он в тальниках на Дахаунской протоке лежит, полдня плыть надо.
— Вот вместе и поплывем, прямо завтра с утречка и тронемся. У тебя катер на ходу?
— Как часы.
— Тогда наливай.
Уже за полночь Щукин выбрался на порог и поплелся домой. В небе горели ясные звезды, указуя путь к высокому, духовному, но под ногой Рудольфа расползалась обычная грязь, и он думал о земном, о превратностях жизни. Надо же: целыми днями слоняется туда-сюда, хлещет «Кавказ» с обормотом Петюней и за все это получает зарплату.
От денег до жены дистанция совсем коротенькая, разговор предстоял нешуточный, и Рудольф стал изобретать уловки и полные достоинства ответы на глупые вопросы Галины.
— Ну что, Штирлиц недорезанный, какую радистку Кэт спасал сегодня? Погоди-погоди... Ну-ка, дыхни, майор Пронин, дыши, кому говорю...
— Во-первых, моя фамилия не Штирлиц, а Щукин, во-вторых, я имею честь, то есть, наоборот, пока не имею чести носить майорские погоны, а в-третьих, я выполняю задание по задержанию и обеззаражи... обезжирива... тьфу ты, обезвреживанию особо опасного преступника, — обыгрывая варианты ответов, старший лейтенант Щукин выправил нечеткий шаг, приосанился. — Уважаемая Галина Николаевна, я категорически отвергаю все нападки... когда вы себе позволяете огульно... облыжно... одним словом, я парирую все гнусные инсинуации. Доколе...
— Яте парирую! Это Петька-то Карась особо опасный? Я! Я для тебя особо опасная! Что, Фома, не веришь? Сейчас убедишься...
Предполагаемое развитие событий кренилось к роковой развязке, Рудольф опять ссутулился, и шаг его спутался. Тихо в поселке: дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь, давно смолкла одинокая гармонь многодетного вдовца-механика с лесопилки, — не клюют расчетливые бабоньки на музыку.
О том, как старлей Щукин поладил с женой, не узнала даже глубокая ночь, потому что милиционер, не заходя в дом, ткнулся в черное нутро собственной, с месяц не топленой бани и, брякнув впотьмах шайками, растянулся на стылом полке... Однако ж, наверное поладили, коли под утро свернутого калачом Рудольфа укрывал вытертый до лысины, еще старшинской поры полушубок.
Тропки из поселка спешат к дебаркадеру со всех сторон, но Петюня Карась и Рудольф Щукин встретились утром на одной. Петюня горбился под лодочным мотором «Вихрь», сильно горбился, потому что свободной рукой волочил канистру с бензином и облезлую клеенчатую суму с «Кавказом». А у Рудольфа какая же поклажа, — пистолет в кобуре болтается, в руках сверток с котлетами-яйцами и хлебом-солью.
Утренний мир еще не успел стать разноцветным: серый Амур, мутная пелена, скрывающая другой берег, и все-все пропитано неистребимым сырым духом, похожим на рыбный. Наверное, запах шел от множества лодок у пристани, а может быть, и от Амура, в толще которого миллионы лет жили миллионы рыбин и рыбешек.
Петюня, отхлебнув из бутылки, принялся вычерпывать жестянкой зеленоватую жижу из лодки, потом крепил на корме мотор, проверял масло и бензин, а между делом рассказывал о своем преступлении:
— Я по Дахаунской протоке люблю бегать, там в отвилках редко кого встретишь, а наши вообще туда носа не суют. На быстрой воде самосплавом ловить не с руки, а мне много рыбы и не надо, путанку в затишке у берега пристрою — и вся недолга. В последний раз сетку выставил и на боковую, а когда очнулся, рядом рыбинспекторский катер на волнах качается, белыми бортами сияет, не видение ли? Лодку свою поглубже в тальники поддернул, смотрю, что дальше будет: неужели по мою душу заявились? Рыбного Щукина я и в темноте разузнаю, а кореша его все пузастые, на начальство похожи. Дошло до меня, что народ погулять собрался, а мне куда деваться? Думал, вот-вот уберутся. Как же! Еще и ночью гудели, с песнями и стрельбой, только утром отчалили. Я скоренько путанку выгреб, бежать домой надо, так ведь жрать охота, дай, думаю, ушицы сварганю перед стартом. Сунулся в кусты за плавником — карабин лежит! Я его и прятать не стал, забросил куда подальше в тальник, хотел недельку-другую переждать, пока обстановка прояснится. Сейчас не сразу и отыщу то место, удрал поскорее, а то еще застукают.
— Как это — не найду! — вскипел Щукин. — Ты брось мне лепить горбатого, посажу!
Это что же за прелесть такая — беззаботно плыть осенью по Амуру, но вроде бы как и по делу. Слева по борту Сихотэ-Алинь громоздится, справа бескрайняя пойма с редкими сопками в желтых, красных и зеленых перевязях-ярусах.
Для амурского рыбака порулить моторкой час-другой всегда удовольствие, но когда затекает спина, хочется полежать на боку и вытянуть ноги. Вот и Петюня знаками позвал Щукина на подмену, а сам опять присосался к бутылке с «Кавказом».
Рудольф пересел на корму, ухватился за руль. Резиновая рукоять нервно дрожала в ладони, передавая телу, усиливая ощущение скорости. Но берега, и уж тем более далекие сопки будто бы и не двигались. Лодка неслась и неслась по Амуру, летела и летела вперед, а безлюдный береговой пейзаж оставался неизменным. Да-а. Россия-мать...
Петюня от безделья клевал носом, вертел головой, озираясь по сторонам и, в конце концов, переместился ближе к Щукину. Провел растопыренной пятерней по горизонту и, склонясь к щукинскому уху, гаркнул: «Расея-мать!» Рудольф согласно кивнул: спору нет, факт.
— Я чего говорю-то, — снова напряг голос Петюня. — Мы с тобой, Михалыч, уже третий час плывем, а за каким, спрашивается, хреном? Может быть, в мире за это время какой-нибудь грандиозный шухер приключился, а мы ни в зуб ногой. Секешь?
Рудольф похлопал рукой по уху и покачал головой, но, решив, что Петюня хочет сказать что-то важное, скинул обороты, вопросительно уставился на спутника.
— Я чего говорю-то. — Петюня полез в карман за куревом. — Сто лет назад Чехов на Сахалин ездил.
— Ну и что?
— Так ведь он, считай, полгода до Сахалина тащился! — возбужденно воскликнул Петюня.
— А тебе какое дело? — удивился Рудольф.
— Как, то есть, какое! В то самое время Форд на своем конвейере свои «Форды» уже вовсю клепал. Форд все штампует и штампует, а Чехов все едет и едет. А зачем едет? Что ему на Сахалине, медом, что ли, было намазано?
Рудольф с любопытством посмотрел на Карася:
— А мы здесь причем, из нас-то кто Чехов будет?
— Обои! — обрадовано разрешил загадку Петюня. — Чего там обои, вся Россия не пойми куда едет да плывет, а они там в Америке штампуют и штампуют все подряд, все что под руку попадется.
— Ты, Антон Палыч, мозги не канифоль, мы конкретно за карабином едем.
— Я о другом. Сколько времени впустую потратим, бензина сожжем. Разве старый ржавый карабин дороже стоит? Пусть себе гниет в болоте, списали — и дело с концом. Богом клянусь, до гроба о нем не вспомню и никому не сболтну.
— А рыбинспектора куда, под суд?
— Так сразу и под суд. На разгильдяйство и головотяпство свалить можно, уронил в Амур — и все тут. Ну зачем мы его искать будем и все ехать да ехать как два Чехова.
— Будем искать, Антон... тьфу ты, — Петр. Будем искать. И найдем обязательно. — Рудольф до упора крутнул рукоять газа, и катер опять зашлепал днищем по амурским волнам.
На реке загулял ветер, поднял волну, и Рудольф стал бочить со стрежня к берегу. Из зеленых кустов вдруг вылезло что-то темное и круглое — медвежья башка! Рудольф, озоруя, направил катер прямо на зверя: «Давай его грохнем!» — милиционер то ли в шутку, то ли всерьез схватился за пистолет на поясе.
— Угомонись, — осадил Петюня Щукина, — у меня с медведями мировая. Я однажды на Сихотэ-Алине погнался за мишкой, так три дня проплутал, ложу у ружья сломал, черемшой спасся. Глюки пошли, чудо-юдо привиделся — огромный и ужасный. Проваливай, грит, отсель во свои свояси к чертовой бабушке. А не то, грит, щас на Сихотэ положу и Алинем прихлопну. Я и зарекся с тех пор с медведями связываться...
— Хороша брехенька да длинненька, — прервал Рудольф Петюню. — Может, ты и калугу боишься?
— Калугу... — Петюня мечтательно зажмурился и зацокал языком. — Вот ты, Михалыч, с преступниками навроде меня привык бороться, а попробовал бы хоть раз калугу победить. Зверь, а не рыба! Ведь ее из воды голыми руками не возьмешь, прежде пару раз надо кувалдочкой ласково так, со всего плеча по макитре погладить, иначе утянет на дно, утопит к едрене фене вместе с лодкой и со всеми потрохами. А другой раз вода на мелководье едва до помидорин доходит, а калуга тут как тут, а росту в ней два метра — рисковая животина. И потом — из доброго калужонка всегда надавишь ведро икры.
— Слушай, Петюня, — вспомнил давнюю историю милиционер, — когда у тебя ребята из Хабаровска обыск устраивали, куда ты бочку с калужатиной сплавил?
— Соседу, Прошке-нанайцу откатил.
— А если бы у него нашли?
— У него своих две бочки было, какая разница — две или три? Петюня почти детскими глазами посмотрел на Щукина. Странный, непостижимый порядок простецких вещей всегда до глубины души волнует русского человека:
— Ответь мне, Рудольф Михалыч, почему я без рыбных и милицейских надзирателей перезимую запросто, а вот кому, скажи на милость, сдались вы без меня? Посмотри: в реке, где карась водится, там и щука жирует, так и вам без карасей никак не прожить, в одном водоеме плаваем.
В Дахаунской протоке Петюня не сразу, но признал место своего преступления, однако тальник в поисках карабина прочесывали долго, — рыбак не врал, что не спрятал, а просто зашвырнул оружие в кусты. Карабин угодил стволом в густую грязь и уже успел покрыться ржой.
В честь удачного завершения дела милиционер и рыбак плотно закусили, опустошили по чарке и засобирались в обратный путь.
— Неужели у тебя, Петюня, совесть не екнула, ведь под какой монастырь чуть не подвел рыбинспектора?
— Не переживай, екала у меня совесть, я и сам хотел карабин втихаря на крыльцо ему подбросить, но сначала, думаю, пусть повертится как уж на сковородке, поподпрыгивает, ну, хотя бы по служебной линии пистон схлопочет.
— Да что тебе, детей, что ли, с ним крестить, — благодушествовал Рудольф.
— Не любят его мужики. Мало, что должность у него собачья, так он еще и происхождения не местного, казачок засланный. Вроде бы хорошо: родичи вокруг него не вьются, не кормятся, а выходит, что стрижет всех под одну гребенку, хоть жлоба распоследнего, хоть почти что честного человека. Друзей не нажил, а во враги всех записывай. Прищучил он меня как-то с кетиной и давай орать: «Я тебя, Карась, сейчас в садок посажу и за борт опущу, а малость опосля в сметане изжарю». Меня за глаза еще и мордой кличут, а уважаемый инспектор изволит величать с вывертом: протокольная Морда. А сам-то кто? Брови — серпом, носяра — молотом, типичная большевицкая рожа, а душонка — демократическая, воровская.
— А ты откуда знаешь? — равнодушно спросил Щукин.
— Другой составил бы протокол — и свободен, катись на все четыре стороны, а этот вечно в бутылку лезет. А у самого все рыло в рыбьей чешуе, пойдем, чего покажу, — Петюня ухватил Щукина за рукав и потащил в тальниковые заросли.
Среди корней, совсем недалеко от воды валялось с десяток крупных полуразложившихся кетин со вспоротыми животами. Разбросанные и вывалянные в грязи рыбины уже подъели зверьки, и в нос шибал тяжелый гнилостный запах.
— Рыбинспектор и его начальство изволят баловаться свежей икоркой, а для зверя и Морды тухлятинка сойдет. И все шито-крыто, свидетелей нет, я не в счет — кто Карасю поверит?
...По дороге домой Рудольф и Петюня не разговаривали, молча менялись местом у руля. Грязный карабин валялся в луже с рыбьей чешуей на дне лодки. Долгое плавание совсем сморило милиционера, уже не радовала застывшая на берегах чудная картина амурской осени, и он мирно дремал, умостившись на узкой лавочке.
До родной пристани оставалось совсем немного, может, верст десять-пятнадцать, когда на встречном курсе появился белоснежный инспекторский катер и наперерез устремился к утлой карасиной лодчонке... Ловчить Петюне не было никакого резона, и после нехитрых галсов катер и лодка борт о борт мирно покачивались на волнах.
— Нашлось, Виктор Мокеич, твое боевое оружие, — Рудольф тронул сапогом валявшийся в лодке карабин. — Скажи спасибо Петюне, если бы не он...
— А, протокольная Морда, опять ты! — рыбинспектор заметался по палубе катера, схватил багор и норовил крюком подцепить Петюню за шиворот. — Креста на тебе нет, держиморда проклятая, сгною, креста на тебе...
— Не ори, Виктор Мокеич, — Рудольф брезгливо взял грязный карабин и потянулся к палубе, чтобы отдать его инспектору. В этот момент то ли качнулась лодка, то ли неловко дернулся милиционер, то ли замешкался Виктор Мокеич, но карабин выскользнул из рук и канул в Амур.
— Не ори, Виктор Мокеич, — повторил Рудольф, — утоп и утоп, спишем по акту и всех дел-то. Но выговор я тебе обещаю, а еще отберу разрешение на оружие за халатность и ротозейство.
— Да ты ведь, Рудольф Михалыч, сам его утопил! — закричал инспектор.
— Нет, Виктор Мокеич, я его в глаза не видел, и Петюня тоже. Правильно я говорю, Петр Анатольевич?
Петюня согласно кивнул и дернул гашетку «Вихря». Лодка заложила крутой вираж и помчалась по волнам. Свежий амурский ветер распахнул рубаху на груди Петюни, — а пуговиц на фуфайке у него отродясь не было, и Рудольф только сейчас разглядел на шее рыбака шнурок с огромным крестом — то ли из темного дерева, то ли вовсе каменным. Гдето Рудольф уже видел этот допотопный, прямо какой-то босяцкий крест. Ну да, на картине «Боярыня Морозова» такой же у блаженного мужичка в отрепьях, у того, что босой сидит на снегу. Щукин подумал, что вот, а он даже не знает, окрестили его в детстве или нет, и от этого незнания ему вдруг сделалось неуютно и тоскливо. Он подал знак рулевому Карасю притормозить, и ни с того ни с сего спросил:
— Слушай, Петюня, помнишь, ты мне про Чехова баки заправлял, про то, как он на Сахалин ездил? А я кроме «Каштанки» да «Хамелеона» ничего у Чехова и не читал. Зачем он хоть на Сахалин-то подался? Ведь полгода на дорогу угробил...
— Бог его знает, — Петюня поежился на ветру, запахнул полы фуфайки. — Может, маялся человек, а может, просто так, от нечего делать. Все-таки ехать по России веселей, чем горбить на конвейере у какого-нибудь Форда.
— А что, и вправду веселей. Трогай, Петюня!
