Булгаков Михаил Васильевич
Лодка у братьев Всеволожских — просто загляденье: послушная веслам, легкая и быстрая на ходу. Нос ее венчает деревянная голова не то нимфы, не то русалки, а борта сшиты из досок всех цветов радуги. Недаром братья назвали лодку веселым именем «Стрекоза». Помните, как у невесомой стрекозы слюдяные крылышки на солнце переливаются?
У братьев и избушка украшена разноцветными фанерками и балясинами, затейливые узоры так и вьются вокруг окон да по карнизам. Избушка и лодка до того странные, что похожи на украденные из театра декорации. Они и в самом деле принадлежали когда-то театру, так же, как и стоящий у костра державный трон.
Сказочная избушка схоронилась в настоящем вологодском лесу у обычной речки, здесь же под берегом лодка Иванушки-дурачка на приколе плавает. А фамилия какая у братьев, не забыли? Вот-вот, не дворянская даже, а боярская фамилия. Но сами братья об этом не догадываются, ну, что их предок мог запросто сидеть рядом с Иваном Грозным и решать государственные дела.
Старший из братьев — Сергей, облокотясь на резные подлокотники, восседает в царском кресле со стаканом водки в одной руке и скользким соленым груздем — в другой. А я устроился на березовом чурбаке со своим стаканом и своим груздем и слушаю, откуда взялись в лесу избушка на курьих ножках, лодка-ладья и трон. Историю эту я знаю давным-давно, потом и вам расскажу, но пока мне надо выпить с Сергеем за приезд на охоту в северный край, за глухарей и рябчиков, вальдшнепов и уток.
Мой путь лежит дальше, за реку и избушку, в лесную глушь, но нельзя не почтить вниманием братьев, не расслабиться после муторных железнодорожных суток на колесах.
В общем, ни пуха ни пера! И опорожненные стаканы торжественно стучат по столу.
Едва очутившись во рту, запашистый хрупкий груздь превращается в мелкое крошево и с необыкновенной легкостью проскальзывает в недра голодного желудка, истребляя противный дух и горечь плохой водки местного розлива. Чуть погодя я щедро черпаю кружкой из помятого закопченного котелка рубиновую брусничную водицу, запрокидываю голову и... забываю на мгновение, кто я, откуда и зачем сюда приехал. Не жизнь, а сказка, как любит говорить Сергей.
На грешную землю меня возвращает трепетное лопотание осенних осин и вкрадчивый плеск воды у бортов «Стрекозы». А еще на сковороде громко зашкворчали поспевающие в пузырящемся масле молодые опята. Первый-то тост был под холодную закуску.
Сергей Всеволожский искоса поглядывает на меня, в уголках его глаз появляются маленькие лучики морщинок, но сама улыбка прячется в густой бороде, закрывающей почти все лицо. Ему уже под пятьдесят, а во взлохмаченной шевелюре седины не видно, может быть, она и незаметна в светло-русых кудрях.
Роста Сергей среднего, по-деревенски кряжист, рубаха плотно облегает крепкие плечи и грудь.
Тут надо бы еще рассказать о внешности Сергея, но это невежливо по отношению к младшему Всеволожскому — Виктору, который как раз подошел к нам. Брат высокий, худощавый, черноволосый, словом, совсем из другого теста. Да и как он может быть похож; на курносого Сергея, если профессорские очки с осколками стеклышек будто случайно зацепились за самый кончик длинного Витюшиного носа.
Виктор вешает ружье на гвоздь, скидывает с плеч полупустой, но увесистый рюкзак и садится за стол. Еще один тост.
Как славно, теперь у нас составилась целая компания: я да «Полтора брата» — это прозвище Всеволожских. Братьев, конечно, двое — старший Сергей и младший Виктор, Витюша, но у Сергея нет ноги, а у Витюши — руки, такой получился некомплект конечностей...
Считается, что подобные горестные совпадения бывают только в книгах. Что сказать... Мой отец и четверо его братьев воевали не в обозах, но прошли войну от начала до победного конца и остались живые. А я помню, что однажды по телевизору показали старушку, у которой погибли на фронте все девять сыновей. ВСЕ ДЕВЯТЬ!
В молодые годы, когда Виктор Всеволожский учился на военного летчика-истребителя в теплом городе Ейске у Азовского моря, он приехал домой на побывку, скинул военную форму, облачился в болотные сапоги и побежал на реку стеречь уток. Случайно попавшие в стволы комья сырой земли разорвали после выстрела ружье, и сразу же надвое расщепилась жизнь. В Ейск Витюша больше не поехал, работал в родном селе сначала счетоводом, потом библиотекарем и почтальоном, а потом никем не работал. В библиотечные ленивые годы пристрастился к чтению, крепко посадил зрение и надолго впал в хандру, нашу, русскую, беспросветную. Без пяти минут летчик-истребитель превратился в сутуловатого, непривычного для села «очкарика» с одной рукой.
Спустя годы очки будто приросли к Витюшиному носу, а орудовать искусственной рукой он научился не хуже, чем собственной; с ружьем и рыболовной снастью управлялся на зависть рукастым и глазастым.
— Что же ты гостя одними грибами потчуешь, — упрекнул он брата, равнодушно поковыряв в сковороде опята, — неужели на уху фантазии не хватило?
— Дак мы наскороту, понимаешь, когда с ней, с рыбой возиться, — оправдывался Сергей.
Я стал отговаривать Виктора от рыбной затеи, чтобы не тратить понапрасну время.
— Какое там время, мы рыбу быстро поймаем, не успеешь оглянуться, — возразил Витюша.
Взяв единственной рукой вместительный рыболовный сачок, он спустился к реке и, пошуровав им в торчащей из воды траве, подцепил груду живого серебра — с дюжину отчаянно брыкающихся хариусов и сигов. Только теперь я заметил, что маленькая заводинка закрыта от реки сплетенной из ивовых прутьев изгородью и превращена в домашний бесплатный магазин; требуется лишь не лениться и пополнять его «прилавок».
Пока в котелке закипала уха, Виктор достал из рюкзачка глухаря и пяток рябчиков, аккуратно подвесил тушки под стреху.
— А я думал, ты косачишку притащишь, — глядя на дичь, заметил Сергей, — сей год ни одного еще в руках не держал и не видел.
Виктор, ни слова не говоря, повернулся, резко присел на корточки, вытянул шею, растопырил руки и, подражая тетереву, громко и страстно зашипел, забулькал горлом. То и дело подпрыгивая, он кружился на месте, взмахивал по-птичьи руками, но из-за протеза танец выглядел болезненно неловким, ущербным, словно птица была с перебитым крылом. Танец больше походил на шаманское камлание или ворожбу,— до того самозабвенно отрешился Витюша от своей телесной оболочки и вошел в образ животного.
— Ну что, теперь увидел тетерева? — обратился он к брату после представления.
О способности Витюши имитировать птиц я знал, и мне уже случалось наблюдать его искусство, но каждый раз, как талантливый артист, он изображал сценки из лесной жизни по-новому. Он умел крякать голосами всех пород уток, щелкать и петь глухарем, тоненько свистеть рябчиком. Многих пернатых обитателей леса мог он, иногда довольно потешно, передразнить, разве что над соловьями не любил подшучивать. Актерские данные Виктора — хороший повод для нового тоста.
Вариться хариусу на костре — что яйцу всмятку, и, когда нежный аромат ухи поплыл от котелка все сильнее и настойчивей, ноздри начинают раздуваться, как у хорошей скаковой лошади. Об аппетите же на свежем воздухе не ведают разве что иные столичные бухгалтеры. Пустые стаканы еще раз с треском обрушиваются на деревянный стол.
Зная, что товарищеский ужин с участием подвыпивших братьев не всегда заканчивается на дружеской ноте, я с трудом организовал ранний мирный отбой, но, растянувшись на нарах, долго не мог заснуть. Взбудораженный событиями прошедшего дня, нервными сборами, изматывающей дорогой, чередой тостов, мозг отказывался мгновенно отключаться.
Думал я о посапывающих рядом братьях, о том, что, сделав инвалидами, судьба продолжала бить их (в один год умерли отец и мать), била нещадно даже в мелочах.
Несколько лет назад что-то непоправимо смешалось в учетно-бумаж-ных дебрях райвоенкомата, и в адрес братьев Всеволожских, еще при царе Горохе вычеркнутых из всех армейских списков, быстрее птиц полетели грозные повестки с красной диагональной полосой. В конце концов в село нагрянул лейтенант с двумя автоматчиками (в здешних краях это запросто). Перепуганные бабки-соседки, конечно, «раскололись» и объяснили, где искать братьев, не рассказав главного. Добравшись до реки и встретив у избы двух бородатых мужиков-инвалидов, варивших уху, офицерик доложил о цели своего визита, матерно обругал «сволочей-беглецов», из-за которых ему пришлось покинуть штабной кабинет.
Братья слушали молча.
— Эй, сволочь, — подмигнул Сергей Витюше, — подай-ка военному миску с ложкой, проголодался он, поди, разыскивая дезертиров.
В тот день я тоже сидел у костра и поэтому знаю, что лейтенант, поняв, что к чему, собрал свои манатки и уехал восвояси, но извиняться не стал. Сволочь...
Окрестные рыбаки и охотники долго посмеивались над братьями Всеволожскими, когда те затеяли ладить избушку у брода. Что за причуда, глупо рубить избу на самом ходу, у тропы, хотя, если подумать...
Братья оказались непревзойденными стратегами. От брода до железной дороги ближний путь — десять минут ходьбы, это, во-первых. Изба стоит в среднем течении реки, значит, в большую воду, когда рыба идет в верховья, не надо шлепать веслами лишний десяток километров до рыбных мест, а в сушь можно легко сплавиться вниз к озеру, — тут тебе и рыба.
Здешние доморощенные краеведы, сокрушенно почесав затылки, могли бы вспомнить о великом множестве сожженных избушек и заимок. А уде как хозяева заботились об их недосягаемости! Сохраняя глубокую тайну, ставили срубы в дремучих ельниках, чтобы не набивать торную тропку, подходили к становищу окольными путями, крадучись,— ничего не помогало. Вслед за одним-двумя легкими набегами с кражей топора, пилы и прочей утвари изба предавалась огню. Обычно такие варварские вылазки остаются нерасследованными, а имена поджигателей — невыясненными.
Иное дело — изба Всеволожских. Она — цветастая, яркая, бросается в глаза за версту. Лесной люд беспрестанно снует туда-сюда, попробуй-ка напакостить на видном месте,— лучше не думать, чем это закончится,— братья на расправу скоры, даром, что их только «полтора».
Братья разные не только внешне. Начитанный Виктор частенько раздражает молчаливого Сергея своей разговорчивостью и излишними, на его взгляд, знаниями. Детство старшего брата пришлось на послевоенные годы, когда пацаны не обременяли себя учебой, и он, так и не закончив семилетку, стал механизатором. Неуклюжий старенький трактор долго служил ему верой и правдой, но однажды подвел: опрокинулся на крутом косогоре и раздавил выпавшему из кабины Сергею ногу. Любимая жена, прихватив дочку, подалась от инвалида-выпивохи к своим родителям в город, а Сергей, поставив крест на колхозной жизни, превратился в лесного бродягу. После смерти отца и матери к нему присоединился и Витюша. Тогда' они и решили обосноваться в лесу всерьез и надолго.
Особые преимущества из местоположения своей избушки «братья-разбойники» извлекают осенью, когда от железной дороги к воде гуськом потянутся ягодники и грибники. После затяжных дождей река набухает, брод в сапогах не одолеешь, а Сергей с Витюшей тут как тут — мигом переправят на противоположный ягодный да грибной берег. В дождь и холод можно обсушиться и обогреться у печки, ночью найдется на нарах место для ночлега.
Никто не помнит, чтобы братья с кого-нибудь требовали мзду за услуги и кров. Обычно путники, благополучно миновав водную преграду, по велению сердца распаковывают рюкзаки и каны, извлекают из корзинок кульки с домашней снедью ну и ее, белоголовую.
Если бы одной бутылкой все заканчивалось... Охотников и ягодников-грибников много, а братьев Всеволожских — всего «полтора», извиняюсь, двое их, конечно. И еще неизвестно, чья корысть перетянет. Раздобревшие от спиртного рубахи-братья охотно делятся с пришельцами, как можно сейчас выражаться, ценной информацией: где расплодились глухариные и тетеревиные выводки, много ли в реке рыбы, на каком болоте уродилась ягода, где грибов густо, а где — пусто.
После возлияний наступает кратковременная коммунистическая идиллия, когда все счастливы, но многоградусная горькая так быстро затуманивает буйные братские головы, что скоро начинается между ними свара. Жестокие упреки, заслуженные и огульные, сыпятся друг на друга как из рога изобилия. Чего греха таить, иногда в дело идут три кулака и костыль. Тяжело смотреть на пьяную возню со стороны, но вмешиваться нельзя, братья этого не терпят. И ведь не пацаны, младшему, однорукому, уже за сорок, а все Витюша, младший ведь! К слову сказать, гостей они не задирают, законы гостеприимства чтут свято.
Утром, оставшись вдвоем, злые и неразговорчивые, братья принимаются за будничные лесные дела: надо ловить и солить рыбу, проверять капканы, собирать грибы-ягоды. Гребец из однорукого Витюши такой же, как ходок из одноногого Сергея, то есть никакой, и братьям приходится идти на мировую.
Кстати, Всеволожские вовсе не были единоличными хозяевами лесного жилья. Звания основоположника избушки заслуживал и заядлый рыбак, работавший трактористом в далеком большом селе. Он приволок по зимнику два огромных санных воза с цветастыми досками и кирпичом, битым, но для лесного очага вполне подходящим.
Доски, наличники, царский трон и другие «сказочные» вещи упали, конечно, не с неба. Те, кто постарше, помнят о «смычке» города и деревни. Для претворения теории в жизнь когда-то давно в сельский клуб на октябрьские праздники приехала труппа областного драмтеатра с обозом реквизита и обслуживающим персоналом, а некоторые из артистов — с домочадцами, словно на курорт какой.
Отдышавшись после дороги, артисты с аншлагом представили на суд соскучившихся по высокому искусству колхозников весь свой классический репертуар: «Отелло», «Ревизора» и «Человека с ружьем». Все три постановки стали подлинным событием в истории театрального искусства, потому что сыграны были без перерыва, а только с перекурами для смены декораций и костюмов. Кроме того, один и тот же актер в течение одного дня сыграл Отелло, Хлестакова и Ленина. Надо полагать, не без помощи «школы Станиславского» и залпом осушенных в антрактах стаканчиков «портвейного».
После триумфальных представлений гастролеры укатили обратно в область, но так торопились, что одна фура с реквизитом опрокинулась в овраг и развалилась. Театральное добро целый год невостребованно гнило под небом, пока в мечтательных головах братьев Всеволожских и рыбака-тракториста не родился смелый план строительства избушки из дармового материала. Уже во время стройки кто-то из знакомых раздобыл для общего благого дела стекла в оконные рамы, чугунный приклад для печки, отслужившую цивильный срок в домашних квартирах посуду. На окнах появились уютные занавески из красного кумача с остатками лозунгов. Да, чуть не забыл. На кресле-то в пьесе сидел не Иван Грозный, а знаменитый ревнивец-мавр, деревянная же голова нимфы или русалки украшала Дездемонин будуар, а может быть, и балдахин.
Избой Всеволожские дорожили и втайне гордились своей популярностью и добрым отношением ходящих в лес людей.
Тот, кто возвращался обратно к поезду, непременно оставлял в избе остатки соли, картошку, вермишель или крупу, щепоть чая и краюху хлеба, — съестные запасы на полках постоянно пополнялись, и братья, вдобавок кормясь от реки и леса, не бедствовали.
Так и жили они с тех пор, как давняя, нелесная их жизнь кувырком пошла. В селе объявлялись редко. И хотя огород там большой, дом еще крепкий, братья, как волки, всегда смотрели в лес.
Но все, что 'возможно, происходит, и, когда (совсем редко!) братья заскучают по дому, они плывут по реке в село. Домой можно добраться быстрее — по железной дороге, но Всеволожские любили долгую и тихую водную дорогу. И не только из-за того, что это красиво и романтично — плыть по лесной реке, были и другие причины.
Если бы тот, кто услышал их ругань и посчитал, что братья люто ненавидят друг друга, мог во время плавания очутиться с ними в лодке, больше того, проникнуть в души братьев, он был бы удивлен и озадачен.
Плывут, положим, Всеволожские мимо свай сгоревшего моста и вспоминают, что сколько-то лет назад в весеннее водополье на этом месте «Стрекоза» ударилась о несущуюся в холодных волнах льдину. От сильного удара одно весло вылетело из уключины и лодку развернуло поперек течения. Сергей нерасчетливо дернулся за веслом и кулем вывалился за борт. Как уж Витюша одной рукой выволок из воды неумеющего плавать брата восьмидесяти килограммов весом, известно одному Богу. Хотя Витюша-то знал, что без жуткого Серегиного хрипа: «Давай, братуха, давай...», сил у него недостало бы.
Так уж получилось, что осенью того лее года удачно начавшаяся медвежья охота едва не окончилась — теперь уже для Виктора — трагедией. Долго рассказывать, как это произошло, но младший брат очутился под раненым зверем. И не Серега, а он стонал сдавленным голосом: «Серега, брат, помоги!» А брат, оставшись в горячке без костыля, быстро подоспеть не мог: в кровь, до мяса разодрал ладони, пока полз последние метры к схватке и, как в страшных охотничьих рассказах, заколол медведя ножом. Успел вовремя — Виктор отделался переломом ребра и царапинами от когтей.
По случайному совпадению злополучный медведь был убит недалеко от памятного моста, и братья всегда вспоминали сразу обе истории. Не потому ли они любили плавать домой по реке? Своими переживаниями братья вслух не делились, но у моста из их карманов одновременно появлялись пачки «Беломора».
Лесная жизнь была для братьев не отдыхом и не развлечением — вряд ли их нищенского пенсиона хватило бы на сносное существование. Щегольских пиджаков и галстуков у них отродясь не водилось, простенькая одежда латана-перелатана, а болотные сапоги сверху донизу пестрят присобаченными кое-как клоунскими нашлепками из красной и зеленой резины.
Огород, куры и гуси, пара хряков да коза, пожалуй, прокормили бы братьев, но не лежала у них душа к домашнему хозяйству. А в лесу преображались, иной раз где-нибудь у приозерных омутов не покладая рук хлопотали с сетями от зари до зари и, не управившись, ночевали здесь же «под елкой». Ближе к зиме начинали готовить капканы, подмечали лазы зверя,— охотниками и стрелками братья считались изрядными. Я иногда пытался перед ними хорохориться, рассказывал о новоизобрете-ниях по охотничьей части, привозил на пробу патроны с диковинными пулями, хвастал большой охотничьей библиотекой.
— Причем здесь книги? — осаживал меня Витюша. — Дело в другом: у всех москвичей охотничий инстинкт давно притупился, жирком оброс. Мясцо в магазине или на рынке — на выбор, рыбные консервы пирамидами на витринах стоят; слыхал я, что карпами живыми народ балуют. Какая уж тут охота-рыбалка: пробежался по мосторгам с авоськой, притащил домой добычу — и на боковую. Объясни мне, дорогой человек, что вы там, в своей Москве, вообще делаете, ведь вас десять миллионов! Понимаю, что «работаете», делом занимаетесь, а поконкретнее? Смотри, что получается: если вам, труженикам, перекрыть воду, газ или электричество, то через неделю помрете, как мамонты... Верно я говорю, Серега?
Сергею такие разговоры нравились, приятно ему было слушать, как брат «срезает» гостя-москвича. Подобные мысли о какой-то обреченной жизни больших городов, изначально несвободной, подверженной воле фатального случая, вертелись и у него в голове. Он нутром своим чувствовал несовершенство, невидимую глазу пагубу городского устройства, и это чувство придавало ему силы и помогало жить в лесу. Собственно, морально он был крепок всегда и никогда не позволял думам о своей горькой участи разъедать душу. Сергей не чувствовал себя несчастным безногим инвалидом, настолько не чувствовал, что обожал глагол «бежать» и всегда говорил не иначе, как «побежал», а не «поехал» или «пошел». Куда угодно «побежал»: в магазин, в деревню, за грибами, на охоту. Да и в лодке он не «плавал», а «бегал», например, взял и «добежал» вверх по реке до горелого моста или на заимку у Старого Бора. Но неприятности все равно происходили и нарушали Серегин покой. Кто бы мог подумать, что его братишка, длинноногий и неутомимый ходок, ни с того ни с сего остынет к грибам и ягодам? И то правда, неловко одной рукой ягоду брать, но как разрешить возникший конфликт?
Месить моховое болото с костылем в поисках клюквы даже такому несгибаемому мужику, как Сергей, было тяжело. Перебрав спиртного, он принимался бранить и стыдить брата, кричал, что без клюквенного киселя зимой умрет, швырял в Витюшу котелками.
Совестливый брательник соглашался наконец, что, да, плохо им будет в голодную пору без грибов и ягод, но тут же предлагал наловить побольше рыбы или поймать бобра, а уже их обменять на ягоду. На «проклятого лодыря» обрушивался последний аргумент — костыль, и младший брат убегал в лес.
Вернувшись через день-другой, Витюша молча сажал остывшего трезвого Сергея за весла и махал рукой в сторону озера.
Неторопливо плывут братья по реке, без шума и разговоров, лишь нос «Стрекозы» шелестит по листьям кувшинок. Из густой прибрежной осоки с паническим, давящим на охотничью психику криком вылетают суматошные утки, но сидящий на носу Витюша демонстративно глядит в противоположную сторону. Сергей на веслах сзади, он видит, как у брата непроизвольно дергается рука к лежащему на скамье ружью, и, конечно, знает цену Витюшиному равнодушию, но угрюмо молчит.
В тех местах, где к реке близко подступает лес, впередсмотрящий разведчик Витюша знаками, как индеец, требует причалить лодку к берегу, и Сергей еще с воды замечает в зеленой траве по-праздничному яркие шляпки красноголовиков. Грибов столько, что бродить и тратить время на поиски незачем, надо собирать, или, как говаривал Аксаков, «брать» и складывать их в корзину.
В угоду осерчавшему брату Виктор отыскивал и брусничник, да такой, где ягода лепилась на высоких, доходящих до пояса кочках, даже нагибаться не надо. А уж ягода богатая, что ни горсть — полкружки.
И уж совсем разглаживаются суровые складки на лице старшего брата, когда Виктор приводит его на скрытое посреди нехоженого бора укромное клюквенное болото. Болотце крохотное, но клюква... Двухведерный кошель доверху нащипывает сильными проворными руками Сергей, забыв про костыль и по-змеиному ползая между кочек. Проголодался, намаялся, взмок, так что с того? Совсем оттаял душой Сергей, вспомнил отчего-то, как брата в детстве в плетеной люльке качал, стал радостным голосом звать Витюшу с реки, но тот не идет, чернее тучи Витюша. Все потому, что в реке щуки полно, а он дома впопыхах снасть не ту схватил. Кой черт сорога (на нее снасть у Витюши), когда причалили у щучьего места и под самым боком у «Стрекозы» таятся и разбойничают хищные рыбины.
Все время, пока брат собирает ягоду, Витюша горящими глазами наблюдает сквозь прозрачную толщу воды за жизнью подводного царства и нервно перебирает в руках никчемную сорожью снасть. Его страдания усугубляет табун гуменников. Гуси внезапно появляются низко над лесом, от неожиданной встречи испуганно гомонят, теряют строй, мешаются прямо над головой и исчезают. Дрожащий от досады Витюша не им, а выходящему из леса брату грозит кулаком: «У, одноногий...»
— Витя, Витюша, почто пригорюнился? — добродушно воркует Сергей, запустив ладони в полный кошель и играя ягодой. — Глянь, какая красота уродилась сей год.
— Сей год, намедни, анадысь, — зло отвечает брат, — люди уже на Луне побывали, а ты все как Нестор-летописец гундосишь.
— Что ты, что ты, братишка, — обижается Сергей, но, вспомнив о чем-то, загребает из основного русла реки к старицам.
Витюша все понимает: здесь, в нависших и упавших в воду деревьях, прячутся на дневку утки. Потревоженные, они продираются из переплетенных ветвей долго и трудно. Братья издавна пользуются этими «запасниками», стараясь все же без меры не пугать и не бить птицу. Навещали Всеволожские заветные старицы лишь при большой нужде, но сегодня, решил Сергей, надо дать Витюше волю, пусть потешится.
Не устоял младший брат перед охотничьим искусом, палит во все стороны, едва успевая ловко одной рукой и коленками перезаряжать ружье. Горячится, пуделяет безбожно, но — чудо! — напрочь позабыл и вчерашнюю ссору, и сегодняшнюю бестолковую рыбалку. Миру мир!
Я встречаю добравшихся до избушки братьев на берегу. Кончился мой отпуск, держу путь домой.
Не без гнусненькой зависти горожанина помогаю разгрузить лодку: две корзины грибов, дичь, кошель с ягодой. Знаю, что моя льстивая излишняя суетливость смешна, но ничего с собой поделать не могу. Сам-то «сей год» еду в столицу попом: полиэтиленовый, узелком завязанный мешочек незрелой, пополам с мусором, клюквы — вся моя добыча.
Пока Всеволожские щиплют дичь и нанизывают на нити грибы, я готовлю, ужин. Водки нет, и слава Богу, спокойная беседа у костра заканчивается к полуночи, братья с миром укладываются на ночлег. Посидев некоторое время под звездным небом в одиночестве, ложусь спать и я.
Проснулся от того, что свежий утренник, выстудив избу, дохнул в лицо холодком. Братьев уже не было.
Я прислушался. В утренней тишине звуки над водой разносятся гулко и далеко, и от излучины реки донеслось мирное поскрипывание уключин, мне даже почудилось, что я слышу обрывки фраз, но лодка удалялась все дальше, и скоро на реке все смолкло.
До поезда оставалось совсем немного времени, и я торопливо выпил чай, затоптал тлеющие угли. Ухватился за рюкзак, пытаясь привычным движением вскинуть его на плечи, но не тут-то было. Что за оказия! Я развязал тесемки и увидел большой берестяной кошель с клюквой. Ягода в самом соку, мерная, немятая и без единой соринки. Такую собирают не на продажу, а только для себя...
Казалось, «Полтора брата» у брода — такой же непременный атрибут, как брод и сама река. Но лет пять назад я приехал на охоту, подошел к знакомому месту, а братьев у избушки не увидел. Зато разглядел под берегом полузатопленную лодку из разноцветных досок. В лесу быстро смеркалось, моросил дождик, и я, не останавливаясь, в раздумье зашагал дальше, к своему жилью.
Нехорошая мысль обожгла, шевельнулась в мозгу. Нет-нет, что может случиться с Всеволожскими?
На следующий год я снова не встретил братьев. У избы валялся обгорелый резной подлокотник от диковинного кресла. Краска на карнизах и наличниках избушки раскрошилась, облезла, изба стала блеклой и скучной. Без стекол и веселых занавесок из красного кумача окна зияли темными дырами.
Я с трудом, навалившись плечом, отворил покосившуюся дверь и вошел в сырой, отдающий кислым полумрак. Не сразу разглядел обломки нар и развороченную печь. Сквозь щели меж: подгнивших половиц выбилась злая крапива.
Бесследно исчезла из заводи и «Стрекоза», легкая, как пушинка, лодка братьев Всеволожских, Сергея и Витюши. Сказка кончилась...
