Зазубрин Владимир Яковлевич
Ночью над кручей берега настороженно наклонилась сучковатая голова гурана. Его тонкие ноздри трепетали листочками молодой березки. Его ноги в сладкой тяготе желания дрожали светлыми жильными струнами.
Гуран искал самку.
На отмели серебристыми барашками речного тумана плавали гуси.
Гуран заревел призывно, жадно и громко. Его рев громадным горячим языком лизнул широкие круглые горы и острые края ледяной Золотой Чаши.
Старый и старший гусак Галу предостерегающе гагакнул, вытянул шею. Высоко, у самого белка, у сверкающей Золотой Чаши, загорелись синие огоньки волчьего выводка. Волчица повела молодых на рев.
Мощный рев рвал грудь зверя, сотрясал его легкое тело, в тонкие струны истягивал его ноги. На крутых горных тропках сыпались камешки из-под копытцев испуганных самок. Самкам не вышли сроки. Они были жирны, толстозады, тяжелы.
Гуран три недели лежал в лежке, голодал, тощал. Он был легок и быстр. Гуран с речным туманом бросился в горы.
Опытный старый и старший Галу успокоился. Он рассказывал молодым об отлете, о трудностях перелета через крышу мира, о длинном пути в теплую Индию. Луна стелила ему под ноги мягкую и прохладную серебряную дорожку. Галу рассказывал, купался, серебрил свои крылья. Молодые жались в тени. Когда же Галу устал, тогда на луну выплыли молодые и стали серебриться, белиться, чиститься. Галу отошел в тень, чтобы сторожить, чтобы незамеченным в темноте встревожить, поднять молодых и улететь.
Галу видел, как к реке подбежало трехглазое чудовище и, тяжело дыша и харкая, остановилось на берегу. Три глаза чудовища — три маленьких луны светили ярче одной большой луны на небе. Со спины чудовища слезли люди. Топор загремел громом по корням сухого дерева, и, как от грома и молнии, упало дерево и загорелось. Дым над ним вытянулся кривым стволом, закачался кудрявой шапкой. Словно душа дерева, колеблясь, стала над его горящим телом, зашелестела серыми ветками. Ветер развеивал розовые дымные листья. Галу слышал их запах, тряс крепким желтым носом, недовольно гагакал и зорко смотрел.
Галу стал рассказывать молодым о непомерной жадности, прожорливости и жестокости человека. В кустах испуганно вскрикивали красноносые галки. Черный аист, дремавший на одной ноге, вбирал голову в плечи, покачивал толстым малиновым носом. На другом берегу стонали оранжевые утки.
На рассвете в белых облачках тумана черным пятном громовой тучки пополз к отмели человек. В его руках была черная стрела молнии. Галу протрубил тревогу. Молодые снежными комьями откатились с песка в воду, на середину реки, снялись и улетели.
Галу усадил молодых в теплое молоко далекого залива.
На песке остался один только черный аист. Аист считал рассказы гуся враньем. Аист был молод и самоуверен. Он вырос рядом с людьми, жившими в юртах, и знал, что они никогда не трогали птиц. Но он не знал, что есть еще люди, живущие в больших домах, приезжающие в Монголию на трехглазых чудовищах. Оттого аист и не мог понять, почему вдруг погас рассвет. Аист ничего не понял, ничего не увидел — высокий чернобородый человек сложил его к себе в сумку.
Галу хотелось знать, что делает его враг. Галу вернулся. На отмели человека не было видно. Галу дал круг, снизился и тогда только понял свою ошибку — человек лежал, притаившись за громадной корягой. Галу видел, как черная молния засверкала в его руках огнем, громыхнула, и старый Галу ощутил на своей груди колющие удары невидимого горячего града. Старика обдало жаром и сковало холодом. Несколько его перьев снежинками закружились над ним. Черные свинцовые градинки, впившись в тело, пудовой тяжестью тянули к земле. Галу закачался, но не упал, взмыл вверх и улетел к своим на тихое теплое молоко залива.
Галу сел сбоку стаи. И вся стая видела, что он стелет за собой прерывистую серебристую дорожку из перьев, что из носу у него падают крупные красные ягоды.
Гуран кричал, метался над пропастями, прыгал с утеса на утес, искал затаившихся самок.
Человек с черной стрелой молнии лежал за корягой, вспоминал ночь, крики гусей, гурана. Чернобородый думал о человеке, о гуране, догоняющем самку, о серебристых гусях. Он думал о человеке, тоскующем по самке, человеке, полном одним непреодолимым всепоглощающим желанием — родить. Человек тогда не ест, не пьет, сохнет. Сохнет, не ест, не пьет гуран, тоскующий по самке. Но после тоски и голода гуран быстр и легок, и толстозадые жирные самки, задыхаясь, отдаются ему. Гуран бьет их ногами, острыми своими копытцами, зажимает их в ущельях. Гуран находит свою самку в чащобе, в буреломе, в скалах. Человек в сутолоке страшной города, в черном рукаве улицы встречает, находит свою самку.
Ветерок стал отделять молоко тумана от молока воды. Туман обернулся тысячами серебристых гусей, расправил крылья и потянул на дневные пастбища — на облака.
Солнце сквасило молоко реки, оно свернулось сине-серой простоквашей.
Старый Галу холодел. Но ему казалось, что леденеет вода залива, что шумит снежная буря, что на него валятся снежные комья. Галу уже не понимал, что около него плавали и летали молодые. Шум их крыльев он принимал за бурю, перья их за снег. Мороз корчил, ломал тело старого Галу. Галу захрипел, выплюнул целую горсть красных пузырчатых ягод, перевернулся на спину и часто, часто замахал желтыми лапками. На воде около него дрожал бледный красный кружочек. Молодые с шумом поднялись и полетели на поля, на зеленое золото трав.
Они шли старой, знакомой дорогой, через отмель. Шли низко. Человек навел на них черные дыры глаз двустволки и дважды сверкнул, с грохотом хлопнув железными веками. Молодая гусыня отяжелевшим облачком опустилась к ногам чернобородого.
Гуран нашел самку, и зад ее закрыл от него горы, ледяную сверкающую Золотую Чашу, солнце. Самка бежала. Гуран гнался, догонял. Самка чувствовала его горячие ноздри.
Неожиданно ударил гром, и гуран закувыркался к крутому берегу реки. С реки бежал к нему чернобородый человек с черной дымящейся стрелой молнии.
Чернобородый длинным стальным когтем распорол шкуру гурана. Его товарищ Стеклянные Глаза вырезал грудинку, насадил на железный прут и повесил над костром. Низко над ними вертелись рыжие коршуны. Чернобородый высоко бросал им кишки и обрезки. Хищники на лету ловили теплые куски и, давясь, пожирали.
Около трехглазого чудовища ходили люди в длинных синих и оранжевых халатах, в остроконечных шапках. Они щупали чудовище, заглядывали ему в потухшие глаза, покачивали головами, звонко щелкали языками.
— Ццц!
Стеклянные Глаза дал каждому из них по два куска сахару. Синие и оранжевые халаты уселись в кружок, поджали под себя ноги и громко захрустели. Чернобородый со смехом бросал в воздух куски мяса. Коршуны кружились ласточками.
Человек взял черную стрелу молнии.
Рыжий комок стукнулся о землю.
Выстрел заревел в степи, в горах, зазвенел в прозрачных краях Золотой Чаши. Тысячи невидимых птичьих, звериных глаз тревожно смотрели туда, где росло большое дымное розоволистное дерево.
Человек стал сдирать с коршуна кожу.
Потом люди ели суп из серебристой гусыни, ели жареную грудь гурана, долго пили чай со сладкими белыми, как снег, и крепкими, как лед, кусочками сахару.
Утренний туман совсем ушел с гор. Горы отсырели, отмякли и были похожи на огромные кучи песку, измятые широкими ступнями. Выше всех сияла чистейшими ледяными боками Золотая Чаша.
Люди со смехом сели на спину трехглазого чудовища. Чудовище заревело, зафыркало и полезло в реку. Вода из-под круглых его ног летела хрустальными слитками.
В пыли и в дыму чудовище скрылось за желтоголовой сопкой.
На берегу, на месте остановки, остался мусор бумажек, обглоданные кости, черная плешина выгоревшей травы.
Черное гарево — след черной молнии — дымилось. Тысячи птичьих, звериных глаз окружили его невидимым, сторожким кольцом.
