Бикмуллин Анвяр Хамзиныч
Не ищите меня на квартире,
Не ищите по месту работы.
Не ищите меня во всем мире —
Я прописан по месту охоты.
Л.Корнилов. «Созвездие гончих псов»
Что-то, где-то в Москвах переигралось, переменилось и обещанные главным российским вальдшнепятником С.Фокиным кольцеватели-орнитологи покатили не в Кузнецк, как планировалось с лета и жужжалось мной в уши местному охотничьему начальству, а куда-то на Тамбовщину.
«На нет и суда нет» — говорится в таких случаях в народе. Возможно и сам виноват, так как тон моих ответных посланий в нашем «письменном романе» был чересчур сдержан и не сулил московлянам золотых гор в отношении вальдшнепиных высыпок. Лесной кулик — не коза на привязи. Как можно быть уверенным заранее, что он будет? То еще слишком рано для пожадневших на дробь с порохом и обленившихся вконец былых ветеранов-легашатников: «Еще, понимаешь, вишня не облетела», то через день-другой, этот же «мухомор» талдычит: «Поздно», не желая даже слушать человека, ежедневно проверяющего злачные вальдшнепиные закутки. То сухое лето, то дождливое, то внезапные морозы в вальдшнепиную пору высыпок, то вообще непонятные причины, — и нет, ну хоть ты тресни, долгоносиков. Вальдшнепа нужно караулить как невесту перед венцом, тогда и ухватишь кусочек счастья, если не будешь лениться ходить и ездить в лес каждый Божий день.
Потому-то и не сорил обещаниями, не стелился щелоком, не зазывал бесом-искусителем столичных кольцевателей, суля богатые высыпки в окрестностях Кузнецка, хотя Николай Юрьевич Саботиров, наш председатель, был в курсе всей моей «любовной переписки», заранее давая свое «благословение» на приезд кольцевателей, как и райохотовед Саня Ценин.
Горевать и особо переживать от того, что орнитологи «отдали руку другому», особо не стал, ибо жизнь давно приучила ходить не в первых, а наоборот, в самых последних ролях, чего бы меня ни касалось, и мне ничего не оставалось делать, как просто продолжать жить, охотиться и уделять побольше внимания моим любимым вальдшнепам. Начиная с двадцатого сентября, стал ежедневно проверять свои излюбленные привычные «вальдшнепарии» на дорогах с лужами, в лесах и полях, озимях, клеверищах, выпасах, в ближайших и дальних от города угодьях, дачах, капустных огородах и садах, как в охотхозяйствах, так и в госфонде, благо было дано разрешение ходить проверять состояние численности по всему району, кроме заповедника и заказников. Ну, и разумеется, охотиться попутно. Спасибо Николаю Ивановичу Соколову, который с доброй грустинкой как-то сказал в мой адрес в правлении: «За такие рассказы ему пора разрешить охотиться по всему СНГ и дальнему зарубежью». Словом, уповая на мою почти абсолютную «зверобойную» безвредность, инспекция махнула разрешающе рукой, подписала, украсила охотничью путевку дополнительными печатями будто владыка, дающий ярлык на Великое вальдшнепиное княжение или тарханную грамоту на владение обширным кочевым улусом, и стал я ходить без оглядки в более-менее вальдшнепиных лесах-перелесках, не косясь по-бирючьи на исстрелянные дробью красные аншлаги.
Кольцеватели работали на Тамбовщине, а нашему пензенскому вальдшнепу, считай, одна стезя — валить высыпками по пути через те же места, где когда-то бушевало знаменитое антоновское восстание (подавленное советским маршалом Тухачевским с неслыханной жестокостью) и где сейчас находится орнитологическая экспедиция. Другой дороги в вечерние страны из нашего среднего Поволжья долгоносикам просто нет. Не полетит же он через Китай, Индию, Саудовскую Аравию. Да и более восточные вальдшнепы, идущие этим же «коридором» через нас, как пить дать, не минуют ни семерки, ни ловчих сачков, ни «венчальных» колец орнитологов пока прорываются через охотничьи кордоны-пикеты в далекую благословенную Шампань или родину знаменитой «Анжелики — маркизы ангелов» Пуату. Свет, конечно, не клином сошелся на кольцевателях, но заноза ревности нет-нет да и колола сердце, будто сердце пушкинского Дубровского: «Поздно, Дубровский! Я жена князя Верейского!» — не шли из памяти книжные строки, пока я прочесывал опушки дубрав вдоль полей мутными серенькими и позабыто-позаброшенными как сама осень одинокими деньками, украшая время от времени петельки патронташа парой-тройкой изумительно прекрасных птиц. И снова в горьком шепоте опадающих листьев слышалось: «...Я жена князя Верейского ...князя Верейского... князя...ейского... зя...йского...».
Все же, видимо, по результатам летних учетов, Тамбовщина оказалась более богатой относительно вальдшнепов, чем окрестности Кузнецка, где проводил учеты и заполнял карточки пишущий эти строки. Или уж улещали помягче да поласковей, обещая сразу все, не стесняясь сулить то, чего пока нет, и то ли еще будет, то ли не будет, сложится или не сложится в природе как, впрочем, и в жизни. Будто в той разухабистой заковыристой частушке:
Мать сыночка научала,
Как у девушек просить:
«Поцелуй меня разочек —
На руках буду носить!»
Нужно, наверное, было зазывать наудалую, а там хоть трава не расти, уповая, что все сложится само по себе и решится по ходу дела. А на тот случай, если вальдшнепа окажется мало, держать в уме запасной бендеровский вариант картины «Большевики пишут письмо Чемберлену», дескать, кто же знал заранее, что высыпки неважные будут? То да се... (Как у плохого рыболова: «Рыбы нет, но причин полный кукан»), а не подстраховываться. Да и Дубровскому с княжной Марьей нужно было быть посмелей. Любила же она его, непутевого балбеса, и никто кроме него не виноват, что пошла под венец с Верейским. Зацеловал бы у дуба на очередном свидании — и дело с концом. Обвенчались бы украдом в бедной церквушке у безвестного попика и после некоторого времени — принимай Троекуров зятя вместо француза Дефоржа! Куда бы делся грозный тестюшка? Собаками бы не затравил, а с медведями молодой человек умел обходиться, «быль молодцу не в укор».
Днем я ходил с дворняжкой Каштанкой, прижившейся у меня вместо задавленной машиной спаниельки Тапки, отыскивая следы ночной вальдшнепиной жировки на дорогах: потычки клювом, отпечатки лапок, белые кляксы помета, изредка постреливая вытоптанных долгоносиков, наслаждаясь полновесной русской осенью, упиваясь горчинкой расставанья с ней, волшебным образом объединяя в своем сердце и бунинские «антоновские яблоки», и смирновских «вальдшнепов», и строки из лирики Николая Зарудина: «В осень с поэзией вместе заранишь/ Сердце как вальдшнепа...». Порой хотелось и смеяться, и плакать, и писатьписать комуто то безумноласковые, то грустные теплые большие письма, отправлять их редкими солнечными денечками на крыльях белых лебединых облаков. Кому, кому? Машеньке ли Троекуровой с Дубровским, осени ли самой. А может, волшебной скрипке Страдивари, нежной грустью звучавшей в моей душе, оплакивая несбывшиеся надежды, нереализованные возможности, утерянные мечты, забытые идеалы и разочарование в былых кумирах. Вечером таился где-нибудь на выпасах, озимях или возле луж на лесных дорогах, поджидая молча летящих на кормежку куликов, отмечая время появления и стреляя по ним, когда птице случалось потрафить на выстрел, а в темноте начиналось самое главное, в чем я был «отвергнут». Я становился натуралистом, орнитологом, самим Сергеем Фокиным, Жилем Лереем, Франсуа Госсманом, профессором Мензбиром или же, устав от всего этого, сам себе казался просто вальдшнепом, вышедшим на кормежку, что тоже было очень здорово.
Я подсоединял жигулевскую галогеновую фару к двенадцативольтовому аккумулятору от мотоцикла «Урал» и шел не спеша по вальдшнепиным жировкам. Фару, осененный новой мечтой еще с осени 1999-го, я одолжил на пробу у одного знакомого, старенький аккумулятор — у другого, ловчий сачок смастерил из старой карасевой верши, прикрутив ее проволокой к длинному шесту, срубленному тут же, на месте, в лесу.
С ружьем, будь оно даже «расчленено» и зачехлено, ходить при ночном живоотлове неудобно, оставлять, пряча где-нибудь под кучей хвороста, опасно — могут «приделать ноги». В одной руке фара, в другой держак ловчей снасти будто скипетр и держава в руках карточного трефового короля, за плечами рюкзак, сумка с аккумулятором, на шее двухрядный патронташ и трехбатарейный фонарик-полено на ремне, ружье в чехле и, если представить всю эту «сбрую», накинутую на самоучку-кольцевателя, то, с места не сойти, сущий Тартарен из Тараскона, — не хватает только берберских кинжалов за поясом.
Однажды под вечер я спешил лесной тропкой к ближайшей вальдшнепиной грязце и повстречал очень симпатичную молодую женщину с охапкой листвы в руках. Мы довольно быстро разговорились на предмет лесной боязни и пустых вечерних страхов, но вынырнувшая из орешника крупная страховидная овчарка сразу объяснила источник смелости дамы-незнакомки, собиравшей для детсада, где она была воспитательницей, осенние листья на занятия с детворой. Другой раз повстречал очаровательную юную пастушку, гнавшую припозднившееся козье стадо в сторону кузнецкого лесничества: «Пасем по очереди, а мамка нынче захворала». То встретится заглохший в колее трактор, то столкнешься с лесником, идущим из дальних кварталов, то разговоришься с дедом травознаем, собирающим поздние целебные корни и травы. Это только кажется — никого нет в вечереющем лесу, а сам я тоже вызывал любопытство у встречного люда. Ладно, все из леса под вечер домой возвращаются — нет ничего удивительного, а вот куда, на ночь глядя, мужик в лес прется и зачем? Неясно. Ни топора, ни пилы, снаряжен как-то по-чудному. Непонятно. Может, краденое несет прятать?
Раз чуть не угодил невзначай на «тайную вечерю» каких-то бомжей, жаривших на костре шашлык из собачатины. Ну и рожи! До сих пор не могу изжить из себя неприятное чувство, и слава Богу, что не сделал лишних торопливых шагов из-за поворота тропы, а, затаившись, тихонько, дерево за дерево, ушел от нежелательной встречи. Через день, посветлу, при ружье, держа его готовым к выстрелу, подошел к месту «вечери». Какому-то ризеншнауцеру, чью голову, облепленную мухотой, я нашел недалеко от кострища, не повезло. Кругом кости, пластиковые стаканчики, пустая водочная тара. Где ты, прекрасная дама-незнакомка из детсада с наивной верой в свою неприкосновенность под защитой овчарки? И овчарку бы сожрали бомжарики и саму бы поизуродовали, наиздевавшись досыта. Так что оставлять, прятать ружье под хворостом мне был явный нерезон.
Затем я распределил время так. Если работал во вторую смену — охотился с утра, а ночью ходил с фарой, надеясь отловить живого вальдшнепа. Если работал в первую смену — охотился после работы в ближнем лесу на горе, всего в сорока минутах ходьбы от дома. Обычно приходил с работы, перекусывал, чаевал, брал снасти, ружье, цеплял на поводок Каштанку и шел на гору, примечая засветло места вальдшнепиных кормежек, забираясь как можно дальше по лесным дорогам, прочесывал в подходящих местах заросли разнолесья, поднимая вальдшнепов. Добыв одного такого, я увидел клюв с налипшей на него свежей землей. Значит, не только по ночам жирует птица и не весь день в дреме, а усиленно кормится, дырявя почву и доставая червей, и в светлое время суток. В другие дни и в других угодьях мне также приходилось отстреливать долгоносиков с клювами, перепачканными свежей лесной почвой. Стоял в свете багровой зари вечернюю зорьку, затем чехлил ружье, налаживал фару-галогенку и шел не спеша в сторону дома, нет-нет да и высвечивая затаившихся в свете луча долгоносых красавцев, удостоверяясь воочию: да, они есть, они здесь, они кормятся и их можно отлавливать при более подходящем и удобном снаряжении. Мощности моей импровизированной прилады все же было недостаточно. Чуть бы порезче, поярче, подальше луч света, да сбросить бы с себя половину лишнего груза — тогда все было бы отлично.
Ближе к полуночи я приходил домой, чистил ружье, запирал в сейф, ужинал и заваливался спать до утренней смены. Вставал с недосыпа тяжело, завозил по пути на работу аккумулятор на подзарядку, просыпался окончательно от утренней свежести, разламывался на работе, а к вечеру крутил педали велосипеда еще дальше, куда-нибудь в сторону Попова ключа или Кучкава. И всюду одно и то же: следы лапок на грязи, потычки, помет, силуэт летящей на фоне вечерней зари длинноклювой птицы, обманчивое ощущение весенней тяги (почти все так же, только не хоркают), мои нечастые выстрелы и ходьба, ходьба... Но вот сел источник питания, нужно выходить к спрятанному велосипеду, увязывать багаж и ехать домой — сначала по ухабистым проселкам, затем спускаться, ведя «коня» с крутой горы дураков, а после крутить педали кряхтящего под тяжестью груза транспорта по асфальту, ослепляясь встречными фарами надменных иномарок, будто вальдшнеп на грязцах. Под выходные я оставался в лесу до утра. Разводил костер из собранных заранее дубовых сушин и коротал на лапнике чуткую дремотную ночь до восхода солнца.
Каштанка, при ночном живоотлове, оказалась помехой. Дворняжка, мало-мальски помогавшая днем вытаптывать затаившихся куликов, ночью лишь распугивала жирующих птиц, убегая по дороге вперед. Пришлось ее оставлять во дворе на привязи, уходя в лес ночью. Приходил со второй смены с работы, «жировал» за столом, пил крепкий чай и как ни тянуло в сон, вскидывал на плечи рюкзак с аккумулятором, сумку с фарой и, не вынимая ружья из сейфа, безоружным шел пешком в ночной лес, провожаемый истошным каштанкиным воплем, слышным, наверное, чуть не до самой Земской больницы.
Аккумулятор мне днем подзаряжал один сосед-автолюбитель. Было время, он слыл заядлым жигулятником, сменив их полдюжины, но сейчас «вишневый сад продан» и как хорошо, что он при всей своей простоте, к счастью, не отдал никому зарядное устройство с кое-каким инструментом. Так что для меня он в эти вальдшнепиные дни — сущий клад и палочка-выручалочка.
И все же, положа руку на сердце, мощности моей набранной «с бору по сосенке» и скрепленной на «живую нитку» светотехники явно маловато. Настоящие орнитологи-кольцеватели из Кузякинского клуба «Вальдшнеп» снабжены специальной фарой-прожектором фирмы «Хелла» с удобной ручкой, но, с другой стороны, по сравнению с керосиновой лампой в руках безвестного ловца с гравюры неизвестного французского художника середины XIX века, я все же более технически оснащен средствами лова, хотя и тяжеловато и неудобно все это «рыцарское вооружение» таскать на себе в одиночку. Профессиональные орнитологи, кольцуя вальдшнепов, работают на пару, будто ДонКихот с Санчо Пансо. Один носит фару с аккумулятором, второй — ловчий сачок.
Садится старенький аккумулятор очень скоро, где-то минут за 30-40, если не выключать. Второго, запасного источника питания у меня нет, этот-то еле раздобыл на время. Да и будь он — не упрешь на себе в одиночку без «оруженосца»помощника. Поэтому я не постоянно свечу галогенкой, обходясь сильным трехбатарейным фонариком, но когда подхожу к большой грязи, примеченной посветлу луже или перекрестку лесных дорог с неизбежными колеями, полными водой, то накидываю оголенный конец провода на свободный контакт фары. Второй контакт я не размыкаю и он у меня заизолирован, чтобы не било током.
Как я ни мечтаю поймать живого, не стрелянного долгоносика, но предел силам все же подходит. Выматываюсь в эти дни и ночи основательно. Стоит где-то в короткий перерыв на работе присесть, сразу начинаю клевать носом. Тогда я пропускаю эту ночь, посвящаю ее полноценному отдыху, «подзаряжаюсь» сам, но в следующую ночь в любую погоду снова — в ближнем или дальнем лесу, смотря по тому, как выпадают выходные. Все укладывается в довольно примитивную схему: пришел со второй смены, поел, вскинул на плечи поклажу, взял ловчую снасть без шеста и провожаемый истеричным визгом Каштанки, остающейся на цепи, иду мимо темных домов Песчанки по переулкам с давно погасшими фонарями в лес. Звезды ли блещут, луна ли светит, тучи ли все закрыли, или туманом ночным все заволокло — мне все равно. Хоть ветер, хоть дождь. Коротка осенняя вальдшнепиная пора. Упустишь — не наверстаешь.
Лаяли цепные дворовые псы на звук моих шагов, спали чуткие воровские притоны с шинками, готовые на малейший оконный стукоток хрипло матюгнуться: чего надо? Дремала где-то в укромных закоулках «ПЭПЭЭС»-ная милиция и даже окраинная шпана в этот глухой час дрыхла без задних ног. Я же, миновав избу Володи Куляндина, уходил скотным прогоном к мосточку через Труев, поднимался мимо облетевших тополей в гору и шел, посвечивая фонариком, в темень леса, будто одинокий безвременный светлячок. Вытаскивал спрятанную жердь, прикручивал к ней ловчий обруч с сеткой и тихонько ходил по дорогам, периодически включая большую фару и обшаривая световым лучом лужи с грязями. Иногда в свете мелькал жирующий кулик, и, если он западал, а не убегал от меня по дороге или не нырял в ближайшие кусты, я, держа его в луче, начинал скрадывание-подход. Самодельная прилада часто подводила, так как у фары не было держателя и тумблера включения, а концы проводов соскакивали с аккумуляторных клемм в самый неподходящий и ответственнейший момент. Иногда падал в траву фонарь, пока я заводил над сидящим и поблескивающим глазом вальдшнепом свою тоню-сачок, и несколько раз с привычной неизбежностью неприятно дернуло током.
В иные ночи вальдшнепов было больше, видно, подваливали транзитные долгоносики, а более ранние, прикормившиеся в этой местности, еще не успели улететь дальше. Иногда же выдавались полупустые хождения с редким кормящимся куликом, будто ушли с временных биваков далеко на запад вальдшнепиные батальоны, оставив редких «начальников мобилизационных групп», чтобы развернули взамен ушедших новые «вальдшнепиные полки и дивизии».
Вальдшнеп не любит стрельбы в местах кормежки. Если вечером пострелять на участке жировки, то он улетает кормиться в другие места, и эта грязь, несмотря на свою кормность, пустует несколько вечеров, пока ее не займет подлетевшая с очередной волной другая птица.
Осень 2000-го в нашей полосе выдалась теплая. Слизняки не спешили покинуть изъеденные шляпки поздних дорогих грибов, червь был весь в верхнем слое почвы, а лужи, когда я крадучись подходил к ним днем, начинали беспокойно волноваться водой, резаться мечущимися в них водяными жучками. Их, видно, тоже не прочь скушать клювастый вальдшнеп.
Скорей всего, все же своим шлепаньем по дороге и помигиванием фонарика я распугиваю основную массу вальдшнепов, настораживаю еще до включения большого «императорского фара» и они, словно жители пограничья древней Византии, еще до сигнала из столичного Палатия уходившие от вражеского вторжения в неприступные крепости, прячутся в придорожных кустах, оставляя горячие следы своего пребывания на грязях: потычки клювом, бель помета, крестики лапок на влажной супеси. А в одном месте нашлось даже второстепенное маховое перышко, плавающее на воде. Не сломленное и не ссеченное дробью, а целиковое, будто выроненное при линьке. Может, купался лесной кулик, а, может, обронил перо на краю лужи, и отнесло его ветерком-сквознячком на середину.
В одну из ночей над лесом завис оранжевый светящийся шар, и хотя инопланетный бум в средствах массовой информации в последние годы поутих, я быстренько выключил свое освещение, сложил под елкой все имущество и спрятался невдалеке, избавившись от всего металлического, будто при грозе. Сядут ненароком, а электромагнитное оружие у них будь здоров, запеленгуют «кольцевателя» и окажешься сам объектом изучения как вальдшнеп. Хорошо еще, если с собой не прихватят. Это интересно кинокомедию «Жандарм и инопланетяне» с участием знаменитого французского киноартиста Луи де Финеса смотреть, лежа на диване, а в лесу ночью как-то жутковато. Но скоро шар исчез и я, подождав еще немного, вновь облачился в свои «ловчие доспехи».
Заметив мутноватое серо-желтое пятно, замершее в луче фары, снова начал сближение, держа наготове «ловчую сеть», будто гладиатор на арене Колизея, но не было вокруг ни лож богатых надменных патрициев, ни скамеек простых плебеев и никто не засчитал мне очередное поражение из-за малого диаметра подсачка. Лес равнодушно взирал на мои старания. Я никак не мог приспособиться накрыть кулика своей сетью, промахиваясь как начинающий спиннингист, впервые пришедший на водоем с новеньким спиннингом и блестящими блеснами, но понемногу за несколько ночей «пристрелялся» и одного прижал-таки в конце концов проволочной дугой сачка к грунту.
Курился парок в свете фары над остывающей лужей вольготно разлегшейся во всю ширь низинки, дорогим виноцветием мерцали влажные вальдшнепиные глаза, часто и тревожно билось маленькое птичье сердечко. Коснись самого угодить в чью-то сеть, то еще неизвестно, сколько адреналина выбросится от испуга в кровь и сколько рубчиков прибавится на изношенном сердце.
Но пока я был хозяином положения и вершителем вальдшнепиной жизни и смерти, держа в руках живой комочек не стрелянного и не подраненного долгоносика, вертевшего беспокойно клювом с налипшей почвой. То набухали, то опадали, прикрываясь веками, прекрасные глаза таинственной птицы, подобные переспелым необобранным вишенкам, и возникло новое, незнакомое чувство и целый рой не приходивших ранее в голову мыслей: как быть? Что делать с этим лесным красавцем? Колечка нет! Брать домой! Пусть живет у меня. Нет. Не то! Его же на цепь не посадишь как Каштанку, и как курицу в вольер не закроешь. А зимой?
Будто Иванушка-дурачок с пойманной жар-птицей! Поймать-то поймал, «сбылась мечта идиота», а что дальше делать — не знаю. Ясно лишь одно: надо как-то метить птицу, хотя и нечем. Вот про это я и не подумал в самом начале моих ночных походов по грязям. Обрезать какое-либо маховое перо — не годится — повлияет на летные способности. Вырвать живописное перышко — будет больно божьей твари. А вальдшнеп-сеголеток, с прожелтью кончиков маховых перьев, беспокоится, и мне откровенно его жаль. На охоте добыл удачным выстрелом, полюбовался, огладил дрожащей рукой, подвесил в торока, дозарядил ружье семеркой и шагай дальше по октябрьским далям, а ночью с живой пойманной птицей не так-то просто.
Ага! Придумал. Достаю из кармана носовой платок, отрываю, зажав в зубах, одной рукой полоску-ленточку и, обмотав птичью голень, завязываю на узел. Платок стиран перестиран, ткань не сядет и не сдавит вальдшнепиную лапку. Нет с собой даже моего «Зенита», отснявшего последний скупой кадр купленной вскладчину фотопленки еще на утиных охотах, да и некому с диафрагмами-резкостями возиться и нажимать на спуск, а автощелк мне покойный фотограф Андрюша Мужиков умудрился сломать, когда одалживал фотокамеру на какую-то шабашку в детском садике. Так что увековечиться с живым вальдшнепом в руках, чтоб поверили, пока не складывается, придется ждать следующих ловчих сезонов. «Мне некуда больше спешить»..., не нужно метаться мыслями и нечего зря волновать и тревожить сказочно-прекрасную птицу. Еще раз смотрю в глаза вальдшнепа и слегка подбрасываю вверх: «Лети, клювастый! Какова только твоя дальнейшая судьба? Никто не помнит своего рождения, никто не знает своего конца. Попадешь ли ты завтра под выстрел какого-нибудь кузнецкого легашатника и он будет в свой черед дивиться лоскутку на лапке, рассказывая всем знакомым о таком чуде, не подозревая, что живет в одном городе с «кольцевателем», или пролетишь тысяче верстные Европы до самого места зимовки где-либо в Аквитании или Корсике и вернешься по весне в родной лес? А может, сразит тебя французская кубическая дробь из специального вальдшнепиного ружья где-нибудь в Бургундии или Провансе и ты повиснешь в тороках удачливого стрелка? А может, растеребишь клювом завязанный восьмеркой узел или сопреет от грязи и воды тряпица и снова ты станешь безымянным, как тысячи тысяч других куликов, вальдшнепом, которого не коснулась рука человека. И ни письма от тебя, друг, ни весточки, ни ответа, ни привета не дождаться. Будешь ли ты тянуть в апреле свою первую в жизни тягу или порывистый ветер где-то будет трепать твои разоренные перышки, разнося их по чужому лесу. А может, вспыхнут они чадно в жарких углях прогорающего камина, перед которым потягивает виноградное винцо довольный хозяин-охотник, а сам ты будешь в это время или леденеть в морозилке холодильника или же томиться в жаркой духоте гусятницы в компании таких же прибылых новобранцев, позабыв напрочь нашу мимолетную, как и положено на жизненных полустанках, встречу.
Это все людям нужно: удостовериться на деле, доказать самому себе, исчернилив при этом бесконечными кривыми строчками много-много белой и чистой бумаги, описав даже оставленную где-то на озими или грязях расплывчатую блямбочку помета с обязательной чернотой посередине и даже присовокупить сюда же крупного старого глухаря, напугавшего тебя своим появлением на предрассветной дороге и бродившего по ней в поисках камешков-гастролитов».
Вальдшнеп улетел, аккумулятор еле-еле теплится, не давая умереть почти совсем ослепшей фаре. Я долго сижу на дубовом пенечке, слушая ночной лес и истекая расплывчатыми, бесформенными как темнота мыслями, сдернув с клемм концы проводов, будто иглу капельницы в реанимации, или закрыв занавес в театре по имени жизнь. Так всегда было и будет. В погоне за недосягаемой мечтой каждый способен ждать, надеяться, верить, добиваться, а достигнув — теряться и не ведать: как же быть дальше и зачем все это было нужно?
Но как бы то ни было, ясно лишь одно. Способ ночного живоотлова с фарой ни в коем случае недопустим как запрещенный вид охоты с ружьем и приравнен к браконьерству. Уж очень все просто: источник питания, фара, ружье с раскидистозаряженными патронами. Ходи, свети, постреливай затаившихся в луче света куликов. Это здорово, что мало кто знает у нас про ночной живоотлов, который запросто можно перевести на способ ружейной стрельбы жирующих в темноте птиц. А, если не дай Бог, дотянутся жадные захапистые руки до фары, то вальдшнепам придется туго и эта замечательная поэтическая охота на осенних высыпках окончательно захиреет, а уж на долю просвещенной Европы и вовсе ничего не останется.
Все. Пора домой. Скоро будет мутно и неохотно светать позднее октябрьское утро. В лесу больше делать нечего. Чего хотел — добился. Французский метод живоотлова опробовал сам, не дожидаясь ловцов из научной программы «Вальдшнеп». Остается только привести в порядок раздерганные записи и более-менее стройно доверить свои мысли бумаге до открытия охоты с гончими, но что-то грустно на душе от разлуки с привычным ночным лесом и низкой закатной луной, пусто на сердце как в рваном и брошенном целлофановом пакете. А может, вальдшнепиный глаз виноват? Не зря французы считают: нельзя смотреть в глаза живого вальдшнепа, они завораживают.
Фото автора
