Ерофеев Юрий Николаевич
Мне сейчас его постоянно не хватает. Не с кем поделиться своими планами, не с кем переброситься, в горе или радости, фразой-другой. Эх, да полно, — часто ли я и раньше-то это делал?
Вспоминаю сон, детальный, подробный, в черно-белых тонах: крутой склон оврага; снега маловато, и он лежит клочьями; под усохшими ветками бурьяна — темные пазухи.
Туда, наверх, в темный еловый лапник — следы; зверь прошел только что крупными машками, и отпечатки всех четырех его лап явственно различаются на снегу. Господи, да это рысь! Бог ты мой, рысь! Справа — отец. Он, как всегда на зимних охотах, в черной суконной тужурке, ко мне — спиной, я подбежал сзади. Охватывающим взмахом руки он показывает: — Туда, туда! — и сам бежит вперед. Он всегда делает такой жест, не очень, впрочем, понятный: то ли огибать надо какую-то площадь, то ли, наоборот, пересекать ее. Я, на пружинистых ногах, легкий, не чувствующий своего веса, взлетаю на склон оврага и устремляюсь в ельник, в предвкушении скорой удачи...
Сон этот — десятилетней давности, относится к первым годам после смерти отца, но до сих пор, как наяву, вижу его чернеющую, со спины, фигуру, и этот его характерный взмах рукой.
Вот некоторые разрозненные, еще довоенные, воспоминания об отце. Одно из них связано с поимкой синицы в нехитрую снасть — силок. Зима, за дверью — сугробы белого снега; перепархивает стайка синичек. Появился отец. Увидев, что я заинтересованно наблюдаю через оконное стекло за этими юркими птичками с ярко-желтыми брюшками, быстро сооружает из доски (на ней когда-то стоял мой игрушечный конь из пресс-папье, лаково-черный, но сейчас он отломался) простую снасть — силок. Как его делают, я, впрочем, никогда еще не видел и потому мешаюсь под ногами у отца. Петли из конского волоса, их три или четыре; длинные волосы взяты из хвоста нашей школьной лошади Леандры. Волос пегий, в цвет доски, не выделяющийся на ее фоне. Мелкие гвоздики притянули концы петель к доске. Отец выходит на мороз, высыпает на доску горсточку корма. Через несколько минут царапающаяся птичка — уже в отцовской ладони. Ее выпустили в комнату, и она перепархивает по створкам шкафа и веткам фикуса. Дня через два она улизнула — выпорхнула в оконную форточку, на короткое время оставленную открытой. Я горевал. Синицу — эту или такую же — вскоре нашли у колодца, замерзшую. Школьный завхоз, пожилой мужчина, фамилии которого уже не помню, пояснял мне, как и в какой день положено выпускать птиц, а выпускать их в зимнюю пору — это, считай, на верную смерть...
Другой случай — из нашей летней жизни. У нас жили куры. Хлопотливая наседка водила за собой россыпь желтеньких цыплят, горланил петух. Появился, однако, ястреб. Он совершал на кур свои пиратские набеги. Куры, впрочем, — тоже не промах, они почти всегда успевали заметить хищника и с кудахтаньем скрывались от него — чаще всего за воротами сарая. После одного неудачного налета ястреб, разгоряченный погоней, последовал за курами туда же — за сарайные двери. Шум, куриный переполох. Отец вскочил в сарай — и увидел метавшегося в полумраке сарая злодея. Он поймал ястреба, хотя тот отчаянно сопротивлялся и своими когтями исцарапал отцу все руки. Пойманного хищника отец тут же заколол шилом.
Отец родился в 1912м году в многодетной, а потому не имеющей особых достатков крестьянской семье. Дедов своих, ни по отцу, ни по матери, я не помню — они покинули этот мир вскоре после моего рождения, — но знаю, что дед по отцу, Петр Васильевич Ерофеев, в молодости работал у братьев Зуевых в Орехово-Зуеве на дровяном складе и даже имел именные часы с выгравированной на крышке надписью: «Петру Васильевичу Ерофееву от братьев Зуевых». Часы эти, по наследству перешедшие к отцу, в трудную зиму 1941 года моей матери пришлось обменять в ближайшей деревне на полмешка картошки. По каким-то причинам дед неожиданно изменил уклад жизни и перешел крестьянствовать. Дядя Алексей рассказывал, что он был какое-то время еще и «волостным судьей» в селе Рыле, ну, а от отца я слышал лишь короткие, скупые истории о рыболовных похождениях деда: он не был охотником, но рыбу ловил, как-то раз выловил огромного сома. Тот прошел только в первое горло крылены, далее надежно застрял, и дед тащил его на плече, продернув под жабры веревку. Хвост рыбины волочился по земле — а ведь дед был под метр девяносто.
176-01 Бабушка Евдокия Максимовна с сыновьями. Стоят, слева направо: Яков, Иван, Алексей, Федор; сидят: Николай и Александр Орлов.
Всей большой семьей на подводе ездили за грибами в Костин Угол. Отец как-то раз разыграл сцену: мол, его укусила змея, и, спустив на якобы укушенную ногу штанину, замотав в нее ботинок, начал стонать и ковылять от одного пня к другому. Тетя Феня, сестра деда, всполошилась: вот-те раз, надо спасать ребенка! — но через несколько минут обман был раскрыт.
Из рассказов отца о его раннем детстве припоминаю такой: отец пошел в трехклассную школу в деревне Круглицы, ныне уже не существующей. Учительницей там была дочь батюшки с Серапионовой Пустыни Алексея Зверева, и тот частенько приходил к ней — посмотреть, как идут у нее дела, да и вообще приглядеть за порядком в классах. «Зайдет он в класс, встанет у задней парты и слушает. А у меня волосенки белые, солнцем отбеленные, как лен. Батюшка положит мне руку на голову и так ласково погладит по волосам», — вспоминал отец через много лет, и уже не было в его словах ничего от воинствующего атеизма, хотя, надо сказать, все основные догмы марксизма-ленинизма он помнил до конца жизни.
176-02 Притч Троицкой церкви Серапионовой Пустыни, с родственниками, после похорон чтеца А.И.Изволенского. Батюшка Алексей Зверев — правый в последнем ряду, с крестом на груди. Снимок сделан в 1903 г.
Когда объявили набор на рабфак, отец немедленно подал заявление о зачислении. Его «однокорытником» по рабфаку был Иван Симонов, впоследствии — вязниковский писатель, один из немногих, а какое-то время — даже единственный в Вязниках член Союза писателей СССР. С отцом они подружились — оба были зарецкие, отец — из Круглиц, Ваня Симонов — из Удол, оба были активистами, вели общественную работу. Об И.Симонове отец всегда отзывался положительно: «Дел у него было невпроворот, он у нас профбюро возглавлял. Деньги на материальную помощь, глядишь, еще не поступили, а заявлений уже куча. Так он свои отдаст, перебьется, пока деньги не придут».
176-03 Выпускники рабфака. Отец — второй, считая слева направо
В нашем деревенском доме И.Симонов бывал не раз, иногда задерживаясь на несколько дней. «Ты, Лиза, — говорил он моей матери, — сейчас, наверное, в школу пойдешь? Конечно, иди. Но по пути забежишь в магазин, купишь мне поллитровку — я тут у вас останусь, помечтаю немножко, пофантазирую, а что мечтается лучше, когда стопка рядом налита, — это и сама знаешь»...
Так вот, после окончания рабфака отец начал работать в Назарихинской неполной средней школе — то есть семилетке, а не десятилетке. Сначала заведующим учебной частью, а через несколько месяцев — директором школы. В его подчинении был небольшой коллектив учителей (человек десять), «технички», завхоз; школе принадлежала и лошадь Леандра — хорошо помню ее мягкие губы, тянущиеся к руке, когда она выпрашивала кусочек черного хлеба.
К вечеру школьные классы вымирали. Как проводили остаток дня мои родители — не знаю; внешне — всегда в делах, заботах, ведь кроме школьных дел были еще и заботы по хозяйству, — но, помню, у отца однажды вырвалось: «Бывало, выйдешь ночью — и как в чернила нырнешь. Темнота, нигде ни огонька. Даже сердце заноет...».
В 1939 г. «бронь» со школьных работников неожиданно сняли, и отец тут же был призван в армию, в «кадровую», как тогда говорили, службу. Сначала — помню это из послевоенных разговоров — у него было одно желание: побыстрее службу закончить, а раз так — остаться в рядовом составе, где срок службы был покороче. Потом с этой идеей пришлось распрощаться: звания и должности, особенно в военное время, шли уже своим порядком, независимо от воли служащих.
176-04 В 1939 году «бронь» со школьных учителей неожиданно сняли. Отец начал службу в «кадровой». Полагал, что время его службы будет недолгим, но оно растянулось на целых семь трудных лет. Снимок сделан в марте 1940 г.
В первый день войны полк, в котором служил отец, выдержал натиск немцев и даже контратаковал их, отбросив захватчиков километров на пять от границы. Но дальше пошла полоса неудач. Он присылал с фронта открытки с короткими фразами: «Пока жив и здоров», с изображением животных — полосатых зебр, слонов и слоновых черепах; длинными вечерами, в заваленной снегами избушке, у огонька, мы внимательно рассматривали их — по существу, для нас с братом это были окна в другой, еще неизведанный нами мир. Потом поступление писем-треугольников и открыток надолго прекратилось. Думали о худшем. Но оказалось, что отец попал в окружение и долго выбирался к своим — шли маленькими группами, парами, поодиночке, и мало кто из этого окружения вышел. Любопытно, что никаких притеснений и придирок «СМЕРШа» после выхода из окружения не последовало. Короткие письма стали опять поступать: «Выезжаю на фронт», «Опять выезжаю на фронт». Он участвовал в боях под Москвой и Тулой, на самых горячих участках:
Как ты, Тула,
Немца вздула!
Тула
Все перевернула,
Тула вырвалась вперед!
А потом — потом началось некое обратное движение, сначала медленное, потом — стремительное движение на запад:
Вперед, ветераны,
На Данциг, на Гдыню,
Друзья боевые, вперед!
176-05 Время зимних окопных сидений. Снимок сделан в январе 1942 г.
Через некоторое время письма стали поступать уже из городов «внутренней» Германии, и вскоре отец оказался в Берлине («расписался на рейхстаге!»), потом — в Коттбусе под Берлином, а в одном из писем обсуждалась проблема: не перебраться ли нам туда, к месту его службы. Но, видно, что-то в планах отца изменилось, и однажды, ранним утром, в самом начале первого летнего месяца 1946 года, я увидел над собой улыбающееся лицо отца, а за окном — лошадь с телегой, с которой возчик снимал чемоданы. Отец перехватил подводу где-то на станции Сеньково и добирался до Назарихи по здешним проселкам, в колеях которых с ночи оставались непросохшие дождевые лужицы.
Сразу же не обошлось без его выпендриваний. Когда мы с братом ложились спать, необходимо было, на заграничный манер, попрощаться с родителями. Брат, он был поменьше, а потому — посговорчивее, вполне конформистски произносил: «До свиданья, папа; спокойной ночи, папа» — и отпускался с миром. Но я уже понимал, что все это — накипь, показуха, и упорно отворачивался. Что значит — «до свиданья»? После этого надо уйти, хотя бы за стенку, в отдельную комнату, спаленку. А мы жили в одной комнатке, когда друг от друга не уйдешь. Я упорно отворачивался, и чем настойчивее были пожелания, — тем круче. Вообще первое время я отца стеснялся — вроде бы он был тут чужим человеком, ведь выросли, почитай, без него, а тут он со своими правилами поведения.
Он вернулся на свою прежнюю работу, на ту же должность — ее сразу же освободили, видно, такие поступили указания по трудоустройству демобилизуемых воинов. Нина Николаевна Мошина, из эвакуированных, ранее директорствовавшая в школьных стенах, тут же сдала отцу этот пост. Но отец на этот раз недолго проработал в Назарихинской школе: он загорелся желанием перевести школу в центр сельского совета, в село Станки. Это была трезвая мысль, продиктованная самой жизнью: Назариха находилась у границы сельского совета, и школьники из дальних деревень должны были ходить через всю его территорию, на это уходило несколько часов, какие уж тут домашние задания! Примерно через год было построено дополнительное школьное помещение, дома для учителей. Станковская школа, ранее имевшая статус начальной, теперь подняла его.
176-11 Ну и забрались... У носа ботника — Н.П.Ерофеев
Мы стали жителями села Станки, села приклязьминского, поставленного на самой границе разлива вешних вод. Быт приклязьминского села для нас с братом был совсем нов, но для отца это были «свои сани»: уроженец зарецкой деревни Круглицы, он чуть ли не с пеленок стал заядлым охотником и рыболовом. На память знал, сколько узлов и сколько рядов надо сделать, когда плетешь «бочку» крылены, сколько — у подвехи, сколько — у вентиря. Я очень сейчас жалею, что ничего этого не записывал — я и сам длинными зимними вечерами принимал участие в изготовлении этих рыболовных приспособлений, но всегда — под руководством и при подсказках отца; сейчас все эти «руководства» ушли вместе с ним.
176-06 На уроке в Станковской школе
Он прекрасно стрелял влет. Первое время, еще не имея ружья, я просто не понимал того, что можно выстрелить — и не попасть в дичь. Пример отца меня гипнотизировал. «Попал?» — спрашивал я его, когда он брал меня с собой обходить назарихинские бокалдины. «Да вроде зацепил...». И после этого утка падала, и отец, по известным только ему приметам, быстро отыскивал место падения и возвращался с уткой, белеющей своим подкрыльем.
Хорошо помню первый выход на утиную охоту. Ее тогда разрешали с 1-го августа. Ну, а стрелять начинали «с вечера», с вечерней зори 31го июля, а то и на денек раньше. Конечно, на исходные позиции готовились и мы. Компания наша — человек пять: мы с отцом, Александр Васильевич Григорьев, здешний председатель сельсовета, с сыном Евгением — тот лет на пять постарше меня, и, помнится, Саша Орлов, двоюродный брат отца.
Наш путь — через Глубоково, на перевоз, дальше — лужи под Глубоковом на той стороне реки, а дальше, если ничего не помешает, планировали именно так, — перейдем в Калиновец. В этом неведомом для меня Калиновце — там я еще не бывал — ожидается настоящее утиное царство.
При подходе к Холодной яме со стороны Буринских заводей услышали хлопки выстрелов.
— Кто это там? — спросил отец у проезжавшего на телеге колхозника.
— Да прокурор с аблакатом. Уже начали.
И вот мы в Калиновце. Несколько озерин — одна на луговой части, обросшая камышом, воды не видно — она залеплена листьями кувшинок; другие — под деревьями, между ними — узкие, но глубоченные канавы. Идешь — вода сначала по пояс, потом — глубже, глубже, глядишь — и «подмышки» уже замочило; с поднятым над головой ружьем, бравируя своей «всепроходимостью», лезешь, однако, дальше...
Зато сколько здесь уток! Подниматься они начали сразу же, как только мы появились на чистом месте вблизи луговой озерины. Кряканье, всплески крыльев. Стайка за стайкой поднимаются прижившиеся здесь утиные семейства.
Мы после утомительного перехода решили чуть-чуть отдохнуть перед предстоящим делом. Сидим на сухом бугорке в некотором отдалении от луговой озерины. Поднявшиеся стаи, в первоначальной очередности, возвращаются на обжитые места и «накрывают» нас. Когда появилась вторая стая — одни кряковые, тяжелые, ровные как на подбор, «по самой», — я не выдерживаю и шагаю к ружью. Ближайшее в «пирамиде» — ружье не мое. Александра Васильевича. Оно — с напаянными патронниками; помню эти ступеньки на месте заводской напайки. И хотя, повторяю, это ружье не мое, я, не без некоторой рисовки, хватаю его из «пирамиды» и упираю приклад в плечо.
— Э...э...э.., — предупреждающе кричит мне Александр Васильевич. Он, по-моему, боится, что меня собьет с ног отдачей. В результате я обезоружен и с позором возвращен к подогретому котелку — пить по-настоящему сладкий, зеленый чай, настоянный на смородинных ветках.
Как директору сельской школы, да еще и секретарю станковской партийной организации, отцу постоянно приходилось быть «на виду» — одни заходили к нему по вопросам устройства детей в школу, тут уж без посещения директора не обойдешься (так было с Э.Г.Казакевичем), другие — по вопросам трудоустройства, третьи — просто посоветоваться по разным житейским проблемам.
Иногда такие знакомства происходили при не совсем ординарных обстоятельствах.
— Фатьянов-то утонул, — объявил отец, приехав вечером из Мстеры.
— ?! — всплеснула руками мать. — Вот беда-то! Как так?
— Вытащили.., — довольно ухмыльнулся отец.
Это был своего рода каламбур: слово «утонул» в смысле «до смерти захлебнулся» и в смысле «попал в воду, вымочился» на зарецком жаргоне звучало одинаково, и поди догадайся, в каком именно смысле — страшном или не самом страшном — отец использовал это слово. В данном случае трагедии не произошло — было просто непредвиденное и не очень-то приятное купание.
— Едем из Мстеры, — пояснил отец, удовлетворившись произведенным эффектом, — с бударинской будкой уже поравнялись. Быстро ехали, в ушах свистит, мотор шумит, надрывается, а слышу все-таки: кричит кто-то на воде. У меня на это ухо настроено. «Тормози!» — кричу. Выскочил, бегу в постовую будку. А там никого — ни самого Бударина, ни Зины. В Калиты, видно, ушли. А на реке, за талами, точно кто-то барахтается: «Тону! Тону! Спасите!». Я — к берегу. Тут, к счастью, плоскодонка неприкованная была. Столкнул ее в воду, раз-два, гребу — весла гнутся. Подъехал, схватил, по всем наукам, за волосы, тащу... Еле выволок. Богатырь. Да только в такую воду ни рост, ни сила не спасут. Ну, мы вместе — в избушку. Скорее штаны отжали, сушим. Согрелись, конечно, немного — для такого случая нашлось кое-что, как не найтись. Потом я ботник в талах поймал, перевернутый... А ты говоришь — почему поздно!
Алексей Иванович Фатьянов тогда «потерпел кораблекрушение»: он, оставшись один в «бударинской будке», решил переплыть в ботнике на ту сторону Клязьмы, еще не вошедшей в берега после весеннего паводка. Там, на той, «зарецкой» стороне благоухали белые купины черемухи и легкие порывы ветра несли по Клязьме терпкий черемуховый аромат. На обсыхающие луга высыпала перелетная птица: кувыркались пигалицы, блеяли «небесные барашки» — бекасы, отрывисто, как затопленная ветка на стрежне, потрескивали озабоченные селешки чирков-трескунков.
«Караваны птиц надо мной летят», — это ведь у Алексея Фатьянова отсюда, от бескрайних разливов Клязьмы под Стефаном-Архидьяко ном. Ну, как не перебраться на ту, левую сторону! И вот А.И.Фатьянов — в просмоленном ботнике.
Клязьминский ботник — сооружение своеобразное. Делают его из толстой осины. Осиновой колоде придают форму лодки, то есть затесывают будущие нос и корму, потом теслом (есть такой плотницкий инструмент, вроде топора, только с узким закругленным поперечным лезвием) выдалбливают, «выбирают» сердцевину, оставляя только тонкую, в ширину большого пальца, скорлупу. Чтобы не выбрать лишнего, заготовку, со стороны будущего днища, нашпиговывают дубовыми пробками, которые забивают в просверленные буравом отверстия; каждая пробка — длиной сантиметра по три, и такие поперечные ряды идут через каждые метр-полтора. Потом, распарив древену на костре, «разводят» заготовку, вставляют поперечные «дугуны» и набивают тонкие бортовые доски — прибойницы.
Получается легкий, мелкосидящий челнок, незаменимый при плавании по лесным полоям и протокам. Однако управлять ботником — целое искусство, посудина эта — коварная. Гребут на нем одним веслом, сидя на кормовой «беседке» и «подворачивая» весло после каждого гребка. Чуть-чуть не соразмеришь силу подворота — и, глядишь, либо начнет гулять из стороны в сторону нос посудины, либо черпнет бортом воду это вертлявое сооружение.
Вот такое «плавсредство» и досталось Алексею Ивановичу. В ярах Фатьянов поднажал на весло, надеясь выровнять уходящий по течению нос ботника, но, подхваченная водоворотом, от весла стала уходить корма; крепко ухватившись за весло, поставив его почти вертикально, поэт стал подтягиваться к нему, повис над бортом, потерял равновесие и, конечно, плюхнулся в холодную воду. И кто знает, чем могло кончиться это купание, не подоспей вовремя помощь. Даже опытнейшие в таких делах зарецкие мужики тонули в то время каждую весну.
На другой день А.И.Фатьянов прикатил к нам в Станки, разыскал отца, они вспомнили вчерашнюю историю, потом — военные дороги. В те годы «уцелевшие в войне фронтовики» быстро находили общий язык...
Вернулся я на родину.
Весна, разлив реки,
А за кустом смородины
Готовы ботники...
— осталась у Алексея Ивановича заготовка карандашом в записной книжке об этих вертлявых клязьминских челноках. Она была сделана, видимо, еще до появления известной песни «Вернулся я на родину» на стихи М.Матусовского, и я в свое время обратил внимание автора песенного текста на эту запись. Но сам А.И.Фатьянов, которому песня «Вернулся я на родину» понравилась, к этой своей заготовке больше уже не возвращался...
Отец, кстати, и сам стал прототипом одного из литературных персонажей — героя повести Г.С.Ушакова «Наездник». Г.С.Ушаков — писатель местный, уроженец приклязьминской деревни Ставрово, здесь, в Ставрове, и поселившийся на склоне лет, после всех своих взлетов и падений. В повести «Наездник», вышедшей во Владимире, есть такой колоритный персонаж — директор местной школы Петр Николаевич, человек требовательный, активный, жесткий. 20 апреля 1956 года Ушаков пишет Э.Г.Казакевичу о прототипе этого героя: «Петр Николаевич — это Николай Петрович Ерофеев, и это правда, а как другие зашипят, вот и хочется со старшими, сильными, смелыми товарищами посоветоваться и сыскать у них и у Вас, дорогой Эммануил Генрихович, поддержки, подсказки»[1] .
В школе отец не раз организовывал встречи детворы с интересными людьми — чтобы раздвигались у детей границы доступного им мира, чтобы оставались в памяти эти встречи. Тот же Г.С.Ушаков — Э.Г.Казакевичу: «Мне несколько глав печатал на машинке счетовод. И вот распространились слухи. Привязались учителя — Ерофеев, Е.Кислова, в «Неделю детской книги». Собрали в клубе ребят и девчушек, а я да и прочти им две главки. И вот теперь ребята прохода мне не дают: давай еще читать!»[2] .
Почти до конца жизни отец возглавлял Станковское отделение общества охотников — ему нравилось, что к «разрешению» в нашем доме начинала бурлить жизнь: взад и вперед сновали люди, договаривались о путевках, о местах для сидки — тут он был непререкаемым авторитетом, и его предложения, всегда обдуманные, не «с кондачка», принимались безоговорочно. Активно участвовали в соревновании охотничьих коллективов — делали кормушки для кабанов, готовили корыта для высыпки соли, с энтузиазмом выпускали стенную газету — один, наверное, лучший ее номер, до сих пор висит в сенях нашего опустевшего деревенского дома.
...Он был уже несколько лет совершенно слеп (последствия глаукомы, болезни наследственной, преследующей наш род по мужской линии уже на протяжении многих поколений), полиартрит искорежил его суставы. А тут еще — осложнение с предстательной железой. Почувствовав, по письмам, что дела плохи, первым прибыл в Станки брат Вячеслав. Я же успел только на похороны.
Хоронили его всем селом. Черная гусеница разновозрастных людей медленно продвигалась к здешнему кладбищу Рыбаки. Местные охотники — отец и сын Бочкаревы, Саша Елизаров, Еремеев, всего человек десять, — расчехлили свои аппараты и над свежим холмиком подняли в зенит стволы. Трижды, отдаваясь эхом в вершинах берез, сухо ахали залпы...
Передам две небольшие истории, которые отец рассказывал — одну, относящуюся к году 1945-му, другую — к середине 50-х.
Охота с маршалом
После Победы, Берлина (конечно, расписался на рейхстаге) отца долго еще не демобилизовывали. Он служил в Коттбусе, в военной комендатуре этого городка. Записал «городка» — и вот задумался: по рассказам отца, а все застолья первых послевоенных лет, конечно, не обходились без разговоров о войне, о пережитом, о Германии, — Коттбус представлялся мне городком маленьким — так, незначительным населенным пунктом в германской провинции. Но не так давно мой сын побывал в этом Коттбусе: вовсе не крохотный городок... порядочный, чистый немецкий город... «и уж куда больше ваших Вязников».
Военная комендатура обязана была работать по множеству разных направлений — по существу, она контролировала и обеспечивала всю жизнь города и пригорода. Было и такое: подсобное хозяйство, а в его составе — хозяйство охотничье. Вот тут и нашел применение старший лейтенант Н.П.Ерофеев для своих охотничьих познаний: узнав, что старший лейтенант в охоте смыслит, командование все это хозяйство немедленно отдало под его присмотр.
176-09 В подсобном охотничьем хозяйстве. Надпись на обороте: «На охоте: 1. Капитан Ключнев. 2. Лейтенант Ерофеев. 3. Грайф. 25.9.45»
В этом подсобном охотничьем хозяйстве, как я понимаю, были и сотрудники — военнослужащие и вольнонаемные. Из работниковнемцев в рассказах отца иногда упоминались Земпа, Мартин фон-Шивен...
Соблюдать порядок в хозяйстве, когда кругом — еще не остывшие от войны, с налетом вседозволенности, солдаты и офицеры, — не так-то просто. В хозяйстве были, например, свои лошади. Породистые, холеные, лощеные. Но тут в Коттбусе появился Василий Сталин. Заехал в хозяйство, увидел запряженную пару: «Э, мне бы такие нужны...».
Лошадей немедленно отобрали.
— Расписку хоть дал он, рыжий черт? — спросил подоспевший капитан Ключнев.
— Какую расписку... Сталин, — с досадой отозвался отец.
Охотничьи угодья — в традиционном немецком порядке — перешли в ведение военной комендатуры сразу от «старых господ». Чистые, без сухостоя и поваленных деревьев, немецкие перелески, не очень-то похожие на нашу заклязьминскую чащобу. Дорожки — чуть ли не по линейке, места для отдыха и курения, со скамеечками. В лесах — кабаны, косули, фазаны. Дичь, в общем-то, не наша, владимирская (кабаны у нас были разведены лишь лет через двадцать, а фазанов и вовсе нет). Но для опытного охотника приспособиться и к такой дичи — не проблема.
Проблема была в другом: от желающих «побыть на природе», поохотиться, развести костер и посидеть у него — не было отбоя, и задача состояла в том, чтобы не сделать за один сезон все эти перелески пустыми, безжизненными. Да надо еще было, на случай приезда «высоких гостей», суметь придержать непуганными стадо кабанов, семейство косуль, фазаньи выводки. Присмотреть, чтобы в эти заветные уголки не забрел какой-нибудь случайный охотник.
...С вечера пришло сообщение: завтра прибудет маршал Георгий Константинович Жуков. Приедет всего на день, но хотел бы обязательно побывать на охоте. Будьте готовы. С маршалом будет еще человека два. Учтите.
А что, собственно, готовить? Место для костра, чтобы посидеть после охоты, готово, дрова для костра, сухие и в достаточном количестве, хоть на всю ночь, — тоже. Две палатки, на случай, если заморосит, лежат, завтра доставим на место. Ковер, чтобы расстелить. Несколько походных стульев. Что подать к обеду — для этого есть особые люди, это их дело. Ружья, на всякий случай, надо припасти (но маршал и его люди приехали со своими; припасенные не понадобились). Пути косульих и кабаньих переходов давно выверены, так что куда пойдут, после того, как с лежки стронуть, — известно. Так что и место, где лучше всего поставить маршала, определено...
— Товарищи офицеры! — ожидавшие гостя сотрудники комендатуры вытянулись в струнку. Жуков шел к ним — как всегда, суровый, с жестким, властным выражением лица. Его ружье нес кто-то из сопровождающих. — Каковы планы? — лицо маршала на минутку, вроде, потеплело. — Ну, рассказывайте!
— Начнем мы вот с чего: сейчас, — отец выступил вперед, — будет подана бричка, мы гостей, имею в виду и Вас, товарищ маршал, доставим на место, это километра два отсюда. Будет там, как договаривались, три номера. Я подъеду туда же, расставим всех «на нумерах», покажу секторы стрельбы, чтобы, помилуй Бог, каких-нибудь неприятностей не произошло. После этого я подам сигнал, пошумим немного, стронем зверя. Могут быть кабаны, косули, ну, из мелочи кое-что. Думаю, все выйдет неплохо. А потом пройдем по краю поляны, по кустам, собак пустим — тут есть фазаньи выводки. Стрельба влет, на подъеме птицы. Взлет у фазанов — свечой, шумный, нервы эти фазаны потреплют... Подходит такой вариант?
— Хорошо, в путь...
Через несколько минут после того, как зверей подняли с лежки, хлопнул первый выстрел. Потом, с перерывами, еще и еще. Судя по тому, что не было ни дуплетов, ни продолжительной канонады, выстрелы были основательные, точные. Так и оказалось: убили молодого кабана, двух косуль и даже зайца — подвернулся косой под выстрел.
Разгоряченный, улыбающийся Жуков сошел со своего номера:
— Неплохо!
— А сейчас за фазанами. Не забудьте заменить патроны — теперь будут нужны с мелкой дробью, с пятеркой, с шестеркой. Пока мы будем фазаньи выводки искать, подъедет наша телега, что добыли — к костру свезем.
В фазанов стреляли много и бестолково — шумные фазаньи «свечи», всегда неожиданные, непредсказуемые, сбивали гостей с толку. Сам отец, как он рассказывал, в тот день совсем не стрелял. Но все-таки три длиннохвостых красавца были добыты.
— Теперь — к костру!
Сели. Можно бы теперь и «на крови», и маршала послушать — ведь, небось, похвалит, охота удалась, да и в хозяйстве — порядок.
Но жизнь распорядилась по-другому. Один из младших офицеров — тех, кто стронул зверей, — украдкой, кивком подозвал отца. Также жестом показал на свою кобуру. Она была пуста. В суете охотничьих перебежек табельный пистолет из нее вывалился, был потерян. Что такое потеря личного оружия и что за нее бывает — пояснять не надо. Пришлось попросить разрешения отлучиться. Взяли собак, прошли по тому маршруту, который совсем недавно проделал этот офицер. Не нашли.
Пришлось визировать объяснительную, которая пошла по инстанциям. Впрочем, начальство на этот раз кровожадности не проявило: все-таки охота с Жуковым... Дело замяли.
Под плач гончей
«...Возле лужи, заросшей осокой и ольшаником, сидят трое, приканчивают четвертую поллитровку. Рассказывают: «Утром выплыл из елха чирок, а ружья у нас в руках ходят. Стреляли все трое, не попали. Теперь ждем вечерней зорьки. Может быть, выплывет. Да только, кажись, опять не попадем...».
Это Сергей Константинович Никитин, рано ушедший из жизни владимирский писатель. Человек наблюдательный, с верным глазом, автор метких зарисовок. И пусть он увидел эту сценку в Бельковской пойме под Ковровом, — разве не так начинается первый день утиной охоты по всей матушке-Руси?
В своих походах по Владимирщине (а Никитин пускался в такие походы не раз), ему приходилось встречаться с местными охотниками, и охотничье племя всегда вызывало у него симпатию: «Есть чтото в первобытной охотничье-рыболовной страсти украшающее человеческую натуру, и потому люблю я встречать на берегах и в поймах человека с ружьем»...
На Клязьме, на середине пути от Мстеры до Вязников, стояла бревенчатая избушка — ее называли «бударинская будка», потому что который уже год коротал в ней летние дни бакенщик Алексей Ефимович Бударин, охотник, но больше, как водится у бакенщиков, рыболов. Жил он, в общем-то, в деревне Калиты, там стоял его добротный дом с садом, огородом, картофельником и пасекой, но летом, чтобы не ходить туда-сюда и не пропускать добычливые утренние и вечерние зори, в деревню он не ходил, а оставался на ночь в этой своей избушке на клязьминском берегу. Избушка эта, впрочем, как и все, что он делал, была поставлена капитально: сруб, толстенные, из доски-шестидесятки, ставни, запиравшиеся коваными железными засовами, упоры которых проходили через все бревно сруба и закреплялись изнутри. Во время своих наездов на нижнюю Клязьму Никитин на несколько дней останавливался у «дяди Лени» — либо в этой избушке, либо в калитинском доме.
176-10 С.К.Никитин (1926—1973)
«В низовьях Клязьмы до сей поры стоит на берегу избушка, в которой жил некогда бакенщик Алексей Ефимович Бударин, или попросту дядя Леня», — начал С.К.Никитин свою повесть «Живая вода». Написаны эти строки — «до сих пор стоит» — в 1964 году; придется отметить, что сейчас-то, увы, уже не стоит: в 70-е годы ее сожгли местные хулиганы, группами то и дело слоняющиеся по клязьминскому берегу. Помню, приехав в августе на утиную охоту, мы с братом затормозили машину у избушки, постояли у закрытых ставен, у поленницы березовых дров, запасенных впрок, погоревали, что нет уже бывавших здесь А.И.Фатьянова, Э.Г.Казакевича, С.К.Никитина, Г.С.Ушакова, нет и самого хозяина, и только бревенчатая избушка пережила их всех. А, приехав следующей весной, вижу: избушки-то нет! Куча красных кирпичей на месте разваленной печи, прогорелые медные гильзы, да вот эти железные запоры от ставен, поражавших меня в детстве своей мощью...
Здесь С.К.Никитин постоянно встречался с местными охотниками. Да, впрочем, он соприкоснулся с охотничьим мирком еще в детстве, и этот мир то и дело отсвечивался в никитинских строках. Вот дядя его литературного героя-мальчишки — «с ним была связана страсть к таким волнующим вещам, как ружье, патронташ, порох, собачий ошейник... Вернувшись с охоты, дядя клал возле его постели убитую дичь, а утром он с любопытством и трепетом перед какой-то загадкой рассматривал, поворачивая в руках, краснобровых тетеревов, щеголеватых весенних селезней, скромных пестрых куропаток или тяжелого окоченевшего зайца. Чем-то странно пахло от них — пером? кровью? порохом? снегом? болотом?».
Александра, героиня его рассказа «Горькая ягода»: «У нее было легкое ружьецо двадцатого калибра, почти не знавшее в ее руках промаха. Но стреляла она редко. Работа собаки по тетереву, куропатке или перепелу увлекала ее больше, чем стрельба, и исходив иногда в поисках выводка целый день, она делала не больше одного-двух выстрелов... в ее любви к природе проявлялась какая-то чисто женская, материнская особенность, исключающая всякое, даже разумное, истребление».
Или вот его, Никитина, собственный двоюродный брат Гошка:
— А ты, случаем, не Никитин?
Я почувствовал, что улыбаюсь смущенно и самодовольно: вот ведь узнали меня читатели, эти заросшие недельной щетиной, пропахшие тиной и чешуей рыбаки.
— Точно, он, — признался я.
— Похож, — сказал рыбак.
И другой сказал:
— Похож.
И третий подтвердил, что да, похож, пояснив при этом:
— На братишку, говорим, своего похож, на Гошку. Он только-только тут с нами был, в Ивлево пошел...
Я посмеивался... над самим собой. Все относительно! И на этих берегах имя моего двоюродного брата Гошки, искуснейшего, удачливого и вездепролазного охотника и рыбака, куда громче моего литературного имени. А сам я, конечно же, всего лишь похож на него».
Сколько таких дорожных знакомств и бесед попало на страницы его книг!
— А у меня с ним вот какая встреча была... — отец подержал в руке стакан и в раздумье отодвинул его. — Я в тот день в школе пораньше освободился. Поздняя осень, дни короткие, а все-таки думаю, успею хоть на часок сбегать на охоту. Как-никак, первая пороша. Долго ли: ружье на шее, патронташ перепоясан, Трезор рвет поводок. Скорым шагом, не бегом ли, — вперед, вперед! Дорожка уж сотни раз исхожена — через яндовский овраг, через демаковские березовые перелески, к Барскому Рыкину.
На углу рыкинского леса, совсем недалеко от дороги, Трезор стронул с лежки зайца. Самого-то его я, конечно, и не видел, но, судя по голосу собаки, тут тоже ведь есть оттенки, уверен был, что идет собака по зайцу.
«Ай-ай-ай», — голосит Трезор, всхлипывая и заливаясь, — видно шел по-зрячему. Потом косой оторвался, и начался нормальный, размеренный гон.
Ну, вы это знаете, чего вам объяснять, эти мои несколько пояснений — только для «неохотников». Гончая, понятно, — от слова «гнать». Зверь убегает, собака гонится за ним. Многие наивно считают, что, мол, собака нагоняет зверя на хозяина. Это, в общем-то, не совсем так. Заяц или лиса, если они из местных, уходя от преследования, кружатся в знакомых урочищах. Один круг, другой. Вязкая, не отстающая от зверя гончая с голосом идет по его следу. Зверь далеко от охотника, охотник его не видит, да и собака, увлеченная преследованием, о том, где сейчас находится хозяин, представляет лишь приблизительно. Охотник не знал бы и путь зверя, не понял бы, где он прокладывает свои круги, если бы не вот этот звуковой «индикатор», «звоночек» — голос бегущей по следу собаки. По ее голосу охотник чувствует: вон там зверь поворачивает, вот опять изменил направление, наверное, будет переходить из оврага в овраг через этот перелесок. Опытный охотник звериные лазы знает: обычно зверь вот в этом месте спускается в ложбинку, вот здесь скрывается с глаз под прикрытием зарослей репейника. Надо угадать его вероятный путь, успеть перебежать наперерез, выйти к лазу, замереть и ждать. Голос гончей приближается, еще минута и... Неудача? Зверь проскочил в другом месте, и собака, укоризненно гавкнув, рвется дальше по его следу? Не беда, дело еще можно поправить. Будет еще один многокилометровый круг. Круг, конечно, не в школьном понимании — Бог весть какие фигуры выписывает след зверя в заснеженных оврагах и перелесках! Но, в целом, какое-то подобие круга. Обычно после второго-третьего круга (а иногда, что греха таить, случается, и на первом) зверь успевает сбить гончую с толку: делает «сдвойки», «спрыжки», выходит на лед, на наезженную дорогу. Но опытные гончие, случалось, гоняли зверя от зари до зари.
Вот такая, коротко говоря, технология этой охоты. Но как передать ее красоту: лесная тишина; попискивают только синицы-гаички в верхах сосен, сойка мяукнет по-кошачьему и улизнет в чащу ельника — и опять тихо. А вдали рыдает гончая и слышишь только ее, ее... И нервы — как струны: успеть бы! Не проглядеть бы!
Я бежал тропкой на Осинки, прикидывая, где бы встать. Угадать бы повернее. Место называется Паленка. Краем глаза заметил, что рыкинской дорогой идет в мою сторону мужчина. Налегке. Ни сумки, ни рюкзака. Без топора. Видимо, не наш. Увидев меня, направился прямо в мою сторону:
— Давно уже слышу. Ну, прямо как песня. Голос-то, голос какой!
Вроде бы писатель Никитин — встречались однажды у Г.С. Ушакова, но я хорошенько тогда его не запомнил. Вспомнилась только такая сцена. Мы у Ушакова в передней комнате сидели. Оживленный разговор, обсуждение новостей — гости всегда их приносят. Вышли из-за стола в сад. Глянь, а на грядке — ушаковская курица. Уже окоченевшая. Рябые перья на вытянутой шее взъерошены, синеватая кожа проглядывает. Совсем недавно это была заботливая, квохчущая наседка. А рядом — один... другой... третий цыпленок; да что считать — весь выводок. Дохлые. Ясна и причина — вон ведро с минеральным удобрением; часть его — просыпана. Тогда минеральные удобрения только еще входили в быт, и коварные их свойства еще не прочувствовали. Наседка с цыплятами, видно, наклевались этой «химии». Хозяйка аж руками всплеснула. Э.Г.Казакевич, он тоже тут был, как мог, утешал ее. Подошел и С.К.Никитин:
— Ну, что уж тут делать, не расстраивайтесь, съездим в инкубатор, настоящих леггорнов Вам привезем!.
Да, пожалуй, это он, Сергей Константинович Никитин. Длинное, за колени, пальто. Карманы набиты яблоками. Два он тут же мне протянул. Мы, деревенские, люди приметливые и все друг про друга знаем, все у нас на виду. «Яблоки-то — ушаковские, — про себя подумал я, — значит, от Григория Семеновича, то есть точно уж Никитин».
— Вспомнили? Сергей Никитин, — улыбается мужчина, и в подтверждение моих предположений поясняет: — В Калитах был, у дяди Лени Бударина, потом — у Григория Семеновича в Ставрове. А сейчас — на Мстерскую станцию, на поезд. На Плосково, на Рыкино — так вот и пробираюсь... Прислушиваюсь — и все думаю: чья же это гончая? Так красиво выводит! Меня, знаете, брали на такую охоту, но все как-то неудачно: то зверя не поднимем, то гончая след бросает. А тут — послушать, и то чего стоит! Как у Пришвина...
Голос Трезора, размеренный, воодушевленный, стал явно приближаться.
— Эх, ружья нет... С ружьем бы сейчас... Полцарства за ружье, — прошептал Сергей Константинович, и столько, видно, было в его словах страсти и сожаления, что я, усмехнувшись, снял висевшее на груди ружье и протянул его писателю.
— Что Вы! А как же Вы сами? А, впрочем... Я сейчас Вам хоть удостоверение оставлю, — он полез было в грудной карман. — Все-таки я человек-то здесь пришлый!
— Не надо, — остановил его я. — Да побыстрее — заяц ждать нас не будет.
— Спасибо, я мигом! — бросил Сергей Константинович уже на ходу и исчез в чащобе.
Знаю, знаю: не положено охотнику отдавать ружье в чужие руки. Требование «охотничьего минимума». Но — пусть уж меня простят строгие блюстители охотничьих законов. Было. Дело давнее, да и порядки тогда были попроще.
Встал Сергей Константинович в тот раз, видно, неудачно. Заяц прошел стороной, в сотне шагов. Переминаясь на тропинке (а что еще делать без ружья!), я обнаружил заячий перелаз, а через минуту приспел и Трезор. Взбрехнул на меня: «Что, опять проворонили?» — и, не отрываясь от следа, пустился за зверем.
Я свистнул.
— Иду, иду, — отозвался Никитин и вышел на дорогу.
— Ну что, на следующий круг? — спросил я.
— К сожалению, не могу. Стемнеет скоро... Спасибо, — он протянул мне ружье. — Ружье у Вас редкостное, скользящий затвор...
— Трофейное. Привез, как память, из Германии. Последние месяцы службы я был под Берлином, в Коттбусе. Один немец приносит однажды заявление: его сосед зарыл в саду оружие и скрылся. Приняли меры. Стали рыть в указанном месте. А там — охотничьи ружья...
Постояли.
— Ну, я двинусь, — попрощался он и пошел в направлении Мстерской станции, до нее еще верст пять оставалось. Я сказал, что на станции у меня есть знакомые, Пиголкины, что можно, если поезда долго не будет, постучать к ним, отдохнуть.
— Ну, поездто я перехвачу вернее, чем зайца, — засмеялся Сергей Константинович.
Я не знаю, был ли он завзятым охотником. Пожалуй, нет. Хотел, тем не менее, как-нибудь, и обязательно со своим ружьем, еще «погонять» в наших лесах, приехать специально для этого. Только больше уж не сводила нас охотничья тропа...
Москва
Ноябрь, 2001 г.
Сноски:
[1] РГАЛИ, ф. 2285, оп. 1, ед. хр. 331, л. 18. Письма Г. С. Ушакова Э. Г. Казакевичу.
[2] РГАЛИ, ф. 2285, оп. 1, ед. хр. 331, л. 20. Письма Г. С. Ушакова Э. Г. Казакевичу.
