Левашов Александр Николаевич
Так звали крестьянина лесистой части С-го уезда, так называемой Мещеры, умершего прошлой осенью в 50-х годах своей жизни, жертвою единственных двух страстей — охоты и чаепития. Звали его так отчасти потому, что полная фамилия его, Волков, должно быть показалась его односельчанам недостаточно короткою, отчасти потому, что он на своем веку извел до 150 волков, но больше за то, что прозвание шло к нему как нельзя лучше.
Он выглядывал совершенным волком для людей, привыкших жить в человеческом обществе. Представьте себе: длинный, худой, смуглый от природы и еще с почерненным загаром лицом, с небольшой бородкой, крупными шагами меряющий бесконечные леса и мшары, во всякое время года, в вечном своем желтом суконном архалуке, перетянутом ременным поясом с черкесским прибором и большим ножом, в круглой войлочной охотничьей шляпе и с длинною одностволкою за плечами, переделанною из «штуцеря».
Пробыть несколько суток, не заглядывая в человеческое жилье, ночевать под открытым небом несколько ночей, в дождь и метель, кормиться все время двумя-тремя корочками, которые захватил с собой, — все это Волку нипочем: в лесу он у себя, как хозяин, разыщет уютное место, закрытое от дождя и ветра, срубит, если нужно, ножом несколько веток и изготовит шалаш, разведет огонь и не боится никакой непогоды. Только одного он не мог выносить — жажды. Долгий опыт привел его к убеждению, что одно средство погасить жажду — горячий чай, и без чая Волк совсем пропадал и разнемогался. За неимением чая, он настаивал на кипятке исландский мох и всякие травы, а в случае отсутствия и этих снадобий, довольствовался одною горячею водою. Зато если случалось Волку дорваться до места чайного, то бывало не уйдет от самовара, пока не опорожнит его. В чаю давно, как говорится, уже виден Кронштадт, а Степан Васильевич все продолжает прихлебывать его, сдабривая для вкуса «русским алимоном» — коркою черного хлеба, и в промежутках между стаканами чая, захлебываясь от удовольствия и прерывающимся голосом с вздыханием почти после каждого слова, начнет россказни — и тут его только слушай. Начнет он рассказ с какой-нибудь охоты, вдруг перейдет к изложению переговоров своих с начальством по поводу увольнения его сына от рекрутства, не докончив, снова будет продолжать прежний рассказ, ругнет тут же ни к селу, ни к городу скупого владельца, мало давшего ему за дичь, и вдруг выпалит: «а его штуцер вот как несет», а «мужикова пуля вот так прошла». Чтобы понять это, — вы должны припомнить, что вам в прошлое свиданье Волк рассказывал о пробе ружей — штуцера, принадлежащего скупому владельцу, и гладкоствольного — простого, мужицкого, сделанной с целью наглядно доказать превосходство штуцера. Вообще Степан Васильевич, бродя один по лесу и разговаривая сам с собою, так привык говорить, что человеку, незнакомому с его слогом, никак не разобрать, о чем он говорит, и не уследить за его мыслями. Понимать его могли мы — люди, хорошо знавшие его и усвоившие его методу объясняться. Но когда, бывало, Волк побывает в городе человек у трех, да попадет к четвертому, как поставят перед ним четвертый самовар, чайник с заваренным чаем, да хорошую посудину для питья чая, как подсядет к нему охотник — то и нам случалось многого не понимать.
Странное действие имел чай на Степана Волка: он от него совершенно пьянел, в самом точном значении этого слова. Случалось, что находившись и наголодавшись целые сутки и потом усидев самоварчик, он начнет смеяться, как пьяный, делать необыкновенные, несвойственные ни возрасту его, ни фигуре, прыжки, полезет на дерево и т.п. Зато ни водки, ни вина человек совсем не пил и не только пьянел, но даже занемогал от чайной ложки рома или коньяка, прибавленного к его чаю.
Пьянства Степан Васильевич не любил, сыновьям своим — а у него их было три — строго запрещал пить водку, а крестьян сильно за нее осуждал: «если бы я был набольшим, — говаривал он, — дал бы указ, чтоб водки не пить, только по праздникам стал бы по рюмочке каждому подносить, да на свадьбы по два ведра отпушшать».
— Зачем же на свадьбы? — спросишь, его.
— А она кураж: придает.
— Ну что ты, Степан Васильевич, вздор мелешь, если бы ты был набольшим, разве ты усмотрел бы за всеми.
— А у меня на то чиновники были бы, жалованье получали бы, а за ними левизоры, как какой сфальшил — сейчас вешать, без разговору.
Если Степан Васильевич замечал, что кто-либо из охотников часто прикладывался к фляжке и если этот человек ему люб, — он непременно остановит его: «Иванов, а Иванов, будет тебе эту дрянь пить, от него на пойло тебя тянет... брось, пей лучше чай, исландский мох...».
Когда спал этот человек, решительно непостижимо и откуда бралась у него сила выносить все труды и невзгоды...
Бывало, чем свет поднимется, наскоро перехватит чаю и тронулся в путь. Целый день ходьбы и езды по глубоким снегам, лосиным и волчьим следам. Прибьется к вечеру в какую-нибудь сторожку, напьется душепарочки и, попадись только человек по нраву, всю ночь проболтает. Ездил он как-то с О-ъ и с псковскими загонщиками, им выписанными. Ездили несколько суток, добрались до ночлега, после удачной волчьей облавы; Степана Васильевича глубоко поразил такой простой и успешный способ охоты, он всю ночь не дал спать облавщикам, все толкал и будил своего соседа: «Пскопской, а пскопской... что ты все спишь... Экий ты плохой... Вот мы бывало с господами всю ночь не спим... я пью чай, а они сидят, все водку пьют... так пьют... так пьют... умом непостижимо... Ну и лисиц вы можете так же загонять?...».
Проснувшиеся на заре охотники могли слышать бодрый голос Волка, с вздыханиями рассказывавший «пскопскому» о том, как он повалил лося: «и промеж ух его били... и в ноздрях ковыряли, но этим мы его не добрали... а добрали больше тем, что такие палочки остругали... и в те дырочки, где пульки прошли... совали... а он ревет, как корова.... ио... ио, ио... А ногой так и содит, так и содит какие копылья, корежья валятся!., я и говорю товарищу — ну-ка поди, подойди-ка к нему, он те садонет...».
Конечно, Степан Васильевич редко приходил в такой пафос, доказывающий уже тем, что самая речь его получала довольно последовательный эпический характер, но случалось, что бессонные ночи проходили не в интересной беседе с «пскопскими», доселе незнаемыми людьми, о неведомой охоте; случалось проводить ночи в дороге к новому месту охоты, часто блуждать по лесу, среди топких болот, из которых надо выбраться. И все-таки, в часы охоты Волк был как встрепанный и ни следов его бессонных ночей и трудных дней, только разве глаза несколько покраснеют. Как все люди крепкие и привыкшие к физическому труду, Волк спал мало и крепко, достаточно для него нескольких минут, чтобы выспаться и подкрепиться.
Найдешь тетеревиный выводок, что можно, убито на взлете, остальные разбились. Жара страшная, собаки разлеглись, высунув языки, и отказываются от работы. Густая тень под ельником манит к отдыху, тут же недалеко под песчаным бугром колодезь; все кажется подсказывает охотнику, что надо делать. Снимешь с себя все доспехи, расстегнешься, дашь голове простыть без шляпы, промочишь пересохшее горло и отдыхаешь, вдыхая в себя прохладу всеми порами. Папироска, перед тем на солнцепеке невкусная, покажется наслаждением. А тем временем Волк уже уселся за кустом, протянул около себя длинное ружье, закрыл глаза, сложил губы, чтобы свистать, и спит, клюясь длинным носом из стороны в сторону. Через каждые две минуты он сквозь сон подманивает глупую тетерю, — фиу, фиу, фиу.., просвистит он — и опять спать. Но чуть кто из охотников громко пошевельнулся, или чуть заквоктала матка, или отсвиснулся тетеревенок, Волк уже проснулся, нос принял бодрствующее положение, глаза открыты; «молчи» — зашипит на охотника или укажет молча направление, в котором был отклик.
Другая картина: полдень, парит невыносимо, Мещерская, так называемая, нуда, т.е. в тени комары и мошкара, а в открытом месте оводья и человеческие, и лошадиные, заставляют проклинать час рожденья; лошади, понурив головы, с видом полнейшего отчаяния и беспомощности, тянут, переступая с ноги на ногу, двухколесные одры — экипаж:, недаром прозванный бедою. Ехать в этом одре молено, но сидеть невозможно: сядешь наперед, хомут тянет лошадь книзу; сядешь назад — одер перевешивает кверху, и лошадь подпирает, — посередине на ось, душу всю вытрясет, чуть подашься вправо или влево, попадешь как раз в колесо, и приходится людей раскладывать на одре, как навоз, равномерно, одного спереди, другого сзади. Впереди всех едет сам Волк, свесив ноги под самый хвост лошадиный, и спит. Все молчат, боишься каким-нибудь неуместным вопросом или замечанием вывести человека из состояния забывчивости, в которое ему удалось погрузиться, и окунуть его снова в безотрадную действительность. Вдруг летит вопрос спереди: «Миколай Петрович, а сколько он за него дал?» — догадывайся, что это говорится о ружье какого-нибудь знакомого, о котором Степану Васильевичу рассказано было два часа тому назад, совсем при других обстоятельствах, несравненно лучше настоящих; через две минуты Волк опять спит. Полетели вдали журавли, словно кто толкнет Волка, очнется, крикнет: «Эй, Иванов, а Иванов, вон твоя дичь летит» и опять уснул. Или вдруг ex abrupto окрикнет сына на заднем одре, ткнет рукой по направлению к пашне, промолвит: «гляди сюда.... учись.... вот паши как» — и снова спит.
Такими короткими изречениями и замечаниями, относящимися до прошлогоднего снега, Волк всегда выражался, когда только не впадал в пафос, что придавало еще более солидности и без того степенному его виду; до настроения собеседника ему при этом не было никакого дела. Вернулся человек откуда-нибудь расстроенный, наделавши много глупостей, сердитый на себя и на других, в отчаяньи бросился на диван, облокотился головою на руки, и весь свет ему не мил. Вдруг взялся откуда-то Волк, тут как тут: «Ляксандр Васильич, а Ляксандр Васильич, а знаешь, где теперь тетерева... они в чашше сидят». Или вырвался от дела и от всякой суеты на свободу, в дорогие мещерские леса, идешь краем ольшаника, под ногами вода, не хочется намокнуть и жаль в то же время упустить, не обыскав, хоть один сухой уголок ольшаника, знаешь, что тут вальдшнепа. Решаешься лучше мокнуть, и вот мокрый, но довольный, затаив дыханье, выбираешься на сухую круговину, где собака начала уже подыскивать. Тут, кажется, провались все на белом свете, кроме меня, собаки да вальдшнепа, который того и гляди взлетит — и то не поморщился бы. Вдруг замечание: «Ляксандр Миколаич... А он дурак... повез в Москву... деньги сорить... Позови Пишкарева... дай ему 50 рублев... Вот тебе... на, лечи...». Речь идет о помещике, у которого жена больна, и о местном враче, которого мы будем величать так же, как и Степан Волк, Пишкаревым, хотя имя его совсем другое.
Дело в том, что в этого врача Пишкарева Степан Васильевич верил, как киргиз в своего бурхана. Убедившись в его превосходной стрельбе, в уменьи дрессировать собак, знании оружия, в знакомстве до подробностей с нравами и жизнью дичи, он стал его расспрашивать обо всем и дошел до того, что приходил к нему справляться: «где теперь по положению (по книгам) должны проживать тетерева». Случилось Волку или сыну его, наверное не помню, занемочь, врач предсказал ему припадки болезни, дал лекарство, которое помогло, — и с той поры Пишкарев еще более возвысился в глазах Волка. Дошло даже дело до того, что чуть не было брошено любимое лекарство, данное солдатом-знахарем, пользующееся несомненным уважением крестьян, — раствор сулемы. Но дебат при этом был сильный. Волк доказывал врачу пользу лекарства тем, что когда сыну его кровь не давала покою и дали ему этого лекарства, то она пошла с двух концов — изо рта и с противоположного конца. Врач начал убеждать его, что это-то и плохо, разве показанное дело, чтобы кровь шла из такого места; Степан Васильев очень убедительно возражал: «да ведь она не одна...». Кончилось дело все-таки тем, что Степан Васильев сдался, несколько ограничил употребление сулемы, но зато тем с большею силою налег на другое привилегированное лекарство того же знахаря: «якоп» (декохт), о котором сам Пишкарев сказал, что оно полезно.
Степан Васильев Волк исключительно жил охотою и промыслом. Зимою бил тетеревов на чучела, охотился по следам за лосями и ловил волков в капканы, весною опустошал тетеревиные тока, позднею осенью крыл уток, а летом ходил в качестве провожатого с охотниками, от которых получал в лето рублей до 50 и более. Дичь, уток и тетеревов Волк сбывал скупщикам, волчьи и лосиные шкуры продавал в розницу жителям уезда, а лосиное мясо — окрестным жителям, рубля за 1 1/2 или за два пуд. Обработку своего поля и хозяйство он предоставил сыновьям и их женам; жена Степана заведывала домашним хозяйством, которое шло прекрасно: в просторной избе Степана всегда был порядок, чистота, изобилие в съестных припасах и запасах, так что усталый охотник всегда находил в ней хороший приют. Несмотря на частое отсутствие Волка из дома, чувствовалось, что вся семья находится под властью человека, умеющего управлять ею; воля Степана всегда исполнялась беспрекословно.
Весь уезд уважал Волка, крестьяне величали его не иначе, как «Степан Васильевич», и только раздосадованный им охотник иногда обзывал его «волчищем», — а досадовать было на что, покойник был не без плутовства: сплошь да рядом мало знакомого с местом охотника проводит целый день по пустым местам, искусно отводя его от мест, заселенных дичью, рассказами о том, что вот в таком-то месте гляди что птицы... умом непостижимо. Сколько раз усталый, избивши ноги в кровь, случайно нападешь на дичь, прикрикнешь на Волка, велишь ему молчать и назло его советам пойдешь в противоположную сторону и тут только по количеству найденной дичи догадаешься, что остался в дураках. Но, увы, слишком поздно!.. Усталые руки неверно вскидывают ружье, ноги задевают за каждый сучок, лежащий на земле, за каждый корень, выпячивающийся из нее, собака идет сзади, высунув язык, чистит пятки — и нужны неимоверные старания и ухищрения, чтобы заставить ее пробежать несколько шагов. Остался бы еще на день, да нельзя — дела не позволяют. Тут торжественно даешь клятву — никогда к Волку не ездить и в проводники его не брать. Хитрый старикашка молчит, а глаза так и говорят, что он не верит клятвам, в гневе произнесенным.
И действительно, подошли опять праздники или свободные дни, охотника опять тянет в леса, и после многих колебаний и долгого совещания с самим собою, несмотря на многочисленные доводы в пользу принятого решения, снова попадешь к Волку. Отчего? отчего вы на целые сутки обрекаете себя тяжелому труду, истощающему ваши силы, портящему ваше здоровье, часто влекущему за собою весьма неприятные последствия и вдобавок еще разорительному для вашего кармана, труду, который пуще неволи? Неужели та убитая дичь, которая является результатом этого труда, стоит его? На те же истраченные вами деньги вы могли бы иметь ее вдесятеро больше. Вы скажете: вам доставляет наслаждение стрельба. Стреляйте в цель, подвижную и неподвижную, как хотите. Вы скажете: вас занимает собака. Вы можете видеть работу собаки при меньшем труде и при большем комфорте. Откажитесь только от страстного отыскиванья и добыванья дичи, называемого охотою. Разделите охоту на составляющие ее моменты, воспроизведите их искусственно, и исчезнет все удовольствие. Ни стрелок, ни дрессировщик собак еще не составляют охотника.
К Волку притягивало то же чувство, какое тянуло на охоту по заманчивой дичи. Сам Степан Васильев, со всеми его привычками, нравами и обычаями, так сжился, в представлении охотника, с тетеревами, что ощущалась какая-то неловкость, удовольствие было неполное, когда были одни и не было другого. Без него, казалось, и тетеревиный ток не начнется или пойдет вяло, а не видать тетеревиного тока, значит многое потерять. Еще бекас не заиграл, а Степан Волк на заветном бугре уже засел в шалаш. Пробил барабан, прокричала белая куропать, Степан встрепенулся, осмотрел все токовище, изогнул шею как старый токовик тетерев, наморщил брови, вскинул голову и быстро опустил ее к земле. Летит его призывное: чуффы-чуффы, и странно как-то, нерешительно, разносится по кустам и болотам. Молчание. Чуффы-чуффы, чуффы-чуффы — повторяет Степан вызывающим голосом. Чуффы — откликнулось вдали в кустах, точно там спрятан другой охотник. Чуффы-чуффы — дерзко прокричал Степан. Чуффы-чуффы — раздается в 20 шагах от шалаша. Чуффы-чуффы, чуффы-чуффы — несется с различных сторон, и вслед затем заговорила вся поляна, все кусты, весь далекий синий бор, везде гремят глухие бубенцы, точно перекатываясь по земле. Выразительное чуффы-чуффы перерывает местами этот гул. Ко-ко-ко-ко-ко... ворчит Степан, тихим, нежным и страстным, густым голосом. На поляну бегут несколько косачей. Двое из них наткнулись друг на друга, началась драка, и слышен неподражаемый трепет тетеревиных перьев: шши... шши, и падение тяжелых тел после взлетов, а в стороне совсем пьяный косач и взлетывает, и кружится, и ломается, и чуфыкает, и бормочет, и дошел до такой ярости, что замяукал по-кошачьи. Конечно, тут не до охоты, жаль выстрелом прекратить чудную картину.
Ну как же после всего этого не поехать к Волку. Надо отдать покойнику честь: великий он был мастер своего дела. Всякую птицу сумел подмануть, а глупые селезни так и лезут, бывало, на его шалаш, наскоро сооруженный на берегу разлоя, лишь только он закричит по-утиному. Никто, кроме него, не устроит так искусно межи для осенней ловли уток, никто столько их не накроет. Однажды он их накрыл столько, что резал, резал, да «от кровищи дурно сделалось, упал и пролежал без чувств два часа». Болото, где он крыл уток, так до сих пор и слывет под именем Степанова болота.
Но главная специальность Степана были его тезки, волки. Он душил их во всякое время года, знал всю жизнь их в совершенстве, угадывал их мысли и объяснялся так свободно на их языке, что мог всегда расшевелить их. Едет, бывало, ночью и перекликивается с волками, или, подъезжая к селу, возьмет такую заунывную ноту, что все собаки всполошатся и долго не угомонятся. Иной раз скучно ехать, вот и попросишь Степана разыграть интермедию. Начинается целый концерт волчий, слышатся голоса матерых волков, перекликающихся друг с другом, затем нетерпеливые взвизгиванья молодых волчат, порывающихся вперед, к добыче, и огрызыванье на них матки, сдерживающей их нетерпенье. Семейная сцена рисуется, как живая. Раз, было, такого же рода потеха чуть не стала дорого Степану Васильеву: он собрал своим завываньем целую стаю волков, которые и продержали его на стогу сена шесть часов, пока наехавший обоз не разогнал их. Капканы на волков Степан Васильев ставил мастерски: «не ставь капкан на тропе — говаривал он — а где боковые дорожки... Он все пошел кой падали бочить... и тут как раз и есть...». Степан Васильев знал все разновидности волков, существующие у нас, и каждая из них имела у него свое название. Самого свирепого, стервятника он звал Сазонычем.
К Степану Васильеву езжали охотники не только С-го уезда, но и из всей губернии. Видал он народу много всякого и потерся-таки между господ, но несмотря на это, он держал себя с большим достоинством и совершенно самостоятельно; если услуживал, то с таким видом, что тот, кому оказывалась эта услуга, принимал ее за личное одолжение, а не за должное. Плохих охотников Волк совсем не уважал и обращался с ними повелительно, за пуделя громко укорял промахнувшегося, называя его «дрыжалкою», а подчас просто ругался; от метких выстрелов в чаще приходил в восторг и гоготал на весь лес. Как он обращался с нашим братом, который мало-мальски сплоховал, видно будет из двух примеров, невольно напрашивающихся на рассказ. Условился он с одним помещиком ловить сообща волков капканами, так чтобы денежные затраты были помещика, труды Степана, а добытые шкуры делились пополам. Помещик был горячий охотник и не нравилось ему сильно, что всякий раз как догонят они волка с капканом, Степан Васильев первый подскочит к нему и дошибет его. Посему, раздосадованный однажды поспешностью Степана Васильева, он объявил ему, чтоб тот отнюдь не смел достреливать волков, а предоставлял это удовольствие ему, помещику. В один из следующих разов помещик пригласил с собою проверить капканы свою хорошенькую свояченицу, перед которой захотелось ему похвастаться удалью. Наехали на волчий след и скоро узрели волка с капканом. Степан Васильев соскочил с саней, обошел волка и погнал его на лошадь.
— Степан, ты с ума сошел, куда ты гонишь, — закричал помещик.
— А ты сам велел... стреляй!
— Степан, да куда же я лошадь дену, добей его сейчас.
— А ты стреляй!
— Говорят тебе, черт, — визгливым голосом закричал помещик, — добей его... что я буду делать, он лошадь испугает.
— А ты стреляй, — спокойно продолжал Степан и все гнал волка.
— Я в тебя вот сейчас выстрелю, чтобы ты слушался меня.
— Ну что ж... а он тебя съест.
Шутка однако ж заходила уже далеко, лошадь стала кидаться, барышня визжала, помещик переменил тон и стал умоляющим голосом упрашивать Степана убить волка. Тот сдался на просьбы, пристрелил волка и сам же стал укорять помещика:
— А еще зовешься охотник... ну какой ты охотник... На то ружье у тебя есть, взял да и выстрелил...
В другой раз отпросился с ним на ток молодой чиновник, только что недавно приобретший ружье, а потому относящийся ко всякому убившему тетереву чуть ли не с подобострастием. Идут на ток.
— Вы, пожалуйста, Степан Васильевич, — говорит юнец, — уж будьте так добры, поучите меня, а то ведь я ничего не знаю.
— Ну смотри, — отвечает ему Волк, — я те посажу... а ты сиди смирно... не шевелись... из шалаша не выходить... Придет тетерев, придут два и три.... ты не замай, не стреляй... а то спугнешь... пускай они разыграются... а сойдутся в кучку, ты тогда и стреляй.
Ток был в полном разгаре, тетерева дрались, лезли на шалаш юноши, так что чуть не задевали его, он дрожал, как в лихорадке от охотничьей заркости, но на горе его тетерева более чем по два не сходились, и он, не смея нарушить приказания, не дал ни одного выстрела. Чуть не плача от досады, он слушал выстрелы Волка. Но вот солнце поднялось высоко, ток разошелся, тетерева расселись по кустам и деревьям и бормотали в одиночку.
— Эй ты, Дмитрий Петров, поди сюда! — раздалась команда Волка.
Юнец подошел и, глядя на трех прекрасных петухов, убитых Волком, глубоко вздыхал.
— Что ж ты не стрелял? — спросил Волк.
— Ох, Боже мой, да ведь вы же, Степан Васильевич, не приказали, пока они в кучку не сойдутся.
— Чего тебе еще... какая кучка?.. Тетерев к нему на шалаш влез... а он смотрит...
И хохотали же потом над этим юнцом. Волк как бы предчувствовал свою смерть и этою осенью показал своему любимому сыну Сереге долго скрываемое им от него искусство устраивать межи для утиной ловли.
— Гляди сюда хорошенько, — говорит он при этом, — умру вот, так-то делай.
— Займайся охотою, — говаривал он, — потому дело тебе сподручное и прокормить может. Если же ты ружье продашь, и не ходи ко мне на могилу.
Свернуло его вдруг, в четыре дня. Ездил он по лосям в ростепель, сильно промок, заехал в знакомую контору, выпил целый самовар чаю и тотчас же поехал домой. Тут у него «грудь заложило... в поясницу вступило...», так что ни якоп, ни исландский мох не помогал; но за врачом все-таки не послал, надеясь на свои силы, которые не раз уже выручали его.
Сына перед смертью отпустил с знакомыми охотниками на лосей, так что тот, вернувшись, уже не застал отца в живых.
Смерть его сильно поразила многих из нас, которые любили покойника, несмотря на его недостатки. Много привлекательного утратила С-я охота с исчезновением Степана Волка.
