портал охотничьего, спортивного и экстерьерного собаководства

Но не только в такой связи звучало имя Блистанова. Он был давним преданным другом дома Волковых, любил и глубоко чтил Олега Васильевича, преклонялся пред ним как перед истинно русским писателем и человеком великого гражданского мужества, оставшимся верным своим взглядам и принципам, несмотря на двадцативосьмилетнее «перевоспитание» в сталинских тюрьмах и лагерях. Александр Сергеевич искал повода чем-то помочь Волковым, услужить им и облегчить их житье.

В то время еще не был опубликован знаменитый роман Олега Волкова «Погружение во тьму», не присуждалась за него Государственная премия России, не выделялась писательская дача в Переделкине, и Волковы были вынуждены проводить лето в душной Москве, в не лучших для писательской работы условиях. А Блистанов тогда директорствовал в Приокско-Террасном заповеднике и при первой возможности приглашал Волковых пожить летом на одном из его кордонов.

В конце июля 1986 года нам позвонила Маргарита Сергеевна:

— Блистик (так ласково звала она за глаза Александра Сергеевича) прислал за нами машину, мы уезжаем, я звоню, чтобы попрощаться.

Я отправился проводить Волковых. Во дворе дома в Протопоповском переулке (он тогда назывался Безбожным) среди кичливо сверкающих лаком московских машин стоял загородный трудяга «газик», в него грузились всевозможные чемоданы, узлы и свертки, резиновые сапоги, лесная одежда, пишущая машинка, клетка с ручной серой вороной Карлушей...

Всегда трогательно видеть хлопотливую предусмотрительность пожилых людей, когда они уезжают с насиженного места. Вот так же, с примерно таким же набором пожиток, который венчала корзина со старым котом Василь-Василичем, отправлялись когда-то в свое Карачарово на Волге Иван Сергеевич Соколов-Микитов и его Лидия Ивановна...

Последним вышел на крыльцо Олег Васильевич, одетый по-походному, с Рексом на сворке.

— Не скоро увидимся, я думаю, посидим там до конца лета. Может, наведаете нас? А знаете, — он помолчал, обдумывая что-то про себя, — почему бы вам тоже не напроситься к Александру Сергеевичу, не пожить какое-то время у него? Мы с ним поговорим... Было бы замечательно!

А что, если и в самом деле съездить в Приокско-Террасный? С моим другом Виктором Усковым, профессиональным фотографом, мы уже побывали в нескольких заповедниках. Направлял нас туда журнал «Юный натуралист». Его главный редактор Анатолий Георгиевич Рогожкин (ныне покойный, к великому огорчению), хорошо сам владевший пером и фотоаппаратом, человек обаятельный и увлекающийся, объездивший полмира, охотно предоставлял нам командировки в разные уголки страны для подготовки материалов о нетронутой природе заповедных мест. Так мы побывали в Казахстане и в Карелии, на Хопре и на Кзыл-Агаче, даже на БАМе... Очерки, сопровождавшиеся фотографиями, публиковались в постоянной журнальной рубрике «Моя Родина СССР». Почему бы не ознакомить читателей-юннатов с природными особенностями еще одного замечательного уголка Срединной России, с его необыкновенным питомником зубров?

Для директора заповедника, привыкшего, вероятно, к частым наездам гостей из ближней столицы, наша командировка в Приокско-Террасный не была чем-то необычным. Мы с Витей получили его согласие и в начале августа отправились под Серпухов, в Данки.

Александр Сергеевич — несомненно, по рекомендации Волковых, — принял нас как старых знакомых. Выше среднего роста, широкоплечий, плотный, с серо-голубыми типично «славянскими» глазами на открытом добродушном лице, русоволосый с изрядной проседью, он держался с уверенностью опытного хозяйственника. Да так оно, пожалуй, и было: будучи в курсе всех дел, которыми жил заповедник, он, казалось, не вмешивался особенно в его научную деятельность, предоставляя это право своим заместителям по науке, а сам старался содержать хозяйство в таком состоянии, чтобы каждому в нем было удобно заниматься своим делом: ученым — наукой, бухгалтерам — финансовой стороной, лесникам-объездчикам — охраной территории и животных... Представление это при близком знакомстве укрепилось и стало более широким: Блистанов прежде всего был именно Хозяином — вообще хозяином того мира, который он сотворил сообразно своим пристрастиям и в котором постоянно жил.

Директор «включил» нас в жизнь заповедника, и мы получили возможность листать «Летопись природы», которая ведется в каждом заповеднике, посещать загоны зубров, ходить по территории и фотографировать что захочется. Все это было интересно и необходимо для журнала, но не меньше того нас прельщала возможность пожить бок о бок с Волковыми, разделить с ними досуг, вдоволь наговориться... Неужто не получится?

— Жить будете на Сороковом, где Волковы, места там много, — определил Александр Сергеевич. — Далековато от Центральной, но у вас машина... Игорь, лесник Сорокового, все знает, он вас устроит, дорогу найдете?

Нами властвуют контрасты. Еще несколько часов назад мы выдирались из автомобильных пробок загазованной Москвы, мчались в потоке движения по шумному шоссе — и усадебная тишина Данков, размеренная сосредоточенная работа по изучению заповедной приокской природы, нетронутое спокойствие леса...

По узенькой асфальтовой дорожке мы пересекаем заповедник. Нет ни встречных, ни попутных машин. Наслаждаемся тишиной, одиночеством и медленно, чтобы не потревожить округу, не пропустить что-то интересное в лесу, скатываемся все ниже к Оке. Перед машиной бежит, семеня ножками, подлетывая, трясогузка: не хочет покидать теплый от солнца асфальт, на котором так удобно склевывать пригревшихся мух. Ныряющим полетом, взблескивая голубизной крыльев, дорогу пересекла сойка; какое-то движение мелькнуло в зарослях — косуля? Кабан?

Сороковой кордон, поименованный, как все другие в заповеднике, по номерам кварталов прилегающего леса, расположился на границе заповедной территории в охранной зоне, представляющей собою широкий луг на левом берегу Оки. Прохладная тишина двухэтажного дома, где нам отвели комнату наверху по соседству с Волковыми, безлюдье, фотографии на стенах, бронзовый зубр на лестничной площадке, в трещину которого на спине кто-то из гостей просунул, как успел нам сказать Игорь, сотенную бумажку...

Волковых не застали: поработав с утра, Олег Васильевич с Маргаритой Сергеевной ушли пощипать землянику на опушке. Не теряя времени, мы отправились на Долы, просторные поляны в лесу, где особенно ярко проявляется неповторимость природы заповедника, соединившей в себе растительность сурового севера с флорой далеких южных степей. Мрачноватая траурная торжественность елей — и серебристый ковыль, степной войлочный вишенник, типчак и чемерица — где еще найдешь такое сочетание?

Все это кажется пришедшим из далеких былинных времен... И даже тайная любовь парочки, укрывшейся от людских глаз на Долах, на которую мы негаданно наткнулись, показалась нам несовременно-романтичной, пришедшей из прошлого — кто уж нынче может так отмечать свой праздник молодости среди буйного разнотравья, под парящим в небе ястребом-сарычом?

На кордоне у нас установился порядок: с утра мы с Витей уходили в лес или уезжали на Центральную усадьбу, знакомились там с бумагами, с зубровым хозяйством, Витя фотографировал зубров и бизонов, спереди одетых в курчавые «свитеры», голоштанных сзади, а Олег Васильевич после завтрака забирался в летнюю беседку работать, и от его писательского уединения на кордоне утверждалась особая обстановка творческой одухотворенности.

Под конец дня обычно приезжал Александр Сергеевич. Долгими задумчивыми августовскими вечерами мы тихо сумерничали, пили чай и вели неторопливые разговоры. Далекие кубики домов за Окой, громоздившиеся друзы их скоплений прокалывали цепочки огней — там располагался город Пущино. Это был еще один контраст с тихой заповедной обителью: попутным ветерком оттуда доносило какие-то тяжкие удары по металлу, шум автомобилей, на Оке лязгала сцеплениями ковшей землечерпалка, углублявшая фарватер...

Александр Сергеевич пояснял, «расшифровывал» то, что мы видели, с чем встречались днем.

— Здесь проходит граница распространения ели, — рассказывал он. — Южнее в диком состоянии ее уже не встретить. А вот как поднялась сюда степная флора? Нигде так далеко на севере вы не найдете ни типчака, ни карликовой степной вишни, ни ковыля, ни кизильника... Существует такая гипотеза: семена этих трав сюда принесли монголы, стоявшие когда-то на Оке перед тем, как двинуться на Москву. Для своей конницы они везли фураж, степное сено — так появились наши Долы. Явление уникальное.

...Однажды утром мы заметили в зыбкой кисее тумана как невдалеке от кордона призрачно прошествовал опушкой темный силуэт дикой свиньи с вереницей выстроившихся за нею поросят.

— А вы были там, у громадного дуба? — оживился Блистанов. — Обратили внимание, сколько на нем желудей? Дуб дает урожай раз в семь лет. Свинья приходила проверить, не начал ли дуб ронять желуди. Хорошо, что наши «немцы» сидят в вольере, а то они задали бы ей перца!

Немецких охотничьих терьеров, «ягдтерьеров», мы уже видели, знакомясь с кордоном.

— Я вывез их из Магдебурга, где был в командировке в Германии, — перешел на собак Александр Сергеевич. — Небольшие, но страшно азартные и злобные к зверю. Кабана держат так, что можно не стрелять: подходи и коли ножом. Но после охоты их надо сразу разводить, иначе от неостывшей злобы сцепятся между собой. Абсолютно бесстрашны!

Здесь, на отдаленном пограничном кордоне, Блистанов держал животных, к которым питал давнюю страсть. Кроме вертких «дьяволят» ягдтерьеров, впервые, по словам Александра Сергеевича, завезенных им в Россию, в просторном вольере жила ласковая «аристократка» черная лабрадорша Гейша с девятью щенками, бродили экзотические птицы — необычные, со светлыми грудью и животом, цесарки, индийские утки-бегунки, похожие на стоймя торчащие зеленые бутылки от шампанского, фазаны, куры, голуби разных пород, в том числе и мясной породы, весом до полутора килограммов... Голуби могли покидать голубятню, летали по кордону.

— И знаете? — интриговал нас Александр Сергеевич, делая паузу. — Приноровился их бить ястреб-перепелятник. Легкая добыча! Одного взял на глазах, другого... Что делать? Запереть птиц в голубятне — жалко лишать их свободы. Решил застрелить ястреба. Подкараулил, вскинул ружье — нет, не могу убить! Уж очень красиво, мерзавец, бьет птиц! Охотник! Не виноват же он, в самом деле, что таким сотворила его природа! Пришлось закрыть голубятню...

Держал кое-какую скотину и лесник. Стадо белых гусей каждое утро шествовало к реке — оттуда доносилось их скрипучее «фаготное» бормотание, на лугу паслась корова Майка, на откорме стояло несколько бычков, были кролики, коза... Кордон жил крестьянской жизнью, не забывая следить за тем, чтобы рыбаки, приезжавшие на Оку, разбивавшие палатки на ее берегу, не заступали в охранную зону, не вторгались в заповедные пределы.

— Но выпущенные на волю молодые зубры границ не признают, уходят лесами под Серпухов, под Чехов, — продолжал рассказ Александр Сергеевич. — Есть, конечно, опасность попадания под пулю браконьера... У нас есть зубры беловежского подвида, есть кавказского, есть просто бизоны. Питомник организован в 1948 году для восстановления численности, выращивания молодняка и его расселения в места прежнего обитания. Существует и кавказско-беловежская гибридная форма, помесь горного кавказского быка с коровами равнинного беловежского типа — крупнее родителей, быки весом до 1200 килограммов, высотой в плечах до двух метров. В естественных условиях такие не встречаются. Самые крупные из животных, обитающих в Европе. Мы уже вырастили и отправили в другие районы, в зоопарки более двухсот пятидесяти голов...

Незаметно проходят в разговорах длинные вечера. Мы с Витей узнаем из них о заповеднике больше, чем во время дневных занятий. Но разве только о заповеднике?

Александр Сергеевич интереснейший собеседник. Вероятно, память людей устроена по-разному. Бывает, что она, даже крепкая и обстоятельная, хранит какие-то бытовые, заурядные подробности, не захватывающие слушателей, да еще если, к тому же, человек лишен дара рассказчика... Память более всего выборочно бережет то, к чему лежит душа ее обладателя, чем он увлечен. Потому-то, наверное, большинство рассказов Блистанова о животных, об охоте, о природе, собаках...

— У нас этой весной произошел такой случай: ребятишки наткнулись в лесу на косуленка. Самочка. Недавно родившаяся, пуповинка еще не отсохла. Мать увидела людей, убежала. Ребята решили — брошена. Принесли в поселок. Я их отругал: немедленно отнесите на то же место, мать должна вернуться. Отнесли. На другой день пошли проведать — лежит, где положили. Мать, судя по всему, не приходила. Испугалась. Косулька ослабла, голодная, кричит. Что делать? Погибнет! Я сказал — несите домой, попробуем выкормить. Хотел отдать, у кого есть корова, но изъявили желание взять Николаевы. У них лайка вторым щенением, докармливала щенка. Решили к ней подложить косульку. И — что вы думаете? — Приняла! Облизала всю, подставила сосцы. Щенка вскоре отдали, но косулька до сих пор сосет лайку, а той, похоже, это даже нравится... Но молока, наверное, уже мало, а может и совсем нет, косулька уже большая, пасется в палисаднике, пощипывает травку, объела клубнику, огуречную завязь... Вот, будете на Центральной — Александр Сергеевич обернулся к нам с Витей, — зайдите к Николаевым, сфотографируйте косулю с собакой: случай редчайший!

У них, кстати, есть еще одна занятная парочка: петух и гусыня. Дикая, гуменник. Откуда-то появилась осенью на нашем пруду гусыня-подранок: задето на сгибе крыло. Плавала вместе с дворовыми. Пруд стал замерзать — выловили. Взяли те же Николаевы, посадили в курятник. И — представляете? — Петух, громадный, белый, грудастый, так привязался к ней, бросил насест, стал ночевать рядом на полу. Отвернулся от кур, подружились — не разлей вода! Вместе гуляют, заступаются друг за друга. Крыло подзажило, гусыня подлетывает, но низко и не далеко. Да она, кажется, и не пытается улететь. Зайдите к Николаевым, они вам их покажут.

И мы побывали у них. Витя сфотографировал всех четырех, очерк и фото были опубликованы.

...Блистанов прожил большую и не легкую, но интересную жизнь. По окончании школы он загадывал поступить на факультет охотоведения Пушно-мехового института в Балашихе, однако судьба распорядилась иначе. Получив в июне 41-го года аттестат зрелости, он вместе с другими выпускниками-одноклассниками пошел добровольцем в военкомат: идти на фронт. Но ребят послали на рытье окопов под Брянск. После этого военкомат направил его учиться, однако занятия были прерваны отправкой в 1942 году под Сталинград. Блистанов прошел с боями пол-Европы, освобождал Будапешт, Вену и Прагу. Закончил войну капитаном, продолжил образование в Ленинградской Военно-медицинской академии, получил диплом провизора, служил в ГДР и на Севере, был главным фармацевтом Северного Военно-морского флота.

Но о войне Александр Сергеевич говорить не любил. Он был верен своим интересам и пристрастиям.

Юношеская мечта побудила его все-таки закончить заочное отделение охотоведческого факультета и стать биологом-охотоведом. Возраст и выслуга лет позволяли ему теперь думать об отставке, о переходе на работу, к которой давно тяготел...

Отставка не получилась. Блистанова вызвал министр обороны маршал Гречко и предложил возглавить организуемое в Калужской области военно-охотничье хозяйство «Барсуки».

— У нас нет других таких опытных офицеров, которые имели бы охотоведческое образование, — объяснил свой выбор Маршал. И, как водится в таких случаях, пообещал помочь в новой работе...

Привилегированное охотхозяйство «Барсуки» было организовано и обустроено. После шести лет работы в «Барсуках» Блистанову было поручено создать в той же Калужской области еще одно хозяйство для высокопоставленных охотников. В эти образцовые хозяйства приезжали на охоту Брежнев и Косыгин, Подгорный и Гречко, другие члены Политбюро и министры...

Мы просили Александра Сергеевича рассказать, как охотились, как вело себя начальство.

— Я ведь был военным, докладывал по форме: «Товарищ Генеральный секретарь Центрального Комитета коммунистической партии, охотничье хозяйство такое-то готово для проведения охоты... Докладывает начальник охотхозяйства такой-то... Вы же помните — частная жизнь руководства была для народа закрыта. Люди ничего не знали, и то, что говорили о руководителях, часто было неправдой. Брежнев, например, не пил, как болтали в народе, — ну, выпьет, как все, рюмочку-другую после охоты «на крови»... А стрелок был хороший, ревниво относился к тому, когда кто-нибудь стрелял удачнее...

Не раз приезжал Алексей Николаевич Косыгин. Охотились нагоном на лося и кабана, стрелял кабанов на прикормке с вышки...

Решили однажды устроить охоту с гончими. А мы не знали, что Косыгин так раньше не охотился. Собак держали хороших. Особенно отличался один смычок, подобранный по голосам. Будило и Тайра. Выжлец был с добором. Собрались. Вышел Алексей Николаевич, умылся снегом. Поехали к месту охоты. Машин — целая кавалькада.

— Александр Сергеевич, что это такое? Зачем столько машин?

— Вот ваша, — говорю. За нами — охрана, машины девятого управления, моя машина, машина с егерями, резервная машина...

— Пересади егерей в свою, все остальные отправь.

— Алексей Николаевич, инструкция, не могу нарушить. С девятым управлением не поспоришь.

— Тогда я не поеду на охоту.

Что делать? Пришлось подчиниться. Кое-как договорились. Приехали, пустили собак. А ночью под утро пороша выпала — следа нет. Егеря в полазе с собаками порскают — не можем поднять зайца. А тут подвернулась откуда-то шумовая лисица, смычок откололся, пошел за ней. Лиса, видно, пришлая — увела собак и они сошли со слуха.

Подняли, наконец, беляка. Место — порубка по четвертому году, выросла на ней щетка — не пролезть. Заяц ходит малыми кругами. Я поставил Алексея Николаевича у прогала. «Смотрите, — говорю, — заяц должен тут пройти». Беляк вышел, Алексей Николаевич выстрелил и промахнулся. То ли на выстрел пришли, то ли потому, что лиса понорилась — вернулся смычок, подвалил, и такой тут начался гон — все гудит! Гром в лесу, в шесть голосов! Рев стоит, эхо разносится, голоса подобраны — красота!

Алексей Николаевич остановился, ружье отдал — не будем стрелять, говорит, давайте послушаем. Растрогался. Снял шапку, перекрестился: — Вот, говорит, настоящая русская охота! Никогда не слышал такого гона! Чтобы я еще когда-нибудь полез на твою вонючую вышку!

Слушали, пока день не потух: зимой темнеет рано.

— Что будем делать? — спрашиваю.

— Давайте собак снимать, — говорит Косыгин. Еле сняли гончих, плащ-палатками залавливали... Егерь стоит, на руки дует.

— В чем дело? — спрашивает Косыгин.

— Да вот — перчатки потерял, пока собак ловили.

— На, возьми мои!

— Не возьму, Алексей Николаевич. Все равно я носить их не буду, на память о вас оставлю.

— Ну, это твое дело, как ты ими распорядишься, а сейчас надень. Возьми, возьми, у меня еще есть.

Егерь надел, а Косыгину через десять минут из машины другие принесли.

Пошли к машинам. Один из егерей попросил закурить, ему кто-то дал, он затянулся — и кинул папиросу.

— Почему выбросил? — спрашивает Косыгин.

— Курить невозможно, Алексей Николаевич. Одной кострой набивают. Отрава.

— А как же выпускают? — Косыгин достал платок, расстелил на снегу, завернул в него папиросу и сунул в карман. Решил, видно, разобраться...

...И еще такая история, с ним связанная. Едем через деревню Барсуки. Впереди на дороге человек с одной рукой, наш рабочий.

— На войне? — спрашивает Алексей Николаевич.

— Нет, — говорю, — в молотилку попал. Пьяный.

— Несчастный человек. Поравнялись.

— Кто таков? — спрашивает его.

— А вот, — конюх у Александра Сергеевича.

— Как же — с одной рукой?

— Да ничего... Приловчился. Даже гвозди забиваю.

— А живешь где?

— Здесь, в Барсуках.

— Покажи.

Показывает на домишко с дырявой крышей.

Едем дальше.

— А не стыдно ли тебе, Александр Сергеевич, по таким Барсукам ездить? В охотхозяйстве своим и нам такого понастроил, а тут что? Крыши худые, заборы повалились, дорога разбита... Вот что: крыши надо перекрыть. Заборы поправить. Асфальт уложить и осветить!

Он по ВЧ позвонил Гречко. Через два-три дня привалило народу и техники. Бульдозеры дорогу скребут, с крыш только щепа летит — дома были дранкой крыты, — в кострах горит, палисадники делают.

Деревенские под горячую руку просят кто сарай поставить, кто туалет — все делается. Перекрыли дома шифером, столбы поставили.

— К чему такие высокие, — говорю, — как лампочку заменить, когда перегорит? Торшеры надо бы.

Куда-то я отлучился на два дня, приезжаю — по всей деревне торшеры стоят, асфальт уложен. Даже цветы в палисадниках посадили. Во как разворачиваться умели!

— Там ведь где-то в Калужской области была родная деревня Жукова, — напомнили мы Блистанову.

— А как же! Совсем недалеко, на территории хозяйства. Мог приехать на охоту — охотник же был! Но мне, когда он попал в опалу, запретили его принимать. Я бы, конечно, все равно его принял, только был бы большой скандал. Но он не приехал. Обошлось.

— А Хрущев?

— Никита Сергеевич охотился не раз. У нас было свое подсобное хозяйство, он им интересовался, просил показать. Многих коров помнил. Была любимица — молодая нетель: глаза большие, ресницы длинные, рожки аккуратные. Красивая коровка.

Приезжает однажды на охоту, а погода испортилась: ветер, метет. Сидим на базе.

— Пойдем, посмотрим твое подсобное, — говорит Хрущев. Пошли в коровник. А его любимица недавно отелилась, плохо раздаивается: мастит.

— Что же вы за хозяева, не можете раздоить! — рассердился Никита Сергеевич. — «Мастит»... Массировать же надо! Ну-ка, принесите мне вазелина, ведро теплой воды, постное масло!

Снял пиджак, закатал рукава, подсел к корове. И давай разминать ей вымя. Двадцать минут массирует, полчаса, сорок минут... С него пот льет, весь мокрый. Устал, видно, но упрямится. Целый час просидел под коровой, массировал ей вымя. Поднялся вспотевший, красный:

— Вот так и делайте каждый день, пока не пройдет! Смотрите у меня, если загубите корову!

— Об одной корове заботился, а по всему сельскому хозяйству такой удар нанес, когда пустели деревни, объявленные бесперспективными, — возразили мы Блистанову.

— А я ему говорил! — подхватился Александр Сергеевич. — Никита Сергеевич, это что же такое творится? Бабки плачут, когда их переселяют, излишек скота отбирают...

— Ты ничего не понимаешь! — говорит. — Этим надо переболеть... И так-то вот когда с ним поговоришь, он тебя, вроде, и убедит...

Мы просили рассказать и о других именитых гостях-охотниках, и Александр Сергеевич вспоминал, как в Барсуки и в другое Калужское хозяйства приезжали Председатель Президиума Верховного Совета СССР Подгорный, министр иностранных дел Громыко...

— Но всегда все приезжали без жен, — подчеркивал Блистанов. — Приезд с женой грозил снятием с должности. По-видимому, охота в государственном охотничьем хозяйстве считалась делом не только частным и личным, — она входила в распорядок жизни государственного человека как полезный, здоровый отдых, необходимый для поддержания его в рабочем состоянии...

А министр угольной промышленности Засядько как-то приехал с женой. Хотел я ее спрятать в свою комнату, да не успел. Они вместе ушли погулять.

— Ну, Александр Федорович, — говорит Засядько, — осталось вам, может быть, ходить в министрах всего неделю.

Однако, ему это как-то сошло. Уцелел. Повезло.

...Интересно было бы спросить тех, кто приезжал на охоту к Блистанову, как они вспоминают его? Каким он остался в их памяти?

С первой же встречи располагающий к себе, простой и предупредительный в обхождении, очень русский по складу характера, Александр Сергеевич покорял своим обаянием и подчиненных, и знакомых своего круга, и «зашоренных» правительственным положением власть предержащих, которые, быть может, «оттаивали», отдыхали от иерархических служебных условностей в более «человеческих», душевных отношениях на охоте, в охотничьей обстановке.

...Воинскую службу Блистанов закончил полковником. Проработал после этого десять лет директором Приокско-Террасного заповедника и в 1987 году ушел на пенсию. Поселился в своем доме неподалеку от Москвы, в Салтыковке. Несомненно, это был самый необычный, самый удивительный дом в поселке. Да и только ли в Салтыковке?

Мы наведывались туда вместе с Маргаритой Сергеевной и Олей Волковыми. Дружба семьи Волковых с «Блистиком» продолжалась и после кончины Олега Васильевича. Гостиная просторного блистановского дома с камином и огромным, на большую компанию, «усадебным» столом была увешана чучелами и шкурами животных, рогами, фотографиями, охотничьими вещицами, портретами собак. Парадный, во весь рост акварельный портрет пойнтера висел на самом видном месте.

— Это знаменитый Радж, фигура мировой величины, — сказал Александр Сергеевич, заметив мой зацепившийся за портрет взгляд. — Сейчас я вам о нем расскажу.

Рассказ пришлось начать издалека. Работая в пятидесятых годах за границей, Блистанов вывез из Чехословакии кофейно-пегую суку-пойнтера Цедру-Драгу, которая в 1957 году на большой юбилейной выставке охотничьих собак стала в СССР чемпионом породы. В шестидесятых годах Блистанову удалось привезти в Союз чемпионку Дании Сусси-Рамундсен. От нее и сына Цедры-Драги был получен Радж Бас, ставший чемпионом породы. Пойнтера таких безукоризненных классических статей не нашлось в целом мире! В том числе и в Англии, на родине этих собак. Потомство выведенных Блистановым пойнтеров дало немало чемпионов породы и победителей полевых испытаний, отличных работников. Их потомки продолжали род своих славных пращуров и ныне — в доме обитало несколько охотничьих собак разных пород, в основном, конечно, пойнтеров.

Еще более интересным, чем сам дом, было подворье. Участок занимал сад, в котором росли яблони старых русских, не тронутых Мичуриным, сортов, и большой птичник, полный самой разнообразной птицы. Кого тут только не было! Золотой, алмазный и обычный охотничий фазаны, индейки и цесарки, всевозможные утки, голуби почтовые, декоративные и огромные мясные, куры самых различных пород, от небольших банкивских до массивных плимутроков... Теперь, выйдя на пенсию, Александр Сергеевич целиком отдался любимому занятию. С юношеской горячностью и молодым задором, все более одухотворяясь, он рассказывал нам о том, какие редкостные, необыкновенные перед нами птицы, где и как он находил их, колеся по стране, как доставлял их сюда, в Салтыковку, как привозил драгоценные яйца последних птиц исчезающих пород, подкладывал их под квочек или инкубировал, выращивал цыплят. Он подсчитал, что до революции в России по губерниям разводили около сорока пород кур, и задался целью восстановить их в возможно большем количестве, собрал восемнадцать пород, но многие остальные оказались безвозвратно утеряны... С гордостью он демонстрировал нам своих ливенских, юрловских голосистых, орловских ситцевых кур, отмечал их особенности, снова вспоминал, как оценивали чистоту голосов и продолжительность пения петухов, откладывая во время пения вершки по краю стола, выделяя таким образом самых певучих, «двенадцативершковых»... Он захватывал, заражал нас своей устремленностью, и мне уже начинало казаться, какую непоправимую ошибку я допустил в своей жизни, пройдя мимо такого увлекательного дела, которым жил сейчас Блистанов... Всегда испытываешь какое-то смятение и укор в душе, когда сталкиваешься с одержимым страстью человеком.

Провожая нас, Александр Сергеевич одарил антоновкой собственного сада и дал нам несколько яиц от своих кур:

— Сварите их всмятку. Только не переваривайте! Отведайте и сравните с покупными, и вы убедитесь, как отличаются они по вкусу от торговых, пахнущих всегда известкой!

Так мы и сделали. И можем теперь подтвердить, что никогда не едали таких вкусных яиц, совершенно не похожих на те, что продаются...

В доме Блистанова мы обычно встречали каких-то людей, его знакомых, разделявших его увлечения, добровольно помогавших ему управляться с его сложным хозяйством. Приезжали даже из неближних Данков. Он, по-видимому, не был удачлив в семейной жизни. Да это в общем и понятно: женщинам не всегда по душе, не всегда доступны страстные увлечения мужей, далекие от бытовых забот. Гораздо легче складываются отношения с теми, чьи интересы совпадают, направлены на создание пусть непритязательного в помыслах, но удобного обычного домашнего гнезда...

Приятно было видеть, как к Блистанову тянулась какая-то часть молодежи. Это притяжение объяснялось не только общими увлечениями. Александр Сергеевич обладал четко выраженными политическими взглядами. Об этом нельзя не сказать, говоря о Блистанове. Истинно русский человек, типичный «русак», Хозяин по складу натуры, неизменно ощущавший свою кровную связь с родной землей, с Россией, он горестно и бурно негодовал против развала Державы, ее экономики, армии и флота, униженного положения офицерства, против падения нравов и растления морали, насаждаемых «свободными» по форме, но продажно-прозападнически настроенными средствами массовой информации, против предательства новой властью национальных интересов страны... Его возмущала ельцинско-чубайсовская приватизация народного имущества, направленная на скорейшее создание подпорки власти, «буферной» прослойки собственников, отделившей верхушку от ограбленного ропщущего народа, возмущало оправдание Гайдаром реформ «шоковой терапии», который из-за политического лукавства и профессиональной несостоятельности в нарушение всех канонов экономической науки оценивал «растущее благосостояние» нации не по уровню потребления, а по обилию товаров на полках магазинов, недоступных по ценам населению. Ярко выраженный патриот своей Отчизны, Александр Сергеевич презирал идеологию двойного, мирового гражданства, возобладавшую у части проживающей в России интеллигенции — это было непостижимо и чуждо его душе! Не удивительно, что патриотически настроенные люди тянулись к нему, искали его общества, находили с ним общий язык и дорожили таким знакомством.

Он был известен далеко за пределами своей Салтыковки и своей Москвы. Кубанское казачество выбрало его своим Почетным атаманом, подарило ему форму и саблю, изукрашенную камнями и серебряной насечкой.

Дорожил знакомством с Александром Сергеевичем и я. Он был охотником, знатоком природы, близким по духу, бывалым человеком, обаятельным в общении, интересным собеседником.

— Александр Сергеевич, вы так много знаете и так образно рассказываете — что бы вам все это взять да записать? Он соглашался — да, надо, но отнекивался:

— Не лежит у меня как-то в руке перо... Сохнет слово, когда пытаюсь его записать...

Неужели у него не осталось хотя бы дневников? Жаль, если так... Я всегда жалел, слушая его, что нет под рукой магнитофона. Однажды в четверг на «широкую масленицу» он вместе с молодым своим другом Володей Бутвичем приехал к нам на блины. Как всегда, за столом завязался интереснейший разговор. Я и тут не сразу спохватился, включил с его согласия «Хитачи» и записал рассказ об охоте с Косыгиным.

Но сколько можно было бы записать еще!

Он любил все, связанное с охотой. И хорошую охотничью литературу тоже. Более других он ценил старейшие, с полувековой историей, периодические издания — журнал «Охота и охотничье хозяйство», имевший литературный отдел, и альманах «Охотничьи просторы», которые были близки идейно и дополняли друг друга.

— С Олегом Кирилловичем Гусевым, главным редактором журнала, я знаком давно, а Королева из альманаха не знаю, к сожалению, — сетовал он.

— Да ведь он же живет тоже в Подмосковье, в десяти минутах езды от вас!

— Вот бы заехали...