Вагин Александр Владимирович
В очередной раз в сентябре я приехал на русский Север к своему старшему товарищу, коренному помору. Порыбачить, поохотиться, да и просто пожить на островах в свое удовольствие. Василий Григорьевич все это тоже очень любил и всегда составлял компанию. Даже поджидал меня к осени для совместной поездки.
Мы познакомились в 1982 году. Тогда, после длинного морского рейса под Антарктиду, мы, трое молодых научных сотрудников, решили провести отпуск на Белом море. Хотелось после железного парохода, непрерывного шума, вибрации и тесноты кают пожить свободно и раскованно на морском берегу. У всех нас свежи были воспоминания о замечательных студенческих практиках на биостанции в Кандалакшском заливе. И вот мы решили снова побывать в беломорских краях.
Рыболовецкие колхозы в тех местах держат на побережье избы с печью и нарами для зимнего промысла наваги и камбалы. Сами поморы зимой добираются туда на санях по льду, а в последнее время на «Буранах». А летом, в пору сенокоса, по морю на лодке. В остальное время избы пустуют. Мы кочевали по берегу пешком с рюкзаками от избы к избе. Жили в них по несколько дней. Попутно охотились с одноствольной курковкой, собирали ягоды. Не имея лодки, рыбу ловили с берега продольником, выставляя этот род перемета по полному отливу.
Через три недели закончились покупные продукты. Кроме того, один из нас торопился на работу в Москву. Решено было, что я пойду провожать отъезжающего до первого населенного пункта, закуплю там продуктов и вернусь.
Шли мы по морскому берегу и по моховым болотам с раннего утра. Поздно вечером добрались до старинного поморского села Колежма. Магазин был уже закрыт. Надо было где-то устраиваться на ночлег.
На мосту стоял невысокий плотный мужчина в болотных сапогах и что-то разглядывал в бинокль. Поздоровались. На мой вопрос, где можно переночевать, гордо ответил, что у них в любой дом пустят, и пригласил к себе. За ужином и разговорами засиделись допоздна, а утром, по приливу, гостеприимный хозяин отвез меня на лодке обратно, почти до места. Не пришлось с тяжелым рюкзаком весь день чавкать по болотам, огибать глубокий морской залив. Высадив меня на каменистый берег, он поспешил назад, чтобы с тем же приливом успеть вернуться в деревню. С этого началась наша замечательная дружба с Василием Григорьевичем Легким.
Хорошо помню чувство радости и свободы в тот день. Важная миссия почти выполнена, до поджидающего меня друга осталось пройти километра четыре по пустынному берегу. Погода замечательная: дождя нет, не жарко и не холодно. За спиной тяжеловатый, слегка булькающий рюкзак, на шее чужая одностволка, кстати, и без документов. Вокруг ни души, идется легко, и совсем не помешал суровый завтрак, принятый в лодке, состоящий из полкружки водки и пряника. Черный тетерев взлетел прямо из-под ног. По горячке больно ударил себя по скуле, срывая ружье, и, конечно, промазал. Но настроение в тот день испортить было невозможно.
Потом больше десяти лет мы приезжали в Колежму в разных составах, с друзьями и с детьми. Иногда весной, а чаще всего осенью. Были пешие маршруты по берегу, но больше помню, как выходили в море под мотором и парусом на одной из лодок Василия Григорьевича и кочевали по бессчетным островам Онежской губы. Были замечательные встречи с москвичами и ленинградцами — тоже любителями путешествий. Василий Григорьевич всегда был нашим покровителем и зачастую гидом.
Поморское село стоит в устье Колежмы. Выйти в море можно только по приливу. Вверх по течению реки растянулось около сотни крепких рубленых домов. Каждый путевый хозяин тут имеет одну или две деревянные лодки. Мужики, кажется, всю жизнь ходят в болотных сапогах. Здесь принято на улице здороваться со всеми, даже с незнакомыми. И до последнего времени в селе почти не воровали.
Василий Григорьевич любил говорить:
— Саня, у нас воровливых нет. Если кто заведется, мы его веслом по башке — и в залив.
Это, конечно, больше бравада, но все же... Дома особо не запирали, а моторы с лодок никто не снимал, правда, бензин прятали под замок.
Приезжая сюда из разоренной средней полосы, сразу чувствуешь большую разницу и в быту, и в людях. Все-таки много значит, что в этом селе люди живут почти пятьсот лет, знают свою и чужую родню до пятого колена и то, что здесь никогда не было ни крепостного права, ни завоевателей. Кроме советской власти, конечно.
На улице зябко, а в доме Василия Григорьевича тепло и очень уютно. Русская печь недавно выбелена, полы выкрашены. Кругом чувствуется устоявшийся порядок. Хозяйка Анна Николаевна без суеты и лишних слов готовит. Заворачивает в тесто мелкую треску и сует в русскую печь. А оттуда вынимает запекшийся рыбник и подает нам на стол. Очень вкусно! Празднуем мой приезд. Вторая бутылка коньяка на исходе. Василий Григорьевич малость захмелел, пристукивает здоровенным кулаком по столу:
— Молодежь с нас пример должна брать. Мы воевали! Колхоз подымали!
Бабушка, как называл жену Василий Григорьевич, не отрываясь от печи, чудесным северным говорком спокойно вставляет:
— Не с кого им пример-то брать. Вы же колхоз пропили да прогуляли. Ешь, Саша, ешь!
Дед поясняет:
— Бабушка смотрит на меня, как Ленин на буржуазию.
После ужина выходим прогуляться по деревне и продолжаем, разумеется, разговор «за жизнь».
Первые годы я рвался уйти в море в день приезда. Неудобно было обременять людей. Потом понял, что это просто неприлично. Надо отпраздновать приезд, пройтись по деревне, может, в бане помыться, переночевать, а потом уже можно в море собираться.
На следующее утро встаем рано. Сносим в лодку теплые вещи, пресную воду, продукты, ружья, бензин. Василий Григорьевич покоя не знает:
— Саня, идешь в море на день, бери на неделю! Так мать учила. Запас кармана не имеет и хлеба есть не просит, монах хоть с роду не куку, но кое-чего в кармане носит.
Постепенно к избушке, где Василий Григорьевич хранит моторы, сети и прочее лодочное имущество, начинают стягиваться знакомые поморы. Развожу лабораторный спирт коричневатой торфяной водой из речки. Тесная будка всех вместить не может. Принимаем гостей по очереди.
— Степан Федорович, ну-ка зайди, поздоровайся с Саней.
— Выпил? Ну, иди курить на бревна.
— Фролов, теперь ты.
Выпив почти с каждым, тоже вылезаем на бревна. Северное утро теперь выглядит совсем по-другому. Стало значительно теплее.
Скоро будет полный прилив. Идем в дом попить чаю перед отъездом. Бабушка смотрит довольно сурово: видела из окна наш первый завтрак. Говорит строго:
— Дед, ты пьяный. Море-то пьяных не любит. Саша, за руль-то сам садись!
С ней не поспоришь — всю жизнь на море. Во время войны рыбачила наравне с мужиками на Мурмане — ей было тогда восемнадцать. Даже за борт один раз волной смыло, бригадир за ворот багром вытащил.
Спускаемся по течению малым ходом.
На здании правления колхоза транспарант: «Вы уходите в море. Удачи вам!»
Местные шутят, что зря написали. Когда бригада идет на промысел, прочитать это пожелание все равно никто не может. Пьют здесь, действительно, крепко. Говорят даже, как-то был случай: двое ехали в лодке, один выпал, а другой не заметил...
Наконец, вышли в море. Простор, чист и прозрачен воздух, над горизонтом плавают острова. Рефракция или интерференция, никак не могу запомнить, но душу сладко щемит.
Сидим на корме. Я — на моторе, Василий Григорьевич отчерпывает воду и по десятому разу рассказывает историю здешних мест, названия островов, интересные случаи. Все это я давно уже знаю, но слушаю его без раздражения, как песню. Ведь слушаем же мы «Что стоишь, качаясь...» всю жизнь, и не надоедает.
— Саня, давай по сто граммов для сугрева?
— Конечно, давай, дорогой Григорьич! Вот и пряник на закуску в кармане нашелся.
Идем широкой протокой между лесистыми островами.
Здесь проходили мы как-то ранней весной, еще лед по морю гоняло. Ночи, правда, уже белые были. Кругом радостное оживление, разной птицы полно. Холодно еще — в лодке сидели в тулупах и валенках. Василий Григорьевич задремал на носу. Низко над головой прошел табун гусей. После удачного выстрела один шлепнулся недалеко от лодки. Григорьич проснулся, спрашивает:
— Убил?
— Убил.
— Ну, очень хорошо сделал.
Подобрали гуся, едем дальше. А отлив идет вовсю. Килем дна касаться стали. К берегу подойти уже не успеваем. Пришлось мотор вырубить, чтобы не запороть. Посидели, покурили. Я пока гуся ощипал. Вода вокруг нас совсем ушла. Василий Григорьевич выпустил щенка Альбатроса, побегать. Достал из лодки смолистую чурку, расколол и запалил костер прямо на обсохшем морском дне. Повесили чайник и котел с гусем на огонь. Спешить нам некуда: весна, светло, доедем хоть днем, хоть ночью.
До прилива еще далеко. Решили сходить на соседний каменистый островок, посмотреть чаячьи гнезда. Альбатрос за нами бежит. Чайки, крачки на нас пикируют, гадят, орут. Василий Григорьевич быстро набрал полную ушанку пестрых яиц. Вдруг заметили гагу на гнезде. Сидит совсем близко, но не улетает. Тут дед совсем умилился:
— Современные матери, Саня, должны с этой птицы пример брать — сама пропадает, а детей не бросает!
Потом топнул ногой:
— А ну, пошла прочь! — Саня, бери яйки, не стесняйся — она еще посодит. Мы же здесь жизнь живем, следим, чтобы птица совсем не перевелась.
Вернулись к лодке, поправили костер. Выпили под сырые яйца. Потом от гуся отрезали и под горячее темное мясо еще добавили. Время летит быстро. Пока чай пили, смотрим — прилив идет. Альбатроска по воде зашлепал. Пересадили его в лодку. Вскоре нас сняло. Завели мотор и пошли дальше. Вот она — воля-то где!
Тогда была весна. Сейчас осень. Но тоже очень хорошо.
Наконец, подходим к своим любимым избам на Мягострове. За три часа в лодке сильно застыли. Первым делом затопляем печь.
«На печи за трубой и климат другой...» Привычно устраиваем быт. Заношу в избу ружья, теплые вещи, распаковываю продукты. Василий Григорьевич на берегу колет на ночь сыроватые чурбаки. Пыхтя, приговаривает: «Елку — в щелку, сосну — в сук, так скорее наколешь».
На следующее утро иду в лес на охоту. Василий Григорьевич напутствует:
— Сходи, сходи — по охоте ж... мять.
Глубинный смысл этого выражения понимаешь, когда начинают болеть ягодицы после непривычной ходьбы по мягким болотным кочкам.
Остров большой. Есть леса, болота, замшелые гранитные скалы. Здесь живут и медведь, и лось, а больше всего боровой птицы. На нее я, в основном, и охотился. Хотя были, конечно, и более масштабные планы. Один раз вернулся из леса, говорю, мол, свежих следов медведя много. Василий Григорьевич отвечает философски:
— Саня, надо же медведю где-то ходить! Увидишь Михаила Ивановича, не трогай. Пальни в воздух — он сам уйдет.
По отношению к лосю он был настроен менее дружелюбно. Часто собирался покараулить его на звериной тропе. А если поймают на браконьерстве, — объяснял он, — буду, мол, говорить, что старый, ветеран, из ума выжил — много не дадут.
— Вот у нас дедка Зуев был, высокий такой старик. У него ребра еще в русско-японскую войну перебиты были. Первый охотник на лосей. Так он их столько побил — страх. Мясо большими кусками опускал в воду. В студеном ключе оно хранилось неделями. Иногда, бывало, по две штуки в день добывал. Собачка такая невидная у него, а как пойдет по следу — только держись. Дедку сколько раз поймать пытались. Даже дома в деревне мясо искали. Его тогда бабка спасла. Чугунок с мясом из печи вы тащила, длинной юбкой накрыла и сидит — прядет, не подает вида, что жарко. Так и не нашли.
Но один раз все же поймали. Суд был. Штраф дали. Прокурор спрашивает его:
«Ну что, дедушка, больше стрелять не будешь?»
А дедка Зуев говорит:
«Если лося в лесу встречу — вряд ли удержусь».
Так что, Саня, ты, как хочешь, а я влагаю пулю!
Но мне и без зверовых охот было хорошо целыми днями бродить по безлюдному острову. В начале осени там полно черники, брусники и клюквы. Всегда можно подкормиться. И, наверное, главное, что ты не слышишь чужих выстрелов, и твоих никто не слышит. Это создает у городского человека, привыкшего к тесноте и шуму, особое, редкое настроение.
Никогда из леса я не возвращался пустой. Бывало, проходил многие километры, но пара тетеревов, тройка рябчиков, а иногда и глухарь обязательно украшали наш котел. Василий Григорьевич всегда радовался моим трофеям. Сам он, пока я ходил на охоту, собирал и сушил на берегу водоросли. Это приносило ему вполне приличные заработки.
Сухие водоросли перерабатывал Архангельский комбинат. Из них получают агар-агар — ценный продукт для производства мармелада, пастилы и подобных изделий. Ходили слухи, что также из агара делают какую-то присадку к ракетному топливу. Кажется, военное ведомство тоже подкидывало какие-то деньги, что определяло высокие приемочные цены на водоросли.
Приятно после леса развесить у горячей печки штаны, сапоги и портянки, а потом развалиться на нарах, подремать перед походом на вечернюю зорю. В это время Василий Григорьевич обычно читал газеты и журналы, специально прихваченные из деревни. Надо сказать, что выписывали они тогда с бабушкой тринадцать периодических изданий, включая «Огонек» времен Коротича.
— Ты гляди, Сталин — кака гадина был, а я, дурак, на фронте кричал «За Родину, за Сталина!». Вот одного не пойму. Ведь вокруг столько генералов было, неужели застрелить его некому было?
Более прочего деда возмущали репрессии среди военных. Как многие фронтовики, он был поклонником маршала Жукова. Перечитывал его мемуары и спрашивал, будет ли ему поставлен памятник?
Однажды к острову штормом прибило старый раздолбанный буксир, сорвавшийся с якоря. Где-то он был артиллерийской мишенью. Во время отлива обнажился мощный бронзовый винт. Василий Гигорьевич попытался его снять, но выбить шпонку не удалось. Пришлось пилить гребной вал. Отечественные ножевочные полотна сломались одно за другим. Затем подошел прилив. Дед терпеливо дождался нового отлива, заправил в ножовку самое лучшее — финское полотно и за полтора часа, без перекуров перепилил толстый гребной вал. «Трофейный» винт, с клеймом завода Орджоникидзе от 1936 года, он в одиночку, с большим трудом затащил в лодку и увез в деревню. Говорил, что если будут делать памятник Георгию Константиновичу в Москве, передаст винт на это дело безвозмездно.
В избе понемногу темнеет. Василий Григорьевич с трудом дочитывает статью про летчика Байдукова.
— Тут, Саня, интересно пишут, я тебе отложу.
Не переставая читать, он ловко отрывает поля газеты и сворачивает самокрутку из махорки.
А мне пора на вечернюю зорю.
Сижу в засаде среди редких кустиков лицом к закату. Рядом с морем в низкой траве несколько мутноватых луж. Здесь днем я заметил утиный помет. Сзади по кустам шарит холодный ветерок. Рассеянно оглядываю вечернее небо. Есть время подумать о вечном. Незаметно подкатывает светлая тоска по родным и близким, оставленным в очередной раз в Москве.
Заря постепенно гаснет.
Неожиданно совсем рядом в лужу шлепается чирок и сразу улетает. Этого я прозевал. Стайка уток издалека предупреждает меня кряканьем. Стреляю дважды. Одна упала в темноту. Нахожу ее с большим трудом. Утки пока мало, северная еще не подошла. Уже совсем темно, стрелять невозможно. Беру скромный трофей, иду домой, нащупывая ногами тропинку.
Издалека слышу Высоцкого — Василий Григорьевич без транзистора не ездит.
В избе жарко натоплено, дверь открыта, горит керосиновая лампа. Дед разговаривает с псом:
— Альбатроска! Глупо ты место.
На ужин доедаем дневной суп из тетерева. Ну, и сто граммов, конечно. На улице кромешная тьма. Наша керосинка — единственный свет на всю округу. Слушаю рассказ Григорьича о том, что в тридцатых годах на этом острове был один из участков Сороклага. Заключенных пригнали зимой длинной темной колонной по морскому льду. Потом они несколько лет валили и сплавляли морем лес для Беломорканала. Сейчас сохранились только развалины деревянных построек, заросли одичавшей малины да сгнившие поленницы дров под толстым слоем мха. Лес вырос снова.
Утром встаем рано, надо поставить сети по отливу. Заодно Василий Григорьевич покрепче утапливает лодочные якоря в морское дно:
«Море бывает матерью, а бывает и мачехой».
Собираюсь в лес за брусникой. Дед напутствует:
— Гляди, чтобы змей тебя не оклевал!
Боятся и не любят здесь гадов. Я хоть и биолог, но тоже не люблю. Внутри что-то мерзко сжимается, когда неожиданно встречаюсь с гадюкой.
Поднимаюсь по южным склонам горушек. Здесь брусника терпкая, темно-вишневая. Висит большими гроздьями, брать ее легче, чем в густом лесу. Ягоды дробно стучат о дно ведерка, и вскоре там уже лежит толстый слой.
Сейчас благодатное время в северном лесу. Первые морозцы побили почти всех комаров. Ягода стала сладкой, но еще не осыпается.
Ведерко набралось скоро, практически на одном месте. Теперь можно подремать на осеннем солнце, раскинувшись на сухом ягеле, посушить сапоги и портянки.
Сам не заметил, как заснул. Просыпаюсь от холода, солнце переместилось за деревья. Кажется, где-то далеко говорят люди. Прислушиваюсь внимательно. Как будто голоса становятся ближе. Потом замечаю высоко в синем небе первый табун гусей. За ним еще и еще. Значит, на севере уже настоящие холода. Скоро может начаться массовый перелет.
Завязываю полное ведерко марлей, чтобы по дороге не насыпался лесной мусор, и спускаюсь напрямик к дому. По дороге вспугиваю выводок рябчиков. Конечно, жалею, что не взял с собой ружье. Но оно всегда так мешает собирать ягоды.
Василий Григорьевич встречает меня у избы, одобрительно оглядывает ведро.
— Бойко, Саня, бойко. Не видал ли змея какого?
После чая сидим на берегу моря. Я не спеша перебираю ягоду. Василий Григорьевич курит. Рядом на вешалах ровным слоем сохнут коричневые водоросли — результат его дневного труда.
Море постепенно отходит, обнажая серый песок и камни, заросшие водорослями. Над водой показались колья и верхние подборы наших сеток. Захватываем корзинку, идем снимать рыбу. Пропустить момент нельзя — улов заметят и расклюют чайки. Впереди уверенно бежит Альбатроска.
Навага уже уснула, а живучая камбала мелко бьется у нижней подборы. Выпутываем всю рыбу, мелкую дед откидывает обратно в море, беззлобно приговаривая:
— Тебя-то кой черт понес? Расти еще.
Оставляем сетки на следующий прилив. Так они и будут работать два раза в сутки, пока не поснимаем их перед отъездом.
Бросаю в кипящий котел пошкереную рыбу. Через пять минут уха готова. Камбала дала бульону почти зеленый цвет. Картошку мы добавлять не любим, если только когда рыбы мало, а едоков много.
Разливаем уху по кружкам — так удобнее есть.
— Ну что, Григорьич, за рыбалку?
— Давай, Саня, своим трудом рыба поймана, в городе живую не поешь.
Необыкновенно вкусна некрупная беломорская рыбка.
Закрепляем успех еще два раза. Наконец Григорьевич отваливается от стола:
— Саня, ешь так, чтобы только дыхать можно было, а я наметался, спасибо.
Закуривает. Чай будем пить позднее. Сейчас тяжело.
После адмиральского часа принимаю решение не ходить на вечернюю зорьку — утки мало, ветер поднялся, да и уха в котле так соблазнительно застыла.
Пока затапливали печь, стало темно. Море бьется у самой избы. Хорошо, что не пошел. «На печи, за трубой...» Принимаем еще по «сто граммов», я в охотку закусываю холодной ухой. Дед пьет чай.
Рассказывает:
— В этой избе, как раз, был случай. Наш деревенский мужик в армии служил прапорщиком. Приехал в отпуск. Канистру — 10 литров спирта с собой привез. Пили они сперва в деревне, потом надоели бабам. Их гонять стали. Тогда мужики подались на острова. Были и в этой избе. Хотели дальше кочевать, а один больше других выпил, спит.
Будили, будили — никак. Налили ему кружку спирта на опохмелку, записку оставили и уехали.
Степан проснулся, никого нет — значит бросили!
Обиделся. Выпил спирт, сел в свою лодку, отпихнулся от берега и вырубился. Пока спал, далеко унесло. Очнулся — в открытом море. Еды нет, воды нет, бензобак пустой, курить нечего. Но помора так просто не возьмешь. Через день прибило его к какому-то незнакомому острову. Нашел там пресную воду и сушеную рыбу. Людей, правда, никого не было.
Переночевал в избушке. Наутро Моряна ударила — северный шторм попутный. Он парус поставил и правит веслом в родные края. В открытом море лодку с проходящего судна заметили, подвернули к ней. Думали, наверное, кораблекрушение где-то было. Спрашивают, помощь, мол, нужна? Степан говорит: «Нет, не нужна».
Попросил только курево ему бросить. На том и расстались.
На седьмой день, как мужики его на острове оставили, Степан заруливает в деревню под парусом. Там его некоторые уже похоронили. А он цел, невредим.
Долго еще пьем чай, разговариваем. Василий Григорьевич толково расспрашивает про мою жизнь в Москве, про экспедиции к берегам Антарктиды. Слушает очень внимательно.
После выходим проверить лодку. Мощный фонарь выхватывает из темноты ныряющий на волнах корпус — все в порядке, якоря держат надежно. Кормим Альбатроску остатками ухи, наконец, гасим лампу. Ложусь поверх спальника — в избе жарко натоплено. Дед давно заснул, а я лежу, слушаю шум прибоя и догорающую печку.
Утром ветрено. После чая сразу ухожу на охоту. В такую погоду в лесу шумно и дичь подпускает ближе, чем обычно.
Иду вдоль края верховых болот. Выбираю подветренную сторону. В некоторых местах идти трудно, багульник по пояс. Запах дурманящий. Попутно ем терпкую бруснику. С потом быстро выходят остатки вчерашнего хмеля. Прохожу красивые лесные поляны с черничным подлеском. Здесь идти легче.
Давно заметил — если лес начинает нравиться, это верный признак, что скоро будет дичь.
Действительно, сзади меня с треском срывается глухарь. Стреляю с разворота, почти не целясь. Мощный петух падает замертво. Заряд семерки зашел под перо с небольшого расстояния. Подбегаю к добыче и только тут замечаю, что сердце у меня радостно колотится.
Посидел, успокоился, рассмотрел краснобрового красавца. Подвязал его за шею и ноги так, чтобы было удобно нести за спиной, как небольшой рюкзак. Можно поворачивать домой, но решаю еще пройтись по знакомым местам и непременно залезть на какую-нибудь высокую сопку. Дичи там никогда не бывает, но зато открывается замечательный вид. У ног лежит остроконечная северная тайга с кострами желтых берез. Дальше, за увалами, серое штормовое море и полоса матерого берега на горизонте.
Моряна не утихает, но лес шумит весело. Значит, будет хорошая погода.
У Василия Григорьевича тоже удачный день. Шторм набросал новую партию водорослей. Дед подбирает их целыми гирляндами. Торопится, потому что в следующий прилив все будет перемолото волнами. Все вешала уже заняты, и рядом лежит приличная копна мокрых коричневых водорослей.
В первые годы беломорских поездок мы собирались подработать на этом промысле. Я заранее послал письмо со списком будущей «бригады». Василий Григорьевич в то время еще не вышел на пенсию, был заместителем председателя колхоза. Его ответ был скорый и категоричный:
«О приезде не может быть и речи. Приезжайте. Все!»
Тогда приехать мы не смогли. Но потом я неоднократно удачно зарабатывал на водорослях вместе с дедом.
Ставлю варить глухаря на медленный огонь, а пока жарю утреннюю навагу. Люблю обваливать рыбу не в муке, а в манке. Она получается хрустящая, как будто в сухарях.
Дед, наконец, оставил водоросли. Вертит самокрутку, смотрит, как шкварчит на сковороде масло. Видно, что устал.
Рыба готова. Устраиваемся на улице, стоя за высоким столом. В избе еще вечером, в темноте насидимся.
— Ну, что, Григорьич?
— Так давай, Саня, если есть! Вот я в больнице раз лежал — старые раны о себе дали знать, так мужики там каждый день «соображали», но я сразу решил: попал в больницу — так лечись. Не пил тогда три недели подряд, так будто б даже лучше себя чувствовал. Ну, разливай, допьем остатки, а потом мозги у нас будут чистые-чистые.
Обильно закусываем жареной рыбой и сладким репчатым луком. Доедаем последние запасы хлеба.
Ветер немного стихает. Замечаю вдалеке между островками поморскую лодку. Разглядываем ее в бинокль. Недоумеваем, кто в такую погоду может быть в море?
На всякий случай ставим полный чайник на огонь. Это святое. Вдруг люди с моря мокрые, озябшие придут. Надо, чтобы могли сразу согреться чаем. А поесть они себе и сами сварят.
Дед не может успокоиться, все прикидывает, кто это? Разводим рядом с избушкой большой костер, чтобы с моря было хорошо видно. Ветер раздувает смолистые дрова. Быстро темнеет. Лодку уже трудно разглядеть. Плохо в штормовом осеннем море.
Я сразу вспомнил, как несколько лет назад мы оказались в этих местах так же, в сентябре. Двое моих друзей были здесь в первый раз. Так что, можно сказать, они ко мне в гости приехали. Во всяком случае, я чувствовал ответственность за успех поездки.
Сначала пожили вместе с Василием Григорьевичем в этой самой избе, вдоволь полазили по Мягострову. Была рыбалка, «сто граммов», разговоры на вечные темы и все такое прочее. Потом нам захотелось куда-нибудь самостоятельно съездить, решили напоследок расширить представление о Белом море. Выбрали один из небольших островов. До него примерно час-полтора идти под мотором. Собрались, подловили прилив и пошли. Дед очень беспокоился, потому что погода была свежая.
До острова дошли без приключений. Там изба, печка, можно переночевать, если что.
Остров сам небольшой, вытянутый, длинная узкая полоса леса начинается от избы.
Заглянули в лесок, а там грибов огромное количество. Никто из нас такого раньше не видел. Да в средней полосе такого и не бывает. Белые, подосиновики, и все молодые, крепкие. Расстелили мы по бортам два офицерских плаща и начали таскать грибы в лодку. Сначала брали целиком, потом только шляпки. Корзина за корзиной. Ни одного червивого нет. Искать не надо, только режь и носи. Увлеклись, конечно. Куча стала выше бортов. Нижние уже давятся. Пришлось остановиться, хотя конца-краю им не видно было.
Начало смеркаться, а прилива все нет. Сидим, решаем, как быть? Если ночевать, грибы могут пропасть. Их много, и дождик с неба моросит. Если ехать, то по темному придется. Пока еще прилива дождемся.
Решили все-таки ехать. Не хотелось полночи с печкой возиться, тем более спальников с собой не было.
Помню, лодку сняло в глубоких сумерках. Мотор завелся сразу. Пошли. Днем я все опасные камни по большой дуге обошел, а в темноте ближе к берегу жался, и в какой-то момент мы оказались прямо среди валунов. Волны кругом пенятся. Сидим в лодке мокрые, усталые, замерзшие. Не хватает только еще в воду попасть, кажется, и барахтаться не будешь. Тогда я люто пожалел, что не остались ночевать на грибном острове.
Сбавили ход, обходим каждый камень. Больше всего боимся тех, что на поверхности не видно. Волна как следует не дает рассмотреть, что там впереди, зато их хорошо видно, когда прошел рядом.
Наконец миновали страшные валуны. Вижу только темную полосу леса, стараюсь идти параллельно берегу. Потом и лес пропал из виду. Куда иду — не знаю, кругом темнота, море и небо не различить. Усталость давит.
Тогда эти края я знал мало, потом уже изучил. Можно сказать, в какой-то момент что-то вроде отчаяния подкатило.
Вдруг вижу огонь. Сразу понял, что Василий Григорьевич запалил для меня костер на берегу. В душе волной поднялась благодарность.
Дальше было все просто. Через полчаса подрулили прямо к избе.
Дед говорит:
— Я думал, ты не поедешь, ночевать там останетесь.
— А что же тогда костер?
— Это — на всякий случай!
Потом несколько лет он поминал мне этот поход.
— Как же ты проехал? Ты же не знал дороги.
Для меня его вопрос, конечно, был в высшей степени приятен.
А в тот год, весь следующий день был посвящен грибам. В большой избе жили, а маленькую жарко топили. Вся печка и потолок были увешаны грибами. Много, конечно, выкинули, когда чистили, но и то, сухих получилось около трех килограммов.
На острове время летит быстро. Уже упакованы к отъезду коробки с брусникой и клюквой. Ходили в лес вдвоем, спилили несколько березовых капов. С трудом притащили их к лодке. Решаем, что из них сделать. Сети сняты и перебраны. Высушенные водоросли плотно утоптаны в кули. Груз получается большой.
Вчера первый раз было северное сияние. Скоро-скоро пойдет гусь. Но я опять не смогу его дождаться. Надо возвращаться домой и готовиться к большой экспедиции. Всего не ухватишь. Но грех, с другой стороны, жаловаться. Бывало, за один сезон удавалось видеть цветные всполохи сначала на Белом море, а через пару месяцев — не уступающее по красоте полярное сияние у берегов Антарктиды.
По вечерам в избе обсуждаем очередной приезд Василия Григорьевича зимой в Москву. Он уже был у меня один раз. Выяснилось, что проблем с ним нет никаких. Дед сам прекрасно ориентировался в городе, когда я был занят на работе. Легко освоил метро и автобусы до моего дома.
Теперь предстоит побывать в нескольких музеях, в первую очередь пойдем в музей Советской Армии.
Наперед скажу, что там деда ждало разочарование. Мы просмотрели все этажи, но не нашли тогда ни одного упоминания о маршале Жукове. Зато увидели бронированный орденами пиджак Устинова.
Кроме того, краем уха услышали сообщение экскурсовода о том, что немецкая армия имела очень мало автоматического оружия. Дед был обескуражен:
— Они же нам на Кольском головы поднять не давали своими пулеметами!
Настал день отъезда. Дед встал затемно, нервничает:
— Саня, надо собираться! Чужого не бери, но и своего не забывай. Вода придет быстро!
Лодка сейчас лежит бортом на сухом песке. Стаскиваем в нее все вещи. Закрываем брезентом, сверху остаются только весла и смотанный парус. Ружье до деревни не разбираю, в протоках может быть утка.
Пьем напоследок чай и доедаем холодное мясо. В остывающей избе дверь настежь. Дед кладет за печь несколько охапок сухих дров.
— Сухо полено в избе должно быть, Саня!
Последние полчаса ждем воду сидя в лодке. Прилив волнами наступает на берег. Пес занял любимое место на носу. Очередная волна прошла, оторвав сперва нос, а затем и корму от дна.
Все! Можно ехать.
Ну, прощай Мягостров! Увидимся ли когда-нибудь еще?
В протоках Василий Григорьевич успокаивается. Ветер попутный. Должны попасть в деревню вместе с приливом.
— Вот в этом самом месте, Саня, один год шли мы с мужиками на лодке. Смотрим — лось протоку переплывает. Рога на голове огромные, как кусты. Ну, как тебя убивать, красавца такого?
— И что, убили?
— Убили, конечно. Да на старости лет, будто б, жалко стало.
В деревне топим баню, паримся, отмываем островную копоть.
Вечером плотно ужинаем. Дед просматривает свежие газеты. Бабушка вкратце сообщает новости по стране и местные.
— Пишут, оказывается, Есенин-то не сам повесился — помогли ему.
— А нашито вдвоем ходили, лося убили. И хорошо! У обоих ведь семьи.
Рано утром в очередной раз укладываюсь. Дед ревниво смотрит, не мало ли я увожу трофеев. Нет, все в порядке. Рюкзак одному не надеть. Пытаюсь еще сверху прикрутить капы. Березовые наплывы еще совсем сырые, по весу больше напоминают камни. Дед кричит:
— Саня, пни-то брось, другой год заберешь!
Пора прощаться.
Так что же, Василий Григорьевич, нас объединяет, таких разных? Ведь не только возможность ездить друг к другу?
— Да, Саня, не только. Ну, до свидания! Напиши, как доехал.
Подходит бабушка, светло улыбается. Видно, что в молодости была она красавицей.
— Твои-то дома, наверно, соскучали? В добрый путь, Саша!
— До свидания, всего Вам хорошего. И спасибо за все!
В девяностых годах режим работы у нас изменился. Каждую осень теперь я был занят в экспедициях у берегов Камчатки и не мог больше ездить на Север. Ежегодно я получал посылки с корюшкой и клюквой. Что-то отправлял в ответ. Мы довольно часто переписывались. Дед сообщал, как прошла у него очередная «навигация». «Похожу еще, пока душа в груди бьется!»— писал он. Беспокоился, не стал ли я «новым русским» или «не вступил ли в какую банду?». И высказывал на этот счет свою точку зрения: «Саня, гляди, не жили богато и поздно начинать!».
Он не особенно хвалил новую жизнь, писал, что «новый председатель колхоза не очень-то склонен к его руководству». Но и не унывал, сообщал, что они с бабушкой завели «сталинскую корову» — козу, что пенсии им на еду вполне хватает, а из одежды ничего не надо.
Позднее, в одном из последних писем говорил: «Мафия в деревне подымает голову. Но я предупредил их о каре. Сказал, если кого из моих или Саню тронете, — перестреляю всех».
В конце письма, где в советские времена обычно была просьба прислать запчасти, махорку или круглые батарейки для транзистора, теперь стояла решительная фраза: «Саня, подвернется случай, пришли гранаты Ф-1, пару штук с запалами: жизнь пошла такая, что на старости лет надо держать порох сухим».
В очередной раз вернувшись из рейса в начале зимы, я обнаружил письмо с Белого моря. Почерк был незнакомый. Бабушка сообщала, что дед прошлым летом занемог и «в море не бывал, на берегу в лодке посидит, покурит и обратно идет домой». Потом лежал в больнице в Петрозаводске и Беломорске, а последний месяц был дома и умер у нее на руках. А еще Анна Николаевна звала приезжать. Дед, писала она, «наказывал сыновьям дружбу с Саней не терять».
