Данов Ростислав Александрович
В ночь на первое июля упало несколько капель дождя, и это все... Днем жара постоянно держалась выше 35°С, ночью опускалась до 30°. На желтых выгоревших склонах отдельными зелеными пятнами темнели клены, боярышник, миндаль. Колючие остистые семена высохшей травы цеплялись ко всему, забивались в любую щель и кололи, кололи.
Камни за день нагревались так, что ночью от них несло жаром, как от печки. Все живое, кроме насекомых и неутомимых стрижей в небе, старалось держаться в тени.
У обмелевшей речки, вода в которой стала прозрачной и текла вяло, истомленная жарой, на отмелях пестрыми роями сидели сотни бабочек, тонкими хоботками высасывающих из глины воду. Здесь были и маленькие, крепенькие желто-коричневые толстоголовки, белянки с нежно-зелеными и кремовыми исподами крыльев, лазурные голубянки, а иногда над этой мелюзгой царственным полетом проносилась перламутровка Пандора и, сделав круг, демократично присаживалась в толпе, распахнув великолепные, испещренные черными пятнами, оранжево-красные с зеленым отливом крылья. Но стоило прилететь на водопой какой-нибудь овсянке, как облака бабочек взвивались и, потрепетав в воздухе, рассеивались по кустам.
В середине дня, когда жара становилась невыносимой, воздух обжигал, а тени почти не оставалось, птицы летели к ослепительно сверкающей воде непрерывно. Торопливо пили, закинув головку, купались — благо, воды было воробью по колено. Даже мальки рыб держались в тени камней и прибрежной ежевики.
Везде на деревьях оглушительно пели цикады. Черный дрозд, деловито шмыгавший между стволов, резко остановился, склонив на бок голову и блестя глазом. Комочки высохшей земли кто-то выталкивал изнутри; приподнялся холмик, рассыпался, и появились когтистые лапы, выпученные глаза и горбатая спина. Шестиногий зверь медленно прополз до ствола ясеня и, цепляясь лапками за кору, стал приподниматься. Дрозд ждал, нервно подергивая хвостом. Мучительно медленно личинка цикады вскарабкалась по стволу на высоту своего роста и замерла. Четыре года назад, только вылупившись из яйца, отложенного в трещину коры на одной из веток ясеня, личинка упала на землю и тут же зарылась в нее. Четыре года она провела в подземном мраке, роя лапами-граблями ходы и высасывая соки из корней дерева, и впервые свет отразился в ее выпученных глазах. Это ее тело не годилось для жизни в мире света, и она умирала, перевоплощаясь. Спина ее лопнула, блестящая коричнево-желтая скорлупа разошлась, и из нее полезло что-то мягкое, бледное — такое же пучеглазое, как личинка, но с обыкновенными цепкими передними лапками — ей уже не нужны были грабли для разрывания земли, как личинке. Но оказалось, что ей вообще уже ничего не нужно — дождавшийся своей минуты дрозд подскочил в два прыжка и вывернул желтым клювом сочную молодую цикаду. Дергая головой, стукнул пару раз об землю и проглотил, как черт душу грешника, только что освободившуюся от оков земной жизни. А шкурка личинки так и осталась сидеть, намертво вцепившись коготками пустых лап в кору.
Другим цикадам повезло больше, и они, просидев час на солнце, твердели, чернели, с визгливым жужжаньем срывались со стволов и взлетали к вершинам, где, погрузив хоботок в тонкую кору верхних веток, превращались в посетителей сокового бара с очень громкой музыкой — при этом музыкантами были они сами! Но на вершинах деревьев на завсегдатаев бара охотились другие музыканты — большие зеленые кузнечики, чье стрекотанье тонуло в оглушительном звоне цикад. Точно установив источник громкого пения при помощи передних лапок, на которых у них расположены уши, кузнечики забирались повыше и сверху планировали на упившуюся соком и оглушающую окрестности певицу.
В этот самый жаркий месяц года у всех жителей гор была одна, самая главная проблема — как и где утолить жажду. Тем, у кого были крылья, напиться было легко. Черепахи же попрятались в норы, пережидая летнюю жару. Бородачам приходилось сейчас кормиться возле туркменских аулов. Каждую субботу и воскресенье в каком-нибудь ауле праздновали двухдневную свадьбу — невесту привозили только на второй день. На свадьбу собиралось по сто и больше человек, резали двухлетнего быка, барашков и коз, готовили шурпу, покупали ящиками водку.
Бородачи внимательно следили за помойками, куда после свадьбы выбрасывали внутренности и кости. Нужно было не зевать, пока вечно голодные аульные собаки не растащили добычу. Самцу приходилось облетать огромную территорию, чтобы прокормиться после птенца — а ведь на падаль было множество желающих: муравьи, жуки могильщики, шакалы, сороки, да и свой брат — черный гриф, несколько пар которых гнездилось в неприступных скальных трещинах около самых аулов. Ночью, когда бородачи не контролировали ситуацию, кости грызли мыши, пищухи, полевки — они-то довольствовались крохами, а нахальному дикобразу с его огромными оранжевыми резцами ничего не стоило сгрызть за ночь приличную кость. Дикобраз не упускал случая проверить ночью сады и огороды, заглядывал и на помойки — собак он не боялся, а туркмены на него не охотились, считая его «нечистым животным» — «хором». Грызунов в костях привлекал кальций, которого им не хватало в растительной пище.
Территория, которую облетают бородачи, поставляла им столько пищи, сколько нужно было, чтобы покрыть энергетические затраты на ее облет, и еще немного, чтобы продержаться до следующей добычи. С математической закономерностью трупы появлялись сегодня здесь, завтра — там. Нужно было только успевать в узловые точки первыми. Туркмен, у которого срывалась со скалы и разбивалась безнадзорно пасущаяся телка, считал «Аллах дал, Аллах взял», но бородач за свою жизнь кормился на падали в этих коварных скалах уже не раз и проверял это место каждое утро. Приобретенный опыт лежал в основе его маршрута, и птенец, следуя за ним, запоминал место и время кормежки. Насытившись, бородачи спускались к речке и досыта пили — река всегда была стержнем их маршрута.
Нашей гюрзе приходилось труднее — к воде вел долгий путь, полный опасностей. А она последние двое суток была занята откладкой яиц, и сейчас ее мучила жажда. Семнадцать яиц она отложила под большим камнем в бывшей норе пищухи, где земля никогда не высыхала полностью и оставалась рыхлой — камень к утру собирал мелкие капельки росы на внутренней остывшей поверхности. Яйца были вытянутые, в кожистой белой оболочке. Им предстояло лежать два месяца в темноте, гюрза носом сгребла на них землю и перестала ими интересоваться.
Но желтопузика, который, обследуя свой охотничий участок, заметил, что гюрза долго возится под камнем, привлекло это место — он знал, как знал поведение каждого существа, годного в пищу, что в это время года под камнями, где водились гюрзы, можно найти вкусные яйца. Знал он также, что гюрза свою кладку охранять не будет, в отличие от кобры, с которой лучше не связываться. В свое время он только чудом остался жив — зубы кобры скользнули по его панцирному черепу, и теперь при встрече с коброй желтопузик старался скрыться или замереть.
Жажда заставила гюрзу ползти по открытому пространству к желобу, который проточила в скалах весенняя вода, стекая с террасы на террасу вниз, к речке.
Молодой орел-змееяд, недавно начавший кормиться самостоятельно, заметил серое извивающееся тело змеи и с высоты ринулся в атаку. Но в метре над гюрзой он остановился в воздухе, растопырив крылья и хвост, — до сих пор он хватал только агам и желтопузиков, а небольших гюрз получал от родителей в гнезде — обезглавленных и безопасных. Размеры и необычность движения змеи насторожили его.
Задержка атаки дала возможность гюрзе собраться в кольцо и приготовиться к защите. Она оплошала, двигаясь днем по открытому месту, и должна была быть наказана.
Змееяд опустился на землю в метре от змеи и осторожно, откинув назад голову, шагнул вперед, выставив перед собой крылья для защиты. Гюрза напряглась — еще движение — и голова с ядовитыми зубами выстрелила в птицу. Отчаянный взмах крыльев отбросил орла в воздух — зубы только царапнули по перьям.
Тяжело дыша, змееяд снова попробовал приблизиться — гюрза ударила — змееяд отпрыгнул и, пока змея убирала голову, собираясь в кольцо, птица попыталась ударить ее когтями и отскочить, но гюрза была слишком для него велика и выбрасывала голову со смертоносными зубами далеко — ему не удалось достать ее когтями, а гюрза снова превратилась в сжатую пружину, готовую распрямиться. Змееяд отпрыгнул в нерешительности. Он пытался ударами когтей по телу и атаками утомить змею, чтобы она реже бросалась, и, воспользовавшись промежутками между выпадами, схватить ее. Когда гюрза атаковала — он отскакивал, защищаясь крыльями, когда отступала, он наскакивал. Но гюрза почти так же стремительно возвращала голову на исходные позиции, как и выбрасывала ее с разинутой пастью навстречу врагу, и признаков утомления заметно не было. С годовалой гюрзочкой змееяд бы справился — она быстро устала бы или обратилась в бегство, а схватить ползущую змею легко. Однако наша гюрза и не думала бежать, предпочитая успешно обороняться. Первый опыт схватки с гюрзой окончился для змееяда неудачно — больше он не будет пытаться нападать на змей такой величины. И его птенцы, выкормленные мелкими змеями и ящерицами, не будут охотиться на взрослых гюрз. Так каждое маленькое событие укладывается в мозаику, из которой возникает картина будущего.
Змееяд отлетел в сторону и тут заметил испуганно дернувшегося желтопузика, подбиравшегося к яйцам гюрзы под камнем. Желтопузик был привычной добычей, и змееяд мгновенно прыгнув-перелетев, схватил безногую ящерицу за передний конец. Как ни вертелся и не бил хвостом старый пожиратель всего, что плохо лежит, он был отнесен в когтях на удобную скалу и там прикончен, разорван на куски и заглотан.
Стоило змееяду отвлечься, как гюрза шмыгнула под колючий куст, где была защищена от нападения. Змееяд давно разделался с желтопузиком, отер клюв о скалу и улетел с полным зобом. А гюрза продолжила свой путь к воде. Спустившись по желобу на нижнюю террасу, которую нужно было пересечь, чтобы попасть на следующий спуск, гюрза придерживалась кустов и ползла вдоль края камней, иногда ощупывая языком землю, — перед ней этим путем спустилось уже немало гюрз, и молекулы запаха остались на почве.
Когда тени стали длинными, гюрза добралась до воды. От реки веяло прохладой, в небольшой заводи громко урчала лягушка, со всех сторон неслись серебряные трели жаб. Из листвы большого грецкого ореха слышалось жалобно-нежное «тю-юк... тю-юк» сплюшки.
Гюрза напилась и скользнула в темную теплую воду. Слабое течение медленно поворачивало и несло змею — гюрза почти не шевелилась, выставив голову из воды, но лягушка сразу же замолчала. Проплыв совсем немного, гюрза зацепилась хвостом за корень и неподвижно лежала — вода щекочущими струйками обтекала расслабленное тело.
В двух метрах от нее, у противоположного берега продолжала непрерывную трель зеленая жаба. Несмотря на голод, гюрза не обращала внимания на жаб и лягушек — она никогда их не ела. Наступали сумерки. Над заводью порхающим полетом замелькал нетопырь-карлик — самая маленькая из летучих мышей. Тихо струилась вода под монотонное пение жаб. Внезапно трель оборвалась — мелькнула блестящая черная голова, и жаба была схвачена страшными челюстями с такой силой, что брюшко ее лопнуло, из него вывалились внутренности. Кобра выпустила мертвую жабу, которую схватила неудобно поперек туловища и, скользнув в сторону, приготовилась заглатывать ее с головы. Но в это время рядом с ней возникла голова второй кобры, явно претендовавшей на ту же жабу.
Первая кобра с раздраженным шипением, полураскрыв капюшон, попыталась оттолкнуть изгибами тела пришелицу. Сплетясь и напружинившись, гибкие тела отпихивали друг друга, как ожившие корни. Первая кобра, метнувшись, быстро укусила вторую за спину. Укушенная дернулась и, пятясь так же легко, как двигалась вперед, отступила и исчезла.
Первая кобра, все еще не убирая капюшон, долго обследовала место схватки, касаясь почвы стремительно высовывающимся язычком. Постепенно она успокоилась и, ощупав лежавшую жабу, принялась ее заглатывать.
Гюрза быстро выбралась на берег и по своему следу стала подниматься наверх — как ни хорошо было у реки, но встреча с кобрами испугала ее. Подниматься было труднее, но она проделала путь до своей террасы с максимальной быстротой.
В это же время в ущелье Теменчи, под двумя большими глыбами, проснулись барсята. Минуту они щурились и пискляво зевали, потом, отойдя на шатающихся со сна лапах, присели сделать лужу и, вернувшись, принялись теребить старую самку. Лизнув пару раз каждого, она отпихнула их и стала слушать звуки вечернего ущелья.
Площадка перед логовом была усы пана перьями кекликов, которых барсучиха ловила у водопоя, когда отяжелевшие птицы бежали вверх по склону, вытянувшись бутылочками. Тут она их и цапала, выскочив из засады, а потом приносила котятам. Сейчас барсята гонялись за разлетавшимися перьями и отчаянно чихали, когда пух прилипал к носу. Барсучиха, глядя на играющих детей, тяжело вздохнула — пора отправляться на охоту. Сводив детенышей к речке и вернувшись к логову, она разлеглась на боку, накормила их, тщательно вылизала каждого шершавым языком.
Когда насытившиеся барсята уснули пушистой кучкой под глыбой, старая самка встала и начала быстро спускаться к речке. Не останавливаясь, перешла на другой берег и стала бесшумно подниматься на террасу. Она старательно выбирала дорогу вдоль края, где было меньше сухой травы, но все-таки колючие семена так и цеплялись к шерсти, из-под носа то и дело вылетали бабочки-совки — одну из них барсиха прихлопнула лапой и, морщась, сжевала.
Пройдя по краю террасы около километра, самка услышала то, что ее интересовало: сухой шелест и постукивание, доносившиеся из зарослей инжира внизу у реки. Пройдя еще немного, барсиха залегла в том месте, где снизу поднималась протоптанная дикобразами тропинка, и стала ждать.
Несколько раз над ней бесшумной тенью пронесся козодой, ловивший в воздухе бабочек своим огромным ртом, но она, проводив птицу взглядом, внимательно прислушивалась к шорохам внизу.
Небо на востоке начало светлеть, когда наевшийся лиловых незрелых фиг дикобраз, сопя и шелестя иголками, поднимался к своей норе. Он был надежно защищен острыми иглами и считал, что может шуметь, сколько вздумается.
Молниеносный удар могучей лапой по носу оглушил его, и в ту же секунду желтые клыки барсихи сомкнулись, раздробив затылок и разрушив центр управления, из которого мчались сигналы опасности к мускулам, управляющим иглами.
Высоко подняв голову с десятикилограммовым дикобразом в зубах, старая самка потрусила к себе в Теменчи, теряя по дороге пестрые иголки дикобраза.
Даже не каждый барс умеет охотиться на дикобраза — стоит секунду промедлить, и кажущийся неуклюжим и медлительным зверь мгновенно поворачивается к опасности задом, пряча голову между передними лапами, взъерошивает иглы и резко пятится навстречу врагу. Слабо держащиеся, покрытые мелкими зазубринками иглы вонзаются в лапы, грудь и голову нападающего, вызывая воспаления, обламываются и врастают в мускулы, часто делая зверя калекой. Старая самка-барс училась охотиться на дикобразов у своей матери. А ее трехлетний сын пока не научился этому искусству. Он жил в верховьях ущелья Курыголь и, спустившись этим вечером к реке, обнаружил нечто необычное. Вначале он увидел что-то светящееся, а, подобравшись поближе, понял свою ошибку: у костра сидел человек. Молодой барс, мгновенно развернувшись, умчался в ночь.
Змеелов перевел дыхание, провел по лицу рукой, сказал «Да-а... дела...», достал сигарету, нагнулся к костру и прикурил. Он хорошо знал, с кем имеет дело, — следы молодого барса попадались ему в Курыголе и у реки. Ноги стали как ватные, внезапный испуг не давал успокоиться.
«Уж не за кашей ли он приходил», — пытался пошутить про себя змеелов и придвинул к себе котелок с допревавшим у костра рисом — единственным, что можно было купить в местной лавке, кроме зеленого чая, сахара, сигарет и водки. При этом рис был вьетнамский, чай — грузинский, сахар — кубинский, сигареты — армянские и только водка «произведена и разлита» в Ашхабаде.
«Сигареты, кстати, кончаются — на завтра еще хватит, но к вечеру нужно возвращаться в аул. Надо бы поймать еще одну гюрзу, — подумал он и поглядел на мешок с гюрзами, лежавший под камнем. — Вот ведь скотина! Как ловко прыгнул: и в костер не попал, и котелок не опрокинул, только хвостом по носу мазнул...»
Каша была готова, и змеелов принялся за нее, дуя и сгребая ложкой по краям.
«Наверное, огня никогда не видел, а дыма не учуял — у них же обоняния нет, — вот и прыгнул посмотреть. Вокруг костра всегда темнота гуще — он меня и не заметил. Молодой, дурак еще. А ведь кончится тем, что его туркмены прихлопнут — уже жаловались, что этим летом «две коровы забирал». Коровы у самого края ущелья пасутся. Домой не приходят — доить не надо — бычки и телки молодые, на откорме. Этому дураку, небось, дикобраза-то не взять, а тут телка прямо в ущелье лезет — кушать подано! Ну ладно, будем надеяться, он теперь далеко. Надо чаю вскипятить».
Как все люди, которым приходится жить в одиночестве, змеелов привык разговаривать сам с собой. Пожалев напугавшего его барса, он восстановил душевное равновесие. За водою пришлось идти к речке, мыть котелок — и все это, чувствуя спиной, что где-то в темноте — барс. У речки хрустели под ногами сухие ветки орехов, он подобрал их, принес и, наломав, бросил на угли. Ветки с шипением занялись синими огоньками — в орехе много эфирных масел, хорошо горит. Дав разгореться, приспособил котелок с водой и снова, усевшись по-турецки (или по-туркменски, ведь туркмен и значит «я — турок») на спальнике, прислонился к большому камню и закурил. Когда спина защищена, все-таки спокойнее.
«Хорошо бы завтра пораньше найти гюрзу, а к вечеру — в аул. Днем будет жарко, да и гюрзы не ползают».
Надо было поймать гюрз, чтобы заменить погибших в серпентарии. Несколько змей уже лежало в мешке, оставалось поймать еще одну. На днях придет машина за пойманными гюрзами, и отлов в этом году закончится. Остается ждать расчета, а поскольку с этим у нас никогда не торопятся, можно будет спокойно заняться бабочками.
Змеелову нравилась его работа, поскольку она давала возможность изо дня в день наблюдать природу и не общаться с чиновниками. Но к концу сезона он уставал от постоянного напряжения, летом змеи ловились хуже, да и ноги болели — такова была расплата за его любимые сандалии, в которых ходить легко, ноги дышат, но подошвы пересыхают и трескаются. Несколько сезонов подряд змеелов собирал здесь бабочек, как и везде, где бы ни был. За последние сто лет эти места не раз посещали известные натуралисты. Но ему все-таки удалось поймать несколько видов бабочек, которых здесь раньше не находили. У него была мечта — описать новый для науки вид и половить бабочек на Борнео.
В ауле было электричество и на свет ртутной лампы около дома ночью слеталось множество насекомых. Змеелов пожалел, что сейчас он сидит у затухающего костра, сна ни в одном глазу, лампы нет, а на слабый свет костра летят только муравьиные львы.
Вода закипела, поднялась шапкой и, выбежав из котелка, затушила угли. Кинув в котелок несколько стебельков мяты, собранных у реки, он достал из рюкзака пиалушку и перевязанную резинкой коробку чая, кинул в воду щепотку, подождал, когда заварится и, по туркменскому обычаю перелив три раза из пиалушки в котелок, стал пить.
Когда рассвело, змеелов уже возился с костерком. Задремать ему удалось только под утро, да и то он постоянно просыпался и пялился в темноту. Глаза слезились от недосыпу, тело ломило, но нужно было пошевеливаться, пока солнце не принялось раскалять камни и воздух. Окунувшись в речку, для чего пришлось лечь на дно, да и то вода не покрывала тело, он почувствовал себя посвежее и, набрав котелок, понес его к костру.
Попив чаю и пожевав засохшей лепешки, он сварил рис и оставил его в котелке, спрятав под камнем рядом с рюкзаком. Взял сачок, пару пустых мешков, засунув их сзади за пояс, и мешок с гюрзами. Спустился к реке, подержал мешок со змеями в воде, чтобы гюрзы могли попить, спрятал его под камень, перешел речку и, хлюпая сандалиями, стал подниматься на склон.
На небе засветились легкие облачка, освещенные восходящим солнцем. Он прошел мимо большого камня, на котором уже сидела мать пищуха с тремя детенышами. Это семейство всегда встречало его и уже привыкло — не шелохнулись, когда он проходил мимо, только пищушата что-то пережевывали, забавно шевеля усами.
«Однако это у нее уже третий выводок», — привычно подумал змеелов и перехватил левой рукой сачок наизготовку — отсюда начинался его охотничий участок.
Впереди показалась большая каменная осыпь, где вчера вечером он упустил из-за темноты крупную гюрзу. Подойдя к этому месту, змеелов замедлил шаги и стал внимательно осматривать крупные глыбы — излюбленные места гюрз.
Легкий шорох, слышный только тренированному уху, заставил его обернуться. Метрах в пяти он заметил в камнях серый чешуйчатый бок и, подбежав, едва успел схватить за хвост уползавшего под глыбу гюрзоида. Змея отчаянно тянула под камень, пытаясь вырвать из рук хвост, — приходилось тянуть сильно, но не дергать, чтобы не повредить позвоночник. Но вот гюрзоид понял, что его добром не отпустят, и решил защищаться — перестал упираться и тут же был вытащен. Он сходу попытался укусить, но змеелов поднял его за хвост и стал подставлять сачок. Змея билась, делая выпады головой с раскрытой пастью и не желая попадать в сачок.
В какое-то мгновение гюрзоиду удалось оттолкнуться от края сачка, и он в броске достал левую руку змеелова, державшую сачок.
Змеелов отбросил его в сторону вместе с сачком и посмотрел на руку: капелька крови была у основания мизинца и три подряд на внутренней стороне руки выше кисти. Одна из царапин пришлась в некрупную вену, и в ней образовался небольшой тромб, похожий на ртуть в кончике термометра. Мельком взглянув на руку, он присосался к ранкам. Высосав, что удалось, хотя ранки быстро закрылись, и запястье уже жгло, а в основании мизинца ломило, змеелов подобрал сачок и занялся откапыванием гюрзоида — краем глаза он заметил, под какой камень ушла змея.
Укус его особенно не беспокоил — во-первых, гюрзоид задел только одним зубом, да и то скорее поцарапал — глубоко не вонзил, во-вторых, боль была не такой, как при хорошем укусе.
«Тромб, конечно, неприятно, но он небольшой, сердце не закупорит, а если будет двигаться вверх по вене — вскрою ножом. Хотя это, конечно, бессмысленно. Вот она, последняя! Вчера думал, ну еще одна — и все. Нет, хрен тебе, не загадывай вперед. Ее еще взять надо».
Потыкав ручкой сачка под камень, змеелов определил по шипению расположение гюрзоида и, прикинув, стал подрывать землю с противоположной стороны. Вытащив пару камней, опять потыкал ручкой сачка — она достала до зашипевшей змеи. Остальное было делом техники. Толкаемый гюрзоид с раздраженным шипением вылетел из-под камня и тут же свернулся, готовясь напасть. Идеальная ситуация! Стоило подставить ему под нос сачок, как он сам влетел в него и притих, не обнаружив врага. Достав из-за спины мешок, змеелов надел его на горловину сачка и, взявшись за предусмотрительно пришитую снизу к сачку тесемочку, поднял и перевернул, высыпав змею в мешок. Закрутив горловину мешка, чтобы изолировать гюрзоида внизу, он завязал ее узлом и, положив на землю, присел на камень перекурить.
Все это заняло не больше десяти минут. Рука болела не сильно, но основание мизинца опухло, а вокруг царапин на руке образовались белые разраставшиеся опухоли.
Покурив, змеелов отправился к месту ночлега. Переходя речку, на влажной отмели он заметил свежие следы барса, о котором уже успел забыть за утренними приключениями.
«Значит, этот разбойник приходил-таки посмотреть, кто ж его так напугал ночью. Уж не слопал ли он мою кашу?» — хотя, конечно, знал, что барс кашу есть не станет, но беспокоился, что тот из любопытства все перевернет, а может и нагадить в знак самоутверждения.
Присоединив мешок с гюрзой к остальным под камнем, змеелов поднялся к своему месту — все было, как он оставил.
Солнце вылезло из-за хребта и начало припекать. Каша не успела сильно остыть, и он с удовольствием принялся за нее. А потом — чай, как можно больше чая, чтобы с жидкостью вывести из организма хоть часть яда.
Часа через полтора опухла уже вся кисть и начала чесаться. К середине дня отек распространился до локтя, кисть надулась, как подушка. Рука болела не сильно, но согнуть кисть и пальцы было трудно... Вообще-то им полагалось иметь ампулы с сывороткой и шприц, но сыворотку выдавали всегда просроченную, мутную — никто из змееловов ею не пользовался, а одному жена написала на коробочке с ампулой: «Петечка, не дай Бог!»
Он усмехнулся, представив себе, как таскал бы по горам хрупкий шприц с кипятильником и стеклянные ампулы по жаре, которые, между прочим, должны храниться в холодильнике. Да и качество сыворотки «антигюрза» было никудышным — введение инородных белков часто вызывало анафилактический шок, вводить рекомендовалось не менее десяти кубиков дробными дозами — короче, для применения в полевых условиях она не годилась, была, пожалуй, не менее опасна, чем сам укус.
Зная по предыдущим укусам, что отек продержится дня три и, убедившись, что тромб никуда не двигается, змеелов спокойно ждал, когда хоть немного спадет жара, чтобы отправиться в аул.
Вечером он уже сидел на открытой веранде своей половины дома, с удовольствием попивая чай и внимательно следя за бабочками, летевшими на мертвенный свет ртутной лампы.
Распухшая, толстая как бревно рука ему не мешала — болела она только при резких движениях, да когда он опирался локтем на стол, появлялось странное ощущение, что локоть стоит на пузыре с водой.
Чем привлекает насекомых свет — тайна, но они летели на него отовсюду. И это было известно всем хищникам. Как только лампу включили первый раз весной, под веранду явились две зеленые жабы и, вырыв норки, поселились в них. Теперь каждый вечер, когда лампа горела, они вылезали и, тяжело плюхая брюхом, короткими прыжками подскакивали к очередному присевшему на землю в освещенном круге насекомому. Сделав на него стойку, жаба молниеносно выбрасывала липкий язык и вдергивала добычу в рот. Потом она долго моргала, проталкивая глазными яблоками добычу в горло, а если это не помогало, пропихивала ее большим пальцем.
Но жабам доставались остатки. Первые сливки снимали летучие мыши — десятки их, рея у вершин ореховых деревьев, окружавших дом, образовывали живую сеть. Дом стоял как бы в котловине скал и свет лампы, освещая верхушки деревьев, притягивал насекомых со всех склонов.
Кого только не было на освещенной стене! Бабочки — мельчайшие моли и огневки, ажурные пальцекрылки, толстенькие совки, нежно-пастельно-зеленые, розовые и желтые пяденицы-геометриды, роскошные орденские ленты с рисунком коры на верхних крыльях и черной поперечной лентой на порочных ярко-красных нижних, огромные бражники с горящими, как угольки, глазами. Тут же летали десятки летучих мышей, рея у вершин ореховых деревьев, они образовывали живую сеть. На самом верху носились крупные стремительные кожаны — они догоняли в полете даже больших бражников; под ними мелькали ночницы, выбиравшие добычу помельче; еще ниже порхающим полетом облетали листву ширококрылые подковоносы и стрелоухи, мастера маневра; а над самой крышей суетились нетопыри-карлики, не намного превосходящие величиной бражников и хватавшие всякую мелюзгу, светящимися точками толкущуюся в воздухе.
По стенам ползали мраморные жуки-усачи со скрипучими шеями, проходили колонны мелких рыжих муравьев, рядами располагались десятки муравьиных львов, ползали нежно-зеленые флерницы с золотыми бусинками глаз.
Иногда прилетала и присаживалась эмпуза — удивительное насекомое, похожее на сухопарую старую деву, попавшую в шумную компанию подвыпивших хулиганов. С выражением ужаса и брезгливости она озирается по сторонам, ожидая, что кто-нибудь дернет ее за подол, прижимая руки к груди — на самом деле, осторожно переступая, эмпуза подбирается к ничего не подозревающей жертве, быстро хватает ее, зажимая в усаженных шипами передних лапках, и, поднеся ко рту, обгладывает, как куриную ножку.
Наблюдать жизнь на стене удивительно интересно, и змеелов готов был просидеть целую ночь, следя за маленькими трагедиями, разыгрывавшимися перед ним.
Какой-нибудь бражник, пометавшись вверх и вниз, садился на землю и замирал, работая крыльями, как пропеллером, на холостом ходу. Но тут к нему подскакивала жаба или стремительно подбегала желтая волосатая фаланга, которую ужасно боятся туркмены, считая смертельно ядовитой, без всяких на то оснований; а то и кошка, которая с одинаковым удовольствием ела и бабочек, и фаланг, да и летучую мышь, пролетевшую неосмотрительно низко, могла подцепить лапой, подпрыгнув в воздух. Знакомый коллекционер, живший по ту сторону Каспийского моря, в Армении, жаловался, что куда бы он ни поехал на ночной лов, всюду проклятые кошки успевали выхватить у него из-под носа и сожрать лучших, редчайших бабочек. Казуарян (под таким прозвищем коллекционера знали в зоологических кругах) был человеком страстным, но кошек любил и поэтому на время ловли запирал их в доме или каком-нибудь сарае, а утром, когда все редкости были собраны, выпускал их доедать остатки.
Тишину нарушало только жужжание крыльев, цырканье летучих мышей, да близкое тюканье совы-сплюшки, выкармливавшей двух очаровательных пушистых и глазастых птенцов в дупле одного из орехов. Сплюшка тоже ловила бабочек и иногда возникала в свете лампы, перелетая с дерева на дерево.
Когда рассвело и жабы забрались под веранду, а летучие мыши отправились спать в трещины скал, дупла и на чердаки, проснулись птицы, и бойкий крапивник тут же принялся склевывать засидевшихся на стене насекомых, разражаясь трескучей трелью при появлении сонной кошки, вышедшей проверить, не осталось ли чего-нибудь вкусненького.
Многим лампа служила бесплатной столовой.
Через пару дней из серпентария пришла машина и забрала змей. Заплатить пообещали в неопределенном будущем. Опухоль спала, рука работала нормально, и змеелов, которому надоел рис, решил отправиться вверх по реке половить рыбу.
Взяв удочку и рюкзак, он вышел утром и часа за три, двадцать два раза перейдя петлявшую в ущелье речку, добрался до хорошей заводи недалеко от того места, где Теменчи соединялось с главным ущельем. День был облачный, солнце только изредка проглядывало. Пристроившись в корнях огромного платана, он пожевал лепешку и, скатав шарик из хлеба, насадил его на крючок.
Клевало хорошо, и вскоре он вытащил трех усачей длиной сантиметров по двадцать пять. В середине дня клев прекратился. Змеелов развел костер, пожарил рыбу, искупался ниже по течению и стал ждать вечернего клева.
На следующее утро его разбудил стук капель по спальному мешку. Надеясь, что дождь скоро кончится, змеелов терпеливо лежал в спальнике, закрывшись с головой, пока не промок насквозь. Под проливным дождем, дрожа от холода, он забился среди корней платана, но и здесь текло. К счастью, сигареты и спички он успел вовремя спрятать в полиэтиленовый пакет. С трудом собрав под корнями сухой трухи и прикрыв телом, развел крошечный костерок, на котором можно было погреть руки.
Дождь кончился часа через два, проглянуло солнце — змеелов развесил все свое хозяйство сушиться. Воды в реке заметно прибавилось, скрылся большой камень, унесло удочку — бурный поток несся с весенним шумом, весь в пене и мусоре. Западный ветер непрерывно нагонял тучи. Над скалами пронеслась пара клушиц, как черные тряпки, поднятые ветром. Погода явно портилась, и во второй половине дня, когда вещи высохли, змеелов отправился домой.
Шел не спеша, по дороге заметил гюрзу, уползавшую вверх по склону, около Теменчи попались следы старой барсихи с барсятами. Под деревьями алычи земля была устлана желтыми сливами — он набрал порядочно и шел, поплевывая косточками. Переходить речку стало трудно — вода доходила почти до пояса, течение сбивало с ног. На тропе часто попадались крабы, вылезшие из речки и, перебирая вытянутыми ногами, бочком-бочком, старались забраться повыше, подальше от взбесившейся воды.
Тучи сгустились, потемнело, начался второй ливень. Все опять промокло до нитки, но до аула оставалось недалеко. Из ущелья послышался далекий, все нарастающий гул. Когда змеелов подошел к дому и взялся за калитку, шум превратился в страшный грохот катящихся камней — он оглянулся, подумав, что начался обвал, но увидел, что по дороге мчится поток — через минуту плотная серая волна с ревом накрыла дорогу и унесла забор, спускавшийся от дома к дороге. Калитка еще держалась, но вода плескалась уже у ног. Сложенный из камней и оштукатуренный глиной сарай на той стороне дороги внезапно исчез, как будто его и не было. Густой, цвета глины, поток нес вырванные стволы деревьев, какие-то кусты, было слышно, как грохочут в нем камни. Даже воздух, казалось, сгустился от запаха сырой глины. Старые орехи возле дома дрожали, на их стволы намотало кусты ежевики, колючую проволоку от забора, вырванную траву. Вода подбиралась к крыльцу...
Змеелов собрал свое хозяйство и, воткнув палку у края воды, следил за уровнем. Через полчаса вода стала понемногу отступать, оставляя полосы обломков и мусора. Еще через час он спустился с фонарем на дорогу — стояли лужи, везде валялись камни и сучья. В конце аула поперек дороги лежал ствол дерева толщиной в обхват, белея ободранной корой. Река вошла в берега, но уровень воды был еще метра на полтора выше, чем обычно. Электричества не было — снесло столбы. Можно было ложиться спать.
Наутро, под моросящим дождем, змеелов прошел к впадению речки в Сумбар. Бетонный мост был разрушен, на его рухнувшие плиты нанесло огромный завал из больших стволов, вывороченных пней, на стволы плотно намотались кусты гранатов и ежевики, все это было прочно сцементировано глиной.
На завале уже работали туркмены с топорами, на дороге стоял нагруженный дровами ишак. Поговорили о селе, туркмены утверждали, что «такого не помнят и старики» и «теперь дров на всю зиму хватит». У дороги лежал труп полоза, попадалась мертвая, облепленная глиной рыба.
Ущелье выглядело ужасно — пойма, там, где раньше зеленели густые заросли ежевики, была ободрана и вылизана до голой земли, лежали вывороченные с корнями деревья, уцелевшие стояли в обмотках из кустов и глины до высоты человеческого роста. Русло изменилось, огромные глыбы появились там, где их раньше не было. Идти дальше было невозможно — ноги затягивало в жидкую глину. Змеелов представил себе, что было бы, задержись он здесь вчера на несколько минут.
Что же вызвало такой катастрофический сель? — этот вопрос не давал ему покоя. И тут он вспомнил, как поднялся весной в самые верховья речки и увидел, что все верховья вытоптаны скотом, склоны стоят голые — туркмены из большого аула наверху гоняли туда тысячные отары баранов на водопой к родникам, и их острые копыта выбили всю траву и превратили землю в месиво.
Тут картина вырисовалась так ясно, как будто он сам все видел. Первый ливень был особенно силен в верховьях, у водораздельного хребта. Потоки воды смыли незакрепленный слой почвы до глины, которая ничего не впитывала и вода второго ливня вся стекла в реку. Река рванулась, но петлявшее русло ей уже было мало, и она хлынула напрямую по пойме, сокрушая все на своем пути и неся перед собой вал вырванных деревьев и кустов. На каком-то из крутых поворотов ущелья, там, где было поуже, все это застряло, образовался огромный завал-плотина, в который уперлась река. Но ливень продолжался, вода все прибывала и в какой-то момент прорвала плотину — тут-то и промчался вал из камней, жидкой глины и деревьев по всему ущелью до самого Сумбара, а по Сумбару шел свой сель, в десятки раз мощнее, но вызванный теми же причинами — по Сумбару жило множество людей, и все они держали овец и коз. Как всегда, во всем виноваты были люди...
