портал охотничьего, спортивного и экстерьерного собаководства

Землянский Евгений Григорьевич

«На старости я сызнова живу»

Я старик и инвалид, и больше охотиться не могу. Но у меня запас воспоминаний, которые скрашивают старость.

Старики, говорят, бывают болтливы. И я замечаю в себе эту слабость. Беседуешь с приятелем, вспоминаешь тот или иной случай, особенно если это из охотничьей жизни, и начинаешь рассказывать. При этом испытываешь какое-то удовольствие.

Воспоминаний много, и они приходят одно за другим. Рассказ следует за рассказом. Наконец мелькает мысль — не слушают ли тебя только из вежливости, и переводишь разговор на другую тему. Я решил поделиться воспоминаниями с таким терпеливым слушателем как бумага — она все терпит.

Сначала я намеревался изложить воспоминания по плану, в каком-то порядке, как-то систематизировать их, но скоро понял, что из этого ничего не получится.

Дневников я не вел и многое улетучилось из памяти. Правда, я вел кое-какие, без всякого порядка, охотничьи записки, записывал и результаты охот, но в один злополучный день мой щенок хорошо «поработал» в нижней полке моего книжного шкафа, изодрав на мелкие клочки несколько книг, в том числе и охотничьи записки. Поэтому я лишен возможности привязать события точно ко времени, а эпизоды — к определенным охотам. Я понял, что изложить свои воспоминания в более или менее стройной системе мне не под силу.

Но почему я должен следовать какому-то плану или системе? Я пишу эти записки для себя: получаю удовольствие, вспоминая прошлое. Не могу рассчитывать и на появление их в печати — они не заслуживают этого ни по содержанию, ни по форме, и не удовлетворяют литературным требованиям.

Я не писатель. Но я не боюсь, что мои записки попадут кому-нибудь на глаза, и тот прочтет их — в них нет ничего предосудительного, за что я мог бы покраснеть.

Охотиться я начал гимназистом пятого класса, то есть пятнадцатилетним юношей. До этого времени, по примеру отца, меня интересовали певчие птицы, и я заводил то синицу, то зяблика или какую другую. Соловья завести не решался — это была привилегия отца, да и ухода он требовал такого, какой мне, мальчишке, был не по силам. Попробовал я завести голубей, но домовладелица подняла скандал, и мне пришлось ликвидировать эту охоту. Я выпустил всех голубей, и они разлетелись, но один долго не хотел улетать и несколько дней околачивался около нашего двора.

В это время я начал проявлять интерес к ружейной охоте. Почти каждое воскресенье посещал Трубу — птичий рынок на Трубной площади, где торговали не только птицами, но и всякого рода живностью, продавали с рук ружья и охотничьи принадлежности.

Я подолгу простаивал перед окнами охотничьих магазинов, рассматривая выставленные там ружья. Пристрастился к чтению охотничьей литературы.

Я был записан в одну из старейших московских библиотек бр. Улитиных. Там был толстый каталог книг библиотеки, и можно было выбрать книгу без помощи библиотечных работников, которые в отношении какого-то гимназиста были не особенно услужливы. Прочитал много номеров журнала «Природа и охота». Большое впечатление произвели на меня «Записки охотника Восточной Сибири» А.А.Черкасова. Но настольной для меня книгой были «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» С.Т.Аксакова. Даже устаревшая к тому времени «Техническая часть ружейной охоты» читалась мной с большим увлечением. Ведь охотиться я начал со старой шомполкой. При чтении описаний природы, охотничьих угодий и отдельных видов дичи в моем воображении возникали восхитительные картины моих будущих подвигов. Я и теперь нередко заглядываю в эту книгу. Уже не испытываю прежних иллюзий, но дорогого стоят возникающие при чтении воспоминания о чувствах, которые вызвали прочитываемые строки у юноши.

В этот период из Нижнего Новгорода переселился в Москву наш отдаленный родственник Александр Михайлович. Это был старый охотник. Он мне много рассказывал о своих охотах, учил как стрелять бекаса и т.п. Он отдал в мое распоряжение свою шомпольную двустволку 16-го калибра с дамасковыми стволами, с маркой «Гржибовский в Варшаве». Зимой в комнате я упражнялся тушением свечки, надевая только пистон.

Летом на даче я охотился за дроздами, которых было достаточно в ближайшем молодом березняке. Я с удовольствием вспоминаю эти охоты. И встать надо было пораньше, и сколько терпения и сноровки требовалось, чтобы подойти к дрозду на выстрел. Настеганные мною, они были очень сторожки. А как я волновался перед выстрелом! Это была дичь, так считал сам С.Т.Аксаков.

Ради практики стрельбы влет я не упускал случая стрелять по вороне, грачу или голубю.

По понятиям моих родителей, стрелять голубей было грешно, и я их ощипывал и выдавал за рябчиков. Эти охоты велись после Петрова дня, празднуемого 29 июня по старому стилю. Ведь я тогда считал себя настоящим охотником и старался выполнять все правила.

На самый Петров день мы с товарищем, реалистом Ваней Матвеевым ездили в деревню к дворнику нашего двора на станцию Шушково Ярославской железной дороги. Здесь бродили по Красному лугу, так называлось болото с небольшим озером посередине, по другим разбросанным кое-где болотинам и по лесным опушкам. В большом лесу нам нечего было делать. Несмотря на свою начитанность, я знал теоретически только охоту на уток и по болотной дичи. О лесной охоте и теоретического представления не имел.

В этих местах удавалось выпугивать уток и бекасов. Утки слетали, главным образом, с прудов, которых здесь было несколько, и мы подкрадывались к ним издалека, не зная даже, есть там утки или нет.

Помню, за два первых летних посещения этих мест я убил одну крякву, двух или трех чирков и бекаса. Чирок и бекас были убиты влет навскидку. Шомполка била очень раскидисто и не мудрено, что первые выстрелы были успешными.

Мы ограничивали свои поиски местами между деревней Смоленское, где останавливались, и ст. Шушково. Мы были городскими мальчиками и боялись заблудиться. Нас предупреждали и особенно остерегали не заходить в обширное Берендеевское болото. Туда, говорили нам, и местные жители боятся заходить, так легко в нем заблудиться.

Кстати, об этом болоте. В одни из пасхальных каникул, кажется, в тот год Благовещение совпало с ними, мы с Ваней были на охоте в Шушкове. Целый день бродили по Красному лугу и прилегающим местам. Вечером решили постоять на тяге в лесу около станции и, не возвращаясь в деревню, ожидать там ночного поезда. Перед тягой зашли к железнодорожной сторожихе напиться чаю. Старуха рас­ сказала нам легенду о Берендеевском болоте.

Когда-то на месте этого болота было обширное озеро, а посреди озера остров, на котором стоял княжеский терем. У князя с княгиней был маленький сын. Кто-то предсказал — если княжич подойдет к самому озеру, водяной утащит его в воду. Поэтому были приняты все меры, чтобы княжич не мог подойти к озеру — его окружили мамушками и нянюшками, чтобы те не спускали с него глаз.

Однажды князь с княгиней уехали на свадьбу к другому князю. Надзирательницам было приказано строго смотреть за княжичем, но те занялись пересудами и забыли про княжича, а тот очутился у самого озера и водяной утащил его. Вернувшиеся родители строго наказали мамушек и нянюшек, а княгиня сказала, что не может видеть озера и не будет жить на острове. Когда покидали остров, княгиня обернулась на озеро и сказала: «Чтоб тебе сгинуть, проклятое!» и услышала в ответ: «А тебе обернуться каменным столбом!». Так и сделалось: озеро превратилось в болото, а княгиня — в каменный столб. И теперь, — прибавила старуха, — кое-кому случалось набредать на каменный столб в болоте.

В этой легенде обращает на себя внимание совпадение с научной точкой зрения последовательности в образовании болота. Видимо, в людской памяти сохранилось, что когда-то здесь было озеро. А каменный столб — это, возможно, остаток какого-то ритуального сооружения одного из обитавших здесь племен.

Вспоминая эту поездку, должен прибавить, что, безуспешно простояв на тяге, которой не было, остаток времени до поезда мы провели в станционном здании, где стоял только один большой стол. Другой мебели не было. Я растянулся на этом столе и заснул. Не знаю, сколько времени спал, как меня будит Ваня: «Идем скорее наружу!».

Я вышел на платформу и обомлел: в небе творилось незабываемое — воздух был напоен звуками. Я не в силах описать это и передать ощущение, которое испытал. Я стоял очарованный. Это продолжалось довольно долго. Судя по звукам, птицы летели на небольшой высоте. В темноте их было не видно. Слышались гоготанье, кряканье и еще какие-то звуки. Наконец, они стали удаляться, и мы вернулись в помещение.

Много лет спустя, проезжая мимо этих мест, я из окна вагона видел, что на Красном лугу ведутся торфоразработки и прокладывается узкоколейка. А еще позже не заметил и следов этих разработок. Надо думать, что и Берендеевское болото разрабатывается или уже выработано.

Когда я перешел в седьмой класс, отец дал мне деньги на покупку ружья. К этому времени я начитался о преимуществах малых калибров, об ивашенцовских двадцатках и малокалиберных ружьях Лейдекера, и приобрел зауэрскую курковую двадцатку.

Продавец, Николай Иванович Яковлев, показал мне, сколько пороху и дроби следует класть на заряд, сказал, что уток следует стрелять пятым, а зайца вторым номером дроби.

С этим ружьем мне пришлось охотиться только два года, до окончания гимназии, стрелять довелось немного и я не представляю, какой бой был у этого ружья. Только один раз выстрелил из него по мишени — по листу писчей бумаги, укрепленному на стволе сосны. На пятьдесят шагов оно принесло 44 дробины пятого номера. Это очень кучный бой. Видимо для меня ружье было очень прикладисто — стрелял я из него довольно удачно, исключая зимние охоты по зайцам, когда мешала одежда. Правда, стрелять приходилось больше по уткам на подъеме.

Уместно вспомнить о моей в то время непоследовательности в уходе за ружьем. Опасаясь появления раковин, я стрелял черным порохом и в то же время забывал чистить ружье, когда это было нужно, и оно неделями оставалось нечищенным — молодому человеку всегда было некогда. Не удивительно, что в стволах появились раковины и ружье расшаталось после столь недолгой службы. Иногда приходила охота почистить ружье. Тогда я старался вовсю: промывал стволы кипятком, драил их металлической щеткой, смазывал маслом. Но такой уход принес мало пользы.

В этот период я раза два ездил в Шушково и впервые убил тетерева. Шел опушкой, как вдруг за небольшой березой впереди меня вылетело что-то крупное с шумом. Тогда я ружье носил наизготовке и не замедлил выстрелить навскидку. За дымом и листвой березы я не видел результата выстрела, но что-то подсказывало мне, что выстрел был удачным. Начались поиски, но птицы не было, сколько я ее не искал. Ружье было приставлено к дереву, и я потерял его. Начались поиски ружья. Нашел я его не скоро и опять начал искать птицу. Чтобы не отбиться от места выстрела, бросил на землю раскрытый ягдташ и продолжал поиски кругами вокруг него. Наконец пришел к выводу, что сделал промах и надо уходить. Поднимаю ягдташ, а под ним лежит убитый тетерев. Это была холостая тетерка. Видимо, я ее только заранил, и она все время убегала от меня. Наконец забилась под ягдташ и там дошла. Радости моей не было предела.

В остальное время сезона мне удавалось стрелять уток, залетавших на два небольших озерца на противоположном берегу Клязьмы, где мы жили на даче.

В 8—10 километрах от дачного поселка, перед впадением р. Учи в Клязьму Уча была запружена и образовала большой пруд — «Образцовое озеро» (по селу Образцову). Сейчас его уже нет.

Озеро было неглубокое и поросло кугой и осокой. Я несколько раз ездил туда на велосипеде и подолгу просиживал на берегу, наблюдая как стайки куликов перелетают с места на место. Из осоки доносилось кряканье уток, а иногда утиный выводок переплывал из одной заросли осоки в другую.

Это озеро арендовал кружок охотников, служащих Ярославской железной дороги. Утки, распуганные охотниками, разлетались по окрестным болотинам, залетали и на наши озерца и оставались там на ночлег.

Иногда я, встав пораньше, бежал на реку, переправлялся на тот берег и обходил озерки. Таким образом мне довелось добыть несколько уток. Это были кряквы и серые утки. Однажды удалось взять дуплетом пару чирят. Конечно, это нельзя называть охотой, но мне доставляло удовольствие, да еще и практика стрельбы влет.

Было и другое место, где можно было встретить утку. На лугу между рекой Клязьмой и деревней Звягино был глухой карьер, с одного борта заросший тальником и осокой. Я его также посещал по утрам, нередко поднимал утку-крякву, которая снималась вне выстрела. И это было мне в удовольствие. Все же под конец лета утка вылетела в меру, и я ее убил.

За последние два гимназических года мне довелось осенью и в начале зимы охотиться с гончими. На Клязьме, где мы жили на даче, проживал Соколов, имя и отчество которого я забыл; он имел две или три дачи, сдавал их внаем, вел хозяйство, держал лошадь, корову и прочее. Летом он извозничал, выезжая к поездам.

Известные Абрикосовы отдавали своих гончих на прокорм Соколову. Как мы с Ваней познакомились с Соколовым, я не помню. Только он стал иногда приглашать нас на охоту с гончими. При этом предупреждал: если в этот день приедут Абрикосовы, мы не сможем участвовать в охоте. Но такого случая не было, и мы раз пять или шесть за эти годы имели удовольствие охотиться с гончими.

Мы с Ваней не имели возможности как-либо компенсировать за доставленное нам удовольствие. Соколову же — мужчине лет под сорок, видимо была приятна наша компания.

Обычно мы приезжали к нему в субботу вечером. Рано утром нас ждало угощение — жареная буженина и чай. Выезжали мы на розвальнях с парой или тройкой гончих и ехали за 7—8 километров под деревню Никульскую, где оставляли лошадь.

Для меня это были первые уроки правильной охоты, и я до сих пор вспоминаю их с благодарностью и удовольствием.

Правда, на этих охотах ни я, ни Ваня не убили ни одного зайца. Если и убивал — то Соколов. Мы не умели подставиться под гон, да и гончие, как я теперь понимаю, не отличались вязкостью, и после первого-второго небольших кругов стеривали зайца и бросали гнать. Зайца тогда было много, и легче было поднять нового, чем выправить скол.

Впрочем один раз я стрелял неудачно по зайцу. В другой раз мог бы стрелять, но почему-то сказал стоявшему рядом Соколову, чтобы стрелял он. Матерый русак покатился колесом через голову. Во время одного перехода на другой участок надо было идти через деревню. Только что мы ее прошли, как полем скачет русак и недалеко от меня. Вопреки своему обыкновению стрелять навскидку, здесь я его хорошо выцелил, взял переда и спускаю один курок за другим — выстрелов не последовало, а заяц не спеша удаляется. Это был не гонный заяц, а шумовой. Никогда до этого мое ружье не давало осечек, и я в недоумении раскрываю его, а оно не заряжено. Я всегда строго соблюдал правила обращения с оружием и перед тем, как войти в деревню, разрядил ружье, а зарядить вновь забыл.

Убитых зайцев, что случалось не при каждой охоте, Соколов дарил нам, и мы возвращались домой с трофеем.

Однажды в первых числах декабря мой одноклассник Панфилович пригласил меня к себе на дачу на 20-ю версту (теперь Баковка), где его семья жила и летом, и зимой. Утром мы пошли бродить по полям, снег был еще неглубок, можно было идти без лыж. Пошли по бортам какого-то оврага: Панфилович с одной стороны, я — с другой. Вдруг вижу — на дне оврага, между кустами забегали туда-сюда какие-то птицы, вылетел табунок серых куропаток. Я выстрелил, и ничего не вижу. Панфилович тоже стрелял и сказал, что он убил двух, а одну — я. До сих пор не знаю, убил ли я куропатку или нет. Только возвращался с гордым видом, неся в ягдташе напоказ куропатку. На платформе один молодой человек говорит мне: «Парень, а сейчас куропатки запрещены, уже с ноября». Я же начинаю утверждать, что в декабре их стрелять разрешено. Почему-то был уверен в этом и не спрятал своего трофея.

С теперешней моей точки зрения все вышеописанное, исключая разве охоты с Соколовым, — пародия на охоту. Но, вспоминая прошедшее, не вижу ничего пародийного или вызывающего ироническую усмешку в том юноше-охотнике, которого я описываю.

По окончании гимназии мне пришлось надолго расстаться с охотой. Сначала нужно было готовиться к конкурсному экзамену, потом учеба в институте в Петербурге, где у меня не было знакомых, затем военная служба и революция. Было не до охоты.

Правда, зимой 1914 года во время моего приезда в Москву на рождественские каникулы мы с Колей и Ваней Матвеевыми организовали по примеру прошлого охоту с гончими с Соколовым.

О самой охоте в памяти ничего не осталось. Кажется, она была неудачной. Запомнилось посещение чайной в деревне Никульской, куда мы зашли после охоты. За соседним столом чаевничали трое местных крестьян и с ними какой-то по виду мастеровой. Последний рассказывал сказку «Как барин отелился». Эту сказку я ни раньше, ни позже не слыхал и не читал. Я ее записал и много лет спустя передал в библиотеку им. В.И.Ленина. Там ее благосклонно приняли и направили в какой-то фонд по фольклору.

В начале 20-х годов, когда все начало приходить в порядок, я стал подумывать о приобретении ружья. Старое, которое я спрятал на чердаке, пропало. Вскоре купил на птичьем рынке на Миусской площади за 57 рублей тульскую быв. Императорского тульского завода курковую двустволку 12-го калибра с подкладными замками. Стволы были короче обычных (возможно, они были обрезаны), но общее состояние ружья было хорошим, оно выглядело как новое. Как мне пришлось убедиться, оно сильно разносило. Много позже я тужил о нем, так как для стрельбы из-под собаки накоротке оно было бы незаменимо.

С этим ружьем я уехал на Урал, на Изумрудные копи, куда был приглашен на должность технического руководителя.

Изумрудные прииски были разбросаны в 3-х—10 км друг от друга, в 80 км от Екатеринбурга, в 45 от железной дороги и в 10 от асбестового рудника. Места дикие.

Из расспросов и по собственным наблюдениям, я узнал, что здесь порядочно глухаря и рябчика. Тетерев и заяц почти отсутствовали. Можно было встретить следы проходных коз. О лосях речи не было, видимо, они были выбиты. Говорили о медведях. Однажды во время одной из охот мне показали свежий медвежий след и чурак с ободранной корой — это медведь лакомился личинками насекомых. Волков не было. Только один раз за время моего пребывания на Изумрудах видели след проходного волка.

Неоднократно из окон моей квартиры можно было видеть сидящую на большой ели глухарку. Это в расстоянии от дома — 200—250 шагов. Однажды, проезжая через широкую падь, я видел не менее 25—30 глухарей, сидевших на высоких соснах.

Собственно говоря, охотиться здесь мне не пришлось. Территория Изумрудных копей была объявлена заказником, и не в целях сохранения дичи, а чтобы предупредить появление так называемых хитников, которые занимались незаконной скупкой изумрудов, утаиваемых старателями или рабочими от обязательной сдачи государству. Самое время моего пребывания на Изумрудах было неподходящим для охоты (с ноября по март). Без лайки о глухаре нечего было и думать, а рябчик уже не шел на манок, даже и не отзывался. Я только два раза сумел сходить на охоту вместе с двумя рабочими-охотниками. Как они ни старались манить рябчика, он не шел. Мне удалось убить случайно вспугнутого рябчика.

Здесь опасались ходить в одиночку на охоту. Поговаривали о медведях и злых людях. Но почему-то меня этим никто не пугал, хотя я чуть ли не каждый день посещал прииски верхом на лошади в одиночку. Да и десятники с отдельных приисков ездили и ходили без особой опаски. Правда, после того как я уехал в Москву, мне писали будто по стаянии снегов недалеко от одного прииска нашли труп убитого человека.

Самый характер моей работы не располагал к охоте. Однажды в выходной день, только я вышел на охоту, меня вернули — потребовалось присутствие на работах.

На Троицком прииске, где я жил, было только два охотника — слесари механической мастерской, с которыми мне и довелось охотиться. Был еще старик сторож, уже бросивший охоту. Он много порассказал мне, как бил медведя, как один из них чуть не помял его, как заганивал лосей по насту.

На Изумрудах я проработал полгода. Работа становилась интересной. После посещения копей академиком Ферсманом, который две ночи ночевал у меня, я начал разбираться в генезисе изумрудов и проч. Но время было неподходящее, на Урале было неспокойно, не забылось Егоршинское дело. А к этому времени угольная промышленность начала разваливаться, меня пригласили вернуться на работу в Москву, и я согласился расстаться с Уралом.

В Москве, учитывая семейные обстоятельства, откинул мысль о работе на периферии, хотя для служебной карьеры последнее было бы полезнее. В то же время я понял, что, работая на периферии, не смогу уделять время для охоты — обстановка там тогда для этого была неподходящей.

Подошло время, когда стало возможно подумать и об охоте. Я твердо решил обзавестись легавой. Я тогда слишком мало разбирался в породах, и только потому, что в Москве гремела слава пойнтеров Б.В.Ясюнинского, обратился к нему с просьбой уступить мне щенка из помета его суки Таис. Но помет был уже расписан. Из кровных легавых в это время оказалось возможно приобрести щенка ирландца от Дориан-Грея-4831 и Норы-4680 А.А.Успенского, что я и сделал, и дал щенку кличку Май-Бой. Впоследствии он был записан в РКМОО под № 5044. Условия для содержания собак тогда у меня были неплохие и, чтобы щенок лучше развивался, я купил на птичьем рынке на Миусской площади сучку пойнтера без родословной. Правда, продавец называл от кого происходят продаваемые им щенки, но я, не собираясь долго держать, а тем более охотиться с этой сучкой, не догадался записать это. В память виденного мною впервые на работе пойнтера я дал ей кличку Лябель.

Забегая вперед, скажу, что из нее вышла хорошая рабочая собака. Уже по третьему или четвертому полю она попала к Мухину, и я неоднократно видел ее в работе. По экстерьеру, по словам видевшего ее Б.М.Новикова, она могла пройти на большую серебряную медаль. По тем временам это было выше, чем теперешнее «очень хорошо». Мухин проохотился с ней не один год. Во время болезни Мухина она пропала.

Революция отменила все запреты на охоту, кроме сроков начала и конца охотничьих сезонов. Широко и громко прозвучал лозунг — «Охота для всех!». Стало возможно, имея охотничий билет, охотиться где угодно и почти на кого угодно.

До революции почти все подмосковные угодья были в аренде или охотничьих обществ и кружков, или у частных лиц. Поэтому я о них не имел никакого понятия. Обратиться за помощью в охотсоюз, членом которого состоял, я как-то стеснялся.

Попробовал однажды поехать куда-нибудь побродить с ружьем. Почему-то поехал с Савеловского вокзала в Шереметево. Там бродил по ближайшим мелочам. Только продираясь через чащу чепыжа, спугнул порядочной величины птицу. Видимо это был вальдшнеп, но из-за чащобы я не рассмотрел как следует. Ничего больше не видел.

Все-таки, я и мой сослуживец, инженер Григорий Васильевич Назаров — уроженец Южного Урала, много там охотившийся, решили поехать куда-нибудь на охоту. Воспользовались картой Московской губернии и нашли на ней на севере от Москвы большую заболоченную территорию, по которой протекала до того неизвестная нам река Дубна, и на этой территории деревни с такими заманчивыми названиями, как Заболотье, Остров. Если Остров, значит там и вода, и болота, а в них утки. Едем в Остров!

Ближайшая к нему ж.д. станция Талдом, а от нее до Острова около 20 километров. Наймем подводу. Так и решили. И в конце августа 1926 года, имея свободных три или четыре дня, поехали туда.

В Талдом приехали поздно вечером. Никаких подвод при станции не оказалось. Пошли в ближайшую частную чайную, где, как нам сказали, можно было и переночевать.

Вид охотников всегда, как правило, возбуждает интерес у присутствующих. Нас спрашивают куда и к кому мы едем.

— Не к Динину ли?

— К нему, — отвечаем.

Теперь и нам известно, к кому едем. Но подводы нет и, кажется, на нее трудно рассчитывать. Приходится мириться с мыслью, что завтра, не солоно хлебавши, надо возвращаться в Москву. А пока укладываемся спать, не раздеваясь, в отведенной для этого комнате.

Еще не успели заснуть, как хозяин чайной сообщает, что кто-то приехал к поезду на пролетке, и его возница согласен довезти нас до Острова — ему это по пути. Мы с ним быстро сторговались, только выехать должны были не позднее трех часов утра.

Так и выехали. Было совсем темно, и я не помню дороги, потому что все время дремал. В одном месте остановились — захромала лошадь — в ее копыто вонзился осколок горлышка от бутылки. Возница пошел набрать воды из придорожной канавы, чтобы промыть рану. Только опустил ведро в воду, как из канавы свечой вылетел кряковой селезень. Это показалось нам хорошим признаком.

Перед самым Островом дорога переходит в гать. Въехав в деревню, узнаем, что Динин уехал в Москву, но на другом конце деревни живет охотник (фамилию его я забыл), который не откажется обслужить нас. Проводник, так буду называть этого охотника, принял нас очень любезно и обещал после обеда свозить на плесо, предоставить криковых уток. Поблизости не было никакой воды, ни лодки.

До обеда оставалось порядочно времени, и я вздумал пройтись по краю болота — не удастся ли поднять бекаса. Отошел от берега на 10—15 шагов и попал на зыбун, который, хотя и держал меня, но идти по нему было трудно. Надо было выбираться на берег. Почти у самого берега на кочке небольшая березка — стоит за нее ухватиться и подтянуться, и ты на твердом месте. Но березка кланяется мне вместе с кочкой почти до земли. Кое-как выбираюсь из трясины, не провалившись и не зачерпнув воды.

После обеда проводник командует: «Выносите вещи!», а сам отворяет дверь сарая и тащит лодку-долбленку, подтаскивает ее к болоту и толкает в едва заметную канаву, в которой и воды-то не видно. Укладываем в лодку свои вещи и садок с парой криковых, проталкиваем лодку на несколько шагов по канаве, пока она не оказывается на плаву. Усаживаемся — я на носу, Назаров на корме, а проводник, стоя с шестом, посередине лодки. Сначала чувствуется какая-то неуверенность в себе, но быстро привыкаешь. Канава или борозда, как их здесь называют, сначала идет открытым болотом, потом вступает в заросли тростника, высотой почти в два человеческих роста. Вверху видно только небо. Проводник нас предупреждает: здесь не стрелять уток — все равно их не найдешь. Сначала лодка двигалась медленно, а когда борозда расширилась, пошла довольно ходко. Не знаю, сколько времени мы плыли до плеса. Наконец, выехали на открытое пространство, и проводник разрешил нам стрелять по налетающим уткам. Наступило время вечерней зари. Очень скоро я убиваю одну за другой пару крякв.

Мы подъехали к острову, на котором росло несколько ольх и кусты, и стояла копна сена. Лодку втащили на берег. Бессонная ночь и дорога нас порядочно утомили, было уже не до охоты, а хотелось устроиться на ночлег. Смеркалось, и надо было управиться засветло. Не помню, разводили мы костер или подкрепились всухомятку. Спали, подстелив на землю сено.

Рано утром, затемно, проводник разбудил нас. Меня он посадил за куст там, где мы ночевали, а Назарова отвез в другое место.

Когда уже рассвело, ко мне одна за другой подсели две кряквы, а третья приплыла. В пределах выстрела пролетали четыре чирка. Я выстрелил по переднему, а упали все четыре. Так рассыпала моя тулка.

Здесь следовало бы описать самую зарю, восход солнца, как менялись краски, и всю обстановку. Но я не мастер описывать. Да и страстному охотнику было не до этого. Все внимание было устремлено на подсадную и не летит ли где утка. Красоты природы воспринимались как-то подсознательно.

Заря кончилась, возвращаются проводник и Назаров. Ему удалось убить только одну крякву. Едем подбирать мою добычу. Три кряквы на месте, а вот и чирок кверху брюшком. Второй, хлопая по воде крыльями, удирает в осоку, а остальных двоих и след простыл.

Разводим костер, пьем чай. Времени у нас в обрез, и мы, не задерживаясь, едем к дому. По каким-то ему известным признакам проводник находит борозду, закрытую буйной растительностью.

Вернувшись в Остров, мы нашли подводу, которая довезла нас до Талдома. Дорога шла краем заболоченной поймы. Слева простирались болота и луга, справа шли в гору поля, на которых шагах в двухстах паслись журавли. Это еще не был пролет, журавли были не в стае, а бродили отдельными парами или тройками, не близко одна от другой. Они кормились и держались спокойно.

С вечерним поездом мы вернулись в Москву, поделив добычу поровну.

Несколько слов о Дубненской пойме. Мы застали ее почти в нетронутой форме. Говорили, что в начале революции пробовали расчищать и углублять русло Дубны, но утопили экскаватор и прекратили работы. Я где-то, кажется, в одном из старых охотничьих журналов читал, что еще при Иване Грозном велись здесь осушительные работы; борозды — остатки этих работ.

Судя по тому, что мы застали, — это были настоящие джунгли. Места эти называли Московским полесьем. Там были и луговые участки, которые выкашивались. Там легко было заблудиться, ходили рассказы о гибели заблудившихся.

Уже после войны, когда я проводил свой отпуск в районе Константинова, узнал что не то Динин, не то наш проводник не вышел из болота — его нашли мертвым. Предполагают убийство.

Все же пойму осушили; расчистили и углубили, а на некоторых участках выпрямили русло Дубны.

Я порядочно поохотился в районе Константинова до войны и в послевоенные годы. Было заметно, как из года в год пойма становилась все более сухой. Помню, в углу за лесом около Дубны, против Константинова, мне удалось хорошо поохотиться по бекасам, а несколько лет спустя я нашел там потрескавшуюся почву.

Охотничий писатель Воронцов-Вельяминов красочно описал поездку на Окаемовские луга во второй половине XIX века. Это было охотничье Эльдорадо. В конце 60-х годов там были проведены полевые испытания. Нашли и бекасов, и дупелей, но немного, а теперь, говорят, там уже ничего нет — все сухо. В те же годы, участвуя в лосиной охоте, я должен был идти по следу раненного мною лося. След завел меня в прибрежный старый ольховый лес. Корни деревьев были осушены более чем на человеческий рост, комель дерева настолько был выше поверхности.

Спустя несколько лет после войны я поехал на охоту в деревню Остров и был разочарован: не нашел там не только болотной дичи, но и самого болота.

В те же (1926—28) годы мой сослуживец Сурбанос предложил мне вступить в члены одной команды по истреблению волков и познакомил меня с другими членами этой команды. Она состояла из охотников, опытных не более меня, — двух докторов — Мих.Серг.Соколова, Ал-дра Стояновича Стоянова, работника Наркомсвязи Ив.Петр.Родионова, Сурбаноса и меня. Несколько эрудированнее других, пожалуй, был Соколов. У него был довольно большой круг знакомых охотников. В частности, он больше нас разбирался в собаках.

Осенью мы наладили поездки с субботы на воскресенье в деревню Копылово, в 15-ти километрах от ст.Решетниково Октябрьской железной дороги. В Решетникове у станции стояли подводы и за три рубля нас довозили до Копылова. Часть дороги по очереди мы шли пешком. На полпути стояла чайная, другого жилья мы не встречали.

Останавливались мы в хорошем доме с мезонином. Здесь жила крепкая семья — старики, хозяин с хозяйкой, женатый младший сын с женой и две снохи — жены двух старших сыновей, работавших в Москве и на праздники приезжавших помогать по хозяйству. Старик кустарничал: выдувал елочные украшения. Материал — стеклянные трубки он получал на местных стеклозаводах.

В том году мой ирландец был у егеря в натаске, а четверо моих компаньонов имели собак — Соколов кровного пойнтера, Стоянов — кровную суку англичанку, Сурбанос — ирландца неизвестного происхождения, Родионов — такого же англичанина. Этих собак я не могу назвать рабочими ни в отношении чутья, ни постановки. Лучше других был англичанин Родионова — он иногда делал стойки.

Конечно, на этих охотах я «при сем присутствовал», хотя иногда удавалось вытоптать тетерева из разогнанного собаками выводка и выстрелить.

Однажды, когда мы вернулись в дом, я — «попом», хозяин сказал мне: «Идем со мной — я покажу выводок». Мы пошли в ближайший лес. У опушки он говорит: «Приготовься! Сейчас стрелять будешь!».

И правда, от нашего шума впереди нас вылетели четыре тетерева, одного я убил.

В лесу была поляна — что-то вроде старых заброшенных торфяных разработок. Здесь иногда поднимали уток. Под самой деревней была луговина с дренажной канавой. Идя по краю канавы, случалось, выпугивать дупеля, и я не оставался без выстрела. Однажды под деревней Чашниково я наткнулся на большой гурт серых куропаток. От моего дуплета ни одна не упала. Тетерева было много. Глухари иногда пролетали через дорогу по пути в Копылово, но поднять их или стрелять по ним не пришлось.

На следующий год я ездил в эти места уже с собакой.

Обратно не всегда удавалось достать подводу, и к поезду мы шли пешком — кто по дороге, а кто охотой.

Однажды Сурбанос, шедший охотой, вышел к нам на дорогу без собаки и сказал, что она попала под его выстрел по тетереву. Я допускаю, что это было не случайно — собака, купленная на рынке за бесценок, вполне заслуживала это, а Сурбанос не был сентиментальным.

С приближением осени стали думать, что делать дальше. На хорошего егеря и на охоту на волков мы уже не могли рассчитывать. Решили завести смычок гончих, отдать его на прокорм в деревню и ездить туда охотиться.

Соколов узнал, что есть продажные рабочие гончие в Поречье, в 25 километрах от станции Уваровки Западной железной дороги. Собрались с деньгами и поехали пробовать и покупать их.

Пошли пробовать. Владельцы взяли выжлеца и выжловку, а по пути еще привязался к нам какой-то чужой гончак вроде помеси поляка с англо-русской.

Зайца подняли не скоро, и я успел убить черныша из стаи, жировавшей на жнивье.

Наконец подняли русака, и гон пошел широкими кругами полями и лесом без перемолчек и сколов. Гон продолжался довольно долго, но нам не удалось подставиться под него, мне один раз повезло — гон шел прямо на меня, я уже был готов к выстрелу, но тут, как назло, оказывается у моих ног шалава, приставший к нам. Он постоял около меня и бросился навстречу гону. Конечно, гон пошел стороной. После нескольких кругов гон оборвался. Владельцы собак пояснили, что заяц переплыл и ушел за Москву-реку, а собаки в воду не пошли.

Мы с Соколовым решили, что собаки выдержали пробу, и можно говорить о покупке. Шли уже к дому. Я шел полем по стерне недалеко от опушки, огороженной пряслами. Из-под моих ног выскакивает русак и катит к лесу, подлезает под прясло и скрывается в лесу. Я не стрелял, поскольку это была проба собак. Наманиваю гончих. Первым является Будило. Не добежав шагов 10—15 до заячьего следа, гонит, высоко подняв голову, перемахивает через прясло и скрывается в лесу. Выжловка быстро к нему подваливает, и жаркий гон идет широким кругом.

Проявленное Будилой чутье и азартность, с которой он принял след, укрепили нас в намерении сделать покупку.

Вернувшись в деревню, мы начали торг. Но владельцы собак отказались продать выжловку, как мы их ни уговаривали. Купили одного Будилу, заплатив за него что-то около 50 рублей (1925 год).

Будилу я согласился передержать у себя в сарае до покупки второй гончей. Он скоро привязался ко мне и оказался вежливым не хуже иной легавой. Чуть ли не через неделю я поехал с ним вместе с Родионовым в Софрино. Целый день проходили по левую сторону от железной дороги под деревней Митрополье, но ничего не подняли.

В следующую поездку туда же Будило меня разочаровал. Это было еще по чернотропу. Я стоял на опушке леса, примыкавшего к большому полю. За полем шли мелоча. Слышу — Будило погнал. Скоро в поле выкатывает заяц, идет к мелочам и скрывается в них. Вслед за зайцем чуть ли не по зрячему гонит Будило. Добежав до мелочей, он останавливается, оглядывается назад, и трусит ко мне. Стало ясно, что у собаки нет вязкости, основного рабочего качества гончей.

Все же я продолжал эти поездки и за этот сезон удалось уже по белой тропе взять пару зайцев, стреляя чуть ли не на подъеме, а одного упустил — рваная перчатка запуталась в курках.

Встал вопрос — что делать с Будилой. Забегая вперед, скажу, что примерно через год, с согласия совладельцев, мне удалось уступить его бесплатно доктору Приселкову, а тот отдал его егерю Бурцеву, проживавшему в Княжьих Горах, бывшему доезжачему какого-то князя и содержавшего чуть ли не целую стаю гончих. Я однажды был у него на охоте и поинтересовался, что он скажет про Будилу. «В стае гонит хорошо, в одиночку — никак», — сказал он.

Следующей осенью мы ездили к охотнику на ст.Жилево. Его арлекин хорошо гонял. Без гона мы не оставались. Мне удалось взять одного зайца. Туда же ездили другие два охотника. Один без левой от локтя руки. Стрелял он неплохо. Его можно было увидеть на Останкинском стенде. На следующую осень эти охотники купили арлекина, и нам поездки в Жилево были заказаны.

В эту же осень наша команда распалась — Сурбанос, оставшись без собаки, первый покинул команду, а Соколов и Стоянов перешли в другую, более мощную и богатую команду, обслуживаемую такими егерями как И.У.Силичев и К.Н.Зуев. Я допускаю, что их пригласили, чтобы несколько опролетарить команду, в которой были и нэпманы.

Новую команду мне и Родионову организовать было не по силам — не было опыта и знакомств. Каждому из нас пришлось устраиваться кто как мог.

Я, подыскивая себе ружье, частенько заходил в мастерскую В.Г.Никитина (старшего), который брал ружья на комиссию. В действительности, это была не мастерская, а комиссионный магазин. Бывало, сидишь и ведешь беседу на охотничьи темы. Но вот, слышно, отворяется наружная дверь. В.Г. моментально встает с пилой у верстака, на котором в тисках зажаты стволы. Впечатление — Никитин за работой. Входит посетитель, и идет разговор о продаже или об оставлении ружья на комиссию. Кстати, помню вошел поношенного вида гражданин в пальто и шляпе, по виду — мастеровой полуинтеллигент. Он просит одолжить ему три рубля. В.Г. отказывает. Униженные просьбы не помогают — Никитин тверд. Тогда у посетителя вырывается: «Посмотрим, кто тебе будет гравировать клейма и надписи!».

В одно из таких посещений Никитин предложил мне принять участие в коллективной охоте на зайцев загоном в Новгородской губернии, сроком на три-четыре дня. Я согласился. Он познакомил меня с организатором и участником поездки Евгением Михайловичем Петровым, бывшим членом Московского общества охоты. Кажется я внес какой-то небольшой аванс. Выезд был назначен на 13 октября (под Покров), станция назначения — Горовастица. Петров за неделю до отъезда отправил туда егеря Ульяна Яковлевича Зуева подготовить охоту.

Выехали мы в назначенное время впятером или вшестером. Полного состава участников не помню. Кроме Петрова и меня участвовали: врач, инженер и какой-то юноша. Пока мы ехали, ночью выпал снег — «Покров покрыл землю снежком». Это не предвещало удачи — по первому снегу заяц лежит крепко.

В Горовастицу прибыли рано утром. Нас встретил Зуев у станции, лошадь уже в санях. Мы погрузили в них вещи, а сами пошли пешком в ближайшую деревню. Там нас ожидала группа загонщиков — двое взрослых парней и десятка полтора мальчиков, а в доме кипящий самовар.

Недолго задерживаясь, мы пошли на охоту с загонщиками и лошадью, которой предстояло везти нашу добычу.

Распорядителем охоты был Петров, а загоны расставлял и командовал Зуев.

Нам не везло — заяц лежал крепко и пропускал загонщиков, из загона шел неохотно, а, хуже всего, загонщики сбивались с направления, мешали друг другу, часть зайцев уходила в сторону. Убили мы мало, меньше десятка, в том числе я одного, а юноша — налетевшего на него черныша. Кто-то вернулся «попом».

Следующий день был удачнее. Мы убавили число загонщиков до восьми, оставив наиболее смышленых. Загоны проходили организованнее, но зайца было немного. Говорили, что до нас здесь охотились бологовские охотники с гончими и за несколько дней побили много зайцев. В этот день мне везло — я убил 7 зайцев.

Все охотники, кроме нас с Петровым, уехали с вечерним поездом. На другой день до дневного поезда оставалось время и Зуев успел сделать два небольших загона. Гнал, кажется, он один или вдвоем с мальчиком. В том и другом загоне было по одному зайцу, и оба вышли на меня. Одного я убил, а другого упустил. Он выскочил из ближайшего куста прямо мне в ноги, побежал за линией стрелков от меня вполуугон, и я позорно промазал. Накануне я стрелял без промаха, а двух зайцев убил прямо-таки блестяще, когда они промелькнули между кустов. Петров корил меня за этот промах. Мне и теперь досадно: так удобно для меня бежал русак.

Наша компания убила всего 28 зайцев и одного черныша, в том числе, я 9 зайцев. Не повезло с погодой, могли бы взять вдвое больше.

Знакомство с Е.М.Петровым оказалось для меня полезным — через него я познакомился с охотниками, у которых было чему поучиться, он же организовал охоты по лисице с флачками.

Узнав, что в моем распоряжении имеется комплект флачков, он предложил мне организовать такие охоты. Я, конечно, согласился.

До этого же мне пришлось участвовать на одной охоте с гончими. И.П.Родионова пригласили на охоту д-р Приселков и его приятель, а он — меня. Поехали в Бужаниново по Северной железной дороге. Приселков, его приятель и совладелец собаки, какой-то латыш, Борисов — владелец известного пойнтера ч. Чека, Родионов и я с Будилой. Уже в поезде Приселков спросил меня, зачем я еду с собакой?

— Чтобы охотиться, — отвечаю.

— Это неудобно — он будет мешать нашей охоте.

— Но я могу пойти в другую сторону.

— Это тоже неудобно — лучше оставьте его на остановке, — говорит Приселков.

Пришлось так и сделать.

С утра следующего дня нам долго не удавалось поднять зверя. Наконец, собака погнала и гоняла очень долго, больше часа, пока Борисову не удалось подставиться и убить зайца.

Я заметил, что Приселков и его приятель относятся ко мне как-то скептически — так, на привале Приселков спросил меня, разобью ли я подброшенную бутылку. Для меня это было просто. Видимо, Приселков знал Родионова как слабого охотника и по нему судил обо мне.

После привала мы долго не могли поднять зайца. Пора было возвращаться к дому. На обратном пути совсем около дороги я заметил скидку и сообщил Приселкову. Тот наставил собаку. Завязался гон небольшими кругами. Все бросились подставляться. Я же, заметив недоверие ко мне Приселкова, остался на месте, чтобы не мешать и не раздражать его еще больше. Все же, когда гон прошел где-то недалеко впереди меня, подвинулся вперед. Вижу на небольшой поляне стоит Приселков. Я хотел отойти назад, но он быстро побежал со своего места, а я на него встал. И тут же вижу бегущего мне на штык зайца, стреляю и убиваю его. Гон продолжался всего несколько минут.

Возвращались с вечерним поездом. Вагон был почти пустой. Я завалился на верхней полке, а подо мною поместились Приселков со своим приятелем. Через несколько минут слышу разговор: приятель Приселкову — «И зачем тебя угораздило назвать столько народу? — Надо было дать латышу убить зайца — тогда он купил бы собаку». Наша охота, оказалось, была продажей собаки с пробы. Надо думать, что латыш был из тех, кто под видом пробы получает удовольствие от охоты с гончей. Гончая же Приселкова, как я считаю, выдержала экзамен успешно.

Знакомство с Приселковым помогло мне избавиться от Будилы, о чем было сказано выше.

Для охоты на лисиц составилась компания из пяти человек: Е.М.Петров с женой, Н.В.Щеславский — бывший член МОО, Е.С. Аикин, молодой человек моих лет, и я. Окладчиком пригласили Ивана Ивановича Терентьева из деревни Даниловское, близ ст. Ашукинская Северной железной дороги, у которого мы и останавливались.

Договоренность была такая: мы ему платим 50 рублей в месяц, за выставленную на номер лисицу — 5 рублей, за промах независимо от дистанции — 5 рублей, за подводу 3 рубля в день, в том числе и доставка на станцию.

Опишу свою первую охоту с флачками. На охоту Е.М.Петров и я прибыли вечером 24 декабря, накануне нового Рождества, которое в те годы считалось нерабочим днем. 25-го под утро поднялась метель, о чем, разбудив нас, сообщил Терентьев и прибавил, что надежда на охоту плохая. Е.М. заметил, что в такую погоду егерь такой-то сработал и обложил волков. Иван Иванович, задетый этим замечанием, ответил: «Постараюсь и я». Он посоветовал нам не спешить вставать, а сам пошел проверять известную, по его словам, лисицу.

Прошло немного времени, и я впросонках слышу: егерь в сенях командует: «Запрягай лошадь!», затем будит нас и торопит одеваться — лисица обложена.

Мы не заставляем себя долго ждать и, наскоро одевшись, садимся в розвальни и едем. За Мурановым сворачиваем с дороги и высаживаемся. И.И. с мешком флачков идет к лесу. Мы должны его ждать. Развесив не так много флачков, а только отрезав угол опушки от крупного леса, ведет нас к окладу и ставит на доставшиеся нам по жребию номера. Мой первый номер, у Петрова — второй. Я стою на углу опушки, на границе с крупным лесом, Петров слева от меня в лощине, за ним поле. И.И. порадовал меня — стрелять придется мне.

С моего номера весь оклад как на ладони, так он был невелик. Егерь успел только один раз шугануть, как на моих глазах из-под небольшой елки выскакивает лисица и бежит на Петрова, тот стреляет. Убил! Весь гон продолжался считанные секунды.

Вернувшись, мы занялись чаепитием и не надеялись на продолжение охоты — метель, хотя и не сильная, продолжалась.

Новое Рождество местное население не признавало, каждый занимался своими делами, как в будни. Пока мы пили чай, мимо дома проезжал обоз с дровами. Кто-то стучит в окно, и мы слышим: «Охотнички, чаи распиваете, а лисицы вас ищут! — Только что лиса перешла нам дорогу».

И.И. командует: «Едем скорей!». Мы не заставляем себя ждать. Лошадь еще не распрягали.

Выехав из деревни, скоро наткнулись на свежий лисий след. И.И. соскочил с саней и пошел по следу. Но тут появились двое — один с ружьем, догнали Терентьева, и началась жаркая перепалка. Я пошел узнать, в чем дело. И.И. горячится и требует, чтобы те не мешали нашей охоте, а старик лесник из той же деревни, что и Терентьев, говорит, что лисицу подняли они и сейчас ее дорабатывают. Я вижу — из спора ничего не получится — каждая сторона легко может помешать другой — и предлагаю охотиться совместно. Все согласны.

Лесник, Дмитрий Афанасьевич, очень симпатичный, как я потом убедился, старик, обращаясь к своему спутнику, говорит: «Я же тебе сказывал — заводи флачки!».

По указанию Терентьева мы едем на место, где должны дожидаться окладчиков, а они пошли окладывать лису.

Им пришлось проверять три или четыре круга, прежде чем обложили лисицу. Когда мы подъехали к этому кругу, он был уже зафлачен. Кинули жребий — первый номер достался Петрову, второй мне, третий примкнувшему к нам охотнику.

Мой номер, по словам И.И-ча, был самым невыгодным — лисица пойдет на крайние номера.

Начали гнать, но лисица не вышла на номера. Окладчики сошлись, и у них началось вполголоса что-то вроде перебранки. Один другого упрекал в чем-то недопустимом — каждый гнал так, чтобы лиса не вышла на чужого охотника. Проверили круг, лиса не вышла. Погнали вторично. Смотрю, третий номер поднимает ружье, затем медленно опускает. А вот и лисица идет на мой номер. Осторожно, пока лиса за кустами, поднимаю ружье к плечу. Она уже в пределах выстрела, но кусты загораживают. Сейчас она покажется на открытом месте. Но лисица останавливается, загороженная от меня толстой елью, виден только хвост. Мне показалось вечностью, пока она стояла. Наконец лиса делает скачок и падает убитая. Это моя первая лисица!

На следующий сезон нам не удалось договориться с Терентьевым, и мы с Петровым выезжали несколько раз с окладчиком У.Я.Зуевым, выдавая ему поразовую плату. Но это было уже не то. Ездили мы в разные места, разыскивали след наугад, зверя в те годы было мало, и за весь сезон мы ничего не взяли.

В последующие два года я охотился с Касьяном Дмитриевичем Корчагиным, с которым меня познакомил Петров. Последний почему-то в этих охотах не участвовал.

Ездили мы к знакомому Корчагина охотнику — Ванюше (фамилию не помню) в деревню Благовещенское, сокращенно — Блащенки, в восьми километрах от ст. Влахернская (теперь Турист) Савеловской железной дороги. Охоты проходили довольно удачно, редкий выезд, особенно в первый год, без добычи.

Наконец подошло время, когда стало невозможно проводить такие охоты частным порядком. Образовались охотничьи секции при профсоюзах, которые выделяли денежные средства на проведение охот. Прикрепленных угодий эти секции не имели, только охотсекция общества «Спартак» имела такие угодья по Ярославской железной дороге; имела там егерей и остановочные пункты. Я одновременно состоял членом охотсекции «Строителей» и «Спартака».

Так продолжалось до середины 30-х годов. Охоты в «Спартаке» для меня были более удачными — окладчиками были егеря, хорошо знавшие свои места. Не один раз удавалось выезжать на уже обложенных лисиц.

У «Строителей» дело шло не так хорошо — у них не было ни прикрепленных угодий, ни остановочных пунктов, ни егерей. Почти каждый раз приходилось договариваться с каким-нибудь окладчиком на отдельный выезд.

Расскажу о двух охотах по договоренности с местным егерем.

Один год профсоюз строителей долго не мог выделить средства для охотсекции. Только к концу января нам выделили 2000 рублей. Надо было спешить, времени оставалось мало — февраль и начало марта. На общем собрании решили, что я и И.А.Кошеверов поедем к одному, а два товарища — к другому егерю договориться о проведении флачковых охот.

В первое же воскресенье мы с И.А. поехали в Востряково Павелецкой железной дороги к охотнику Овчинникову. Тот принял нас очень любезно, но работать для нашей секции отказался, мотивируя свой отказ тем, что имеет свои флачки, и ему вместе с двумя сыновьями интереснее самим добыть зверя. Лично же для нас двоих он охотно устроит такую охоту из любезности. Мы считали неудобным воспользоваться такой любезностью.

Другие два товарища договорились с егерем Мих.Мих.Коровиным в деревне Бухарово в семи километрах от ст. Поваровка Октябрьской железной дороги на условиях — за выставленную на номере лисицу не далее 50 шагов от стрелка охотсекция уплачивает егерю стоимость шкуры (53 р.), то же и за промах независимо от расстояния. Собрание подтвердило эти условия и назначило на ближайшее воскресенье охоту. На нее записались 11 желающих, в том числе и мы с Кошеверовым.

На охоту явились только мы двое. Утром Коровин пошел искать следы лисицы, а я, по его указанию, с той же целью обошел большой участок, но ничего не нашел, видел только черныша на березе. Вернувшийся егерь сообщил, что он по следу дошел до спящей лисицы и осторожно на лыжах ушел от нее. Надо идти ее окладывать. Я выразил большое сомнение, что лисица осталась на лежке. Но старый опытный егерь упорно утверждал противное.

Конечно, лиса ушла, и Коровин пошел по ее следу. Скоро он вернулся к нам. Оказалось, лисица ушла недалеко и залегла. В том же кругу лежала и другая лисица. Нам это было на руку. Скоро круг зафлачили, бросили жребий, и егерь ставит нас на номера. Я протестую — ветер от нас прямо в оклад. Коровин уверяет, что все будет по хорошему, а Кошеверов замечает: егерь — распорядитель на охоте, это его заработок, и наше непослушание он может квалифицировать как срыв охоты. Пришлось подчиниться.

Я стоял, хорошо укрытый по пояс поленницей дров, впереди просматривался редкий лес. Где-то слева стоял Кошеверов.

Начался гон. Скоро, не менее ста шагов от меня из-за кустов выходит лиса. Она останавливается и тут же, явно испуганная, скачком скрывается за кустом. Вскоре слышу голос егеря: «Почему не стрелял?» и ответ Кошеверова — «Считай шаги!». Оказалось более 80-ти шагов.

Егерь проверил оклад — одна лисица вышла, другая осталась. Начинается новый гон, и повторяется та же история: там же, где и первая, показывается лисица и испуганная скрывается в кустах. Лисица вышла из круга. Попыток считать шаги уже не было.

Было ясно — Коровин не хотел, чтобы мы убили лису, он, вероятно, полагал, что московские охотники, увидев лисицу, будут стрелять, а лисица уцелеет для будущих охот.

На следующее воскресенье я один поехал к Коровину. Утром, еще не успел напиться чаю, Михаил Михалыч, ушедший искать лисий след, вернулся — лиса обложена. Берет флачки, а меня оставляет допивать чай.

Круг был небольшой и под самой деревней. Зафлачивание продолжалось недолго, и скоро Коровин ведет меня ставить на номер. Здесь, как и в первый раз, вышло пререкание — он ставит меня перед низким, ниже человеческого роста, ельником, заросшим высокой травой. Снег здесь совсем не осел, был рыхлым и глубоким. Я утверждаю, что этим местом лиса не пойдет, а пойдет вон там, где снег уплотнен и ничто не мешает ходу, и прошу передвинуть меня ближе к этому месту. Но егерь настоял на своем. Мне нельзя было не согласиться — ведь егерю ничего не стоило испортить охоту. Круг был зафлачен нацело, без «ворот».

После первого же окрика Коровина я вижу — лиса идет на махах тем самым местом, где я указывал, мелькая между деревьями.

Я не стрелял, опасаясь влепить заряд в березу, как это случилось со мной на одной из волчьих охот, да и расстояние показалось порядочным. Лисица, наткнувшись на флачки, повернула обратно. Мне, конечно, не было этого видно, но я ожидал, что так должно быть. Действительно, лиса не идет, а плывет по глубокому снегу. Убить ее ничего не стоило. Егерь идет по следу, спрашивает недовольным голосом, почему я не стрелял первый раз? «Считай шаги», — отвечаю. Хотя охота окончилась удачно, и «победителей не судят», Коровин считает шаги, и насчитывает больше пятидесяти. И тут ему крыть нечем — хитрость не удалась.

Я что-то много и подробно написал о флачковых охотах, но они меня увлекали, а на память приходят все новые и новые эпизоды. Нужно бы и остановиться, но я опишу еще одну, которая окончилась очень удачно.

Это была охота по волкам. Устраивала ее охотсекция строителей в конце 1940 года. В этом году она получила своевременно субсидию на проведение облавных охот и созвала собрание желающих участвовать в этих охотах. Таких нашлось очень много, и собрание было многолюдным. Организатором и руководителем охот выбрали Н.Л.Людскова, вполне оправдавшего доверие охотников.

Порядок участия в охотах, по моему предложению, был принят такой — бросить жребий, составить список желающих в порядке вынутых номеров, и на охоты вызывать по этому списку, начиная с первого номера.

Мне выпал 36-й номер, но я был почти уверен, что попаду на первую же охоту — не так-то просто быть всегда готовым к выезду.

Для охоты на волков Госохотинспекция выделила нам угодья в Коробовском районе, около 25 километров от ст. Черусти Казанской железной дороги.

Людсков подыскал егеря Ф.П.Васильева, ныне главного егеря Госохотинспекции, а тогда просто Феди Васильева. Его командировали в отведенный нам район для подготовки охот.

В тот год до самого декабря не было снега, но он мог пойти со дня на день. В субботу 2-го декабря я, будучи на службе, увидел: летят белые мухи — начался снегопад. Немедленно иду к управляющему, объясняю, что меня сегодня же могут вызвать на охоту и прошу разрешить мне отпуск, вернее, использовать отгульные дни. Управляющий сам когда-то «баловался» охотой, понимал душу охотника и дал согласие. Немедленно, на всякий случай, пишу заявление об отпуске.

Действительно, еще до полудня звонят мне и спрашивают, могу ли я сегодня же выехать на охоту. После утвердительного ответа просят ждать подтверждения приглашения. Примерно через час снова звонок и мне предложили быть на вокзале к вечернему поезду, захватив то-то и то-то. Подаю управляющему заготовленное заявление, звоню домой, чтобы купили закуску и необходимые продукты. Все остальное у меня всегда было наготове.

Я поехал в высоких кожаных сапогах, но захватил и валенки. Нас собралось семь человек во главе с Людсковым. Егерю была дана телеграмма о нашем выезде.

Когда ехали, радовались продолжающемуся снегопаду, но на каком-то участке увидели не покрытую снегом землю и забеспокоились. Но снова пошла земля под снегом. От станции шли пешком.

На место — в рабочий поселок торфяников — пришли под утро. Снегопад уже прекратился, но нечего было думать встретить следы — все было запорошено. Это было нам на руку — мы устали и хотели спать. Для нас в каком-то доме были отведены две смежные комнаты. Мы напились чаю, выдали хозяйке продукты, заказали обед и залегли спать. Вечером прогуливались по дороге около поселка, который затерялся в сосновом бору.

Утром 4 декабря вышли готовыми стать на номера. Дорога еще как следует не замерзла, и мне пришлось идти в холодных сапогах с валенками в рюкзаке. Пошли по дороге по направлению к приваде, не доходя до которой остановились в каком-то сарае, а егерь с Людсковым пошли проверять приваду. Волки к приваде не подходили; мы разделились на две группы и по указанию егеря пошли проверять, не ушли ли волки и не нападем ли на их след. Каждая группа прошла не менее 20 километров, но следов не видели. Вернулись только к обеду.

Закрадывалось подозрение — не были ли волки «ушодцы» до или во время снегопада.

Пятого утром вышли уже с некоторым опасением за успех охоты — ведь мы были связаны временем. За прогул или опоздание на работу тогда наказывали беспощадно.

Пошли тем же путем, что и накануне, сделали остановку, не доходя до привады. Но егерь и Людсков обрадовали нас — волки были на приваде. Вскоре мы увидели их след на дороге. Они шли след в след, но Федя насчитал их не менее восьми.

След долго вел нас по дороге, пока на каком-то перекрестке не свернул и не вошел в крупный лес. Здесь мы остались, а Федя с подручным, которого он захватил с собой, пошли окладывать волков. Я был в холодных сапогах и переобулся в валенки.

Окладчики вернулись не скоро — волки остались в первом же кругу, но он был очень большой. Флачков у нас было достаточно. Проверять оклад не было времени. Федя и подручный начали флачить оклад с двух сторон, идя друг другу навстречу. С егерем пошел и Людсков, чтобы наметить места номеров.

Оклад зафлачили замкнутым кругом без «ворот». Все это отняло много времени. Пошли становиться на номера. Мой был последний. Стрелки ставились не в одну линию, а по периферии оклада, недалеко от флачков, на достаточно большом расстоянии друг от друга, так что можно было не опасаться несчастного случая. Перед расстановкой было сказано, что каждый из нас может передвинуться на 30—50 шагов от указанного ему места. Размеры круга позволяли. Было сказано также не сходить с номера, пока не снимет егерь или Людсков. Общего сигнала можно было и не услышать. Я остался там, где меня поставили.

Гона долго не было слышно, гнали больше не голосом, а постукивая палкой о дерево. Полная тишина... Прилетел дятел и недалеко от меня стал громко стучать по дереву. Кажется, первый выстрел я услышал раньше, чем гон. Послышались и другие выстрелы. Что-то заставило меня оглянуться. Сзади меня за кустами по линии флачков на махах несется волк. Стреляю навскидку. Волк шарахается и уходит за флачки.

Я не виню себя, что упустил волка. Он шел с левой стороны, где стоял предпоследний номер и где слышались выстрелы. А справа было все тихо. Поэтому я все свое внимание сосредоточил перед собою и направо. Только случайно обернулся назад.

Стою опечаленный и больше смотрю налево. Вижу: оттуда бежит рысью второй волк. Он уже на выстрел от меня, но закрыт кустами: видно только движущееся темное пятно. Выпускаю волка в прогал между кустами, стреляю — волк сунулся за куст, и я его не вижу.

Выстрелы прекратились, гона не слышно, и я жду, когда меня снимут с номера. Скоро появляется Людсков и кто-то из охотников. Людсков волочит по земле волка, спрашивает, как дела. Прошу разрешения сойти с номера и за кустом нахожу убитого наповал переярка. Рассказываю, как стрелял первого и иду по его следу. Только шагах в двадцати от флачков он закровянил. Крови на следу много и я иду по нему. Так прошел не менее полутора километров по еловому лесу. Крови на следу становилось все меньше. Наконец, след уходит в болото, которое еще не замерзло. А я в валенках. Пришлось прекратить преследование.

Через неделю этого волка добрала вторая группа охотников. Это была матерая волчица.

Когда я вернулся к сборному пункту, охотники ожидали саней, чтобы везти убитых волков и самим ехать к дому.

Убито было семь волков, в том числе один матерый. Восьмой, стреляный мною, ушел. Других волков в окладе не было.

Вечером мы уехали на станцию на лошадях, которых нам предоставило торфпредприятие.

Людсков поручил Васильеву отснимать волков, а шкуры сдать на приемный пункт. За них мы получили премию, которую поровну разделили между участниками охоты.

Один из охотников остался без выстрела. Это был мой сосед слева. Он сошел с указанного ему места шагов на 50 внутрь круга подальше от линии флачков, а волки как раз шли вдоль этой линии. Не сойди он с этой линии, не видать бы мне волков.

Знакомство со старыми опытными охотниками — Н.В.Щеславским, Е.М.Петровым, а затем с Б.М.Новиковым много мне помогло — повысилась моя квалификация как охотника, они показали пример охотничьей этики.

Во время одной коллективной охоты с гончими Петров и я, когда гона не было, сели перекусить. Как только мы встали, чтобы идти, шагах в тридцати от нас выскакивает русак. Я стреляю, бегу за убитым и слышу вопрос:

— Зачем вы берете зайца?

— Я его убил!

— А разве вы стреляли?

Разламываю ружье и показываю стреляную гильзу.

— Тогда простите — я ведь тоже стрелял, — говорит Петров.

Как я его ни уговаривал взять зайца, ведь он стрелял лучше меня, или бросить жребий — он не согласился. Я был молод и позволил уговорить меня принять русака. Воспоминание об этом случае мне удовольствия не доставляет.

Вот другой случай — в первый день открытия охоты я пошел на известный мне тетеревиный выводок близ Ашукинской. Сильва сделала стойку перед большим кустом. После посыла выводок поднялся, но полетел за кустом. Мне его не было видно, а по нему поднялась стрельба. Здесь оказались какие-то другие охотники, их привел местный лесник Дмитрий Афанасьевич. Ему, вероятно, тоже был известен этот выводок.

Один тетеревенок все же вылетел в мою сторону. Стреляю, он падает. Сильва несет его ко мне. Выходит охотник.

— Почему вы берете тетерева? — обращается он ко мне.

— Потому что я его убил..., — говорю.

Высовывается другой охотник и кричит:

— Александр Александрович, это вы его убили вторым выстрелом!

— Но я стрелял только один раз, — говорит тот.

Я кидаю ему тетеревенка и говорю:

— Возьмите птицу, убитую выстрелом, которого вы не делали.

Этим охотником был известный в то время охотничий писатель А.А.Зернов. Он все время спрашивал лесников, кто убил тетерева. Видимо, ему было не по себе. Об этом мне говорил тот самый лесник. Мне же не стыдно вспоминать этот случай.

Теперь о других видах охоты. Начну с весны.

В начале апреля разрешалась на один месяц весенняя охота на водоплавающую дичь, на глухаря и тетерева на току и на вальдшнепа на тяге. На уток я охотился только попутно во время поездок на глухариные тока. На тягу ездил при каждой возможности попасть вовремя на место. На майские праздники уезжал на глухариные тока.

В 20-х годах хорошая ранняя тяга была недалеко от ст. Бутово, между Курской и Павелецкой железными дорогами. Сначала туда мало кто ездил, но Мухин рассказал по секрету своему однокурснику по ТСХА. И на следующий год мы встретили там порядочную группу профессоров Академии, предводительствуемую этим студентом. Бутово стало весьма посещаемым местом. С обратным поездом вагон почти полностью набивался охотниками. Ехать было не скучно, было полно разговоров, особенно если ехал известный любитель английского сеттера В.Г. Степанов. Это был бодрый, подвижный, весьма экспансивный старик лет 65-ти. Он умел оживлять общество. Я не был знаком с ним лично, но любил слушать его разговоры, оживляемые жестикуляцией.

На более поздние тяги мы ездили по Ярославской железной дороге. Здесь у нас были свои любимые места, и сюда ездило не так много народа.

Хорошие места я знал под Братовщиной, но идти было далековато и дорога плохая. Недурно тянули за деревней Клинники близ ст. Софрино. Там же по узколу (узкая колея) были хорошие места, но далеко от станции.

Чаще всего мы наведывались в Ашукинскую и Калистово. Здесь по левую сторону от железной дороги у нас были излюбленные места. Тянули хорошо, пока мелоча не подросли и не застроились дачами.

В послевоенные годы я нашел хорошие места для тяги близ пл. Семхоз, но и они к 60-м годам испортились — подрос лес. К этому времени тяга под Москвой стала совсем плохой.

Реже я ездил на тягу по Октябрьской и Павелецкой железным дорогам и как-то неудачно. Только один раз мне пришлось наблюдать большое количество тянущих вальдшнепов — под Торжком.

На глухариные тока ездил много раз. До 50-х годов почти ежегодно. Обычно с кем-нибудь в компании, чаще с Мухиным. Поездки бывали удачными и неудачными. Несколько раз я оказывался у разбитого корыта, то есть на уже разбитом току. Но бывали и досадные случаи, хотя я умел хорошо подходить к глухарю. Пришлось побывать в разных местах — в Московской, Калининской, Псковской областях. Обычно ездили на уже известные тока, но приходилось ехать и на авось.

Опишу свою первую поездку. Е.М. Петров предложил мне поехать на ток под Вышний Волочек. Я, конечно, согласился. Петров списался с егерем Викторовым, проживавшим близ ст. Леонтьево и более известным Петербургу, чем Москве.

На майские праздники мы поехали к Викторову. Он нас встретил на станции и на своей подводе привез в деревню. В его доме мы застали четырех военных, уже под хорошим хмельком, да и Викторов был навеселе. Он должен был проводить их в шалаши на тетеревиный ток. Проводив их, он и нам предложил посидеть на току. Ток был под самой деревней. Мы согласились.

Два шалаша далеко друг от друга стояли на большой поляне, за которой был крупный лес. Посадив нас, Викторов сказал, что будет ходить вокруг поляны нагонять туда тетеревей. После тока он должен был зайти за нами.

Через некоторое время, когда уже совсем рассвело, на поляну прилетел черныш, уселся на одиноко стоявшую ель и запел. Пел он вовсю, не переставая. Других тетеревей мы не видели и не слышали.

Наконец, пора было возвращаться к дому. Викторова не было. Мы вылезли из шалашей и стали кричать — звать егеря. Никто не откликался. Не зная дороги к дому, мы не уходили с поляны. Проходя мимо дерева, на котором пел тетерев, мы услышали сильный храп — это храпел Викторов. Видимо, чернышу это не мешало.

Около полудня егерь повез нас в деревню, название я забыл; она стоит на реке Мсте в нескольких километрах от Вышневолоцкого водохранилища. Остановились в хорошем доме у знакомых Викторова.

В тот же вечер перед заходом солнца пошли на ток. Шли берегом Мсты до деревни на противоположном берегу. Там вызвали лодку и переехали реку. Сначала шли полями, а в лес вошли, когда уже порядочно стемнело. Шли просекой, идти было тяжело — то кочки, то вода почти по колено. От дома до тока, считают, 8—9 километров, но на ток мы пришли незадолго до начала.

Ток расположен на краю мохового болота, которое, как мне сказали, тянется более чем на сорок километров. Болото сравнительно сухое, покрыто редким невысоким сосняком и отдельно стоящими средней высоты соснами. На релках, по гривам высокие сосны и ели.

На одной из релок мы нашли навес из лапника, который мог защитить от дождя и ветра, и под ним подстилку из лапника. Здесь остановились в ожидании рассвета. С этого места мы ничего не услышали. С рассветом пошли бродить по току. Я был впервые на току и песни глухаря не знал. Теперь она записана на пластинку, и ее можно изучить сидя в кресле, а тогда — только в натуре. Человеку не под силу изобразить эти звуки.

Глухари в это утро не пели. Сколько мы ни ходили, песни не услышали. Одного-двух керкунов (не поющих глухарей) спугнули, да один крупный глухарь пролетел мимо нас.

Все это мне не понравилось, и я решил больше не идти на ток, о чем и сказал Петрову.

Дома, когда выспался и пообедал, у меня появилось желание снова побывать на току. На предложение Викторова идти на ток я согласился только с тем условием, чтобы пробыть там все двое суток, остававшиеся в моем распоряжении, захватив продовольствие.

Так и сделали. Викторов захватил большой чайник, хлеб и картошку, а я большой кусок колбасы, сахар и кружку. Двинулись сейчас же после обеда, чтобы дойти засветло.

Мста вышла из берегов, и наш низменный берег был весь покрыт водой. Шли берегом Мсты. Сбиться было нельзя, так как по всему берегу были забиты сваи, выступавшие на один-два метра над водой. На эти сваи были надеты вицы — кольца из ивовых прутьев, к которым одним концом прикреплено бревно, а другой его конец опирается на соседнюю сваю. Вместе с подъемом или убылью воды бревно поднималось или опускалось. Это устройство сделано, чтобы молевой лес не мог выйти из русла реки.

Когда вода была по щиколотку, мы шли по земле, а дальше по этим бревнам, опираясь шестом. Против деревни, где только сегодня утром переезжали Мсту на лодке, мы не увидели реки — она была заполнена лесом. Образовался, как здесь называют, залом.

Я подумал, что придется возвращаться, но Викторов сказал, что мы перейдем по залому. Я засомневался, но получил такой ответ: «По такому залому можно проехать на тройке!».

Пошли — стоя на больших бревнах и опираясь шестом на залом, я чувствовал себя вполне уверенно. Но когда мы были посередине реки, бревен стало меньше, они перемежались с участками, заполненными дровами. Их нужно было переходить как можно быстрее, не задерживаясь. Вдруг Викторов, шедший впереди меня, проваливается одной ногой почти до промежности и зачерпывает в сапог воду. Это меня пугает, и я остаюсь стоять на большом бревне, не зная что делать. А между тем у противоположного берега мальчишки, балуясь, скачут по залому. Я подзываю их и прошу принести мне второй шест, взять у меня ружье и рюкзак и перенести их. Получив второй шест, кладу оба шеста на залом и, опираясь на них, на четвереньках медленно переползаю на другой берег.

На ток мы пришли засветло, но приближались сумерки. Расположились у вышеупомянутого навеса, наклонно поставленного щита из лапника, развели костер, вскипятили чайник и испекли несколько картошек.

Когда немного стемнело, подлетел глухарь и уселся на одной из нижних веток большой ели, стоявшей на краю релки, шагах в 50—60 от нас. Я, было, потянулся за ружьем, но Викторов остановил меня — следовало подождать — не запоет ли глухарь.

Прошло немного времени, и я услышал какие-то незнакомые звуки. Это запел глухарь. Викторов объяснил, когда он слышит и когда глух, и к нему можно подходить. Глухарь пел без перемолчек. Наконец, егерь, убедившись, что я понял его урок, разрешил стрелять. Было уже довольно темно, но силуэт глухаря можно было рассмотреть, и я выстрелил. Глухарь не упал, но круто спланировал на землю. Искать его в темноте было бесполезно.

Утром мы исходили весь ток. Повторилось то же, что и накануне — глухари не пели, мы слышали только керкунов. На току встретились с охотниками, которые ночевали на соседней с нашей релке. Они тоже ничего не слышали.

По окончании зари я долго искал подбитого мною глухаря, но не нашел. Викторов уходил проведать наших соседей и видел у них подвешенного к дереву глухаря. Никаких выстрелов, кроме моего, не было; возможно, что им удалось найти моего глухаря.

Днем мы готовили пищу. Сначала вскипятили чайник и напились чаю. Затем в том же чайнике варили картошку в мундире. Со мной была литровая кружка. Я накрошил сырой картошки и небольших кусочков вареной колбасы, положил кусок сливочного масла, посолил, залил водой и вскипятил. Получился удивительно вкусный, как мне показалось, суп. Это прибавило бодрости, появилось хорошее настроение, и я готов был провести на этом болоте еще несколько дней.

После обеда мы хорошо выспались, вечером я сел на «подслух», а Викторов с той же целью пошел в глубь тока.

Я сидел на кочке лицом к закату. Заря ясная, небо окрашено в розовато-желтый цвет. Когда солнце зашло, но было еще совсем светло, на вершину сосны в трехстах-четырехстах шагах от меня сел глухарь. Распустив хвост и опустив крылья, сидит и поворачивается в разные стороны. Хотя и далековато, но я вижу, как он меняет позы. Возможно, он поет, но я не слышу. Рядом с фигурой глухаря на фоне зари замечаю пятнышко, которое увеличивается и превращается в птицу. Она летит мимо глухаря прямо ко мне, и я ясно вижу, что это глухарь, и готовлюсь стрелять. Глухарь, не долетев до меня шагов тридцать, усаживается на небольшую сосенку. Я стреляю, и глухарь падает.

Конечно, можно было бы подождать не запоет ли он, послушать песню, но я был совсем на виду, да и хотелось заполучить желанный трофей.

Я досидел на подслухе до темноты. Когда подошел к костру, который еще горел медленным огнем, с высокой ели, стоявшей у костра, слетел глухарь. Когда он прилетел и как усаживался на дерево, я не слыхал. А известно, что глухари садятся на дерево довольно шумно.

Викторов вернулся, когда было уже совсем темно. Он ничего не видел и не слышал.

На следующее утро мы быстро обошли ток. Глухари не пели, и мы, не задерживаясь, пошли к дому.

Залом на реке как будто стал еще плотнее. Я перешел его уже смелее, но все же с двумя шестами и на четвереньках. Ружье и поклажу перенесли мальчики.

Почему глухари не пели, я объясняю усиленной посещаемостью тока охотниками. Ведь он известен не только местным, но и московским, и петербургским охотникам. На току мы нашли довольно благоустроенное место ночлега; такое же было и на соседней релке. К тому же начало мая — это уже близко к окончанию токов.

С этой поры я «заразился» глухарем и почти каждую весну старался использовать первомайские праздники для поездок на ток.

По правде сказать, большая часть поездок была неудачной. Если едешь на известный ток — оказывается, он уже разбит местными охотниками. Ехать на авось — мало шансов найти ток за короткое время. Наконец, хотя я и хорошо подходил к глухарю и ни разу не подшумел, но случались разные казусы...

В 1928 году весенняя охота была запрещена. Знакомый Петрова, Касьян Дмитриевич Корчагин предложил мне поехать послушать глухаря к леснику Соколову, куда-то за Щелково. У него как будто поет глухарь.

Поехали втроем — Корчагин, Мухин и я. Соколов жил в деревне Алексеевке, в 25 километрах от Щелкова. У него в обходе, по его словам, пел один глухарь. Он целое утро водил нас по лесу, но безрезультатно — глухаря не нашли. Соколов сказал, что глухаря много у его брата, тоже лесника, в 15-ти километрах от Алексеевки. Он рассказал нам дорогу к нему, и мы после обеда пошли туда. Дождь, моросивший с утра, прекратился, но дорога была тяжелая. Мухину хотелось попасть на подслух, и он торопил нас. Но в конце пути пошел сильный дождь, порядочно нас намочивший. О подслухе нечего было и думать.

В доме у лесника было жарко натоплено. Мокрую одежду мы положили на печку. Подкрепившись чаем, легли спать на полу. Часов в двенадцать ночи лесник разбудил нас. На дворе ясная звездная ночь и мороз. На ток нас повел лесник. Корчагин, несколько грузноватый и тяжеловатый на подъем, на ток после тяжелой дороги не пошел.

В это утро мы отвели душу и получили хорошую практику по подходу к токующему глухарю. Птицы было много. Мы с Мухиным насчитали не менее пятнадцати поющих.

Я подошел к четырем или пяти глухарям за это утро. Около первого проделывал разные штуки: громко кашлял, перелез под несколько песен через поваленное сухое дерево, ломал сучья. Но когда мне это надоело, я во время перемолчки тихо надломил сучок — глухарь немедленно снялся. Он улетел недалеко и сел на невысокую березу. Я не стал подходить к нему, а пошел к другому, затем к третьему.

Вечером я тоже был на току. Подошел к глухарю, певшему на вершине высокой елки. Солнце еще не село, и глухарь был виден во всей красоте.

На следующее утро опять ходили и подскакивали. Здесь я мог убедиться, что глухарь во время песни видит, по крайней мере, замечает движущуюся фигуру. Я подскакивал к глухарю, который пел на вершине невысокого дубка посредине большой поляны. Я долго им любовался, стоя перед поляной, из-за дерева. Когда же выдвинулся под песню на поляну, глухарь, едва окончив петь, улетел.

В следующем году мы поехали на этот ток уже на охоту. Но место, где токовали глухари, было вырублено — здесь строился какой-то военный полигон.

Уже после войны я и мой частый спутник на охотах Н.А. Юргенс не знали, куда поехать. Все известные нам тока заведомо были разбиты. Старых знакомых деревенских охотников многих не было уже в живых. Я посоветовал поехать на авось туда, где наверное должны быть тока. Решили ехать в Углич, а там видно будет. Я надеялся встретить кого-нибудь, кто сможет указать более точный адрес поездки.

В поезде несколько раз прошелся по вагону, но мой «охотничий» вид не привлек внимания. Во время долгой стоянки в Калязине несколько раз прошелся по платформе — тоже никакого внимания. Только после Калязина сосед по купе задал вопрос, куда и зачем мы едем. «На охоту, а куда — решим в Угличе». Оказывается, и у них под деревней водятся глухари. Это за Волгой под Мышкиным. Включились в разговор и две соседки:

— Глухари и у нас есть.

— Это где?

— А в Савиной, в пятнадцати километрах от Углича по шоссе на Ростов.

Решаем ехать с этими женщинами и просим их взять нас в попутчики.

Шоссе Углич—Ростов проходит недалеко от вокзала, но на время весенней распутицы оно перекрыто для тяжелых машин.

Все же первая полуторатонка забирает нас; высаживаемся в Савиной, спрашиваем дом Карандашова, которого наши попутчицы рекомендовали как охотника.

Карандашов — одинокий старик, хозяйства почти никакого. Подрабатывает сапожничеством и еще чем-то. Глухариного тока он не знает, но несколько лет назад водил приезжего охотника на место, где случалось спугивать глухарей, и тот убил там глухаря. Просим проводить туда и нас.

Вечером он повел нас. По пути стояли на тяге и убили по одному вальдшнепу. Во время тяги мимо меня один за другим пробежали два лося. После тяги Карандашов довел нас по дороге к месту и ушел, а мы отошли километра на полтора, набрали сушняка и развели костер.

Отдохнув, своевременно пошли на ток и вскоре услышали отдаленное щелканье. Я предложил Юргенсу подходить к этому глухарю, а сам осторожно пошел дальше по дороге. Впереди себя услышал еще глухаря и начал под песню подходить к нему. Слышу выстрел Юргенса. Глухарь замолчал. Жду, когда запоет, но где-то дальше, в том же направлении запел другой глухарь. Не будучи уверен, что запоет первый, иду под второго. Благополучно подошел к нему и убил. Выкурил папиросу, вышел на дорогу, слышу поет мой первый глухарь. Начинаю подходить к нему. Вот он уже совсем близко, за елками, которые надо обойти или подлезть под ними. Решаю обойти, но слышу выстрел и падение глухаря. Его убил Юргенс. Своего первого он промазал, но ему в этот день удалось убить и второго глухаря.

На обратном пути — небольшая деревня. Ее можно обойти стороной, но пройти по улице с трофеем заманчиво. Встречается колхозник, удивляется, ахает, долго рассматривает глухаря и спрашивает:

— Это в нашем лесу?

— В вашем, — отвечаю.

— Здорово! Ну и штука!

Охота на глухаря на току очень эмоциональна. Один из старых охотничьих писателей, кажется Н.Г. Бунин, говорил, что он испытал все виды охоты, доступные в Европейской России, но не знает более волнующих, чем охота на медведя на берлоге и на глухаря на току.

По окончании весенней охоты наступает пора натаски и подготовки собак к летне-осенней охоте.

Начиная с середины мая, я старался не пропустить ни одного выходного дня для этого. Ездил чаще всего в компании с С.Ф. Мухиным на москворецкие луга — в Раменское, реже в Удельную или Красково. Позже мне удалось найти болото близ ст. Монино.

Ради разнообразия изредка посещал болота в районе станций Березки — Подсолнечная.

Москворецкие луга, начиная от Краскова и почти до Воскресенска, пока их не осушили, для охоты с легавой были угодьями мирового порядка. Они отличались большим разнообразием. Там были и потные места, удобные для дупеля, и более сырые и ржавые, любимые пристанища бекасов, и кочкарники, во время осеннего пролета полные гаршнепа, и кустарники — приют коростелей. Местами были разбросаны озера и озерки — было где постоять на утренних и вечерних утиных перелетах.

Я исходил все эти места, но не могу сказать, что знаю их хорошо — так они были обширны. Даже в районе от Удельной до Бронниц, где я чаще всего бывал, не всегда мог найти тот или иной уголок. Луга были покрыты сетью дренажных канав с водой. Зыбунов, кроме одного под Мехневской фабрикой, я там не встречал.

А какой пейзаж! Эти прибрежные села с их колокольнями-маяками! А самая ширь и приволье!..

Уже на моей памяти, еще до широкой осушительной кампании, эти луга изменялись не в лучшую, с точки зрения охотника, сторону. Луга были дренированы, конечно, за много лет до первого моего знакомства с ними. Дренаж все время поддерживался и пополнялся новыми канавами.

В предвоенные годы заметное влияние оказали расчистка и углубка реки Гжелки и устройство большой канавы, примерно недалеко от Клишевской школы до Гжелки. Сразу была осушена большая площадь, занятая ранее зарослями тростника.

Заметны были и изменения в пернатом населении лугов. В 20-х и начале 30-х годов я встречал там большого кроншнепа, удодов, цапель и даже журавля. В послевоенные годы ничего этого уже не было. Заметно сократилось и поголовье дичи.

Широкие осушительные работы с прокладкой подземного дренажа начались перед самой войной, которая их прекратила. Поэтому в конце войны и первое время после нее можно было неплохо поохотиться.

В первые же годы после войны осушительные работы продолжились. Кроме того, кое-где на осушенной территории возникли садовые участки. Большая площадь стала засеваться овощными культурами В долине реки Дорки кочкарник, приют гаршнепов, превратился в картофельное поле. На участке между двумя лесами, против села Нагорное, где когда-то я стрелял дупелей и бекасов, в одно из последних посещений нашел ржаное поле, правда, в очень жалком виде.

Сейчас там на пространстве от реки Гжелки до самых Бронниц никакой охоты не может быть. За Раменские луга тоже не ручаюсь.

Чаще всего для тренинга собак и для охоты я посещал Раменские луга. В жаркое время года, обычно с одним-двумя компаньонами, мы выезжали с ночным поездом, утро встречали, уже подходя к лугам. В другое время ехали с утренним поездом.

Я особенно любил эти поездки. За несколько часов удавалось поднимать два-три десятка мелочи. Один раз я поднял, не считая перемещенных, 28 дупелей. Были и бекасы. Сколько же работ могла дать собака!

Болота от Краскова до Удельной навещал ради разнообразия, главным образом, для тренировки собак. Болота здесь шли поймой реки Пехорки. До Москвы-реки я не доходил и не знаю, какие там луга. Здесь же болото было кочковатое с высокой осокой, трудное для работы. Но как приятно, когда в этих условиях собака сработает бекаса. Дупелей я здесь не поднимал.

Далее шло Мехневское болото. Пройти в него можно было под самой Мехневской фабрикой, перейдя на правый берег Пехорки. Но здесь она терялась в зыбуне, который образовался на месте прежнего пруда. Судя по старой карте, раньше здесь была плотина и пруд. С переходом фабрики на работу от машин, надо полагать, плотину разобрали, а река растворилась в образовавшемся зыбуне. Сейчас там мост подъездной ветки от ст. Быково. В месте перехода зыбун был так жидок, что приходилось шагов десять переползать на животе. В каком состоянии это место теперь, не знаю.

В Мехневском болоте можно было найти бекаса, реже дупеля. Здесь находился небольшой ржавый участок, на котором всегда можно было поднять бекаса.

Болото переходило в луг с дренажными канавами, на котором встречались дупеля. В 1938 году на этом лугу были проведены состязания легавых с большим количеством участников и при большом числе зрителей. Последнее придало состязаниям характер праздника. Птицы, в основном, дупеля было достаточно, и состязания прошли успешно. Судили В.П. Рождественский, П.Ф. Пупышев и А.А. Чумаков. Я был свидетелем, когда испытывали ирландку Жермен Л.В. Клятова. Ее вел Е.Э. Клейн.

Пустили ее на суходоле по перемещенному перепелу. Она сделала исключительно длинную потяжку, боюсь даже сказать, сколько шагов, и подала перепела. Зрители, да, кажется, и судьи были поражены, кроме Пупышева, который потребовал проверки по тому же перепелу, переместившемуся на том же суходоле неподалеку. Повторилась столь же длинная потяжка, но Жермен прошла птицу порядочно сбоку. Перепел вылетел из-под ведущего. Тогда стали говорить, если длинная потяжка оказывалась без птицы, — собака жерменит.

На одной из тренировок на этих лугах, когда я возвращался на ст. Удельную и проходил по только что скошенному лугу, собака, Свирь-2, сделала стойку перед валком скошенной травы. Ничего не вылетело. Разобрав валок, я нашел довольно крупного молодого кроншнепа с подрезанным конной косилкой предплечьем.

Эти болота от Красково до Удельной давно осушены. О лугах между Раменским и Бронницами сказано выше. Осушены луга и за Бронницами. Кое-что сохранилось под Конобеевым. Там в последние годы проводились испытания легавых.

Не помню, то ли по чьему совету, то ли изучая карту, я поехал с собакой на ст. Монино. Там, под Балабановым, под высоким пойменным берегом я нашел длинное узкое болото, подпитываемое родниками, бьющими из-под берега. За этим болотом до самой реки Клязьмы сухой луг. Здесь я нашел бекасов, а впоследствии поднимал и дупелей. На противоположном, левом берегу также под высоким берегом поймы было болото, наполовину заросшее частым кустарником. На нем можно было найти бекасов. Между этим болотом и Клязьмой были разбросаны отдельные болотины, на которых можно было найти и бекаса, и дупеля. Этих мест вполне хватало для охоты обыденкой.

Монинские места были тем хороши, что кроме меня и моих двух-трех приятелей, никто в них не заглядывал. А десяток-полтора бекасов, а иногда и дупеля, там всегда можно было найти.

Эти места описаны в воспоминаниях охотничьего писателя Н.Н. Воронцова-Вельяминова. Судя по ним, с 80-х годов прошлого столетия они мало изменились.

Спустя несколько лет после войны, я побывал в этих местах. За Клязьмой никаких болот не сохранилось. На месте большого болота песчаный карьер. Слой глины, подстилавший верхние обводненные слои, был пересечен этим карьером, и пойма была осушена. Других осушительных работ не потребовалось.

Изредка, раза два за лето, только ради разнообразия и хорошей прогулки я бывал в местах между станциями Березки и Подсолнечной. Не помню, чтобы здесь удавалось поднимать сколько-нибудь порядочное количество птицы. Слева от железной дороги в пяти километрах от ст. Подсолнечной, под деревней Обухово, находится роскошное по виду немного кочковатое болото. Казалось бы, вот тут-то и быть дупелю. Но за несколько лет я ни разу там не поднял ничего.

В 1939 году я, натаскивая свою Лабель, за этим болотом нашел пары три-четыре больших кроншнепов. Они то летали с криком, не подпуская близко, то опускались и бегали по поляне. Я присел отдохнуть и любовался кроншнепами. Вижу — прилетела ворона и уселась на дерево на краю леса. Тут же на нее налетел кроншнеп, и ворона улетела. Кроншнеп опустился на землю недалеко от этого дерева. Потом снялся и начал свои полеты. А ворона тут как тут. Ее опять прогоняют. Так продолжалось еще раза два. Я понял: близко гнездо. Начинаю искать и нахожу. В гнезде четыре довольно крупных яйца. Фотографирую и ухожу.

Бекасов удавалось находить на небольшом болоте близ деревни Снопово.

Было порядочное болото под деревней Новой. В 1938 году там находилась испытательная станция легавых, но до нее далековато — 9 километров от станции.

Хорошие луговые болота, так называемые Назимовские луга были в 9 километрах от ст. Клин, в пойме р. Сестры от деревни Малое Щапово до реки Лютосни, где мне довелось охотиться. Эти луга довольно разнообразны. Были и потные места, и более сырые, а после сооружения плотины для местной электростанции — и большой пруд. Автобусного сообщения тогда не было, и обыденкой там не обернуться. Впоследствии, когда эти места были приписаны к Клинскому районному обществу, туда трудно было достать путевку. В свое время здесь можно было хорошо поохотиться во время осеннего пролета дупелей. Художественное описание этих лугов дал В.Э. Сысоев в 4-й книге ж. «Природа и охота» за 1902 год.

Я до сего времени не сказал ничего об охоте с легавой. А это моя любимая охота. Поохотился я достаточно, но все слилось во что-то общее, и я с трудом вспоминаю отдельные охоты. А как нарисовать общую картину? Описывать, как проводится охота с легавой? — на это существуют руководства. Дать художественное описание мне не по силам. Главное действующее лицо на охоте с легавой, не считая охотника, это собака. Я могу написать, как должна работать собака, даже с учетом ее породы, но нарисовать картину этой работы не могу. Это не простое дело. Даже такие охотники и мастера слова как

С.Т. Аксаков, Н.А. Некрасов и И.С. Тургенев не дали такого описания. Работу легавой описал Л.Н. Толстой в «Анне Карениной», но она не волнует читателя так, как описание псовой охоты в «Войне и мире». А работа легавой не может не волновать!

Охот было много; они были и более, и менее удачными, но каких-либо особых событий я не припомню. Все же расскажу о некоторых запомнившихся мне случаях.

Так однажды, стреляя по одному из поднявшейся стайки турухтанов, я одним выстрелом убил шесть. Поднял одного, по которому стрелял, а моя немка Сильва подала мне еще пять, падения которых я не заметил.

В другой раз, охотясь с первопольной Лабелью, я одним выстрелом убил двух бекасов. Из-под ее стойки я стрелял по вылетевшему бекасу. Посылаю собаку в поиск, чтобы она сработала убитого, Лабель делает стойку, но не по месту падения бекаса, а на два-три шага в стороне от него. Посыл — никто не вылетает — впереди собаки нахожу еще теплого бекаса. Посылаю в поиск, но тут же стойка по месту, где упал бекас. И здесь лежит еще теплый бекас. Стреляя по улетавшему низом, я убил и сидевшего на земле.

На охоте в Раменском, проходя около реки Гжелки, я услышал над собой отчаянное кряканье утки. Вижу — ястреб поймал и несет в когтях утку, долбя ее клювом. Видимо ноша была ему не по силам и он на моих глазах опустился на землю. Наметив ориентир, иду в этом направлении. Ястреб, не дав мне подойти, снялся, оставив утку на земле. Я иду на ориентир искать ее. В это время одна из моих собак делает стойку. Иду к ней и убиваю дупеля. Тут же и вторая собака на стойке, и я убиваю второго. Я потерял направление и все же продолжал искать утку. Попутно убил третьего дупеля, а двух или трех упустил.

Чтобы не терять времени на бесполезные поиски, пошел дальше охотой. Набрел на перепелов, трех или четырех убил, а одного взял живым, придавив его травой.

Пора было возвращаться, и я тем же путем пошел обратно. Проходя место, где нашел дупелей, решил поискать их. Нашел трех или четырех и двух убил. Вот и еще стойка — стоят обе собаки, Лабель и Стелла, дочка Сильвы, по одному месту. Подхожу и вижу на кочке распростертую утку. Это была серая утка, у нее расклевано предплечье.

Охотясь под деревней Вязовкой, в 17-ти километрах от ст. Торбеево, я разогнал с небольшого болотца бекасов, и «попом» возвращался к дому. Из-под меня вылетел бекас. Я пропуделял дуплетом, бекас колом пошел вверх. Вдруг, как бы с неба, на него падает небольшой сокол, бьет его, как мне показалось, грудью. Бекас как-то зашатался в воздухе. Сокол хватает его и несет на не так далеко стоящий крест из снопов. Я спешу к нему и, хотя далековато, стреляю. Сокол улетел, оставив мне бекаса.

Охотничий сезон я и мои компаньоны начинали охотой на тетеревей, для чего, используя отпуск, уезжали в более или менее отдаленные места. Мне лично для этого пришлось побывать, не считая Московской, в Калининской, Владимирской, Рязанской, Смоленской, Новгородской, Костромской, Псковской, Ульяновской и Астраханской областях. Поездки были удачные и неудачные. Случалось приезжать к разбитому корыту — выводки оказывались разбитыми местными охотниками, начинавшими сезон задолго до разрешения. Два или три раза случалось так. Поохотившись удачно в этом году, едешь туда же на следующий год и находишь одни ошметки от прошлогоднего изобилия — виною эпизоотия. Дважды пришлось возвращаться ввиду запрещения охоты из-за лесных пожаров.

Поездки были нелегкими — приходилось захватывать порядочно патронов, крупу для собаки и прочее. Набирался довольно тяжелый багаж. Правда до середины 30-х годов не составляло большого труда достать подводу. В колхозах даже существовало нечто вроде таксы за предоставление подводы.

Места для охоты мы выбирали, предварительно списавшись с кем-нибудь, или понаслышке, или пользуясь картой.

Оглядываясь назад, могу сказать, что в большинстве поездки были удачными. Мы не занимались заготовкой дичи впрок, но нам всегда хватало того, что мы убивали. Излишки презентовали хозяевам, у которых останавливались.

Сколько-нибудь больших полей мы не брали. Я, например, если выводков было несколько, не искал и не добирал перемещенных, а шел к другому выводку. Этим я достигал того, что в следующее посещение этих мест находил обсидевшиеся выводки. Следует сказать, что ежедневные охоты, да еще в две зари к концу отпуска приедались, но жаль было сделать передышку, хотелось использовать каждый день на сто процентов. Несмотря на хорошую подготовку собак, я их здорово заматывал. Однажды пришлось на себе нести к дому Сильву — так я ее заморил. Придя на остановку, я заварил полстакана сахарного песку кипятком. Остудив, скормил этот сироп собаке. Не прошло и пяти минут, как Сильва повеселела, забегала по комнате и съела весь корм, от которого до этого отказывалась. С тех пор я всегда на охоте носил несколько кусков сахара для собаки.

По возвращении в Москву начинались самые мои любимые охоты по выходным дням обыденкой. Весь сентябрь охотился по болоту, а в октябре почти до самых октябрьских праздников по вальдшнепиным высыпкам.

Отдохнув за неделю, в следующее воскресенье выходишь по лугам не один десяток километров.

Чаще всего я охотился на Москворецких лугах, от Раменского до Бронниц. Но первыми лугами, с которыми я познакомился, были под Виноградовым. Туда я ездил, пока их не приписали к военно-охотничьему обществу.

Одна из охот под Виноградовым окончилась довольно печально — я из-за пустяков разошелся с хорошим товарищем и добрым человеком И.П. Родионовым. Он был старше меня, неважный охотник, стрелял много хуже меня, часто возвращался «попом», но это не отражалось на наших отношениях.

В эту охоту мы возвращались по луговой дороге; я уже переодетый в сухое с несколькими бекасами и куликами. Родионову, как обычно, не везло. Вдруг с придорожной канавы, почти из-под наших ног срывается чирок. И.П. стреляет, чирок падает. Родионов бежит поднимать, но чирка не находит. Зовет меня с собакой на помощь. Приходится снова облекаться в мокрое. Иду помогать. Но мой ирландец Май-Бой никак не хочет искать там, где ему показывают, а направляется в сторону. Я говорю Родионову, что чирок убежал, но тот и слушать не хочет, утверждая, что чирок убит наповал. Несколько раз приходится возвращать собаку к месту поисков. Наконец, мне надоело упрямство Родионова и я, сказав, что иду добивать чирка, следую за собакой. Отойдя на порядочное расстояние, Май делает стойку, вылетает дупель и падает от моего выстрела. Я наткнулся на небольшую высыпку и убил пару или тройку дупелей, а пару промазал. Отыскивать улетевших не пошел, увидев Родионова, шагающего по дороге к дому. Догнал его уже у самого дома. Здесь я сделал ошибку. Чтобы лучше разместить свою добычу в ягдташе, я разложил ее на крыльце. Вероятно И.П. принял это за хвастовство с моей стороны. Он круто повернулся и, не заходя в дом, пошел на станцию. Времени было достаточно. Я успел напиться чаю.

На станции и в вагоне мы не проронили друг с другом ни слова. Он считал себя обиженным. Я же не находил ничего, в чем мне извиняться. В Москве мы попрощались, но не возобновили знакомство. Несколько лет спустя, случайно встретившись на улице, поздоровались, потолковали кое о чем, но прежняя дружба не возобновилась. Родионов, потеряв собаку, бросил охотиться.

Раменские луга, когда я впервые на них попал, меня очаровали. Это очарование не проходило, пока луга не стали осушать.

На охоту в Монинские места я ездил изредка. Но там всегда можно было найти птицу. Я там ни разу не встречал незнакомых охотников, и птицу никто не тревожил.

Бывало, утром идешь на вокзал и не знаешь на какой. Только по пути решаешь на какой. Тогда охотились без путевок.

Охоты большею частью были удачными, хотя к концу сезона иногда приходилось довольствоваться одной-двумя птицами. В среднем же, я возвращался с 10—12-ю штуками мелочи. Обычно идешь лугами, пока не набьешь десяток и тогда поворачиваешь обратно. Приходилось иногда расстреливать весь запас патронов — 56 штук, который я брал с собой. Только однажды, в начале 30-х годов, 17 сентября, в конце дупелиного пролета я взял 18 долгоносиков — 11 бекасов и 7 дупелей, истратив 32 патрона и упустив двух. Пролет дупелей кончался, птицы было немного и рассажена она была одиночками далеко одна от другой.

В тот же день на обратном пути я встретил А.К. Кулагина. У него была связка дичи не меньше моей, но только одних коростелей. В эту пору они работаются не хуже дупелей — не бегут и хорошо поднимаются из-под стойки.

Когда я вошел в вагон, полный охотников, меня кто-то спросил, много ли нашел птицы.

— Двадцать, — ответил я.

— Не может быть! Другие подняли не больше одного-двух.

— Вот они все тут, — говорю я, и моя связка пошла гулять по вагону.

Впоследствии кто-то сказал про меня: известный бекасятник. Известный или не известный, но я любил стрелять бекасов и стрелял по ним лучше, чем по тетеревам.

Осенний пролет проходил неравномерно. Помню, в период «непрерывной недели», проходив целый день в Раменских лугах, я ограничился считанными единицами. Через день или два там же Мухин нашел прилично мелочи, убил 8 чирков и подкрадывался, правда, неудачно, к отсталому гусю.

Вот другой пример — около 25 сентября мы с Мухиным получили путевку на базу в Авсюнино по Муромской линии (название охотсекции забыл). Сошли утром в Куровской и пошли охотой на Авсюнино. Зашли на лесное зыбучее болото «Волчья грива». Болото неглубокое, но ходьба тяжелая. Там ничего не нашли. Затем открытыми болотами с левой стороны от железной дороги прошли до Авсюнина, подняв только одного бекаса, которого Мухин промазал, а я убил «королевским» выстрелом.

Переночевав на базе, решили ехать в Москву, хотя и располагали двумя днями. Утро было так хорошо, что мы слезли в Куровской, чтобы провести день не в городе, а на природе.

Пошли на Волчью гриву без всякой надежды на удачу. Разошлись — я в один, а Мухин в другой отрог болота. С самого его края пошли бекасы. Стойка за стойкой, выстрел за выстрелом. Я очень скоро расстрелял патронташ. О трофеях умалчиваю. Я вышел из болота на сухое. Развесил мокрую одежду сушиться, а сам лег принимать солнечную ванну.

Совсем скоро вижу возвращающегося Мухина. Его выстрелов за стеною леса я почти не слышал. Он идет мимо того места, где я стрелял бекасов. «Ну, — думаю, — сейчас он им задаст жару». Его пойнтер делает стойку. Мухин идет к нему, поднимает бекаса, но не стреляет, берет собаку к ноге и выходит из болота. Увидев меня, кричит, чтобы я одолжил ему патроны, которых у меня уже нет. Оказывается, и он расстрелял свои с тем же успехом, что и я.

Кончался пролет болотной дичи, и мы с конца сентября или в начале октября переходили на охоту по осенним высыпкам вальдшнепа.

Первые годы я ездил в Ашукинскую. Там совсем близко от станции в небольшом молодом лесу, в так называемом «Мокром лугу» случалось находить порядочные высыпки. (Сейчас здесь поселок выселенцев из Москвы.)

Там были и другие хорошие, но трудные для стрельбы места — уремы, как их называет Аксаков, по речкам Талице и Сумери.

Порядочные высыпки были по «узколу» близ Софрина.

Несколько позже я стал ездить по Павелецкой дороге в Домодедово, Востряково и Белые столбы. А еще позднее по Киевской — в Селятино, Рассудово и Бекасово. Лучшие высыпки я встречал под Рассудовым. По Октябрьской ездил в Березки, а по Белорусской — в Кубинку и по окружной от Кубинки на 180 километр.

Сначала под Москвой бывали весьма недурные высыпки, но постепенно, с увеличением промышленного и дачного строительства, становились все беднее и беднее.

В 50-х и 60-х годах за осенними вальдшнепами я уже ездил под Ульяновск и под Астрахань.

Осенняя стрельба по вальдшнепу для меня была трудной. Меня он очень волновал. Самое большее я убил пять штук за выход. Обычно же довольствовался одним-двумя. Но каждая из охот по осенним вальдшнепам, удачная и неудачная, доставляла мне большое удовольствие. Все они были хороши!

Из «казусных» случаев на этих охотах припоминаю два.

Однажды в Ашукинской, только что войдя в Мокрый луг, я увидел высунувшийся из травы сук, похожий на голову тетерева, и подумал, что неопытный охотник мог выстрелить по нему. Вдруг этот сук с шумом взрывается в виде черныша, а «опытный» охотник стоит, разинув рот.

Однажды мы с Л.Л. Бихертом, отличным стрелком, напали под Домодедовым на отличную высыпку. Я убил четырех, а он одиннадцать, причем нескольких после моих промахов. После одного из таких промахов я, будто рассердившись, говорю: «Ухожу от вас, пойду убью зайца!». Выйдя совсем недалеко на опушку, вижу, что обе мои собаки стоят по одному месту, посылаю, выскакивает русак и катится колесом от моего выстрела. Слышу Бихерт кричит: «По кому стрелял?». Иду к нему, показываю зайца. Редкое совпадение!

Осенние высыпки вальдшнепа под Москвой заканчивались в конце октября, редко в начале ноября. Самого позднего вальдшнепа я убил под Домодедовым 6 ноября, а стрелял по двум.

Этими охотами оканчивался летне-осенний сезон. Начинались охоты с гончими и с флачками.

До выпадения порош я выезжал несколько раз на охоты с гончими: сначала к знакомым охотникам-гончатникам, а потом по путевкам.

С образованием снежного покрова начинались охоты с флачками на лисиц и выезды на волчьи охоты. Так продолжалось до середины марта.

Таков был годовой цикл моих охот до войны. После войны охоты на лисиц прекратились. Мои флачки пропали, а у егерей МООиР их или не было, или егеря в большинстве своем не имели понятия об этих охотах. Впрочем я дважды ездил к егерю Брачеву (между Кубинкой и Истрой), и он оба раза окладывал лису, но они выходили не на меня.

Потом пришлось несколько раз участвовать в лосиных охотах. Но это уже не охота! Что-то вроде заготовок мяса.

Несколько слов о стрельбе. Стрелял я довольно посредственно, но не хуже многих моих знакомых охотников. Пробовал заниматься практической стрельбой по тарелочкам на Останкинском стенде, выбивал 6—8 тарелочек из десяти. Но там тарелочки летели не так быстро, как на теперешних стендах.

Я стрелял неровно: бывали дни, когда стрелял почти без промаха, чаще посредственно, а иногда и отчаянно мазал.

Своей стрельбой я не был доволен. Для охотника с легавой собака — первое дело. Мне с собаками везло. Вернее, я не держал непригодных для охоты собак, а если такие попадали, я старался как можно скорее избавиться от них.

Выше уже было сказано, как в 1925 году я приобрел свою первую легавую, ирландца Май-Боя-5044. Следующей весной я его отдал в натаску псковичу Савинкину. В середине августа я его принимал с пробы. Савинкин повез меня в Усад по Горьковской железной дороге. Приехали вечером, ночевали в частной чайной при станции. Рано утром егерь разбудил меня, чтобы идти на болото. Но мне что-то недужилось, и я отказался. Встал только когда пора было открывать чайную. Моя хворь прошла, и мы, напившись чаю, отправились на болото, что недалеко с правой стороны от железной дороги. Прошли почти все болото, ничего не подняв. Только в самом его конце Май делает стойку. Подняли дупеля, которого я убил. Савинкин пенял мне — не надо было стрелять, а дать собаке сработать перемещенного. Но я был доволен — собака делает стойки и не гонит после выстрела. Пройдя все болото, повернули обратно. Болото было неширокое и с одной стороны поросло кустами. День обещал быть жарким. Там, где с утра ничего не подняли, Май тянул по нескольким бекасам, но они были очень строги и срывались раньше, чем собака могла сделать стойку.

Свернули в лес. Здесь Май сделал стойку по выводку тетеревей, который при моем подходе снялся за кустом, и я его не видел, а Май погнался за выводком. Это меня разочаровало.

Все же я принял собаку. Егерь жил уже в Москве и не мог взять собаку на доработку. Недоплатить — значит прослыть сквалыжником, каковым я никогда не был.

Вернувшись в чайную, встретили там другого охотника с егерем. Он тоже принимал пойнтера. Они приехали с ночным поездом и ночь провели на станции. С рассветом пошли на болото, шли там же, где и мы, но ничего не подняли. Утро было довольно холодное, и птица отсиживалась в кустах. А когда обогрело, вышла на жировку.

Этой же осенью я с Маем выезжал несколько раз в Решетниково по тетеревам. Повторялась та же история: Май делал стойки, поднимал птицу, не дожидаясь посыла, и гнал немилосердно. Стрелять из-под него было невозможно. Убивать же удавалось, когда перемещенные вылетали из-под ног.

По второму полю Май-Бой прилично работал по болотной дичи, обладал хорошим, почти бешеным ходом и отличным чутьем. Имел свою манеру поднимать на крыло коростелей, не давая им убегать. Он прыгал и двумя тремя скачками выпугивал птицу.

Опишу одну его отличную работу, которую не могу забыть до сих пор.

До коллективизации Москворецкие луга под сенокос распределялись между селами и деревнями, а последние делили свой участок между отдельными хозяевами в виде полос. Под Виноградовым, где я тогда охотился, в лугах были лощины, тянувшиеся параллельно Москве-реке. Эти лощины частью были с водой, частью сухие, но заросшие высокой осокой. Полосы под сенокос шли поперек лощин, чтобы каждому хозяину доставалась и хорошая трава, и осока. Иные хозяева косили всю полосу: и траву, и осоку, другие оставляли осоку некошеной.

Очень хороший ветер дул вдоль лощины. Я шел против ветра по ее краю. Май, находясь посередине лощины, прихватил и повел. Вел он не менее 80—100 шагов, держа высоко голову, пока не уперся в осоку выше его роста. Он стерял птицу с чутья. Что же он сделал? Поднялся на задние лапы и прошел краем осоки, держа голову против ветра. Поймав запах, он не пошел через осоку, а обежал ее, и без потяжки встал на следующей кошенине. Когда шел на задних ногах, как бы увидел птицу. По посылу он подал бекаса, который свалился от моего выстрела. Такие работы не забываются!

По третьему полю с Маем произошло что-то совсем несуразное. В первый же мой выход на болото в Виноградове, Май пошел сильным ходом и вскоре встал. Не допустив меня подойти для посыла, он выгоняет дупеля и смотрит ему вслед. Увидев, что дупель собирается садиться, он со всех ног бросается к нему, чтобы не дать ему сесть. Такие же истории повторяются со вторым и третьим дупелем. Когда Маю это надоело, он возвращается ко мне, «чистит шпоры» и хнычет, как бы говоря — пойдем к дому.

Пришлось вернуться в Москву. Вскоре я подарил Мая своему родственнику — не охотнику. Попади Май-Бой к хорошему натасчику и к опытному охотнику, из него, несомненно, вышел бы толк. Задатки — чутье и ход у него были богатые.

Уже по первому полю Май-Боя я понял, что он не для лесной охоты, а она тогда была у меня на первом плане. Обжегшись на ирландце, я ударился в другую крайность — решил остановиться на немецкой легавой и взять не кобеля, а суку, как более спокойную. В 1927 году я приобрел щенка сучку от ч. Нормы-фон-Прейссен Ф.Э. Траутмана и Франта М.Д. Менделеевой. Когда пришел выбирать щенка, мне показали двух сучек. Одна быстро подбежала к столу, оперлась передними ножками на стол и начала принюхиваться, что там стоит. Другая довольно спокойно, как мне показалось, инертно бродила по комнате. Я выбрал первую, хотя владелец помета уговаривал взять вторую. Мой выбор оказался правильным — я был вполне доволен Сильвой, как я назвал щенка.

По совету Н.В. Щеславского, моего компаньона по охотам с флачками, следующей весной я отдал Сильву в натаску И.И. Терентьеву.

Он справился со своей задачей и сдал мне Сильву с пробы по тетеревам. Помню, что в этот день мы вышли на болото близ ст. Софрино, где потом был построен кирпичный завод. Иван Иванович, чтобы показать, что Сильва не знает бекаса, навел ее на перемещенного, и она его столкнула, не обратив даже внимания на птицу.

Но по первому же полю, на охоте под Вышним Волочком она сработала бекаса, который впоследствии стал ее любимой дичью.

Я не требовал от нее подачи, но однажды в Раменском убитый бекас упал в воду. Сильва поплыла и подала его мне. У нее появилась страсть к аппортированию.

Следует сказать, что подача — ценное качество, но я и впоследствии не требовал подачи от других собак, опасаясь, что они будут срывать со стойки. Ведь англичане для подачи держат ретриверов. Во всяком случае, это не селекционируемый признак. К подаче можно приучить каждую собаку.

Вот несколько примеров пользы аппортирования.

В вышеописанном случае, когда я одним выстрелом убил шесть турухтанов, если бы не Сильва, я мог бы уйти, оставив в болоте не замеченных мною остальных пять штук.

На одной из охот по тетеревам мне пришлось идти краем сильно заболоченного участка. Вылетел чирок и упал в середину болотины. Мне не хотелось мочить ноги, и я стал посылать Сильву. Она не видела, как упал чирок, и не понимала посыла. Пришлось бросать дернины. Наконец она поняла, пошла в болото и скоро вынесла мне чирка, а затем снова вернулась в болото и вынесла другого подранка.

Я охотился под Болдиным Горьковской железной дороги. Там же проводили свой отпуск с семьями два моих сослуживца. Они не были охотниками, но имели ружья. Однажды вечером я их повел на известный мне тетеревиный выводок. Я шел по дороге по краю лесного оврага, а мои товарищи по другой стороне оврага. Слышу их выстрел и вижу летящего за деревьями черныша. Стрелявший просит меня поискать тетерева, который, как ему показалось, заранен и должен упасть. Я спешу к выводку и отказываю ему, тем более, что я видел, как летел черныш.

Я, конечно, поднял выводок и пару из него взял. Когда мы возвращались, стрелявший черныша снова попросил меня поискать. Я пустил Сильву в поиск и она очень скоро вынесла мне тетерева.

На охоте под Бежецком я зашел за 12 километров от дома. Вечерело и надо было возвращаться. Я уже вышел на тропу. В это время Сильва прихватила след и повела. Вижу, что это белые куропатки, которые могут увести очень далеко. Я боюсь потерять тропу и не иду за собакой. Через некоторое время впереди меня шагах в 60-ти срывается стайка белых куропаток. Я стреляю, и все куропатки улетают, а за ними гонится Сильва, которая до этого никогда не гнала. Я зову собаку, свищу, но бесполезно. Не желая опаздывать к дому, я ухожу — собака сама найдет дорогу. Через некоторое время оглядываюсь — сзади меня идет Сильва с белой куропаткой в зубах. Очевидно, я заранил куропатку и собака это заметила и гналась, пока птица не упала.

В тех же местах Сильва сработала выводок белых куропаток. Они с треском вылетели из-под стойки. После выстрела все улетели. Моховое болото поросло редкими низкими соснами и можно было видеть, что куропатки отлетели шагов на 400—500, когда одна из них поднимается круто вверх и падает (головная рана). Сильва, видимо, тоже следившая за улетавшими, сразу бежит в направлении упавшей птицы и быстро возвращается с куропаткой в зубах.

У Сильвы был один недостаток — в лесу она уходила далековато, и ее невозможно было отозвать от стойки, приходилось искать. Я не имел опыта, и не потребовал от Терентьева, чтобы он научил Сильву по свистку отходить от стойки, а он мог бы это сделать — у него были способности дрессировщика.

Сильва по первому же полю работала как старая опытная собака. У нее было приличное чутье. На лесных испытаниях она получила диплом III степени при 17 баллах за чутье. Ход у нее был достаточно быстрый, рысью. Галопом она шла вначале охоты полчаса, час. Поиск достаточно широкий. По экстерьеру она была золотомедалисткой. В 1934 году получила звание чемпиона.

Я взял от нее три помета. Первый от ее однопометника Брев-Боя Комракова. Судя по одной из сучек, дети Сильвы оказались мелкими, инфантильными, с нарушенной психикой, истеричными, но очень изящными.

Второй помет, шесть щенков, от Грейфа-669 Иванова (Серпухов) был весьма неплохим. Владельцы собак из этого помета были ими довольны.

Третий помет от Рокета-7448 Беляева, четыре щенка, судя по оставленной мною для себя суке, Стелле-2, был очень хорош по экстерьеру и с хорошими рабочими качествами.

Сильва была очень добычливой собакой. Я с ней охотился девять лет. На восьмом году она оглохла, но не потеряла охотничьих качеств. Она была вежлива по природе. Во время привалов держалась в 10—15 шагах от отдыхающих, не брала пищи из чужих рук.

Но что мне в ней не нравилось в сравнении с пойнтером: галопом она искала не более часа, а затем переходила на рысь, хотя и достаточно быструю. Если я был близко, в пределах выстрела от нее, она подавала птицу без стойки. Добычливости это не мешало — по движениям обрубка хвоста можно было судить о близости птицы и подготовиться к выстрелу. Если я был далеко или она не видела меня, то делала стойку и твердо ее держала до моего подхода, но птицу подавала без посыла. Все это, а также стиль самой работы, в сравнении с пойнтером, мне не нравилось, и я решил перейти на пойнтеров.

Взял у Мухина палевого щенка от его Зенты и Раджа Макарова. Это была неплохая вязка — Радж безусловно рабочий пес, Зента средних рабочих качеств, золотомедалистка. Девятимесячного Азарта, как я назвал щенка, украли. Я в это время был в командировке.

Не желая терять времени, я той же весной по совету Б.В.Ясюнинского списался с Ярославлем, договорился с владельцем и переслал деньги за молодого не натасканного кофейно-пегого пойнтера. Но мне всучили его однопометника желто-пегого Аллана от Дара-6243 и Киргбор-Вампы-6147. Я говорю всучили, потому что привезший его ярославский собаковод Табачников оставил собаку у меня на квартире, когда я был на службе.

Я не стал поднимать историю и оставил Аллана у себя. Деньги были уплачены, возвращать собаку владельцу, значит надо ее везти в Ярославль — много хлопот и расходов, а может быть и судебной волокиты. А Аллан мог оказаться хорошей рабочей собакой; родословная была неплохая.

Я отдал Аллана в натаску Е.Г. Шапатину. Отдавая мне его из натаски, он сказал, что иногда Аллан может сделать стойку, но чутье у него неважное. Я только один раз был с Алланом на охоте и мог убедиться в его непригодности. Той же осенью уступил его за бесценок своему бывшему сослуживцу охотнику-утятнику, который намеревался приучить Аллана к подаче уток из воды. Что из этого получилось — не знаю.

В это время Сильва еще работала. Из последнего ее помета я оставил себе суку Стеллу-2. Натаскивал ее сам. Она принялась с первого выхода. У нее было хорошее чутье и ход галопом. Она твердо стояла на стойке до подхода ведущего, но гнала по улетающей птице. От этого я не мог ее отучить. Все же с ней можно было охотиться.

Когда у меня появилась Лабель-II/п, и я ходил с двумя собаками, было одно удовольствие смотреть их парную работу — они ходили равнокрылым челноком навстречу друг другу. Никто их этому не учил, получилось как-то само собою. Особенно интересно было, когда первой находила птицу Стелла и делала стойку. Тогда Лабель, как бы далеко она ни была от Стеллы, секундировала ей. Это тоже было вроде врожденного. Если первой находила Лабель, Стелла бежала к ней и становилась на стойку.

Перед самой войной, когда стало тяжеловато держать двух собак разных пород, я продал Стеллу военно-охотничьему обществу. Ее поместили в Долголуговском охотхозяйстве.

Мне рассказывали, что во время оккупации туда приехал фашистский полковник и приказал при себе уничтожить всех собак, кроме Стеллы и какого-то сеттера, которых он увез в своей машине.

Про других своих пойнтеров — Осбор-Свирь, Лабель, Свирь-2 и Суру я написал в очерке (рукопись) «К истории пойнтера в СССР. Об одном маточном гнезде».

Последнего своего пойнтера, черно-пегую Гейду-2-1182 от Крапа-1013 Кремера и Гейды-717 Волкова, то есть кровей моих собак, я приобрел уже второпольной, хорошо натасканной.

Охотился я с нею пять лет, пока позволяло зрение (с 1966 по 1970 гг.). На Сухоне я хорошо поохотился по дупелям, под Астраханью, а затем три раза под Ульяновском — по осенним вальдшнепам. Посещал с нею и Москворецкие луга, но последние годы там нечего было делать.

Сейчас ей 12 лет, она достаточно бодрая и доживает свой век у меня.

На этом можно было бы и закончить свое повествование, но хочется оглянуться и посмотреть, что было и что стало.

Правильно охотиться я стал в послереволюционные годы. И тогда старые охотники жаловались на оскудение угодий.

Н.В. Щеславский, например, рассказывал, что до проведения Казанской железной дороги, он на болотную охоту дальше Люберец не ездил, и уже на второй день охоты приходилось посылать в Москву за добавочными патронами.

Б.М. Новиков, когда мы ездили в Шарапову Охоту за осенними вальдшнепами, причем за ними нужно было идти за семь верст к Плешкинской опушке, рассказывал, что когда-то вальдшнепы начинались от самой станции.

Мой приятель И.А. Кошеверов, шестью годами старше меня, говорил, что в юности он хорошо охотился по тетеревам под Химками.

Уже в мое время можно было хорошо поохотиться по тетеревам под Софриным и Ашукинской, причем недалеко от железной дороги. То же можно сказать и про другие подмосковные места. Более отдаленные от Москвы места, как под Талдомом, под Константиновым, под Решетниковым и ряд других в то время можно было считать охотничьими Эльдорадо. О Москворецких лугах я уже говорил.

Обо всем этом сейчас остались одни воспоминания!

Конечно, охота не главная причина оскудения угодий, но и она свою руку приложила, особенно, когда дичи становилось все меньше и меньше. Ускорению обеднения способствовали и некоторые охотмероприятия.

Любительская охота всегда была недешевым удовольствием, требовала расходов. Поэтому считалась как бы привилегией имущих классов. Чтобы иметь возможность охотиться, не говорю бедняку, но простому человеку с ограниченными средствами, необходимо было сильно ограничивать свой бюджет. Охотников было немного, и охота почти не отражалась на состоянии угодий.

Охота стала доступнее широкому кругу населения после революции. Но сначала приходилось охотиться за свой счет, это ограничивало число охотников.

С передачей любительской охоты в ведение профсоюзов и приравниванием ее к спорту (вместо любительской стала называться спортивной) на нее стали выделять ассигнования. При охотсекциях появились целые арсеналы охотничьего оружия и другого инвентаря. Сразу увеличился контингент охотников. С одной стороны, это казалось прогрессивным мероприятием, особенно, с точки зрения лозунга «Охота для всех!», а с другой — вредным для охраны природы. Ведь профсоюзные охотсекции ровно ничего не делали ни по воспроизводству, ни по охране угодий.

С организацией после войны обществ охотников, казалось, дело пойдет лучше. Но этого не произошло.

Правда, несколько лучше, но совершенно недостаточно было поставлено дело охраны угодий. Начали выделять отдельные воспроизводственные участки, причем не всегда разумно, например, рядом с железной дорогой и дачными поселками, где и без охотников достаточно посетителей.

Много содействовали обеднению угодий кампании сначала по охвату и вовлечению в члены обществ всех желающих, а затем по организации охотколлективов. Последнее в особенности, так как началась вербовка в члены охотколлективов. Ведь чем многочисленнее коллектив, тем он больше получит ассигнований и прочих благ. Вовлечены были люди, для которых охота не являлась потребностью, а лишь возможностью прогуляться за общественный счет.

Можно думать, что при организации охотколлективов предусматривался взаимный контроль за исполнением правил. В действительности же получалась взаимная порука наоборот.

А вот к чему приводит «коллективная» охота. Несколько лет тому назад при встрече с егерем А.О. Бочаровым я спросил, как у него в угодьях обстояло дело с мелочью. «Неплохо», — сказал он. На следующий год, через неделю после открытия охоты встречаю его в МООиР и спрашиваю, стоит ли поехать к нему с легавой?

— Не стоит — все выбито!

— То есть как?

— А так — приезжал охотколлектив, прошелся по болоту не один раз тесным строем. Выпугнули все живое, один промажет — другой добьет. Так-то!

Немалый ущерб угодьям приносят коллективные поездки на представляемых для этого разными организациями автобусах грибников.

Теперь, кажется, хватились за голову. Слышны уже другие песни. Принимаются серьезные меры к ограничению не только сроков охоты, но и числа охотников. Более эффективными, по моему мнению, должны оказаться ограничения в отношении продажи ружей и боеприпасов. Но никакие меры не смогут восстановить прежнего раздолья. В конце концов, видимо, придется примириться с охотой по-немецки.

Большой вред угодьям приносит увлечение всякого рода акклиматизацией, например, енотовидной собаки и кабана, которые истребляют все живое: сидящее, ходящее и ползающее по земле.

Что касается охоты с легавой, то охоты по болотной дичи уже сейчас отходят в область предания и, надо думать, совсем прекратятся, если по каким-нибудь соображениям не придется сохранять, а, может быть, и восстанавливать болота.

Надо надеяться, что рано или поздно меры по охране природы достигнут своей цели, но охоты, если так можно выразиться, по русскому образцу уже не будет. Это закономерно.