Уткин Леонид Федорович
Ничего особенного, просто — осень...
До полудня пробродив по лесу за рябчиками, наткнулся на говорливый, оживший и развеселившийся после недавнего дождя ручеек. Решил попить чайку...
Го-о-рячий... Руки не терпят — пристроил эмалированную кружку на ярко-зеленой моховой кочке — пусть немного поостынет, а я пока покурю, полюбуюсь сентябрьским лесом, погляжу на зябко дрожащую воду в Ино-реке, послушаю вкрадчивый шепоток листвы...
Настоящая золотая осень! Все пронизано каким-то колдовским теплым светом, исходящим из ничего и от всего — одновременно; создающим иллюзию солнечного дня, хотя и пасмурно.
Неудержимо струится пестрый беспомощный лист, тихо падает на воду, устилает лесную тропинку; где-то недалеко, призывая подружку, насвистывает рябчик...
Бла-го-дать...На моей походной кружке — тоже знак осени: краской намалевана богатая гроздь красной рябины с резным листиком, а рядышком прилип-прилепился мокренький желтый березовый листочек, другой — упал прямо в дымящийся крепкий чай.
Вроде бы ничего особенного, а я счастливо улыбаюсь: «Хо-о-рошо! Славно! Осень и охота — это просто здорово!»
Танго для двоих
За окнами отшумел, затухает осенний бал. Полиняли от дождей, поник ли от заморозков яркие краски. Оголились кусты и деревья, сбросив к ногам праздничные наряды. Поубавилось света. Тихо и грустно кругом...
На берегу озерка, что прямо перед окнами нашего деревенского дома, притягивает взгляд выразительная пара — Он и Она: Он — это чопорный, темно-зеленый еще олешник, Она — тонкая златокудрая березка. Тесно прижавшись друг к другу, будто обнявшись, стоят они в забытьи, покачиваются в такт легкому дуновению ветерка... — Лето с осенью самозабвенно и отрешенно танцуют свое прощальное танго. Танго для двоих.
Листик-мышонок
Октябрь. Тихий, неожиданно теплый вечер в безлюдном парке. Неторопливо шагаю со смены... От неожиданного шороха под ногами растерялся, обмер — показалось, мышонок, шурша опавшими листьями, пробежал по дорожке...
Но это был сухой, уже побуревший тополиный листочек. Гонимый легким движением воздуха, он, в свете уличного фонаря, словно испуганный мышонок, «пробежал» по асфальту, волоча за собой длинный черенок-хвостик, юркнул в сторону, соскочил с серого асфальта и затерялся в ворохе таких же бурых опавших листьев. Притих...
«А может и впрямь мышонок? — усомнился я — такой живой и шустрый!»
За двумя зайцами
Октябрь удивлял и радовал необычным теплом. Мы — отец, брат Юра и я — целыми днями елозили по болотам, собирая ядреную красную клюкву. Частенько над нашими головами пролетали стайки косачей, дразнили характерным посвистом крыльев, безбоязненно опускались на болото в сотне шагов от нас или рассаживались на деревьях.
Особенно охотно черныши присаживались на высоченные сосны-сухары, что маячили на беломошном мысочке среди зыбкой болотины, и тогда казалось, что мертвые деревья, как в сказке, покрываются диковинными плодами.
Какой же охотник выдержит все это просто так, созерцая прекрасную дичь?!
Вот Юрий и прихватил однажды чучалки. С утречка вздрючил суконных косачей на жердочки и стал поглядывать, собирая тем временем клюкву. Украдкой засматривался на «косачей» и я — птицы сидели будто живые.
Я уж подумывал: «Не пойти ли погонять косачей вместо собаки? То-то Юрка обрадуется! К черту эту обрыдлую клюкву! Так недолго и шею свернуть — сводит уже. Да и что это за сбор? — пытка одна: ружье по затылку колотит, напоминая, что в первую-то очередь мы — охотники, как-никак!».
Мысли мои неожиданно прервал азартный собачий лай. Оборачиваюсь — молодая черно-белая лаечка волчком вертится под нашими «косачами». Не одни мы, оказывается, на болоте.
Юра, размахивая руками, тщетно пытается отогнать собаку от обманок, но резвая лаечка уворачивается и мечется вокруг дерева, заливаясь еще более звонким лаем. Какая уж тут охота!
Пришлось ронять чучалки и смиренно собирать клюкву: заниматься, так уж чем-то одним, а за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь. Только и ягода-то уж не собирается что-то...
Портрет
Несусь себе по городским улицам, черт знает о чем думаю — много всякой всячины навалилось. И вдруг, словно споткнулся о невидимую преграду, рассеянный взгляд зацепился за что-то до боли близкое и родное. Так, бывает, мучительно вспоминаешь знакомое лицо, мелькнувшее в витрине фотоателье.
«Где-то я уже видел эту «фотографию» — суматошно соображаю, уставившись себе под ноги. На асфальте, под ледком-стеклом, тесно прижавшись друг к дружке, замерли два тополиных листочка...
Была поздняя осень. Непрерывно моросили нудные холодные дожди. Шквалистый ветер нещадно срывал с тополей последние листья. Эта парочка, кружась, опустилась прямо в лужицу на тротуаре; утренний морозец прихватил листочки к асфальту — так они и замерли рядышком, склонив друг к другу «головки» на тоненьких шейках черенках. Потом тонкий ледок окреп, запылился снежком, скрывшим от посторонних глаз этот необычный портрет грустной осени, отпечатанный кудесницей — Природой.
Так бы и затерялся он под снегом, ушел в небытие, никем не замеченный, кабы не вездесущие ребятишки. Это они оттерли ледок-стекло на замерзшей луже, отшлифовали своими валенками, устраивая каталки-забавы.
Вот и повезло мне увидеть вновь грустное лицо моей любимой — портрет Осени в серебряном окладе...
Поцелуи
Октябрь. Уж скоро Покров, а снегом и не пахнет. Радуясь неожиданному теплу, счастливый, хожу я с ружьем по лесным опушкам.
Воздух забелен туманом и перенасыщен мельчайшей водяной пылью — «бусом» («забусело» — говаривали прежде) — все в нем замерло, как в тягучем глицерине. Сгустились и обострились запахи увядших трав, сосновой хвои, горьковато-кислого прелого листа, людского жилья.
Старая деревенская городьба за околицей с кружевными паутинками между жердин, поникшие некошеные травы на запольках, голые веточки кустов и деревьев, мохнатые еловые лапы — все щедро унизано жемчужным бисером избыточной влаги. Бисер этот, подобно неудержимым слезам, на глазах вырастает до размера капельки горошины и падает, падает, падает...
Слезливая пора. Парун. Так бывает, почитай, каждый год об эту пору, когда природа нехотя расстается с благодатью золотой осени, вступая в предзимок. Земля отдыхает и очищается после трудов праведных — парится земля.
Для охотника время такое отмечено знаком вальдшнепа. В такие дни по лесным опушкам, по берегам речек и ручьев, на «грязях» — случаются незабываемо яркие встречи с этой удивительной птицей: кучные высыпки по подлесью; неожиданный шумный взлет из-под самых ног, «свечка» или винтовой полет сквозь паутину ветвей — к верхушкам остроконечных елей, к простору. И — не поверите — тяга! Почти как весной, только молчаливо-грустная. Вот почему я здесь, на берегу Телзы, у кромочки молодого смешанного леса, рядом с широкой просекой «высоковольтки», над которой много лет «тянут» вальдшнепы.
Жду... Любуюсь тихой неброской красотой поздней северной осени. Дышу, будто пью эликсир жизни. Жду валешня...
По проводам, натянутым от опоры до опоры и провисшим над речным омутом, как по канатной дороге, одна за другой неудержимо бегут «созревшие» капельки-дождинки; бегут с обоих берегов Телзы, встречаются, чмокаются и в обнимку бросаются в речку; чмокнув большую воду, теряются в ее широких объятиях. А обмелевшая за лето речушка и рада: по капельке собирает воду, будто детей своих желанных встречает с бесконечными материнскими поцелуями. Да, собственно, так оно и есть: от большой воды родились эти бусинки-дождинки, к ней и вернулись после странствий, как мы время от времени возвращаемся к своим родителям.
Чмок-чмок-чмок — «намыливаются» и важно пучатся радужные пузырьки на воде, грациозно уплывают за речной поворот. Чмок! — сорвалась с черемуховой веточки капля, звонко поцеловалась с осиновым листом на земле, стыдливо спряталась в лесной подстилке.
Обернулся на едва уловимый короткий шорох опавшей листвы — Ва-а-альдшнеп! Задумчиво-грустно склонив точеную головку с большими выразительными глазами, прижав клюв к груди, замер лесной кулик, слился с россыпью побуревших листьев. Не шелохнется: слушает поцелуи капель или заметил меня и затаился?
Заметил! Винтом вкручивается в заросли, сквозь сетку ветвей рвется в прогалок серого неба; заполошно хлопают упругие крылья...
Трепетно сжимаю ружье, выжидая тот единственный миг, когда вальдшнеп, переходя в горизонтальный полет, как бы «вязнет» — зависает в воздухе. Этого достаточно для выстрела — рвется, рассыпается непрочное «жемчужное» ожерелье на ветвях; покачиваясь, плывет, падая, перо...
Все еще не веря в свалившееся счастье, напролом продираюсь через чапыжник, «зацепившись» взглядом за падающее перышко. Сверху обрушивается холодный водопад... От избытка чувств, уткнувшись мокрым лицом в бархатное перо поднятого вальдшнепа, вдыхаю пьянящее тепло чудо-птицы; целую в «щечки» свою «Тозочку»; прикрыв глаза, раскачиваюсь в забытьи...
Чмок! — холодными губами коснулась моей горячей щеки капелька с куста; другая ласково лизнула руку, скатилась и стыдливо спряталась в ворохе палого листа под ногами. Напомнили, что опять пришла грустная пора расставаний: с гостеприимным родительским домом, с лесом, с любимой охотой.
