Ливеровская (Воинова) Ольга Алексеевна
Когда я была маленькой, моей жизнью заведовали дед и нянька. Папа и мама приходили с работы, когда я уже спала. А по выходным отец обычно уезжал в лес на охоту. Однажды, возвращаясь, он забыл в трамвае ружье. Тут и родилось мое самое первое стихотворение: «Папа едет на охоту, надевает сапоги.
Если едешь ты в трамвае, ружьецо побереги!»
В те редкие выходные, когда он оставался в городе, брал меня в «путешествие». Мы просто гуляли по городу в районе канала Грибоедова, доходили до Покровского садика (церкви там уже не было), до «Сумасшедшей больницы» на Пряжке. Я очень любила эти прогулки. Однажды папа купил мне шоколадку с изображением кота и с надписью: «Все с уваженьем относятся к коту, за то, что он любит чистоту». Мне казалось, что все это относится ко мне, потому что папа часто называл меня «мой кот».
А потом была война. Мы с мамой поехали на лето в деревню Домовичи Новгородской области. Ждали отца да так и не дождались. Сами тоже не смогли вернуться в блокированный немцами Ленинград. Пожалуй, не стоит рассказывать о том, как мы жили в эвакуации. Это все была моя жизнь без отца, а встретились мы только в 1944 году в Ленинграде.
Отец возник на моем горизонте уже в новом качестве. За годы войны брак родителей распался. У папы была другая жена и маленький сын, а я приходила к ним в гости. В ту пору у нас с отцом началась полоса большой дружбы. Я была уже подростком. Душа просила какой-то романтики, чего-то необычного. И вот это-то и давал мне отец. Он читал мне стихи (в основном Гумилева), брал в лес на охоту, учил ходить на лыжах. Привел в бассейн заниматься плаваньем. Мы вместе ходили на стенд стрелять по тарелочкам. Я была совершенно уверена, что на свете нет человека красивее, умнее и добрее, я была буквально влюблена в отца. И он гордился мной: моей отличной учебой, успехами в спорте, моим первым удачным выстрелом по глухарю. Я стала вдруг быстро расти, догонять школьных подруг. А до этого времени всегда была самой маленькой в классе. (Помню сколько неприятностей это мне доставляло! Прихожу с подружками на танцы в Дом пионеров и школьников. Локоны накручены, туфли на каблуках, а мы сами — в радостном ожидании чего-то. У дверей контроль. Одноклассниц моих пропускают, а мне говорят: «Домой, малышка, домой!»).
Потом случилась беда. Мама упала и сломала позвоночник. Она долго лежала в больнице. В это время отец жил один. По хозяйству ему помогала домработница. И я, конечно же, стала жить с ними. Когда маму выписали, она, к моей несказанной радости, тоже пришла в нашу семью. Надо сказать, что эта радость была преждевременной. Между отцом и мамой не наладилось близких отношений. Родители были корректны, холодны, часто не согласны друг с другом. Мне было очень больно слушать их пререкания, видеть, как недовольны друг другом эти два самых дорогих мне человека. Теперь я понимаю, что они сошлись не только из-за маминого слабого состояния, но и ради меня, хотя это никому из нас не принесло счастья.
Летом мы ездили отдыхать все в те же Домовичи, мою малую Родину, горячо и навеки любимую, лучшее место на целом свете. К тому времени в нашей семье появился братишка Леша, который долгое время был отлучен от отца. Лешина мама умерла от тяжелой болезни, и он жил вдвоем с братом. Вот тогда он и появился у нас. Отец принялся усиленно воспитывать его, словно стараясь наверстать упущенные годы. Конечно же, Леша был выращен не по отцовским канонам, но он был хорошим и добрым мальчиком, и мне отцовские методы воспитания казались иногда слишком крутыми. Я жалела Лешу, но большой дружбы у нас не было из-за разницы в возрасте. Правда, и жил он у нас только летом, а зимой ходил в школу на Невском проспекте и жил в своей квартире вместе со старшим братом Колей, хотя бывал у нас часто.
Отец стал писать. Сначала это были фенологические заметки в газете «Вечерний Ленинград», потом папин старый знакомый, Виталий Валентинович Бианки, привлек его к работе на радио, в передаче «Вести из леса». Здесь даже для меня нашлось некоторое поле деятельности. Я просматривала письма в адрес передачи и сочиняла природоведческие загадки, конечно же, под руководством отца. Совместная работа с ним была для меня счастьем. А он уже писал книгу об охоте, о людях своей любимой Новгородчины.
Потом у меня пошла полоса «личной жизни». Как-то мне стало не до папы, не до мамы. Я вообще мало замечала, что происходит вокруг, целиком погрузившись в свою любовь. И вот однажды мы с моим другом Борисом пришли к отцу и заявили о своем решении соединить судьбы. Мне было тогда девятнадцать лет, Борису восемнадцать. Мы учились на первом курсе ЛЭТИ. Отец посмотрел на нас серьезно и грустновато и сказал: «Что ж, женитесь, только продолжайте учебу и подождите с ребенком». Борис покраснел, а я тут же объявила, что ребенок уже, в сущности, есть. Правда, возможен аборт. Папа и мама были категорически против. Так в нашей семье появился еще один человек, мой муж, а вскоре у меня родилась дочка Аленушка. Чтобы я могла учиться, родители взяли нянечку из деревни в помощь нашей старенькой домработнице. В то время молодежь из голодных колхозов бежала в город, и рабочей силы было много.
Отец очень любил мою маленькую дочку, воспитывал ее, старался дать ей то, что не могли дать молодые родители-студенты. И Аленушка навсегда сохранила теплую память о деде.
С Борисом у отца появились общие охотничьи интересы. Отец вообще любил молодежь, учил охоте, наставлял по жизни, как-то втягивал в свою орбиту, и молодые люди оставались в ней навсегда. Вот и Борис был дружен с отцом до конца его дней, несмотря на то, что наш брак скоро распался, у каждого из нас появилась другая семья. Я не помню, как реагировал отец на наш развод. Сейчас думаю, что для него, как и для меня, это было тяжелое время. Время какого-то взаимного отдаления и равнодушия. Каждому свое. Мама тоже не удержалась в этой развалившейся семье. Потом она заболела, слегла в больницу с инфарктом и больше в семью не вернулась.
Я вплотную занялась строительством нового гнезда. Отец жил один. Потом появилась Ноника. Ноника — это Елена Витальевна Бианки, дочь папиного старого друга и литературного наставника писателя Бианки. История их любви — это их история, а у меня просто появилась мачеха. Сам этот факт мне был совершенно не нужен, но удивляло и умиляло отношение отца к своей третьей жене. Отцу было тогда за 60, Нонике лет на двадцать меньше. Она была красивая женщина. В первый мой приход к ним меня поразило, как отец, задавая мне вопросы и слушая меня, продолжал неотрывно следить глазами за Ноникой, перемещающейся по кухне. Возможно, он даже не слышал, что я говорю. А я-то, дурочка, полагала, что влюбленность — это привилегия молодого возраста! Вот я и пожелала в душе отцу личного счастья, которого он был лишен в течение многих лет. И все наши неприятности, связанные с папиной женитьбой (пришлось уехать из Домовичей, т.к. стало тесно и прочее) — это всего лишь наши неприятности на общем светлом фоне жизни. С Еленой Витальевной мы подружились, дружим и сейчас, после смерти отца.
А папа продолжал работать, охотиться и писать. Хотя ему уже стало трудно совмещать все это. Он вдруг решил уйти на пенсию и целиком посвятить себя писательству. К этому времени он уже стал членом Союза писателей. Однако, бросить работу ему не дала сама работа, которой он занимался всю жизнь, и его ученики, и сотрудники, которые просили его не оставлять лабораторию и продолжать руководство, хотя бы в должности консультанта, в свободном режиме. Насчет «свободного режима» — это легко сказать... В общем, отец продолжал осуществлять все виды своей деятельности.
С охотой тоже возникли трудности. Стало плохо с глазами. Из-за глаукомы почти пропало зрение в правом, нужном для стрельбы, глазу. И мой мужественный отец стал учиться стрелять с другого плеча, переделав ложу своего ружья. По утрам он выходил в садик и тренировался вскидывать ружье. Дома на окне протянул веревочки, чтобы следить за траекторией выстрела. (Так же он тренировал и меня, когда я ходила на стенд). И он научился. Конечно, стрелял уже не так метко, но с какой гордостью приносил с вечерки сбитую утку!
Слух тоже ослабевал. А это было особенно больно, поскольку отец терял возможность заниматься своей любимой охотой — глухариной, на токах. Что только он не изобретал: слуховой аппарат пробовал, изготовлял «заушники», маленькие экраны, которые помещал за ушами для концентрирования звука. Помогало плохо. Здесь мы старались ему помочь. Я, а чаще Елена Витальевна, садились рядом с ним и когда слышали песню, сжимали в такт с ней руку отца. Тихонько подходили, ближе, ближе, пока, наконец, отец сам не услышит четко. Не хотел он отказываться от охоты, сдаваться надвигающейся старости!
Так уж повелось, что отец всегда бывал инициатором охот. Вероятно, это пошло с его студенческих лет, когда он руководил охотничьим кружком в Лесотехнической Академии. Папины охоты — это его затеи, его организация. Он основательно продумывал все: и место, и время, и состав компании, и транспорт. С годами это становилось для него все трудней, а друзья-охотники, привыкшие к прежней схеме, продолжали списывать на него всякие неполадки. «Черти полосатые! Сукины коты!» — ругался отец. И поэтому в последнее время он бывал особенно рад, когда его приглашали на охоту, заезжали за ним на машине. В назначенный час он был всегда готов, в рюкзак уложено все необходимое («Нож, компас и спички» — как он любил говорить). Отец, в своей старенькой гимнастерке, под которой традиционно — тельняшка, подпоясанный ремнем, застегнутым на ту же дырочку, что и тридцать лет назад, чисто выбритый и причесанный (оставшиеся три волоса он аккуратно зачесывал на лысину), какой-то собранно-серьезный — ждет своих спутников. И все-таки это были не его охоты. Возвращался он каким-то разочарованным. Многое, по его мнению, было «не так», да и сам он, глуховатый, с плохим зрением, но амбициозный, вряд ли был очень желанным сотоварищем. «Зато спать сегодня буду!» — мечтательно потягивался он за вечерним чаем. Дело в том, что в последние годы он страдал бессонницей и хорошо спал, только находившись и надышавшись вдоволь.
А с литературой большую помощь отцу оказывала Ноника. Она печатала, редактировала, исправляла ошибки, которых отец делал достаточно много. В детстве отец учился в гимназии Мая, которая к тому времени была превращена в трудовую школу. Он рассказывал мне, как в послереволюционные годы учителям было запрещено экзаменовать учеников. Сидящий на подоконнике во время урока ученик мог, например, отказаться идти в класс: «Экзамен протаскиваете?...». Отец учился в прославленной гимназии во времена страшной, коренной ломки всей системы образования. Возможно, поэтому Нонике приходилось так много работать с папиными рукописями. А редактором она была строгим. Отец часто бывал не согласен с ней. Литературные споры переходили иногда к серьезным жизненным вопросам. Отец был широко и вольно воспитан. Елена Витальевна — сдержана, более закрыта, с другими понятиями о том, что можно, что нельзя. Помню ее осуждающее: «Леш-ша!», когда, например, разговор за столом заходил о каких-то несоответствующих моменту предметах. Отец смеялся, поддразнивая ее, но бывало, что и сердился не на шутку.
В последние годы жизни отец работал над книгой «Охотничье Братство», где писал о всех тех людях, с которыми его свела страсть к охоте. Среди них были и очень известные, такие как артист Н.К. Черкасов, академик Н.Н. Семенов, были и простые люди, друзья по охоте. Книга была уже написана, нужно было только отшлифовать, вычитать ее. И тут отцу предложили поехать в Коктебель, в Дом творчества писателей по какой-то льготной путевке. Взяли еще две путевки — для меня и Ноники и поехали в Крым. Был апрель, как говорили «еще не сезон», но к сезону шла интенсивная подготовка. Всюду что-то красили и ремонтировали. Писателей в Доме творчества было крайне мало, все пустующие места были отданы украинским шахтерам и членам их семей. По вечерам на улице часто слышались песни в исполнении подгулявших шахтеров. С питанием было тоже неважно. Но все это были внешние обстоятельства.
«Да, ну их! Что мне, в самом деле,
поэты эти и тефтели,
что мне шахтеры и заборы,
о них я позабуду скоро.
Меня влечет весенний Крым,
я загорелыми руками
у моря собираю камни,
и оживаю вместе с ним!»
И отец оживал в Коктебеле. Мы вместе работали над книгой (даже мне предложили отредактировать главу «Брат Юрий») и гуляли. Отец забирался на окрестные довольно крутые горки. Ему шел уже восьмидесятый год. Было видно, что ему так ходить уже нелегко, но уговорить его отказаться от прогулок было невозможно. Он словно что-то хотел доказать себе, не хотел сдаваться. Такая воля и одержимость в нем были всегда. Достаточно сказать, что в последний вечер своей жизни он был на собрании. Выступал, спорил, вернулся домой на такси, а ночью его не стало. Я думаю, ему было трудно и плохо не только в этот вечер, но он категорически отказывался признавать свою слабость. Так он и остановился «на полном ходу».
С папой всегда было интересно. Вспоминаю одну из наших зимних поездок в Домовичи. В тот год в Новгородской области развелось много волков, и отец решил заняться охотой на них. Подготовка началась еще в городе. В мастерских ЛТА папе сделали легкий каркас-барабан, который удобно было носить за плечами. На него наматывались флажки, красные тряпочки на тонком и прочном капроновом шнуре. Команда охотников была, как всегда, разновозрастной: мои друзья-студенты, папины друзья, среди которых был профессор Померанцев, папин ученик Модест Калинин. Из Москвы приехала папина сестра Татьяна. Так в Домовичах собрался большой, дружный, веселый коллектив. Жили мы в нескольких избах, из которых одна была как бы «штабом». Утром те, кто помоложе и полегче на ногу, бежали по своему кругу-обходу, внимательно замечая (иногда и записывая) входные и выходные следы зверей. К полудню все собирались в «штабе», и начиналась самая интересная часть охоты — обсуждение, вычисление: «У меня два входных лисьих следа.» «У меня лисий выход и зайцем наслежено.» «У меня проходной волчий след...»
Наши лыжные круги-обходы соприкасались. Мы чертили их на бумаге, стараясь определить, где мог залечь зверь. Теоретическая часть охоты сопровождалась чаепитием с бутербродами, а иногда даже с горячими лепешками. Слегка промерзшие после обходов мы с наслаждением ели и пили горячий чай. Часто, подсчитав волчьи входные и выходные следы, понимали, что зверь ушел из наших окладов, и идти нам никуда не надо. Разговоры и чай затягивались надолго. Но если возникало подозрение, что зверь залег внутри одного из обходов, — начиналась другая часть игры. Мы все тихо шли по лыжне, обтягивая флажками подозреваемое место. Папа расставлял стрелков по номерам, кто-нибудь из нас входил в круг и, покрикивая, гнал волка на линию стрелков. Скажу сразу, что волка тогда мы не добыли, но был случай, когда зверь оказался в окладе. Он что-то почуял и ушел из круга, когда цепь флажков была еще не замкнута. Всем, конечно, было очень обидно.
Зима тогда выдалась морозная. Каждый день столбик ртути опускался все ниже и ниже. Вечером, обсуждая свой следующий поход, мы решали, что если будет ниже, например, 25 градусов, выход в лес не состоится. И каждое утро отменяли свои запреты. Хотелось, несмотря на мороз, пробежать по своей уже набитой лыжне, посмотреть, какие звери оставили следы поверх твоей вчерашней лыжни, и нет ли среди следов волчьих лап. Вдруг да зайдет, вдруг да заляжет в твоем обходе?!
Вспоминая нашу охоту на волков, думаю, что здоровей, интересней, познавательней трудно было провести зимние каникулы. Да и все папины охоты были в какой-то степени увлекательными играми, где был важен процесс, а не результат. Обычно после охоты за столом, за бутылкой хорошего вина, шло горячее обсуждение итогов прошедшей охоты, которые бывали самыми разными. Отец каждому указывал на его ошибки, стараясь вывести из-под критики себя, что не всегда удавалось. Отношения внутри коллектива были доброжелательные, хотя характер у отца был далеко не мягкий. К девочкам он относился нежнее и терпимее, а от мальчиков требовал неукоснительного послушания. То же и в его отношениях с учениками. Отец был человеком твердых принципов и не терпел инакомыслия. Он ссорился с теми, кто нарушал его «табу». Особенно доставалось тем, кто был ближе: брату Леше, Модесту Калинину, Борису Ермолову... «Я отказал ему от дома!» — мрачно говорил мне отец. Правда, через некоторое время отношения налаживались.
И тем не менее, люди тянулись к отцу. Может быть, привлекало то, что он был веселый человек, а с веселыми как-то светлей. Нельзя сказать, чтобы он играл в жизнь, но он умело и радостно находил в жизни какие-то моменты для игры, увлекался сам и увлекал других. Он всегда был центром компании. В Домовичах поселил семью своего брата Юрия, сестры Татьяны, там же жили его друзья и родственники Конокотины, Борховы, Фрейберги, Тиме... Деревня, полупустая зимой, к лету наполнялась дачниками. И хотя, как я уже говорила, трудно представить себе более прекрасное место для отдыха, отца иногда подмывало поискать другие интересные места. Была тут и другая причина: в компании постоянно были молодые собаки, а вблизи Домовичей не было луговых угодий, удобных для их натаски.
И вот однажды наша семья поехала на лето в деревню Зихново, а за нами потянулся весь «Ливеровский клан». Нам с моей двоюродной сестрой Наташей было тогда около 15 лет, мы увлекались поэзией и сами сочиняли стихи. Мы довольно точно отразили все обстоятельства переезда в стихотворении под названием «Монолог Алеши Черного» (так у нас назывался в то лето отец, возможно, по контрасту с его редеющей светлой шевелюрой:
Мной овладело беспокойство, охота к перемене мест.
Весьма мучительное свойство, немногих добровольный крест.
И я оставил Домовичи, сей благодатный уголок,
Где море рыбы, тучи дичи и гладь озер у самых ног.
Я взял с собой буханку хлеба и оседлал велосипед,
Пошел искать под здешним небом укрытье от домашних бед.
И вдруг, о чудо! Все мне ново: и рыбы нет, и дичи нет.
Средь грязных луж стоит Зихново, шлет сердцу странника привет.
Не спорю, в водах этих синих себе приют находят свиньи,
Но наши девки с ними тут себе загар приобретут.
Эврика! В этот край привольный своих друзей я затащу
И самым свежим буреломом гостеприимно угощу.
Известно, что инициатива всегда наказуема. Каких только нареканий не выслушал отец за «Зихновское лето»! Но он метко отшучивался, и атмосфера была, кажется, добрая. Чем занимались дачники? Купались, плавали на лодке, натаскивали собак, собирались за столом, пили водку, сочиняли стихи. Следующее лето мы провели уже в Домовичах.
Что я еще могу сказать об отце как о человеке? Каким он был, точнее, каким он мне представлялся? Трудней всего написать о политических взглядах отца. Разговоры на эту тему в семье не поощрялись, особенно в моем присутствии. Полагаю, что причиной было угнетающее бремя страха, которое давило в те времена на плечи всех думающих людей.
Один случай все же помню. Мы о чем-то поспорили, и я с горячностью стала отстаивать И.В.Сталина. Отец посмотрел на меня как-то грустно и замолчал. Не хотел вступать со мной в полемику. То ли не видел во мне достойного оппонента, то ли опасался за мое будущее. Наверно, и то, и другое. А ведь мог бы помочь мне пораньше открыть глаза. О том, что мои предки были дворянами, я узнала совсем недавно. В анкетах на вопрос о происхождении отец отвечал: «из служащих». То же писала и я. Одна моя знакомая работала в архиве Морского ведомства, и она принесла мне послужной список моего деда Алексея Васильевича Ливеровского. Там было написано: «...Из потомственных дворян Санкт-Петербургской губернии. У матери в Петергофском районе Петербургской губернии при деревне Лебяжье 105 десятин земли». Так вот они какие «лебяженские дачники»!
Еще помню, как однажды отец, счастливый и веселый, прибежав из Академии, рассказывал матери, что его прием в партию отложен. На вопрос о родственниках за границей он ответил, что утерял связь со многими Ливеровскими и что, весьма возможно, некоторые из них именно за границей и находятся. Так ему удалось остаться беспартийным вопреки усиленному нажиму со стороны начальства.
Говоря об отце, нельзя не упомянуть о его распорядке жизни. Часы еды, сна, пробуждения соблюдались пунктуально. Он сердился, если кто-то опаздывал к обеду, который обычно был в 17-00. «Этот Ливеровский — 00...» — иронизировали друзья. Вероятно, в деловой жизни отец был тоже щепетилен, хотя этого я не знаю, но «00» я настолько усвоила, что даже теперь, на старости лет, я ем и сплю по часам, а если пропущу свое время — теряю и сон, и аппетит.
Но главное, что отличало отца, — это его интерес и любовь к природе, ко всему живому. Возможно, это парадокс, но мне кажется, что отец был страстным охотником потому, что он очень любил зверей и птиц. С каким интересом он шел по заячьему следу, разгадывая уловки косого: вытаптывал петли, двойки, находил скидки! Я уже не говорю про глухариные тока — это был его высший интерес и наслаждение, его поэма. Это увидит и поймет каждый, кто читал его книжки. Писать о глухариной охоте отцу было так же сладко, как слушать рассказы друзей-охотников. Он умел сопереживать рассказчику, вникая до мелочей в каждый его поступок, в каждый шаг. «В котором часу, говоришь, был первый прилет? С голосом прилетел или молча? Нет, подожди, ты же лицом на запад сидел, а глухарь прилетел с востока?...». Этот интерес обострился к старости, когда отец уже многого не мог сам. Каждый рассказ был для него еще одной охотой, а для рассказчика — возможностью поделиться переживаниями с уникальным слушателем. (Как редки люди, умеющие выслушать и понять тебя!)
Круг интересов отца был широк. Он много знал и иногда удивлял собеседника своей компетентностью в самых неожиданных вопросах. И здесь он иногда любил «прикидываться». Был у него такой метод: нащупать какой-нибудь острый для собеседника вопрос и вдруг встать на противоположную позицию. Затевался спор, в процессе которого собеседник оживится, разгорячится, станет интересным и информативным. А отцу это-то и надо.
Как сейчас помню отца, сидящего на завалинке деревенского дома рядом с бывшим председателем колхоза Василием Фадеевичем или с дядей Федей Лебедевым. Течет неспешный, подробный рассказ о жизни, прерываемый заинтересованными вопросами отца. Его интересовало все: сельское хозяйство, домостроительство. Каким-то лингвистическим чутьем он впитывал местный диалект, который потом звучал в его рассказах о новгородцах. Я была знакома и с Василием Фадеевичем, и с тетей Пашей (Сенчихой), мне они представлялись несколько другими людьми. Мне кажется, что отец идеализировал своих новгородцев. Но он любил их. Он вообще любил людей.
Бывало, спал на нашей городской веранде, приходя в чувство, подвыпивший шофер из ЛТА. Приходил за трешкой дворник Максимов Пал-Максимыч, с его неоценимыми советами засадить весь наш палисадник луком: «И экономично, и закуска под рукой!» Кому-то отец помогал деньгами в трудный момент жизни. Люди любили отца.
Его любили студенты. Говорят, он очень живо читал лекции и всегда заканчивал на несколько минут раньше, чтобы ответить на вопросы. Эти минуты студенты особенно ценили и спрашивали его буквально обо всем: чем пропитать кожаные сапоги, чтобы можно было в них идти по болоту, как правильно настаивать водку на лимонных корочках, как получить спирт-ректификат, и еще о многом другом.
Его любили женщины, но это — не моя тема. Ко мне он относился нежно. Мой приход всегда радовал его. Он внимательно выслушивал меня, выбирая из моих рассказов всю положительную информацию и зачеркивая, отбрасывая, сразу же забывая все плохое и грустное. Он просто слышать не хотел этого! Часто такой подход расстраивал и обижал меня. Но такой уж он был — «эгоистический оптимист». Теперь думаю, что это было продиктовано чувством самосохранения. Иначе не прожил бы он свои 85 лет. Наверно, это великий дар — стремление видеть во всем радость, находить светлые моменты даже там, где их почти нет! Так и шел он по жизни через житейские тяготы, через болезни и боль, от которых никто не избавлен. Терпел, шутил и никогда не жаловался.
