Бутурлин Сергей Александрович
Житель дальнего севера может обходиться совершенно без охоты только в том случае, если он владеет стадом оленей от 500 голов и более. Только такое стадо позволяет за счет годового прироста и кормить, и одевать всю семью, и иметь еще достаточно выпоротков и «постелей» для обмена на чай, сахар, табак и муку.
Но таких крупных стадовладельцев давно уже почти нет в таежной полосе и очень мало остается в тундрах.
Значение охоты для туземца и государства
Все остальное население Севера неизбежно должно заниматься охотой, добывая себе мясо на пищу, кожи на одежду, пушнину — как товар для обмена на чай, порох и прочие привозные продукты и изделия. Даже население низовьев великих северных рек и богатой рыбою Камчатки, занимаясь рыболовством, в то же время не меньше занимается и охотой.
Ребята, едва поднимающие ружье, уже приучаются стрелять, настораживать черканы, расставлять силки. С 14—15 лет, иногда и раньше, они становятся уже заправскими «промышленниками». Девушки часто не отстают от братьев, это бывает и у тунгусов, и у самоедов, и у чукчей.
Охота до такой степени въелась в кровь и плоть северянина, что и на чужого, пришлого человека он смотрит подозрительно и недоверчиво только пока он не убедится, что пришелец — настоящий охотник, хороший стрелок. Тогда сразу оказывается почва для искренних, близких отношений.
Подробный перечень добываемой пушнины и других продуктов, их ценности, бюджетов охотника, описание разных охотничьих орудий не входят в программу этого очерка. Обо всем этом можно найти в специальных изданиях и исследованиях. Задача этого очерка — дать бытовые очерки охоты, показать на действительных, из жизни взятых примерах те труды, лишения и иногда опасности, которым ежедневно подвергает себя промышленник Севера, чтобы прокормить свою семью и чтобы дать возможность женщинам Нью-Йорка, Лондона, Парижа, да и наших городов носить у себя на шее песца или лису.
Здесь достаточно только отметить, что в сумме нашего официального экспорта пушнины за последние годы наши северные так называемые промысловые районы участвуют в размере приблизительно 20—25 процентов, что составляет по мировым ценам около 15—20 миллионов золотых рублей. Это показывает, что, так называемая дефицитность северных районов очень условна: северное население освобождено от общегосударственных и местных налогов, но дает государству валютного товара по реализационной цене на 15—20 миллионов рублей, по конвенционным лимитам заготовительных цен на 7—9 миллионов, а в действительности получает товарами по себестоимости местных центров не более, как на 3—4 милл. руб. (Север в тех пределах, как он понимается в этой книге, дает, конечно, не 20—25 %, а более половины всей пушнины).
Всю охоту Севера можно разделить на охоту на сухопутного зверя, как копытного, так и пушного, на охоту на пернатую дичь, и наконец — на морской зверобойный промысел.
Пушной промысел
Пушнина по своей легкости и дороговизне выдерживает перевозку на всякие расстояния и любым способом, поэтому понятно, что при необъятных пространствах бездорожного севера она является главным и в сущности единственным значительным товаром северного хозяйства.
Песец. Основная пушнина тундр — белый песец; голубой попадается на материке как редкое исключение и только на острове Кильдине — на крайнем западе нашей страны и на Командорах, на востоке он является обыкновенным. Гораздо реже попадается в тундрах лиса. Волк и росомаха добываются здесь сравнительно редко, но горностай и ушкан (заяц-беляк) годами бывают многочисленны.
Песец, как и лиса, местами добывается летом путем раскапывания нор или постановкой у нор капканов. Пойманная молодежь выкармливается в небольших ямах со срубами или сарайчиках и бьется зимою на шкурку. При этом значительная часть зверей погибает от болезней, выживающие бывают малорослы, с плохой, обтертой в тесноте и грязи шкуркой. Таким образом этот способ промысла несомненно очень вреден.
Местами, как например у зырян на Усе, может быть, при надлежащем инструктировании и устройстве кооперативных питомников его и можно было бы упорядочить.
Еще вреднее широко одно время применявшееся на Мурмане и в Туруханском крае отравление песца и лисы стрихнином. И разбросанная отрава, и сами травленные звери нередко поедаются другими зверями и становятся при стойкости стрихнина источником отравления массы зверей даже и в то время, когда их шкурка уже не имеет цены. Однако широко распространенное мнение, будто отравленная шкурка лезет и потому малоценна — неверно. Лезет волос на всякой подопревшей шкурке, и отравленного зверя, и задавленного пастью, и даже стреляного, если зверь до съемки шкурки долго провалялся и подвергался оттепелям. На французских питомниках серебристо-черных лисиц их обычно убивают, впрыскивая раствор стрихнина шприцем Праваца, и никакого ослабления волоса на шкурках при этом не замечается.
Местами травят песца лайками, пока снег еще не очень глубок. Но все эти способы не являются широко распространенными и еще реже применяется охота с ружьем.
Главная масса пушнины в тундре добывается всякого рода самоловами, и при огромных пространствах тундры и отсутствии в значительной ее части каких-либо естественных укрытий — это вполне естественно. Кроме того, снежно-белый мех песца, горностая, ушкана слишком пачкается кровью при стрельбе и трудно отбеливается.
Из самоловов местами употребляются железа, т.е. капканы. На Чукотке — американские, в других местах самодельные, но при редкости и дороговизне железа несравненно распространеннее пасти — самодельные сооружения из жердей и бревен плавника, т.е. носящегося по Ледовитому океану и выбрасываемого на берега леса, выносимого по веснам реками из тайги.
По первому снегу едут промышленники настораживать свои пасти рыбьими головками, кусками юколы и другими подручными наживками. У энергичных, предприимчивых промышленников, к тому же имеющих достаточное количество ездового скота (оленей или собак) для дальних разъездов, бывают расставлены многие десятки, иногда сотни пастей, и в общем почти все побережье Ледовитого океана, кроме безлюдных берегов Таймыра, так обставлено пастями, что от одной видны справа и слева другие.
Затем несколько раз в зиму промышленник объезжает свои линии пастей, вынимает задавленных зверей и снова настораживает и наживляет пасти, при последнем же, весеннем объезде оставляет их спущенными (к сожалению, не всегда).
Темная, бессолнечная полярная зима с леденящими морозами и режущими ветрами открытой тундры далеко не делает эти объезды приятной прогулкой. При длинной линии не одну и не две ночи придется провести на снегу, причем добыть плавнику на костер из-под глубокого снега морского заплеска нельзя, если промышленник еще летом не позаботится сложить его так, чтобы он торчал из-под снега.
То пурга, то подледный лов рыбы, то нехватка корма для собак или откочевка с оленями часто делают промежутки между объездами слишком длинными, и много пойманного зверя поедается или портится другими голодными зверями — таким же песцом, волком, росомахой, горностаем, вороном, а в лесах еще колонком, кукшами и т.д.
Горностай и опасность от него. Горностай ловится главным образом черканом — настороженным над входом в нору лучком, стрела которого оканчивается поперечной дощечкой и придавливает зверька.
Необычайная изворотливость и проворство горностая, его живучесть и дерзость прямо поразительны. Северяне любят шутить, что собака не может поймать горностая, так как едва она раскроет пасть, чтобы его схватить, как он вскакивает ей в рот и прячется ей же за щеку.
Это, конечно, только ходячая шутка, но очень характерная. Но совсем не шутка — то, что горностай местами губит больше людей, чем например медведь.
Дело в том, что в необъятных дельтах великих северных рек все летние сообщения (нередко даже из одного жилья селения в другое) совершаются главным образом на берестяных или дощатых «ветках» или на долбленых из одного бревна «каюках». Посудины эти гораздо менее устойчивы, чем широко разводимые волжские «душегубки» (многозначительное не обманчивое наименование), именно потому, что гораздо уже их. Гребут на них, сидя лицом вперед и держа за середину одно длинное двухлопастное весло, поочередно правым и левым концом его.
В годы, богатые горностаем, часто видишь их (особенно в полую воду), переплывающими через рукава и виски (озерные стоки) дельты с одного островка на другой. Далеко не каждый промышленник, особенно из молодежи, видя «пушнину», хотя и в летнем наряде (в ростополь, впрочем, еще в зимнем), да притом имея с горностаем счеты за попорченные шкурки в пастях и за другие проделки (горностай нередко на севере поселяется в подпольях на правах наших крыс и мышей), — может удержаться от искушения прихлопнуть зверька своим длинным веслом. Это не удается никогда.
В восьми случаях из десяти горностай увернется и весло ударит рядом с ним. В двух остальных оно хлопнет по зверьку и только. Убить его веслом на водяной подстилке невозможно: поленом на деревянном полу и то убиваешь его с большой возней и трудом, так как все удары, попадающие не прямо на череп, производят такое же впечатление, как если бы они падали на литой гуттаперчевый мяч.
Горностай отнюдь не принадлежит к сторонникам непротивления злу, да и знает, что на воде ему скрыться некуда. Он с молниеносной быстротой хватается за ударившее по нем или близ него весло и по веслу моментально вскакивает в челнок и, не задумываясь ни на мгновение, с яростным цирканьем кидается в лицо пловца, сидящего на дне челнока и держащего обеими руками весло. Эта бешеная атака естественно вызывает неизбежный рефлекс — попытку быстрым движением хотя бы одной руки прикрыть лицо или отбросить яростного зверька.
Но всякое внезапное, резкое движение в ветке или каюке с роковой неизбежностью влечет за собою следующее логическое звено событий: челнок опрокидывается кверху дном и неосторожный промышленник вываливается в ледяную воду. В такой воде и умелому человеку в одежде и сапогах плыть трудно, но на севере никто не умеет плавать. И если пловец не схватился за челнок или за свисающие с берега тальники, то он тонет.
Таежная пушнина. В лесной, таежной полосе песца уже нет, здесь на первый план выступает белка (кроме Камчатки, островная фауна которой лишена кроме того и сохатого, и изюбря, и козы, и рябчика, и мн. др.). Ее местами добывают самоловами-плашками, но редко. В огромном большинстве случаев стреляют, частью тупыми стрелами из луков, но несравненно чаще пулькой из винтовки или небольшим зарядом дроби из малокалиберного дробовика.
Стрельба эта не трудная: стреляют белку, неподвижно сидящую на расстоянии каких-нибудь 15—25 шагов, да притом всегда с сошек или с иного упора. При этих условиях и нормальном зрении попасть белке в голову вовсе не требует большого искусства. Но бродить с утра до ночи неделями и месяцами по тайге во всякую погоду при температуре, на месяцы обращающей ртуть в твердое тело — труд, конечно, не легкий.
Самострелы, опасность от них
В таежной полосе на лису, да и на многих других зверей, вместо пастей ставят нередко самострелы. Натянутый лук со стрелой или винтовка с поднятым курком укрепляются в стороне от звериной тропы на высоте сердца данного вида зверя, а нить от насторожки протягивается через тропу с таким расчетом, чтобы линия выстрела пришлась сейчас позади лопатки, т.е. в сердце, как только передняя часть груди зверя дернет нить и тем спустит тетиву или курок. Реже настораживают тяжелое копье так, чтобы оно упало на зверя сверху.
Конечно, на тропе при этом делают и не доходя, и пройдя самострел, какие-нибудь знаки, не обращающие внимание зверя, но обращающие внимание охотника. И все-таки с зашедшими в чужие угодия людьми случаются несчастия, а иногда бывает и обиднее.
Так, в 1905 году появилась пониже Средне-Колымска превосходная черная лиса. Все окрестные промышленники устремились за этой драгоценностью, но лисица оказалась старою и очень опытной.
Через несколько недель охотники решили, что дешевой, но бесхитростной белкой за это время они собрали бы больше, чем не дающейся в руки драгоценностью, и бросили погоню. Только один, еще довольно молодой якут обиделся за свою репутацию лучшего промышленника округа и объявил, что он таки доймет черную лису.
Действительно, он подметил ее манеру — попутавшись немного, уходя от преследования, выйти затем на след охотника и ходить вне выстрела и видимости по его же собственному лыжнику уже сзади него, не утомляя себя ходьбой по немятому снегу. Он решил это использовать. К бывшим у него самострелам он добавил еще десятка полтора или два, позаняв у всех соседей запасные винтовки и наделав луков, и решил гонять лису между этими самострелами и, пользуясь только что упомянутой ее хитростью, навести ее на предательскую нить.
Дело однако кончилось тем, что в азарте преследования он сам сбился среди бесконечных петель своих старых и новых лыжниц и налетел на собственный самострел. С пробитой пулей берцовой костью он едва дополз до своей юрты и долго провалялся больной, а черная лиса так и отвертелась.
Драгоценный соболь на дальнем севере почти уже неизвестен и добывается в сколько-нибудь заметном числе на Камчатке да на севере Пермского Урала. Главная же добыча его — уже в южной половине тайги (Саяны, Забайкалье, бассейн Амура). Добывают его и плашками, и петлями, и стрельбой с собакой, и обметом, т.е. сетью с собаками же, но все это очень хорошо и не раз описано.
Горностай и другие, уже упомянутые для тундры звери, также добываются и в тайге. Кроме колонка — рыжего сибирского хорька — здесь присоединяется еще и рысь, которая однако в самой северной части тайги (как и колонок) редка и вообще крупной роли в промысле не играет.
Медведь, добыча рогатиной. Большее значение, чем рысь имеет медведь. Хотя весной он охотно выходит в голую тундру даже до самого Ледовитого побережья, отъедаясь после зимы на пищухах и евражках (сусликах), но это все-таки чисто лесной зверь. Якуты его очень боятся, вероятно потому, что, будучи сравнительно недавними пришельцами из центрально-азиатских степей, не видали там хищника крупнее волка, никогда — вопреки сказкам и рассказам — на человека нормально не нападающего.
Тунгусы, юкагиры и многие другие северяне бьют однако медведей при всяком удобном случае, так как медведь дает много отличного мяса, да и шкура его имеет широкое применение на Севере, как постель, и в значительном числе вывозится вместе с другой пушниной.
Бурый медведь в разных местах обладает разным характером. В Забайкалье он зол и дерзок, на севере же Якутии и на Камчатке (где он чрезвычайно многочислен) он очень миролюбив и смирен, может быть потому, что чрезвычайное изобилие рыбы и ягод делают его всегда сытым. Он никогда не трогает скотины, не говоря уже про людей, и если его обвиняют в чем-либо, то лишь во взламывании рыбных амбаров, да в том, что, вытаскивая осенью подледные сети и выедая из них попавшуюся рыбу, он не трудится ставить сети обратно, но бросает их комком на лед, где они примерзают до невозможности вырубить без повреждений.
Этот образ действий местные люди объясняют исключительно озорством и ленью, а не неуменьем сделать такую простую вещь, как расстановка сети, и очень на это обижаются.
Из тысячи добываемых на Севере медведей лишь немногие бьются пулей. Огромное большинство, как совершенно ясно видно на шкурах, колется холодным оружием, именно пальмой — северной рогатиной, состоящей из ратовища около 1 3/4 метра длиной и сантиметра в 4 толщиной с насаженным на него широким ножом.
Всякому вероятно известен по бесчисленным картинам и иллюстрациям вид медведя, стоящего на задних лапах с оскаленной пастью и злобно наблюдающего, как смелый охотник втыкает ему обеими руками в брюхо рогатину величиной с хорошую оглоблю. Так этого не бывает и быть не может. Медведица с медвежатами, наткнувшись летом на человека и желая отпугнуть его, действительно становится на дыбы, ревет и даже очень ловко плюется; но преследуемый медведь вовсе не так глуп, чтобы плясать перед охотником на задних лапах. В 95 случаях из 100 он думает только о том, чтобы удрать, что несравненно проще делается на четырех. При этом и медведица зимой очень легко бросает своих новорожденных медвежат.
В тех же случаях, когда медведь, рассерженный беспокойством, вздумает напасть на человека (это тоже бывает, но не часто, — если медведь не ранен), то он бросается тоже на четвереньках, как это делает, например, нападающая собака, сбивает с ног и начинает кусать и драть. Нападение же на дыбах является исключительной редкостью.
И во всяком случае медведь, при неуклюжей внешности, настолько проворный, ловкий и могучий зверь, что всегда выбьет у охотника оглоблевидную рогатину из рук раньше, чем тот успеет ударить его ею.
Не своей силой и не массивностью рогатины берет промышленник в рукопашном единоборстве со зверем, а умом, спокойной смелостью и ловкостью. Он держит свою легкую пальму в одной правой руке, ближе к ножу, и тщательно скрывает ее от глаз зверя, прикрывая своим телом и становясь к зверю более левым боком. Только в самый последний момент, когда зверь уже «в пределах досягаемости», охотник быстрым и верным движением наносит удар правой рукой и, схватившись за ратовище и левой, глубже втыкает пальму в зверя, одновременно опираясь на нее, чтобы легче отскочить в сторону.
Удар наносится не в брюхо и не в грудь, которых медведь не станет демонстрировать, а в гораздо более убойное место и притом ближе доступное, именно в основание шеи перед плечом, причем легко перерезываются сонные артерии. Для того, чтобы ударить сюда зверя, охотник становится сбоку у самого «чела» или выхода из берлоги, пока собаки одни или с товарищем-охотником будят и поднимают зверя. Чаще всего для большей безопасности при этом нарубают молодых елок, пихт или иных деревьев и запихивают их вершиной вперед в отверстие чела. Часто медведь, не желая зимой вылезать из теплого гнезда, сам затаскивает эти деревца глубже в берлогу, а когда наконец ему это надоест и он хочет выскочить, ветви, имеющие естественный наклон от вершины к комлю, не позволяют быстро вытолкнуть обратно деревца, и так как они загораживают чело, то медведь сравнительно медленно выбирается из него и дает более шансов нанести верный удар.
Но при всем том бить один на один или вдвоем крупного хищного зверя железной пальмой — дело не шуточное, тем более, что зверь не всегда выскакивает в чело берлоги, да не всегда в зарослях и буреломе можно и разобрать, где именно настоящее чело.
В хребтах бьют еще тарбагана, или горного сурка. Бьют, подкарауливая у нор с винтовкой, как для шкурки, так и для мяса, очень жирного и вкусного. Это охота летняя и раннеосенняя, так как зимой тарбаган спит глубоко в норе. Главная масса тарбаганьих шкур идет, впрочем, из Монголии.
Добыча копытного зверя
Из копытных зверей для северных промыслов имеют значение четыре.
Кабарга — крошечный безрогий олень — дает мясо, плохую шкурку и мускусную железу самцов. Их бьют с собаками из ружей, а чаще добывают самоловами. На настоящий север кабарга проникает лишь в Верхоянский хребет и к верховьям Индигирки и Колымы.
Горный баран или чубук идет по хребтам гораздо далее на севере; недаром на чукотском Ледовитом побережье имеются мысы: Малый Баранов и Большой Баранов и река Большая Бараниха. Изредка чубук заходит даже до мыса Дежнева. На Камчатке он водится в огромном количестве, да и в Тас-Хаях-Таге (водораздельный хребет между Яной и при-Индигирской озерной областью) и в Верхоянском хребте почти каждый проезжающий видит их, в особенности на грандиозной скале над чудной тополевой рощей Тоен-Тыряхской поварни.
Чубук дает прекрасное мясо и легкую и теплую шкуру. Рога его, которые так ценились бы в музеях и спортсменских коллекциях, по тяжести и громоздкости обычно бросаются в горах, реже идут на мелкие поделки. Охота на этого легкого и чуткого горного зверя нелегка. Собаки загоняют его преследованием на отдельные каменные столбы («кекуры») или недоступные скалы, и охотник бьет его пулей.
«Дикарь». Гораздо большее распространение и большее значение для северянина имеет дикий северный олень. Во многих местах слишком настойчивым преследованием он уже почти уничтожен, как например на Новой Земле, где еще лет 30 назад его добывали многими сотнями в год. Но и до сих пор местами можно видеть тысячные стада «дикарей» и, подстерегая их на осенних переходах из приморских, бескомарных частей тундры в леса, в то время, как происходит «плав» стада через большую реку, можно вдвоем на легком челноке заколоть пальмой 10—20, а то и 30 штук.
При валкости челна требуется огромное искусство и от того, кто правит веслом, и от того, кто колет зверя, чтобы не опрокинуться в воду. И случаи гибели охотников в воде не так уж редки.
Конечно, бьют «дикарей» и в течение зимы по следу с собаками, и весною по насту, когда промышленник легко скользит на лыжах по твердой корке, образовавшейся от солнца на снегу, животное же проваливается и сильно устает, а частью и режет и обдирает себе ноги. Тут даже не приходится стрелять, а загнанное животное или даже стадо режут ножами или колют пальмой.
Такие охоты по насту, когда самки уже тяжелы, в наших широтах считаются варварством и справедливо запрещаются законом. Но на севере весна — голодное время, и промышленнику с семьей обыкновенно нечего бывает есть кроме того, что удастся так или иначе промыслить в лесу.
Даже и летом, когда стада диких оленей снова уходят из лесов ко взморью (а южнее поднимаются в безлесные хребты), их тоже подстерегают и бьют скрадом, из ружей.
Выдержка и расчетливость промышленника
Выдержка и неподражаемое терпение северного охотника проявляются наглядно и тут. Встретив весной на тундре бедную тунгусскую семью, пропадавшую с голоду из-за поломки единственной винтовки, я дал тунгусу свою запасную берданку и патронов и показал действие затвора.
Несколько недель спустя, следя на челноке вдоль одной из больших висок за крупным стадом диких оленей, я увидел в сильный свой бинокль тунгуса с моей берданкой. Он лежал между кочками низменной тундры на брюхе прямо в ледяной воде, а сотни оленей бродили кругом него. Было совершенно ясно, что не только одного, но и пару оленей на одну пулю он легко может взять в любой момент. Я естественно подумал, что либо тунгус испортил затвор, либо забыл, как с ним обращаться. Тем не менее спугнуть оленей было бы не по-охотничьи, и я потихоньку отъехал версты за полторы и занялся мирными наблюдениями.
Только через несколько часов услышал я выстрел своей берданки. Оказалось, что тунгус ничего не испортил. Он только сообразил, ознакомясь за эти недели с боем берданки, что на близком расстоянии боевая ее пуля наверняка пронизывает поперек трех оленей. Ну, а в тундре свинец дороже денег, зачем же ему зря пропадать.
И вот, имея десятки случаев убить сразу двух, и несколько раз — трех оленей, тунгус с терпением истинного охотника лежал без движения в полуоттаявшем болоте и выждал-таки момент, когда на одной линии сошлось четыре оленя. Расчет был верен, и он не только взял одной пулей четырех зверей (по убегавшему стаду он, конечно, не стрелял), но и с гордостью показал мне вырезанную из четвертого зверя пулю.
Сохатый и опасность от него. Огромный сохатый или лось в тундру не идет, но доходит до северных пределов тайги. По огромности своей и чрезвычайно прочной коже он является еще более ценной добычей, чем олень. Но и истребляется и исчезает он, пожалуй, еще быстрее. Такие глухие и богатые прежде сохатыми пространства, как долины и водоразделы между Ангарой, Подкаменной и Нижней Тунгусками, в настоящее время по-видимому совершенно лишены этого зверя.
Сохатого стреляют и летом, подстерегая ночью при купаньи или наезжая на челне, когда он прячется от гнуса в воде. Бьют и осенью во время гоньбы, подманивая на рев как бы другого быка — соперника. Преследуют по снегу с собаками, а когда снег глубок или есть наст — заганивают на лыжах.
Устраивают и самострелы, для чего иногда делают в лесу длинные плетни, оставляя в них время от времени проходы. Или в этих проходах вместо самострела устанавливают на весу бревна, вроде шлагбаума навыворот: перешагивая через него и стронув насторожку, зверь позволяет упасть противоположному концу, а ближний конец бревна, поднимаясь, бьет его в брюхо большим острым ножом.
Охоты на оленей и лосей представляются делом сравнительно мирным, но надо сказать, что лось, по крайней мере старый бык, иногда и сам первый нападает на человека, а раненый делает это вряд ли реже, чем медведь. И тогда он много опаснее. Удар его ноги с острым копытом пробивает насквозь тепло одетого человека (как это было под Любанью с егерем прис. повер. А.М.Чичагова), легко сбивает сырорастущую оглобельную березу. А при длине его ног, его морды и рогов — ножом или пальмой, как медведя, его не возьмешь[1].
Промысел обнищавших родов
Но есть при зимних охотах и другого рода трудности и опасности. Трехсотлетний гнет и жадная эксплуатация туземцев довела многие их роды до совершенного обнищания. Без достаточных орудий промысла, без домашних оленей трудно запастись настоящей теплой одеждой. А изношенная до потери волоса, голая кожа оленя или иного зверя без белья на теле не может служить защитой при 40—50—60-градусных морозах.
Беру для примера юкагиров Ушканьего рода, кочующих в районе рек Нелемной и Поповки верховьев Колымы, частью и по Коркодону. Они были в нищете уже в 1905 г. и вот как им приходилось кочевать для промысла[2].
...«Двигаются вверх в горы долиной какой-либо реки небольшими партиями из нескольких семей (так как нередко на 2—3 семьи есть лишь 1 ружье и 1 рыболовная сеть, как я и сам видал), без «урасы» (род кожаной палатки), так как оленей и собак у них нет, а женщинам едва под силу тащить сани с детьми, котелками и скудным запасом провизии (в тундре нужно и дрова возить, но там обыкновенно 2—3 семьи сохранили несколько оленей для возки). Разводят огонь и греются около него, затем самый сильный и выносливый собирается с духом, вскакивает, пробегает шагов 100—200 и коченеющими руками разводит новый костер; когда он разгорится, перебегают к нему и другие. Так передвигаются в морозе полярной ночи, пока не найдут возможным срубить из жердей легкую урасу на несколько дней, когда мужчины, пользуясь уменьшением мороза и собрав с нескольких лиц достаточно одежды на одного, разойдутся на охоту».
ПРОМЫСЕЛ ПЕРНАТОЙ ДИЧИ
Охота на пернатую дичь имеет на севере значение, главным образом, для непосредственного потребления.
Весенний промысел
К весне, когда проедено все, что было запасено из мяса и рыбы с осени и добыто в течение зимы, насты уже кончились и начинается обычная голодовка, в это время из глубины тайги начинают возвращаться в тундру стайки белых куропаток, и старый и малый деятельно протягивают в подходящих местах волосяные и нитяные силки, в которые в немалом числе попадается эта довольно бестолковая птица. Кто же владеет дробовиком — бьют по бродящим стаям просто с подхода.
Неделями тремя-четырьмя позже на первых проталинах южных склонов появляются первые стайки гусей-гуменников и белолобой казары. Если на этих проталинах нет кустиков, то втыкаются на них прутья и между ними протягиваются бечевочки с волосяными петлями. Устраивают также вблизи шалашики и стреляют по кормящимся гусям.
Еще недели через 2 наступает валовой прилет всякой водяной и болотной дичи. При этом местами молодежь бьет плавунчиков, турухтанов и других смирных куличков, просто бросая в них удобными дубинками. А у чукчей северного побережья идет в ход орудие, известное в Южной Америке под именем «болас»: к одному камню привязывается несколько других, каждый отдельным ремнем около метра длины. Сделав несколько круговых размахов этими камнями, держа средний из них в руке, бросают весь снаряд в стаю невысоко идущих над берегом гаг или других уток. Пролетая сквозь стаю сомкнуто, снаряд этот редко сбивает утку, но, падая обратно, камни успевают разлететься и образовать из связывающих их ремней сеть, которая далеко не каждый раз, но все же от времени до времени накрывает и сваливает какую-нибудь из уток.
Еще прилет идет, а у некоторых птиц уже оказываются первые яйца, и будут ли они утиные, гусиные, гагарьи или чаячьи — их с одинаковым рвением отыскивает изголодавшееся население.
Гоны подлини
Лето подвигается вперед, настает время линьки водяной птицы. Гуси, лебеди, утки всех родов в это время почти сразу теряют маховые перья, а с ними и способность летать. И вот промысел этой подлини является на Севере важным делом, так как тут не только удовлетворяется голод, но и делаются запасы на зиму.
Места, где собирается линная птица большими массами, хорошо известны, и до поры их тщательно обходят, чтобы не распугать птицу. Но в нужное время собираются целыми партиями с женщинами и ребятами и устраивают целые облавы, сгоняя птицу с целых участков тундры или с целого ряда лесных озер и в конце концов загоняя их в растянутые невода или даже в деревянные заграждения, устроенные из плавника на тундрах на целые километры.
Согнанную подлинь — будут ли то гуси, казара, или «турпаны», т.е. разные, главным образом нырковые, утки, — бьют дубинками, утыканными гвоздями или поломанными лезвиями ножей, просто палками, стреляют из луков; на гусей, а чаще на лебедей употребляют местами (например на Колыме среди смешанного русского и обруселого юкагирского населения) «осачину»[3], орудие несомненно очень древнее и встречающееся еще, сколько знаю, — на островах Океании. Это метательная доска около полуметра длины с прорезью для указательного пальца у одного конца и с выдолбленным упором для тупого конца копья у другого конца. С помощью этой доски бросают легкое копье или дротик около 2 метров длины с многозубцем или острогой на конце, причем метательная доска служит для усиления размаха.
Значение этих гонов линной птицы понятно из следующих цифр.
На острове Колгуеве в начале девятисотых годов проживало несколько менее сотни самоедов (по моему подсчету в 1902 г. — 94 обоего пола). На этом клочке тундры, всего около 3.500 кв. км площадью, гусиные гоны устраивались не менее, как в 4-х местах, причем в один загон добывали от 3 до 7 тысяч гусей, а всего на острове около 20.000 штук в год.
Гусей этих, не ощипывая, ставят хвостами на тундру, заполняя площадь круга метров 6—7 в поперечнике и обкладывая кругом и сверху пластами дерна. Сверху ставят второй слой, его также покрывают дерном, затем еще, так что получается округленный холм метра полтора или больше высотой.
При крайней медленности разложения в тундре и при антисептических свойствах сфагнового дерна гуси отлично без порчи и дурного запаха сохраняются в этих кучах не только до морозов, но даже и до следующей осени, если не съедены ранее.
Нельзя не сказать, что истребление гаг на мясо очень не экономичная вещь. Не трогая их и собирая с должной осторожностью их пух (но не яйца), конечно можно выручить за этот драгоценный пух столько, что окупится привоз какого угодно мяса.
Когда приходит осень и идет отлет птицы, то иногда производится охота на пролетающих стаями куропаток и гусей, но в общем осень — время менее голодное и более занятое и рыбной ловлей, и охотой на оленя или сохатого, и птица менее привлекает внимание.
Вывозная дичь
Как товар, из птиц преимущественное значение имеет рябчик, затем тетерев и куропатка, менее — глухарь. Но для вывоза добывание производится поздней осенью и зимой, чтобы дичь можно было заморозить. При этом вывоз возможен только из мест, сравнительно близких к железной дороге, а не из далеких, глухих мест Севера.
Даже из Зырянского края нередко вывозились лишь сотни тысяч крыльев белой куропатки, на которые в Париже всегда есть спрос — они легко окрашиваются в любой цвет и ставятся на дамские шляпки. Тушки же этих птиц просто бросались, так как стоимость их мяса не могла окупить перевозки.
Добыча всей этой дичи производится главным образом сетями, силками и самоловами различных других типов.
Морской зверобойный промысел
Морской зверобойный промысел исстари причисляется к рыболовству и потому здесь упомянем о нем коротко.
Для туземцев Севера он имеет значение, прежде всего для эскимосов, береговых чукчей и коряков, т.е. по берегам северной части Берингова моря, частью Охотского, и по побережью Ледовитого океана от Берингова пролива до устьев Колымы. Далее некоторое значение он имел в Енисейском заливе, им занимаются самоеды северной части Ямала и, наконец, население Новой Земли, Колгуева и Канина.
Китами, включая и белугу (обычно в книгах именуемую «белуха», что неправильно) туземцы по неимению достаточного оборудования, обычно не занимаются. Но разного рода тюлени (нерпа, заяц, сивуч и др.), моржи и белый медведь или ошкуй составляют главную массу добываемого зверя.
Чукчи давно уже забыли те остроумные и весьма действительные приспособления из спирально, как часовая пружина, согнутого острого по концам китового уса и замороженного жира, которыми всего 100 лет назад на глазах у Врангеля они добывали ошкуя.
23 года назад я еще застал на Колыме людей, которые били ошкуя в молодости стрелами, и всего за 5 лет до того один отчаянный промышленник (Егор Шкулев) на пари влез в берлогу и заколол там белую медведицу ножом. Теперь, конечно, их бьют из ружей, обычно с собаками.
Промысел нерпы. Промысел тюленей ведется различно. Немало их бьют из ружей. В конце лета по южному побережью Чукотки то и дело видишь сидящих на берегу и на камнях у берега эскимосов и чукчей с их винчестерами и саведжами, и как только в 100—200 метрах подымется круглая голова нерпы, чтобы перевести дух, в нее летит оболочечная пуля. Это крайне трудная стрельба «навскидку», как называют охотники, но все же нередко пуля попадает удачно, и тогда надо проворно стащить кожаный каяк в воду и лететь к зверю, чтобы подхватить его гарпуном. В это время (летом) он не очень жирен и может потонуть.
Зимой и ранней весной по льду также стреляют тюленей, но уже иначе. К ним обыкновенно подползают, подражая движению тюленя, пока они дремлют на льду близ своих отдушин. Подползать надо поближе, так как даже битый в голову наповал зверь легко соскальзывает по наклонной поверхности смоченного кровью льда в отдушину, причем обыкновенно уходит по инерции так далеко в воду, что его не достанешь.
Весной, когда поверхность морского льда покрыта лужами или тающим снегом, такое медленное и осторожное подползание, чередующееся с разными проделками (когда тюлень глядит в вашу сторону), — занятие вовсе не забавное.
При неимении ружей или в то время, когда тюлени еще неохотно вылезают на покрытый снегом лед, их добывают или гарпунами, или сетями, обязательно с помощью собаки.
Собака чутьем находит те места на льду, где под снегом имеется небольшая — 1,5—2 см продушина, книзу конечно расширяющаяся, через которую тюлень время от времени дышит воздухом. Тогда ножом снимают большую часть снега над продушиной, всовывают в нее костяную спицу и ждут, иногда часами, так как у тюленя в округе не одна продушина. Как только спица поднимается, колют острогой (гарпуном) с силою прямо в продушину.
Или же несколько расширяют продушину и сквозь образовавшуюся лунку расставляют сеть, сплетенную из тонких ремешков на складной деревянной раме квадратной формы, около 4 кв. метров.
Желая вздохнуть, тюлень обходит кажущееся ему случайным препятствие, когда поднимается в продушину. Но переведя дух, он имеет привычку бултыхаться прямо вглубь головой вниз и при этом запутывается в сеть.
Но и эта охота с сетью нелегка. От берега до тех мест, где море достаточно глубоко и держатся тюлени, приходится нередко идти километров 10—15 и более. Между тем именно близ берегов подвижки льда производят гряды торосов, своего рода ледяные горные хребты. Три-четыре довольно широких ряда таких нагромождений приходится пересечь в лучшем случае. Даже налегке, без добычи, это поистине каторжная работа.
Надо лезть на гладкие, почти отвесно торчащие куски льда в 4, 5, 6 и более метров высоты, втаскивать туда собак и нарты, затем спускать все это осторожно с острого гребня вниз и самому спуститься, причем оказываешься в яме, откуда ничего не видно, кроме следующего тут же поднимающегося такого же подъема. Оглядеться, чтобы держать направление, можно только с вершин более высоких из этих льдин. При этом каждую минуту рискуешь или сорваться, или попасть ногой или рукой в клиновидную трещину и ущемиться там с поломкой кости или повреждением сухожилий. Легко также провалиться в воду между торосами.
Безусловно нет нигде более адской ходьбы, чем по сильно торосоватому льду. А если к этому присоединяется многодневная жестокая пурга, да голодный желудок и неудачный промысел, то очень легко совсем пропасть там на льду.
Промысел моржа. Промысел моржа представляет особую важность берегового населения, так как мясо и жир этого громадного зверя служит здесь основною пищею и для людей, и для ездовых собак.
Добывают его и на береговых лежбищах, и в плавучих льдах гарпунами, а чаще стрельбой. При этом кожаные байдары эскимосов, чукчей и (несколько иной формы) коряков очень удобны, так как по упругости своей мало боятся толчков от льдин, а по крайней легкости их легко втаскивать на лед и перетаскивать через него. С другой стороны их нельзя сильно нагрузить, когда была удачная охота, и нередко часть добычи поэтому пропадает, да и далеко в море при свежем ветре ходить на них опасно. Для этого нужны палубные промысловые боты и небольшие шхуны.
Морж — зверь не только могучий, но и далеко не безобидный. Разбить карбас или вельбот ему ничего не стоит. Своим стальным лбом он легко разбивает лед четверти в полторы толщиной.
Лет тридцать назад штормом разбило в начале января лед вокруг Колгуева, и среди разбитых льдин показались и тогда уже довольно редкие там моржи. Двое братьев самоедов отправились на небольшой лодке промышлять. Сидевший на корме греб вдоль края льда, а бывший на носу имел винтовку. Подъехали близко к моржихе с моржонком, и самоед выстрелил ей в голову.
Моржиха бросилась на карбас и в тот момент, когда гребец, опершись на весло, выпрыгнул на край льда, она разбила карбас и стрелок, как был в меховом совике и с винтовкой, вывалился в воду. Моржиха схватила его подмышку и так стиснула, что он и духа перевесть не мог, и нырнула с ним на дно морское, которое у южного конца Колгуева, правда, имеет всего 5—6 морских сажен, т.е. около 9—10 метров глубины.
Но кровь видимо стала ей заливать легкие, она сейчас же опять выбросилась на поверхность, забилась здесь, и неудачный стрелок, уже считавший себя покойником, выскользнул из ее объятий, ухватился за протянутое ему братом весло и был вытащен, после своего «крещенского купанья» почти под 69° с. ш., на лед. Карбас и ружье пропали.
Надо думать, что раненая моржиха приняла в воде самоеда в меховом совике за своего моржонка и «спасала» его таким образом. Но от этого ему, конечно, было не легче.
Много трудов, лишений и опасностей приходится переносить охотнику севера. Много их гибнет в этих трудах. Зато, говоря словами охотника-поэта:
С глухих лесов, с пустынных рекСбирая дань свою,Окреп туземный человекС природою в бою
и все-таки он любит и свой край, и свою охоту. Наше же дело позаботиться о том, чтобы в отношении снабжения его орудиями охоты и в отношении использования продуктов ее он был поставлен в такое положение, при котором охота может быть и легче, и экономически производительнее, и бережливее в отношении использования естественных запасов зверя и птицы.
