Бианки Виталий Валентинович
Мы плыли вдоль низких берегов Северной Сосьвы — притока великой реки Оби. С верхней палубы каюка — большой крытой лодки — перед нашими глазами далеко, до голубых берегов горизонта, простиралось желто-зеленое море травы. Ни одно из принятых в географии названий не подходит к этой местности.
Ни степь, ни прерия, ни тундра, — просто громадная сырая равнина с озерами, озеринками и ссорами-заливами, пронизанная серебристыми жилками проток и речушек. И каждая пядь набухшей сыростью земли здесь заполнена дикой силой непотревоженных человеком трав. Из трав с трудом, кое-где, островками, возвышаются группы кустов и де¬ревьев: для них слишком водяниста здесь почва.
Места эти — эльдорадо[1] болотной и водоплавающий дичи. Ненасытными глазами охотника смотрел я на бесчисленные стаи куликов и уток, по всем направлениям носившихся над зеленым морем. То сбиваясь в табуны, то растягиваясь вожжей, проплывали над нами «ляки» — так зовут здесь диких гусей и казарок. И мне казалось, что трава колышется не от ветра, а от великого множества копошащейся там птицы. Своеобразная красота этих мест не могла не захватить и художника: Валентин[2] , не отрываясь от кисти, писал акварелью этюды.
Мы плыли весь день, а к вечеру причалили к берегу. Я уже давно был готов, и как только каюк зашуршал носом по прибрежной гальке, с ружьем в руках соскочил на зеленый мыс.
— Меня обожди! — крикнул Валентин, высовываясь из каюты. — Еще только с десяток патронов набью!
Но меня уже била охотничья лихорадка, и я крикнул ему в ответ:
— Приходи! Я вон к тем озеркам!
— Ладно уж!.. — прозвучал мне в спину укоряющий голос.
На мгновенье мне стало неприятно; я подумал: «Подождать? Еще подстроит какую-нибудь каверзу... Ну, да сам виноват: на охоту идти, а он, чудак, собак кормить...»
И я беспечно зашагал дальше.
Я выбрал себе для засидки круглую озеринку, шагов 80 в поперечнике. Где бы ни сели на ней утки, мое ружье, мой дальнобойный Шольберг[3] везде достал бы их.
Я сел на высокую, почти сухую кочку, и трава скрыла меня с головой. Успех охоты был обеспечен. Теперь только дождаться зорьки, — и утки, а быть может и ляк повалит на озерко, плескаться и крякать под пристальным дулом невидимого им Шольберга.
С полчаса сидел я без дела, покуривая и прислушиваясь к голосам птиц. Это не мешало мне думать о своем: привычный слух автоматически регистрирует каждый знакомый звук. Мысли мои унеслись домой, в Ленинград, за три тысячи верст, но уши не пропустили ни резкого, с надрывами: га-га-ра! Га-га-ра! — пролетавшей где-то в стороне чернозобой гагары, ни чуть слышного не то жужжания, не то блеяния дикого барашка (бекаса) у меня над головой. И, думая о своем, я в то же время где-то внутри себя улыбнулся, что вот глупый бекасик, обманутый теплым осенним вечером, вспомнил весну — и токует. И заметка эта осталась у меня в памяти.
Вдруг из всех знакомых мне звуков четко выделился один, необычайный — сильный, красивый, ликующий — он донесся ко мне издалека, я даже не расслышал его толком, но он разом перенес мои мысли из Ленинграда в страну трав, где я сидел на кочке с ружьем в руках.
«Здесь некому трубить в серебряные трубы, — вот первое, что мне пришло в голову. — И это не лебеди кричат». Мощный голос лебедя, похожий на торжественные звуки фанфар, мне был хорошо знаком. Что бы это могло быть?!
Но звук замолк и не повторялся. И сколько я не ломал себе над ним голову, он так и остался для меня загадкой. И меня охватило чувство ожидания необычайного.
На озерке передо мной уже вертелись по-жучьи чирки-грязовики[4]. Я любовался ими, не думая стрелять этих маленьких уток; их добудешь и под Ленинградом на какой-нибудь маленькой луже, затянутой ряской. Не ради такой добычи заехал я в эти дальние края.
«Однако, что же Валентин?» — вспомнил я вдруг, сознаюсь, в первый раз с тех пор, как отошел от каюка.
Я обернулся и стал смотреть в ту сторону, откуда пришел. Там что-то двигалось над травой, подвигаясь ко мне. Сперва мне представилось, что это белая мачта невидимого кораблика. Ныряет кораблик и несется ко мне по зеленым волнам травяного моря.
«Фу, чепуха какая!» — опомнился я.
Конечно, там в траве шел человек и что-то нес на плече, какую-то палку. Скорее всего, косу: на конце белой палки мелькнуло что-то продолговатое, острое, — еще нельзя было разглядеть что.
Мое охотничье сердце, жаждавшее первобытной дикости, возмутилось. Как? Коса, литовка, топор цивилизации в девственному лесу трав! Вот последний предмет, который я хотел бы здесь видеть.
Вдруг мне показалось, что это совсем не литовка, а длинноносая птичья голова. Казалось, длинный клюв поворачивается то в одну, то в другую сторону. Но и это предположение сейчас же пришлось отбросить: трава кругом была так высока, что доходила мне до плеч, когда я стоял; а я не маленького роста. Какова же должна быть птичка, голова и шея которой на аршин выступали из травы? По крайней мере — в сажень.
Я прикинул еще раз: да, никак не меньше двух метров. Большой лебедь-кликун, несмотря на свою длинную шею, скрылся бы здесь с головой. Где ж виданы у нас на севере птицы в сажень ростом? Страусы у нас, к сожалению, не водятся.
Между тем, странный предмет, приближаясь, становился все лучше виден. Утолщение на верхнем конце, действительно, напоминало птичью голову, белая палка под ней — птичью шею. Но шея была неестественно пряма, — как мачта, как шток для флага, а голова подозрительно смахивала на флюгер. Шток был белый, флюгер — красный.
«Раскраска у птички-то! — подумалось мне. — Не иначе, как Валентин руку приложил».
И тут сразу все объяснилось. Валентин хочет сыграть надо мной шутку. На каюке была литовка. Валентин раскрасил ее и несет на плече, сам прячась в траве. Думает, я выстрелю в эту фантастическую птицу, и вот можно будет досыта насмеяться надо мной. «Ладно же!..» — решил я.
Я положил ружье на кочку, подошел к озерку, — чирки, разумеется, сейчас же вспорхнули, — и набрал полные руки илу. Теперь надо было приблизиться к Валентину так, чтобы он меня не заметил. Я стал скрадывать его по всем правилам охотничьего искусства: голову вобрал в плечи, сам весь скрючился и старался шагать так, чтобы и травинки не пошевельнуть. Когда я осторожно выглянул из травы, нас разделяло не более полусотни шагов. Отчетливо видна была прямая белая палка и на ней подобие белой птичьей головы с длинным красным как сургуч клювом.
«Вот чучело! — смеялся я про себя. — Какой же дурень поверит такой неправдоподобной раскраске?» Я подвинулся еще шагов на пятнадцать-двадцать и остановился: теперь пусть сам ко мне приближается, а то заметит. Я с наслаждением мял в руках скользкий ком ила. Хорош будет Валентин, когда неожиданно в лицо ему ударит холодная зеленая слизь!
Белая палка показалась совсем близко. Подобие птичьей головы на ней как бы озиралось: поворачивалось в разные стороны. Я должен был сознаться, что сделана она здорово. Только глаз был уж очень ярко-желтый и вся голова голая и слишком уж красная.
Не более двенадцати шагов отделяло меня от палки, когда я молча быстро выпрямился и швырнул ком ила в траву — туда, где под палкой должна находиться голова Валентина. Красная птичья голова и белая палка разом упали в траву. И вдруг...
Да, недаром говорят, что, если судьба хочет посмеяться над человеком, она отнимает у него разум. Гоняешься, гоняешься за редкой птицей, тысячи километров за ней пробежишь, — вот схвачу ее за хвост! Да не тут-то было! Чудесная жар-птица прикинется пустой деревяшкой, и сам ты, обманутый своими же мыслями, отдернешь от нее уже протянутую было руку. А она вспорхнет и улетит. Так было и со мной.
То, что я принимал за раскрашенную деревяшку, быстро опустилось в траву, но в следующий же миг из травы выпорхнула громадная белая птица. Два широких белых крыла раскрылись над травой и шумно ударили по воздуху. Но прежде чем подняться, гигантская птица и раз, и два, и три раза неловко подскочила на земле, разбегаясь. Мне бы кинуться вперед и схватить ее голыми руками. Но от неожиданности и удивления я словно примерз к месту. Наконец большое тяжелое тело в перьях окончательно отделилось от земли и медленно поднялось на воздух. Прямые длинные ноги малинового цвета на несколько мгновений палками повисли над травой. Ярко-красный клюв раскрылся, меня оглушил голос, подобный звуку большой трубы. И птица-махина стала быстро удаляться от меня по воздуху.
Шольберг, мой дальнобойный Шольберг! Он спокойно лежал на кочке у озерка. Поздно было бежать за ним.
Набрав высоту, гигантская птица развила такую скорость, что в несколько минут превратилась в маленький серебряный шарик. И оттуда, из-под облаков, снова донесся до меня необычайно торжественный, ликующий и — уж мне теперь казалось — насмешливый голос, — тот самый звук, который я слышал вначале.
Редчайшая добыча ускользнула у меня из рук: ведь это был стерх — саженного роста белый журавль.
В тот вечер я вернулся на каюк без выстрела. Валентин, оказалось, ушел, рассердившись на меня, в другую сторону. Манси-работники (вогулы) сидели вокруг костра и, весело скалясь, уплетали горячую похлебку из дичи.
Я забрался в каюту, лег и все думал, думал о своей неудаче, о стерхе. Я утешал себя тем, что мало есть на земле людей, которые могут похвастаться, что видели стерха живьем, — и что я один из этих счастливцев. Ведь стерх не только редкая птица, стерх — птица-невидимка.
Казалось бы: громадный рост и ослепительно белый цвет оперения должны выдавать его с головой. Летом белый цвет — вызов всему свету. На черной ли земле, в зелени трав, на фоне ли голубого неба и воды всего заметнее белый цвет. Саженное белое пятно даже человеческий глаз увидит за добрый километр. Какое же нужно стерху искусство прятаться, как ловко надо уметь пользоваться всеми прикрытиями, чтобы остаться незамеченным.
Но стерх не прячется. Белый журавль, как и все журавли, птица открытых пространств. Спасают его от человека высокие ноги, длинная шея и его глаза, широко рассаженные по сторонам головы. Эти ярко-желтые глаза обладают силой подзорных труб. С высоты своего роста стерх замечает человека на очень большом расстоянии и улетает прежде, чем можно его увидеть. Стерх живет только на обширных равнинах, еще не заселенных человеком. Это одна из тех птиц, которые исчезнут с лица земли вместе с буйной силой диких трав. Коса — его смерть.
В книгах мало что прочтешь о жизни стерха. Мне пришло в голову расспросить о нем охотников-манси: кто же лучше них знает тайную жизнь птиц и зверей?
Я поднялся и пошел к костру. Валентин уже вернулся с охоты, весь обвешанный добычей. Он был в прекрасном настроении и, забыв нашу ссору, принялся горячо утешать меня в моей неудаче.
— Удача, брат, — говорил он, ударяя меня по плечу, — удача на охоте — первое дело. Вон гляди: я столько уток нынче добыл, что еле донес. А вчера — ни одной. Потому — удачи не было, а сегодня — удача. Может завтра тебе повезет, и ты добудешь этого белого страуса или как его там...
Вздохнув, принялся я описывать стерха охотникам-манси: такого названия они не знали. Оказалось, что у них стерх называется дор-зябль-юх — так они сказали.
Манси многих животных, даже деревья, даже камни считают священными. Медведь у них — сын главного бога Торума, блюститель справедливости на земле; налим — священная рыба. Это нисколько не мешает им отлично стрелять медведей и ловить налимов. И стерх у них — бог. Наверное, первобытный охотник возвел его в этот сан, когда впервые увидел, как из облаков, оглашая поднебесье голосом, подобным звукам победных труб, на его унылую северную землю спустилось на своих белоснежных крыльях это большое непонятное существо с красным лицом и длинным птичьим носом. Как должна была поразить воображение дикого человека, привыкшего к блеклым краскам северной природы, необычайная раскраска этой гигантской птицы: ее малиновые ноги, красная голова, янтарные глаза. Журавлиная важность движений. И странные пляски.
Про пляску стерха нигде не читал я в книгах. Да и видел ли ее хоть один ученый? Про нее рассказали мне манси-охотники.
Стерх-самец присматривает себе твердую земляную площадку. Не раз и не два облетит он ее широкими, медленными кругами: присматривается, нет ли поблизости врагов? Ужом проскользнувший к площадке манси-охотник лежит как мертвый; его не видно в траве. Самка терпеливо ждет мужа. Вот успокоенный стерх опустился на площадку. Стоит, словно раздумывая, с чего ему начать. И вот начинает.
Чуть приспустил крылья и пошел, и пошел, меленько-меленько перебирая длинными как ходули ногами. Остановился, согнув ноги, и отвесил глубокий поклон до земли носом. Вдруг весь подобрался, гордо задрал голову и важно пошел вышагивать на прямых ногах, в такт каждому своему шагу ударяя крыльями по воздуху. Быстрей и быстрей, и уже не идет, а подпрыгивает, несется по кругу вприсядку. Незаметно отрывается от земли, плывет, лебедем выгибая шею. Опять касается ногами земли, подпрыгивает, кланяется, кружится — и вдруг снова щепоточкой семенит, подобрав шатром распущенные хвост и крылья.
И так не вяжется эта мелкая щепетливая походочка с величественной осанкой бога-птицы, что манси-охотник в траве за животик держится от смеха.
Стерх опять кидается в пляс, кружится все быстрей, и быстрей, и быстрей... — вдруг, стоп! Замер, вытянувшись как солдат, крылья по швам, клюв-штык вверх. Сложился пополам. Рывком схватил с площадки комочек земли, высоко подкинул его в воздух — и ловко принял его на клюв, как на пику.
Полно, какая это птица! Танцует совсем как люди. Только вот крылья — их нет даже у людей.
И вот стерх — тор-сапль-юх — бог музыки и пляски. Поймав стерха, манси держат его у себя с почетом, кормят и холят его. А сдохнет — набьют из него чучело и кланяются ему.
С той ночи у костра, как узнал я такие подробности о стерхе, мне во что бы то ни стало захотелось еще раз увидеть его. Но напрасно я высматривал его в зеленых просторах трав, напрасно выспрашивал о нем всех встречных манси и остяков-охотников[5]. Не было надежды дважды в одну поездку повстречать такое редкое чудо.
И уж мы собрались уезжать оттуда, когда Валентин, вернувшись как-то поздно с охоты, неожиданно порадовал меня. На большом сору он встретил манси-рыбака, и тот рассказал ему, что тор-сапль-юх есть у одного старого остяка в дальних юртах где-то на притоке Малой Сосвы. Я накинулся на Валентина с расспросами.
— Где эти юрты? Живой тор-сапль-юх или чучело? Как туда попасть?
— Ничего не знаю, — отмахивался Валентин. — Забыл спросить: мне ведь ни к чему. А юрты те обозначены у нас на карте.
На следующий же день я отправился в дальние остяцкие юрты. Валентин отказался сопровождать меня в это дальнее и бесполезное для него путешествие.
По Малой Сосве, притоку Северной Сосвы, я поднялся в обласке — долбленом челноке. Страна трав кончилась, начался урман — дикий непроходимый лес. Плес за плесом открывались передо мной все новые, всегда неожиданные виды: то узкая лесная долина с обрывистыми скатами в черную воду речки, то просторный сор с обрывистыми берегами из няши — черной илистой грязи. Впереди меня, как подлодки-разведчики перед дредноутом, плыли, ныряя, гагары; с соров тучами поднимались утки.
Потом гагары исчезли, утки реже стали попадаться на глаза: я уже ехал узким лесным ущельем. На глинистых берегах лежали груды трупов громадных деревьев: река приносила их с верховьев, и они неподвижно ждали здесь, — белые, голые, с кусками коры, как в обрывках одежды, — когда вода, поднявшись, повлечет их дальше. По глинистым обрывам всюду видны были звериные следы. Порой мне казалось, что вот здесь, где весь берег изрыт следами острых копыт, пастух выгонял стадо коров на водопой. Но места те совершенно безлюдны: это были следы лосей и диких оленей.
Приток Малой Сосвы, куда я стремился, так обмелел, что пришлось мне вылезти из обласка и продолжать путь пешком. Мои ноги вязли в мягких коврах толстомошных болот, усыпанных клюквой, и тяжелые черные глухари с грохотом поднимались между жалких прутиков чахлых болотных сосенок.
Ни звери, ни птицы меня не прельщали: так стремился я увидеть и, может быть, заполучить тор-сапль-юх’а.
К закату я подошел к маленьким берестяным юртам, притаившимся под темными крышами. Снаружи, перед горящим чувалом — глиняной печкой на деревянных ножках — кружком сидели остяки с трубками в зубах. На их, будто бы коричневой корой покрытых лицах шевелились отсветы чувального огня.
Услышав мое приближение, все повернулись ко мне. Некоторые схватились за большие луки, лежавшие в траве, но, увидев человека, а не зверя, опустили оружие. В кружке потеснились, дали мне место у огня. Я знал, что в урмане принято расспрашивать гостя, кто он и откуда, и зачем? Сказал им сам, что я охотник из города, что семеро нас едет на каюке в юрты Шухтунгуртские — в боброво-соболиный заповедник к Васильеву. Этого имени оказалось достаточным:
— Васька-ойка-суд (Васька — главный судья), знаем, хороший человек, остяк любит.
И меня приняли как друга. Со своей стороны и я не нашел удобным сразу обратиться к ним с расспросами о стерхе.
Пока другие угощали меня вяленым лосиным мясом и сырой рыбой с солью, старший из остяков — морщинистый старик с перевязанной красной ленточкой смоляно-черной косой, — сходил в юрту и принес старинного вида музыкальный инструмент, не то гусли, не то гитару. К деревянной части, изогнутой под прямым углом, был дугой прикреплен лук. От лука к деке и более тонкой длинной шейке шли струны.
Старик сел на колоду, положил инструмент декой на колено, зажал подмышкой лук и пальцами обеих рук стал перебирать струны. Послышались дребезжащие звуки, напоминающие и цитру, и гитару. И что-то было в этих звуках такое, что роднило их с сырым и темным урманом и с этими затерявшимися в нем юртами, и с писком устраивающихся на ночлег птиц, и с дымом чувала, пощипывавшим мне глаза. Оборвались разговоры: старик запел. И голос его дребезжал так же, как струны его инструмента и так же сливался с урманом. Молодой остяк, мой сосед, шепнул мне:
— Он поет охотничью песнь — ойка аре — песнь в честь лесной богини. Слушай! Я буду тебе переводить.
Песнь в честь богини леса
— С верховьев реки, — пел старик, — с верховьевСпускается рыба...к хорошему ль только кону?
— Дядя, и мы спускаемся! Дядя,Вот длинное плесо... Молчи!Вот, примечай! — Меж ветвейКрасненький бок замелькал.— Дядя, шагает он... Стал...
— Лук на колени возьми,На тетиву наложиС железной головкой стрелу.
Тут старик быстро провел пальцами по струнам. Получился звук, будто стрела сорвалась с тугой тетивы и запела. Старик замолк на мгновенье и опять запел.
Красненький бок просадило насквозьЖелезное жало стрелы,Красненький бок лоншака
— Дядя, вот мыс. И на немКто-то стоит... очень странный:Одна человечья нога, другая лосиная.
— Тсс!.. Это грозного Бога дочь;Грозного Бога лесного.
— Эй вы, за моими зверями прибывшие!В челн ваш возьмите меня,Царицу над всеми зверями лесными.Я принесу вам удачу...
— Нет, мы тебя не возьмем:Челн наш насквозь ты проступишьЛосиным копытом своим.
— Если меня не возьмете, —Слушайте, что с вами будет:Выйдете в устье рекиИ поплывете по сору. ТогдаТуча встанет с заката,Черная туча над сором подниметсяС молнией, с громом и с вихрем —И враз опрокинет ваш челн.
Старик ударил по всем струнам сразу. Музыка вдруг оборвалась. Тихим голосом старик закончил песнь: Тут вашим песням и сказкам конец.
Больше старик не пел. Да я и не просил: мне уж не терпелось расспросить про стерха.
— Говорят, — спросил я молодого соседа, — у кого-то из стариков в ваших юртах есть тор-сапль-юх?
— Ну, да, — сказал молодой остяк. — Вот у этого старика. — И он кивнул на певца.
— А можно его посмотреть?
— Ну, как не можно?
Молодой остяк встал, подошел к старику, взял у него гусли и принес мне.
— Вот — тор-сапль-юх. Не видал разве?
Тут только я заметил, что музыкальный инструмент этот сделан наподобие стерха с его длинной шеей. Манси не сказали мне, что и гусли у них названы в честь их веселого бога, в честь стерха — тор-сапль-юх.
О, зачем не повстречалась мне дочь лесного бога с лосиным копытом!?
Так больше и не пришлось увидеть мне чудного белого журавля.
Послесловие публикаторов
В подлиннике В.В.Бианки назвал этот очерк «ДОР-ЗЯБЛЬ-ЛОХ», немало озадачив нас этим сложным словом. Как писал В.В.Раевский в своей работе о зверях и птицах Кондо-Сосвинского заповедника, стерх или белый журавль по-хантейски зовется «НОУ-ТОР», а по-мансийски «НОУ-ТАРЫХ». Хорошо известно, что один из старинных музыкальных инструментов народа манси и хантов называется «журавль» (реже — лебедь), но местное название его именно «тарых» или «торуг». Вот что пишет известный мансийский писатель Юван Шесталов: «В моих руках журавль. Но не птицу держу, а многострунную мансийскую арфу — торыг. Похожа она на журавля с гордо выгнутой шеей» («Крик журавля», Свердловск, 1990, с. 5).
Пришлось провести небольшое расследование. В специальной музыкальной энциклопедии, в статье «Хантыйская и мансийская музыка» сказано: «Народные музыканты, как правило, сами изготовляют традиционные музыкальные инструменты, среди них: угловая арфа — «журавль», или «лебедь» (у хантов — тоорсапт-юх, у манси — тоорсыпт-йив)» («Муз. энциклопедия», т. 5, М., 1981, с. 1026).
Стало ясно, что первый слог в заголовке рассказа нужно читать как «Тор», второй как «Сапль» или «Сапт», а третий как «Юх», а не «Лох» (впрочем, этот слог у Бианки можно прочитать и так, и эдак...).
И наконец все встало на свои места, когда — совершенно случайно! мы недавно прочитали статью С.Владимирского «О чем поешь, нюрс-юх?» в московском журнале «Мир Севера» № 6, 2001 г. На странице 45 там четко изображена эта самая загадочная арфа с подписью — «ТОР-САПЛЬ-ЮХ», а вот что говорится о ней в тексте:
«Много ли вы знаете народов, у которых национальным инструментом была бы арфа? А вот у манси один из любимейших — многострунный тор-сапль-юх, угловая арфа в форме длинношеего журавля. В переводе с манси на русский тор-сапль-юх значит «журавлиная шея из дерева». Корпус тор-сапль-юха долбленый, закрытый деревянной декой, он загибается вверх и переходит в шейку грифа, украшенную резьбой в виде птичьей головы. На шейке грифа укрепляются колки по количеству струн, а струн у тор-сапль-юха может быть восемь или девять из меди или бронзы. Играют на тор-сапль-юхе двумя руками: левой — мелодию, а правой защипывают одну из нижних струн, издавая монотонные низкие звуки, придающие мелодии особую значимость и торжественность. Тор-сапль-юх звучит негромко и мелодично, его голос удивительно сочетается с голосом народного сказителя, без песен и сказок которого не обходится ни один праздник у манси. «А что же ханты?» — спросите вы. Спешу вас успокоить, подобный музыкальный инструмент есть и у хантов. Он не только выглядит похожим на своего мансийского собрата, но и называется почти также — тоор-сапт-юх».
Итак, этот очерк Виталия Бианки представляет интерес как для этнографов, так и для зоологов, наглядно свидетельствуя, что в то время в бассейне Малой Сосьвы не представляла особой редкости замечательная и очень редкая ныне птица — белый журавль или стерх, занесенная в Красные книги СССР, РСФСР и Российской Федерации. Первоначально писатель дал своему рассказу заголовок «Журавушка», но потом переправил его на местный лад. Мы же немного уточнили его.
Е.В. Бианки, Ф.Р. Штильмарк
