Булгаков Михаил Васильевич
Костя Морозов и я сидели на кабине вездехода и ребрами ладоней указывали направление водителю Володе Русакову. Унылый наш путь из урочища Морин-Дэини на пункт Сапюруна пролегал по амурскому левобережью, по болоту дивной красоты. Насчет Швейцарии трудно сказать, но парочка-тройка Лихтенштейнов в этом болоте утонула бы запросто, вместе со всеми потрохами, виноват, конечно же, лихтенштейнцами.
Позади нас тянулся рваный след, кровянящий раздавленной клюквой вперемежку с измочаленным голубичником. Иногда колея глубоко рассекала затейливые кружева из продолговатых островов-языков, поросших травой и кустарником. Даже в конце сентября травища, битая ранним заморозком, еще не полегла, и перед вездеходом высилась стена из порыжелого кипрея, калужницы и багульника, — в кабине темно, не видно ни зги, без штурмана не обойдешься.
Геодезический пункт Сапюруна высился над лиственничной релкой, каких не счесть в амурских марях, я о Сапюруне давно позабыл бы, не случись в этот день событие, позорное для таежника, а уж для изыскателя — вдвойне.
Если позволял рельеф местности, то по заведенному распорядку мы в восемь утра выходили на связь с базой изыскательской партии. Рация «Карат-М» — небольшая, меньше сигаретного блока, коробка с антенной из двух длинных усов-проводов. Один ус натягивается вдоль земли, а другой крепится где-нибудь на верхотуре: стволе дерева или на геодезическом сигнале. Цена коробки-рации, вернее, доносящегося из нее голоса с далекой базы, очень высока, и по молчаливому согласию мы выходили на связь поочередно, хотя обычно весь сеанс длился не более минуты: «Вьюнок, я Дуб, где находитесь? — Дуб, я Вьюнок, нахожусь на пункте Морин-Дэини. — Все нормально? Горючка есть? — Все нормально. Горючка есть. — До связи. — До связи». И ради этого важного по сути, но простецкого по форме, разговора с базой — «Дубом» существовала очередь и каждый ждал своего часа. Минута общения с «большой землей» служила неким лекарством, маленькой гомеопатической микстурой, чтобы не одичать от многомесячного вращения в замкнутом круге, — духовная близость в нашей бригаде-тройке была бесконечно далека от согласия в троице библейской.
На Сапюруне нашлось подходящее место, чтобы развернуть радиостанцию, но разворачивать было нечего: рация пропала, ее не было ни в кабине, ни в кузове вездехода. «Карат» молчал, не подавая признаков жизни, потому что был бездарно забыт в урочище Морин-Дэини и теперь сиротливо валялся в траве посреди глухой тайги. Поняли мы это быстро, но с напускным усердием ворошили весь походный скарб. На Морин-Дэини на связь выходил я, поэтому должен был свернуть рацию и упаковать ее во вьючник. И сейчас мне следовало покаяться, сознаться, что виноват, лопухнулся и все такое... Но я промолчал и принялся швырять в кузов раскиданные вещи.
Обратный путь на Морин-Дэини не сулил ничего хорошего, предстояло по второму заходу преодолеть то, после чего мы облегченно вздохнули. Ползти назад за «Каратом» своим следом было легче, но в самых чертоломных завалах мы с Костей все равно слезали с мягкого матраца на крыше вездехода и шли перед машиной разведчиками, высматривая коряги, горелые пни или глубокие ямы. И все же беда явилась именно в виде черного пня, — сбившись со старого следа, я не разглядел его в зарослях. Вездеход заполз на пень стальным брюхом, завалился на бок и беспомощно застрекотал гусеницами. К счастью, днище лишь сильно вдавилось внутрь, но не лопнуло, иначе машина потеряла бы плавучесть, значит, вызывай вертолет со сварочным аппаратом, а площадки для посадки поблизости нет, пришлось бы аппарат тащить на горбу. Но вертолет без рации не вызовешь, до нее шесть километров по прямой, а по старой колее — все десять.
Да, днище вездехода уцелело, но горелый пень решил мою участь. Бросив в рюкзак топор, котелок, банку тушенки, горсть сухарей и чай, я повесил на плечо двустволку и пошел за рацией, оставив Морозова с Русаковым ломать голову над хитрой задачей: как сдернуть вездеход с пня, не повредив днище? За моей спиной раздался дельный совет: «Палатку, жратвы побольше возьми!» Я махнул рукой: «К вечеру вернусь».
Поначалу я взял резвый темп, скоро миновал релку со старым горельником и порослью осинника, впереди расстилалась марь. Глубокие колеи, продавленные в болоте вездеходом, уходили к горизонту и успели заполниться коричневой жижей. За пару часов я проковылял по ним меньше километра. Нехитрый расчет обескуражил: на дорогу до Морин-Дэини и обратно уйдет около суток, а ведь где-то на полпути есть такие топи, что их придется форсировать «по самые бакенбарды».
Проще всего было вернуться назад и повиниться перед спутниками за все свои прегрешения, но молодость отступать не любит, а смелость города берет, мне и в голову не пришло разворачивать оглобли вспять, сил-то хоть отбавляй. На дешифровке аэроснимков или на ходовой охоте доводилось покрывать тридцать-сорок километров за световой день, а здесь всего двадцать в оба конца — прорвемся!
Ближе к полудню порыв застопорился, вода в колеях прибывала с каждым шагом, но идти поверху по кочкам и цеплястому голубичнику того хуже. А с какой стати я должен идти по старому следу? Мы ведь вчера выбрали обходной маршрут по той простой причине, что для вездехода вся марь — дорога, а в лесу дорог нет, потому что от сотворения мира в здешних лесах и релках никто не ездил и не ходил. Но это не значит, что они непролазные! Реденькие релки вытянулись полосой вдоль колеи, в релках сухо, по ним до Морин-Дэини можно проломиться напрямую, сэкономив около четырех километров. И отчего эта простейшая, как амеба, мысль не пришла мне в голову раньше?
Старики-изыскатели, геологи и прочие лесные люди любят повторять, что самый короткий путь тот, который знаешь, еще говорят, что по прямой дороге в тайге только вороны летают. Эту прописную истину я усвоил еще в детстве, блуждая в подмосковных лесах с грибным лукошком, и разве не я отправился за рацией своим следом? Все было правильно до тех пор, пока мне надоело бултыхаться в вездеходной колее.
До релок всего-то километр-полтора, как не соблазниться, как не убежать из треклятого болота. С водой в тайге шутки плохи — это я тоже хорошо знал. На реке ли, у озера или в болоте держи ухо востро, иначе не миновать беды. Инструкции по технике безопасности, письменные и устные, науськивают таежников не для того, чтобы попугать, за сухими словами стоят трагические истории да случаи из жизни отчаянных ухарей или беспомощных недотеп. На закрайках сознания любого таежника всегда живет страх перед стихией.
Самая первая, еще летняя наша переправа через речушку Мучиэн едва не стала для меня последней. Мучиэн — невзрачная переплюйка, зародившаяся в болотных недрах; кому придет в голову сообщать начальству по рации о предстоящей переправе и выслушивать нудный инструктаж?
Вездеход ГАЗ-71 умеет плавать, «но не хорошо, не далеко», — у него нет водомета, шлепает себе гусеницами по воде и потихоньку продвигается вперед, правда, если течение быстрое, машину может закружить и тогда — куда кривая вывезет. Болотные ручьи тихоходны, переплывать их не страшно, лишь бы не ухряснуть в прибрежной трясине. Поторкали мы шестами свой берег — терпимо. Залезли с Костей на кабину, подали сигнал водителю — вперед! Вездеходчик осторожно, чтобы машина не клюнула носом в глубину, отпустил тормоза. Ощущения очень приятные, победные: плывем! И до того мне понравилось, как ловко плавает наша многотонная железяка, что я решил запечатлеть эту картину на фотопленку. Когда до противоположного берега оставалось несколько метров, я схватил фотоаппарат ФЭД и спрыгнул с кабины в воду, полагая, что под берегом обычная мель не выше колен. Но глубина была «с ручками» и, вынырнув из воды, я получил по плечу сокрушительный удар вездеходной гусеницей. Первые седые волосы появились на моей голове после того, как я понял, что стальные траки могли прокатиться не по спине, а по хрупкому черепу. Так оно и должно было случиться, если бы Русаков не увидел, что я ушел на дно и не дернул нужные рычаги, отвернув машину в сторону. Вездеход, испуганно рыкнув, зарылся правым бортом в берег, пару раз нервно дернулся взад-вперед и затих.
Уже на суше, вытряхивая воду из ФЭДа, я опять чуть не утонул — в потоках ядреной брани моих обычно молчаливых товарищей. Чтобы вызволить вездеход из трясины, к обеим гусеницам надо цепями торочить бревно, на которое он, подминая его под себя, выкарабкивается. Бревна под рукой не было, а ближайшая релка маячила далеко на горизонте. В тот день стояла жара под тридцать пять градусов, и бревно мы тащили по мари пять часов, втроем, по пояс в густой болотной трясине. Плечо мое ныло несколько дней, а с ФЭДом все обошлось, хороший фотоаппарат. Жаль только испорченную пленку, там были кадры с цветущим женьшенем и кучкой крупных корней...
Корни те, по незнанию и собственной глупости, мы загубили, оставили гнить у сопки Халхадьян, а как хорошо было бы сейчас подкрепиться, сгрызть корешок-другой женьшеня и с песней, вприпрыжку одолеть полторы версты от колеи до релки. Ничего, добрался без женьшеня. И убедился, что в релке сухо только под лиственницами, а вокруг — такое же болото, как у колеи, даже хуже, потому что вместо голубичника, что путался в ногах на мари, здесь меж лиственниц толпились, переплетаясь друг с другом и извиваясь щупальцами, ползучие гады-растения: верески, дикие вики, вейники и неведомые бересклеты, в которых себя чувствуешь стреноженным конем. Зато до Морин-Дэини и рации напрямую через релки оставалось четыре километра, да их на пузе проползти можно!
Взглянуть бы мне тогда на небо, пошарить по карманам, так нет, сломя голову полез напропалую в релку, с каждым шагом отдаляясь от колеи. А на небе, над самой головой уже ворочались жирные сизые тучи, и ни в одном из шести моих карманов не было ни одного компаса.
Дождь не стал накрапывать, он не брызнул и не полил: мельчайшие, почти невидимые глазу капли просто повисли в воздухе, не падая на землю. Это был, скорее, не дождь, а туман, не белый как молоко, а необычный, полупрозрачный и невесомый. Спустя час мокрая одежда облепила тело, но в тайге на это не обращаешь внимания. Думать надо было о том, куда идти дальше, потому что со всех сторон меня обступили лиственницы-близнецы. И через десять, и через двадцать минут ходьбы окружающая картина не менялась, словно я топтался на одном месте. Два часа спустя лиственницы были все те же, а под вечер мне под ноги попался окурок собственной папиросы, выкуренной еще днем. Приехали...
Человек труслив и опаслив. Особенно, если он, привыкнув к замкнутому или знакомому пространству, вдруг остается один в таком месте, где следов цивилизации не сыскать. Страшно бывает не только ночью в лесу, холодок страха может горячим потом струиться за пазухой в безлюдной пустыне, в горах или в болоте. Откуда бы в безбрежном болоте взяться врагу? Однако человек все равно оглядывается, смотрит на небо, вертит головой по сторонам не только из любопытства, а так, на всякий случай. Не звериный или человеческий глаз, но некий небесный зрак постоянно следит за земной жизнью, оттого и неуютно человеку наедине с собой. Оно и ладно, глядишь, лишний раз не сподличает, не выкинет исподтишка гнусный фортелек.
Обдумывая, куда плыть дальше, я высмолил возле старого окурка подряд три папиросы. Солнца нет, ветра нет, а значит, севера-юга для меня тоже нет. Сидеть, сложа руки, последнее дело, надо двигаться. Уже в сумерках мне повезло: лиственницы, наконец, расступились, и скоро я разводил костер на берегу то ли речки, то ли протоки. Костер быстро набрал силу, от одежды повалил пар, а в котелке забулькал кипяток.
Особой тревоги из-за того, что я потерял свой след и забурился неизвестно куда, не было, наоборот, чуть ли не сладостная истома охватила меня у костра. А мучило, грызло душу чувство вины перед товарищами: мало того, что оплошал с рацией, так по моей милости вездеход налетел на пень, а теперь еще заставил их томиться в неизвестности.
Пару раз я пальнул из ружья, но ответных выстрелов не услышал, наверное, до вездехода было далеко, а в густом тумане все звуки вязнут словно в вате.
Работа наша была непыльная и заключалась в том, что мы бороздили тайгу зигзагами между пунктами триангуляции — деревянными сигналами, издали похожими на нефтяные вышки, их еще почему-то называют «пожарными», хотя ни один пожарный никогда на них не влезал. Давным-давно в нашей экспедиции работал Григорий Анисимович Федосеев. Претерпел он много лишений и написал книги «Смерть меня подождет», «Злой дух Ямбуя», страницы которых и вправду дышат смертью, добрыми и злыми духами, романтикой. Но суть изыскательских будней куда как прозаична: смотри в трубу теодолита или нивелира на перевернутую вверх тормашками картину и записывай бесконечные столбцы цифр для составления и обновления топокарт. За хорошую карту японские и китайские лазутчики всегда готовы отвалить приличную деньгу, но не следует заблуждаться относительно ценности «генштабовских» карт, появившихся в свободной продаже несколько лет назад. Все они устарели, сильно «разгружены» и искажены. С хорошей картой надобность в компасе отпадает, зато у нас была старинная буссоль в дубовом футляре, обитом изнутри малиновым бархатом. Точность определения магнитного азимута — не какие-то там градусы, а плюс-минус пять угловых минут. Ящичек с медной буссолью и целая горсть ненужных компасов хранились на дне вьючника, туда же с недавних пор перекочевали и топокарты. В тайге секретные карты можно промочить, скомкать или разорвать, ничего страшного в этом нет. Важно вернуть все, до мельчайшего, клочки в спецотдел экспедиции, и комиссия, тщательно изучив полноту обрывков, тут же их сожжет, а пепел истолчет в фаянсовой ступке.
В нашей бригаде ответственность за топокарты лежала на мне, и когда однажды часть одного из листов со штампом спецотдела пропала, были организованы масштабные поиски. Пошарили по карманам, вытряхнули содержимое кожаных планшеток — пусто. Поверхностные поиски результата не дали, и мы взялись за дело всерьез: на расстеленный тент вывалили все содержимое вездехода — кабины и кузова — вплоть до бочек с бензином. Получилась целая гора. Каждая вещь тщательно потрошилась и откладывалась в сторону. На пропахший бензином брезент высыпали содержимое мешков с сухарями, сахаром, макаронами и гречкой, не заглядывали разве что в стеклянные банки с консервированными щами. Через два часа ревизия подошла к концу, кучка необследованных вещей иссякла. Меня стала донимать мошка, и я потянулся к валявшемуся в траве накомарнику, а заодно поднял и лежавшую под ним пачку «Беломора». Злосчастный обрывок карты с печатью, сложенный вчетверо, прилип к обратной стороне папиросной пачки, которую я выложил из нагрудного кармана в начале поисков.
После этого случая мы решили спрятать все карты во вьючник — от греха подальше. Заглядывая в финал нашей таежной эпопеи, могу похвастаться: после окончания полевого сезона нашего бригадира Константина Морозова за геодезические подвиги наградили орденом Трудового Красного Знамени, а мне вручили почетную грамоту Главного управления геодезии и картографии и солидный брикет советских рублей ценой в половину автомобиля «Жигули». И я потом часто задавал себе вопрос: не отыщи мы замусоленный огрызок карты, чем нас тогда наградили бы особисты?
Сейчас я сидел на берегу у костра, и мне уже были не нужны ни карта, ни компас с буссолью. Я и без них прекрасно знал местоположение основных ориентиров на сорок-пятьдесят верст окрест. К северу от вездеходной колеи протекала только одна река — Харпи, впадающая в огромное озеро Болонь, значит, я находился на берегу протоки или притока Харпи, вот и все дела. Завтра выйду на большую реку и быстро добегу до Морин-Дэини, но дурака больше валять не буду и обратно пойду по старой колее, пусть даже «по самые бакенбарды» в воде.
Проглотив подогретую банку тушенки и полный котелок чаю, я натаскал груду плавника и всю ночь коротал в полудреме у костра, кляня себя за горячность и раздолбайство. В темноте туман был почти неразличим, повисшую в воздухе влагу можно было ощущать лишь кожей. Не рассеялся туман и под утро, но протока рядом, ступай себе по бережку, не заплутаешь. Память подсказывала, что на карте вдоль русла Харпи целая сеть, настоящая прорва голубых завитушек и узоров из мелководных, не глубже метра, проток, ручьев, стариц и затонов, но лишь через несколько часов я понял, что закружился в них окончательно и бесповоротно. Выход был один: невзирая на все эти немыслимые извилины, изгибы, извивы и кружилихи, идти в одном направлении, ну хотя бы добраться до основного русла реки Харпи, чтобы не удаляться от Морин-Дэини, от рации. Харпи шириной до двухсот метров, уж ее-то я никак не проскочу, но и на Харпи я не смог выйти.
Из любого лабиринта можно выбраться, если все время держаться правой или левой стороны, но это в теории, это когда лабиринт короткий, это если он проложен под каким-нибудь замком Моррисвилль. Таежная практика показывает и доказывает, что в пойменные лабиринты равнинных рек лучше вообще не соваться. Я бы и не полез в это заколдованное царство проток и стариц, выгляни солнце из-за туч хотя бы на час-другой. Но не то что солнца, я и туч не видел, все пространство вокруг приобрело однотонный серый цвет, словно тучи повисли откуда-то с высей до самой земли и воды. И я все кружил и кружил по нескончаемым водяным кривунам в пойме реки Харпи. Неужели никогда и никто из охотников или рыбаков не бывал здесь? Должны же остаться хоть какие-то следы или едва заметная тропка!
В тех местах, где берег становился топким, вязкая грязь засасывала сапоги и, жадно чавкая, нехотя высвобождала их из мерзко пахнущей утробы. Я выбрался на прибрежную гривку и брел по тальникам. Как назло, со стариц и заводей то и дело срывались утки, под берегом бурлила вода, в переплете ветвей мелькали крылья, но ведь не выцелишь! Однажды утки трепыхнулись совсем рядом, я не выдержал и бухнул сразу из обоих стволов. В зарослях засквозили две огромные дыры и в них, словно в окулярах бинокля, плавно витало облачко пестрых перышек, но утки умчались прочь.
С каждым шагом надежда наткнуться на старую тропу улетучивалась, все чаще приходилось беречь глаза и продираться спиной вперед, так что береговая грязь, от которой я сбежал, стала казаться совсем не тошнотворной. Изодрав в кровь лицо и руки, я сдался и вернулся ближе к воде. У обрывистой бровки затоптался на месте, прикидывая, как половчее спуститься вниз. Земля под ногами вдруг задышала, разверзлась и я, не успев перекреститься, очутился в преисподней — глубокой темной яме. Кроме отверстия наверху, свет сквозь длинные, свисающие плетьми корневища пробивался в боковой лаз. Через него я и выкарабкался наружу. Лаз оказался входом в пещеру, вернее, землянку, вырытую в высоком берегу. Когда-то вход был укреплен бревнами, но давно обвалился и со стороны стал почти незаметен. Я опять влез на бугор и обнаружил, что провалился в прогнивший деревянный накат, застеленный слоем дерна.
Любопытство взяло верх, я спустился в землянку и высветил спичками нутро таежного убежища. Ссыпавшаяся сверху земля вперемешку с древесной трухой накрыла сложенный из валунов очаг, образовав посреди землянки большой холм, в стенах угадывались ниши-полки, а в одном из углов белела горка крупных костей. Я невольно отпрянул и наткнулся рукой на холодный продолговатый предмет. Зачем-то схватив его, выскочил вон из пещерного мрака и увидел, что держу в руках истлевший огрызок железной рыбацкой пешни без черенка. Я не антрополог, откуда мне знать, чьи кости лежали в углу, но пешня когда-то принадлежала человеку.
Раз есть землянка, значит, место не совсем безлюдное. Но сколько же лет прошло с тех пор, как в ней последний раз грелся у огня человек: пятьдесят, сто? При любом раскладе выходило, что промысловый охотник-рыбак со времен каменного века так и остался один на один с природой. Да, укротил огонь, выкопал себе землянку, спустя сколько-то веков пешней и ружьем обзавелся. Но вот они — когда-то белые, а сейчас серые кости, кусок ветхого железа, — все, что осталось от проигравшего поединок со стихией человека. Сломал ли он ногу, захворал ли так, что не смог одолеть болезнь, замерз ли без огня в лютый мороз, теперь этого не узнает никто. Как и того, кто он был: нанаец, русский, старик или молодой охотник, и почему его не разыскали товарищи. А может быть, кости были вовсе не человечьи, а сохатиные, кто-то ведь собрал их в кучку.
Моя участь была не так безнадежна. До холодов далеко, в наличии десяток патронов, еще сухари, соль, спички в клеенке, есть даже пачка «Беломора» — мне ли горевать. Продолжая идти вдоль воды, я старался найти на песчаных отмелях не древние, а свежие следы пребывания человека, ведь у охотников и рыбаков всегда есть излюбленные места, посещаемые с завидным постоянством десятками, а то и сотнями лет. Охотничий сезон был в разгаре, и мне хотелось наткнуться на свежее становище, пусть даже увидеть ненавистную консервную жестянку или пустую бутылку. Проще простого было услышать выстрелы охотников и пойти на них, но поблизости никто не стрелял. Немного подумав, я сам пальнул дуплетом, подождал ответа, — вокруг стояла тишина.
Лишь однажды в голове шевельнулась мысль: не вернуться ли в землянку, повнимательнее рассмотреть кости, поискать череп — вдруг это все же останки человека? — и присыпать землей прах. Но берег под ногами твердел, идти становилось все легче, и я пошел дальше. А высокий бугор плавно спустился к воде, снова поднялся, но за весь день ландшафт так и не изменился, я снова топтался в пойме и никак не мог взять нужное направление.
Над головой изредка проносились, мелькая в тумане, утки, но мне было не до них — на носу ночлег. Впереди обозначились пологие холмы, у подножия одного из них я и затаборился. Чтобы раньше времени не отпугнуть уток, я не стал разводить костер сразу, а скинул с плеч рюкзак и живо представил себе жирные утиные ножки, соблазнительно торчащие из котелка.
Ближайшие кусты, где я мог надежно спрятать свое охотничье тело, вылезли из земли в полсотне шагов от воды, для стрельбы далековато. Ничего лучше не придумав, я запросто уселся на кочку прямо на берегу и положил ружье на колени. Местные дремучие утки, скорее всего, никогда не видели человека и примут меня за безобидного дикого зверя.
Утки же, еще издали заприметив «зверя», но явно какого-то не здешнего, взмывали ввысь, уносились в стороны и не оставляли никакой надежды. Я сполз с кочки, укрыл черные сапоги клочками травы и стал думать, что слился с окружающей местностью и превратился в кочку. Тщетно. Зоркие утки знали наперечет все кочки и на уловку не поддавались. Тогда я распластался на берегу, присыпал себя ворохом тростника и замаскировался окончательно. Уткнувшись лицом в грязь, я чувствовал, как влага пропитывает одежду и самодовольно думал о том, что человек все-таки настоящий царь природы и всегда перехитрит глупых уток.
Стрелять влет лежа, мягко говоря, неудобно, но из первой же стайки крякв я, изловчившись, вышиб сразу пару. Одна утка упала у дальнего берега и, несколько раз нырнув, провалилась как сквозь землю, то есть, воду, конечно. Зато вторую я проворно схватил за длинную шею и, несмотря на то, что птица была мертва, на всякий случай отбежал подальше от воды. Для стороннего наблюдателя я был похож на оберегающего добычу зверя, но рядом никого не было и мои первобытные ужимки никто не увидел. А утка стала не просто убитой птицей, а ужином.
В сумерках туман спрятал все, что называется окружающим миром, но я уже успел сотворить под береговой террасой свой собственный мирок со скромным, совсем не таежным костерком. Полусонный инстинкт вяло подсказывал мне, что надо съесть только часть утки, а половину сохранить до лучших, точнее, худших времен, но ощипанная тушка молодой кряквы показалась мне смехотворно маленькой, и когда уварилась в котелке, то все сомнения испарились. О, как вкусны были утка и богатый, укрытый золотистыми жирными бляшками, бульон...
Выбравшись из-под террасы, я еще раз оглядел свое крохотное становище. А что, неплохо, все как у заправского лесовика: котелок над тлеющими головешками, рюкзак, воткнутый в колодину топорик. Перед сном сработала привычка прятать спички, патроны и курево под голову, ружье под бок, а сапоги выставил к огню. Заснул быстро и сначала услышал во сне проклятия моих спутников, а потом увидел ожившие картины из школьного учебника по русской истории, все больше ратные да батальные: азиатское иго, нашествия литовцев и поляков, стрелецкую резню... Потом я превратился в младенца-безотцовщину, и добрые люди взялись крестить меня в Коломенском кремле. Угрюмого вида батюшка волосатыми ручищами крепко ухватил мое розовое тельце подмышки и норовил опустить в купель, но святая вода была до жути холодная, я отчаянно брыкался, сучил ножками и визжал: «Я-а-а...»
От собственного крика я проснулся. Ноги мои на самом деле были в воде. Выскочив из-под террасы, я увидел, что вышедшая из берегов протока вплотную подобралась к террасе, а мои сапоги, покачиваясь на волнах, дрейфовали неподалеку.
Я стремглав перетащил свои нехитрые пожитки на материк. Содержимое рюкзака превратилось в густое липкое месиво из сухарей, соли, сахара и грязных портянок. Сидя на бугре, почти со всех сторон окруженный водой, я впервые за два дня по-настоящему сник, что-то неприятное неповоротливо шевельнулось во мне и стало потихоньку расти. Становиться Робинзоном Крузо в мои планы не входило, а потому надо было драпать отсюда куда глаза глядят, лишь бы подальше от воды. А далеко ли убежишь в темноте, да еще в тумане? Нет уж, дождусь рассвета, а там видно будет, если, конечно, будет видно. И я задремал в обнимку с рюкзаком и ружьем, хорошо хоть ночь выдалась на удивление теплая, это после недавнего заморозка-то!
Что-то мешало мне забыться, к переживаниям примешивались шорохи в тальниках, шелест осоки, всплески воды под берегом, далекие крики гусиных стай. Осень. Для охотника нет ничего сладостней говора пролетных гусиных стай: весной — радость, осенью — печаль, оттого что птицы улетают из России...
Я навострил уши: гуси летят на юг! За два дня блужданий мне так и не удалось определиться со сторонами света, сплошная облачность и туман застили и солнце, и звезды. Полярная звезда веками спасала жизнь морякам и заплутавшим путникам, но мне помогли гуси и теперь я, обретя второе дыхание, напролом двинулся встречь гусиным стаям, прямо на север, к большой реке Харпи, уж теперь-то я до нее доберусь, даже если выколю себе глаза.
Удивительно, но и с прибывшей водой в протоках-старицах воды было едва ли по пояс — сущая ерунда. А гусиные стаи нескончаемыми волнами катили к югу, тысячи крыльев рассекали воздух и — чудо! — на небе тут и там замерцали звезды, словно птицы своими крыльями разогнали тучи и туман. Скоро обозначился знакомый ковш Большой Медведицы и вспыхнула самая желанная звезда — Полярная. Все верно, птицы летели как по компасу, ай да гуси, ай да навигаторы!
Боясь, что карта звездного неба может исчезнуть, а гуси улетят до будущей весны, я весь остаток ночи без продыху шел к реке Харпи и перед рассветом, споткнувшись в сотый раз, ухнул в старую вездеходную колею. Небо еще только начинало светлеть, но, повертев головой, я без труда разглядел релку Морин-Дэини и торчащий над ней пункт триангуляции — деревянную вышку высотой тридцать пять метров.
Радиостанция «Карат» вместе со смотанной антенной висела на рогульке у старого кострища. Вернуться сразу же в горельник, где два дня назад вездеход налетел на пень, не было сил, а до выхода на связь с базой оставалось три часа. Я отошел в сторону от сигнала, выбрал в кустах ровное место, по-звериному отоптался, примяв траву, и заснул так крепко, что не слышал, как к сигналу подъехал вездеход, как Костя несколько раз стрелял из карабина.
Проснулся я, когда из рации, включенной на полную мощность, загремел голос начальника партии: «Сколько-сколько дней? Прием...»
Раздвинув кусты, я увидел вездеход, натянутую антенну и сгорбленную фигуру Кости над рацией, «...сколько времени прошло, два дня? Почему раньше молчали? Сейчас с вертолетом ничего не получится, после обеда пришлю. Прием...»
В этот момент Костя обернулся, увидел меня, и мрачное его лицо расплылось в улыбке. Он тут же отвернулся и будничным голосом сообщил на базу: «Дуб, я Вьюнок, я Вьюнок. Не надо вертолета, ничего не надо, нашелся наш следопыт. Все нормально. До связи».
