Уткин Леонид Федорович
Хлеб да соль
По голубым, искристым мартовским настам легко и скоро добежал до Череповских пожен. С волнением вышел на полную солнца поляну Березова носа: шутка ли — всю зиму в деревне не был, истосковался по лесу, по Телзам, по избушке. Как она перезимовала без хозяина?
Радостно блеснуло оконное стекло, обращенное к югу.
Лихо подкатил, скинул широкие лыжи, приставил в тенечек к стене и хотел уже было шагнуть в тамбур, глядь, а меня, как гостя дорогого, встречают хлебом-солью!
На столе, что я сам сколотил около избушки, — пышный слоеный пирог с хвойной начинкой, широкими прожилками отчетливо обозначенной между пухлыми белыми сочнями, наложенными один на один в четыре слоя.
«Заждалась, милая, и я стосковался по тебе, родная. Здравствуй, матушка-заступница. Спасибо за хлеб да соль!».
Смахнув снежный пуфик со скамейки, спиной прижимаюсь к теплой бревенчатой стене, трогаю капельки-слезинки янтарной сосновой смолы, курю, блаженно щурясь на яркое солнце.
Затеплил и прогрел печурку — жилым запахло в охотничьем пристанище. Зашуршали под полом мыши. Разломив хлеб, положил ответный останец запечным жильцам — гуляем, ребята! Отъедайтесь, зимовщики!
Теперь заживем!
Характер
Всю осень отец прибаливал (шутка ли — девятый десяток!), с трудом справляясь с самыми неотложными хозяйственными делами: с водой, дровами, сеном для овец. Взяв отпуск «за свой счет», я прикатил в деревню. Само собой — прихватил и ружье, надеясь хоть урывками поохотиться.
Как-то вечером, заодно со своим ружьем перечищая старую отцовскую «тулочку», давно не бывавшую в деле (а ведь с ней, моей ровесницей, праздновал я первые свои охоты!), замечаю:
— Когда последний раз чистил-то? Иль так и не снимал с гвоздя после моего отпуска?
— А че чистить-то, попусту стволы истирать? Год, как на охоте не бывал. Далеко не осилить, а в совхозном лесу давно уж пусто. Не стало ныне птицы, — горестно вздыхает отец. — Раньше-то на полосах за деревней по семнадцать косачей за утро брал! О рябах, куропатках уж и не говорю — мелочь. Припасов жалко было, а то бы... Экономил заряды-то, старался под двух подгадать.
Я не хочу разубеждать отца и спорить — помалкиваю, хотя о «птице в совхозном лесу» — вопрос спорный.
В разговор встревает мама:
— Это где? На запольках что ли? Помню. Помню, как бураками мороженых косачей, куропаток, рябчиков в Заготконтору сдавали... У тебя, Федя, еще шалашка под листвянкой в перелеске была. Я даже как-то ходила с тобой поглядеть на чернышей. Так это когда было-то... До войны. Нынче все леса сведены, полей пахотных, где рожь, ячмень, овес сеяли, — нет. Откуда ж птице-то быть?
— А ты что, думаешь, сейчас здесь дичи нет?! — с горячностью в голосе начинает заводиться отец, напрочь забыв, что всего минуту назад утверждал совершенно обратное. — На днях на Запольки ходил за помельем да метлами, так этих рябов на березах у дороги сидит!.. Воробьев нынче на деревне столько нет! Лыжной палкой в них «прицелился» — сидят! Хоть бы хны! По-о-лю-бо-ва-ал-ся! — с наслаждением растягивает батя.
— Может, сбеганем... как-нибудь? — неуверенно предлагаю, боясь за батины силы и тая в душе надежду растормошить отца, отвлечь от горьких мыслей о болячках и старости.
— А что?.. И па-ай-дем! — загорается батя. — Патронов-то «шестнадцатого» мне на весну привез?
«Характер! — улыбаюсь я про себя. — Все такой же кипяток! Ну и слава Богу! — успокаиваюсь. — Теперь уж скоро и весна... А патронов этих — шестнадцатого калибра — у него еще с позапрошлого года не одна пачка лежит нераспечатанная».
Запах дикого пера
Долго я не мог понять: почему отец так охотно берется теребить принесенную нами с охоты дичь. Дело-то ведь нудное, кропотливое.
После фартовой охоты, когда ворох косачей в коридоре лежит на столе, набродился я по снегам до чертиков, намерзся — так и подмывает отложить все дела «на потом», но... Старое, раз и навсегда заведенное правило: любую добычу — рыбу, ягоды, грибы, убоину — обрабатывай сразу после охоты (да-да, это ведь все — охота). Так учил батя, так уже вошло в стародавнюю привычку.
А для него (отца) — ритуал! Приоткроет задвижку печной трубы, распахнет чугунную дверцу лежанки, чтоб мелкий пух утягивало, по всей избе не разносило — рядком разложит битую птицу на подстеленные газеты, расправит, пригладит помятую, сядет над ней на коленцы...
Понял я его, когда долгое время не был на охоте, и вдруг старший сын, Лешка, гостинец привез — парочку косачей с первого «своего» тока. — Дождался! — уткнулся лицом в перо и никак не могу вдоволь надышаться этим морозным, диковатым, неописуемо чудным запахом воли и леса. Держу упругую птицу на ладонях и с волнением ощущаю весомость охоты в своей жизни.
А Алешка взахлеб про ток на Братовых покосах, у Хароги, рассказывает, — восторг, как опара из квашенки, так и прет.
— Танцуют, значит, уже косачи на болоте. Поют? — радуюсь я за сына-охотника.
— Ага. Еще как выплясывают, — сияет Лешка.
А какое перо у краснобрового влюбленного тетерева! Плотное — не отнять; «иссиня-черное» — принято говорить, а оно — с послезакатной морозной синевой зимнего неба на горизонте; синь в пере перламутром светится, играет, переливается, как сполохи северного сияния на вороном крыле ночи. По подкрылью и под «лирой» в его пере — белый холод снегов, а в бровях — алый жар разыгравшейся крови.
С упругим треском отдает свое перо перезимовавший косач — будто снова летит, продирается сквозь лесную чащобу, ломает сухие сосновые сучки, — к небу, к воле рвется. Так и стоит перед глазами взметнувшийся из багулы выводок тетеревов...
Наверное, и батя те же ощущения переживает, когда над дичиной корпит. Теперь-то и я его понимаю.
Отец еще в детстве научил меня правильно, с величайшей трепетной любовью и нежностью обращаться с любой добытой птицей: будь то рябчик, утка, гусь ли, бекас или глухарь — значения не имеет, как не имеет разницы величина жизни, тобой взятой. «Ты остановил жизнь птицы, ее полет, твой долг — отдать ей последние почести, последний поклон и сделать это нужно не суетно, не мельком, не абы как», — наставлял отец.
За ту науку я по сей день ему благодарен. Теряю уважение к самому маститому стрелку, если вижу, как он безжалостно, бесчувственно обращается с дичью: рвет перо, раня шкурку, а то и вместе с ней сдирает, превращая изящное творение Природы в бесформенный комок окровавленного мяса. Порочный человек! Считаю это безобразием, диким невежеством, варварством, равносильно глумлению над телом погибшего. А то еще взяли моду — ошпаривать.
Отрадно, что и наши дети весьма бережны в обращении с добытой дичью, помогают после охоты обработать трофеи. Особенной «щипательностью» отличается средний — Сергей: оттеребит любую птицу так тщательно, что хоть не пали (можно не палить — но эта румяная корочка!): перо будто пинцетом выщипано, тельце чистое, гладкое. Одна беда — не охотник Сергей! Нет в нем этой божественной страсти, а в детстве подавал надежды, — горюю иногда, глядя на фотографии конопатого мальца с ружьем, на сохранившийся тетрадный листочек, испещренный дырочками от мелкой дроби, но втайне надеюсь: а может проснется еще в нем охотник, когда повзрослеет? Может войдет когда-нибудь лесной дух в его душу через дурманящий запах дикого пера? Теплится мой отцовский оптимизм, и я подсовываю Сережке уток, косачей, рябчиков после удачной охоты, рассказываю захватывающие подробности счастливого дня, прожитого в лесу.
«Каталка» или «Как тракторист-универсал дробь на тракторе катал»
В деревнях наших северных — сколь помню себя — с охотничьими припасами всегда туговато было, а при нынешнем-то безденежье и вовсе дело — труба, хоть в городах этим добром все прилавки завалены. Но цены!.. Однако мужики чувства юмора не теряют, посмеиваются над собой: китайцы, мол, изобрели же, сделали порох, а мы что — рыжие?
«Так, то ки-тай-цы!..» — думал я, пока...
Гильзы, капсюли, порох — охотник сам сделать и рад бы, да не может. Вот и достают их мои земляки-охотники из онежской глубинки всякими правдами и неправдами. Сколько я этого добра сам перевозил по заказам!
А вот пыжи, дорогущую, по теперешним меркам, дробь — давным-давно сами делать насобачились. С пыжами особых проблем нет, тут все сгодится: старые валенки, картонные коробки, газеты, жеваная бумага... С дробью посложнее. Тут свинец нужен, желательно потверже, с примесью сурьмы. И залежи свинца были открыты! Причем, с сопутствующими полезными «ископаемыми» в виде дефицитного пороха. Семьдесят с лишним лет уж пользуются ими посадские, нермушские (деревни) пацаны и охотники, а все не скудеет добро.
Еще в Гражданскую в Онеге-реке, аккурат напротив нашей деревни, была потоплена баржа с антантовскими боеприпасами. Так там, на Ильином берегу, патронов этих, что семечек — весь берег усыпан. Сам, бывало, собирал в детстве и выныривал. До сих пор задница чешется при воспоминаниях о той счастливой поре: бабушка всякий раз, обнаружив тайный «арсенал», и за многие другие проделки охаживала наши заголенные попы жгучей крапивой. (Спасибо Анне Михайловне Коноваловой — Царствие ей небесное — за науку, за то, что много-много раз оберегала нас, пацанов, от беды).
«Раньше, — сказывал батя, — извлекали даже «толстый» и «длинный», как проволока, артиллерийский порох из «добытых» неразорвавшихся снарядов; винтовочный — из французских, английских, американских, японских и русских патронов; сушили на печи, мололи ручной меленкой и бахали за милую душу из своих допотопных ружей, бердан-переделок, «фроловок» и «трехлинеек». Правда, немало и перекалечилось тогда пацанов.
Свинец до сих пор выплавляют из тех пулек, но теперь предпочитают из аккумуляторных батарей: там свинец тяжелый и твердый, много и нырять не надо. А еще из того — кто, что, где раздобудет и сыщет. Все в дело идет.
Дробь из свинца кто льет всякими хитроумными способами, кто на чугунных сковородах катает из сечки. В гараже видел, как приспособили для этой цели сверлильный станок. Ну, прямо как туземцы, кустари-одиночки, ей-Богу! Сам у шурина Мишки разглядывал протяжки для изготовления свинцовой проволоки разного диаметра, нож для фотобумаги, приспособленный для резки свинцовой сечки, лейку-чумичку, осопливившуюся застывшим свинцом.
А вот Ленька Рябов, тракторист-машинист широкого профиля (вот уж, поистине, широкого!) из соседней Нермуши, изобрел свой, «запатентованный в совхозе» оригинальный способ накатки дроби из этой самой свинцовой сечки.
Как-то возвращаясь с «утрянки» через луг между Телзами, углядел я металлическую емкость, закрепленную сбоку на большом заднем колесе его «Беларуси».
— Леха, че за баклага-погремушка у тя там, на колесе, болтается? — любопытствую. — Шаманишь, что ли на тракторе-то? Злых духов по Наволоку гоняешь?
Ни слова не говоря, корешок мой с детства, Ленька Ряб, снимает банку, отвинчивает резьбовую крышку с широкой горловиной и высыпает в пригоршню изумительно круглую, тускло мерцающую... дробь!
— От фабричной не отличишь! — заметив мое изумление, гордо заявляет тракторист и без всяких переходов и дипломатии — Вот ты бы, тезка, ишшо этой, как ее... су-ле-мы...
— Сурьмы, — догадавшись о чем идет речь, перебиваю приятеля.
— Ага, точно! — удивленно смотрит Ленька. — Токо, где ей взяться, этой сурьмы? — вздыхает. — Может, у тебя на «фирме»? Ну хоть бы графиту али электродов угольных...
— Это еще зачем? — не совсем улавливаю ход ленькиных мыслей.
— Для твердости, — уверенно поясняет «Кулибин», нимало не сомневаясь в своей правоте. — Свинец-от сам по себе мягковат — добавил бы в расплав, тогда б она у меня боле хрушка (тверда) была. Углерод, как-никак. Я уж все старые «сдохшие» аккумуляторы раскурочил. Вот там свинец что надо! Классный! Сделаешь? — спрашивает Ряб. — Рассчитаюсь дробью.
Разубеждать металлурга-самоучку я не решился. Заметив мои колебания, Ленька поспешил заверить:
— Не хуже твоей-то, магазинской (покупной) лупит: за полста метров глухаря наскрозь прошибает. А дроби не нать, так зимой воз дров притараню, хлыстами. Как хошь — мне все равно, — и Леха, высыпав «готовую продукцию» в засаленную брезентовую рукавицу — получилась почти полная, — заправляет баклагу новой порцией свинцовой сечки, что-то нашептывает-шамкает редкозубым, не знавшим стоматолога ртом, добавляет щепоть какого-то черного крошева-порошка, закрывает изрядно помятую банку и снова надежно крепит ее на левом заднем колесе трактора.
— Давай-ко, тезка, закурим твоих «городских», да нать ехать косить, пока ведро. Ты про графит-то не забудь. Ладно?
«Да, уж теперь вряд ли забуду», — про себя улыбаюсь я. Как же забыть мне хитроумных своих земляков-онежан, мытарей-охотников и рыбаков, никогда не теряющих головы (если дело касается охоты и рыбалки) и чувства юмора.
Ну, ни пуха вам, ни пера, землячки!
