Линейцев Сергей Николаевич
Работая директором Шушенского охотпромхоза, в тридцатилетнем возрасте, я открыл для себя глухариную охоту на току. В середине апреля мы с соседом Володей Ивановым, который работал в промхозе водителем, поздно вечером приехали в Горелый лог по речке Голубой, и, оставив мотоцикл на дороге, пешком поднялись по логу.
Здесь, уже в сумерках, расположились на ночлег у небольшого костерка, долго разговаривали на охотничьи темы за бутылкой сухого вина. Кто-то из охотников посоветовал нам этот лог, но где находится ток, мы не знали. Горелый лог горел очень давно, теперь зарос высоким и толстым осинником, среди которого редко торчали огромные лиственницы, уцелевшие от пожара.
Володя, среднего роста паренек со спортивной фигурой и хорошо прорисованной мускулатурой, недавно вернулся из армии, не имел охотничьего опыта, но охотничья страсть, желание к охоте были в нем заметны. Наши усадьбы соприкасались огородами, Ивановы пользовались водой из забитой мной колонки, и мы невольно общались. Мужская часть семьи была мастеровой, но изрядно пьющей. Володя пока еще держался в стороне от семейных застолий, нравился мне своей искренностью и армейской привычкой подчиняться старшему по званию, хотя упрямство в нем тоже просматривалось.
Уснули мы поздно, завернувшись в легкие покрывала, проснулись на рассвете от холода. Окружающий лес был наполнен звуками глухариного тока: точение и скрежетание слышалось со всех сторон, а редкое щелканье почти заглушалось проснувшимися дроздами. Оказалось, что мы заночевали почти в центре глухариного тока, ближе к его нижнему краю. Необычные и таинственные звуки глухариных песен, о которых я знал по литературе, теперь оказались вполне узнаваемыми, заполняли все окружающее пространство, выделяя его в какой-то нереальный, сказочный, охотничий мир. Обилие птиц даже мешало охоте: пока я, соблюдая все инструкции, осторожно подскакивал к своему глухарю, по дороге спугнул еще двух, и приходилось ждать, пока все вокруг успокоится.
Все было новым: и силуэт токующего глухаря на фоне светлеющего неба, и тяжелый удар сбитой птицы о землю. Но эта конкретная охота как-то не очень запомнилась: она оказалась простой и легкой, не хватало трудностей, сомнений и неожиданностей, она скорее походила на уверенный промысел. Хорошего не должно быть слишком много.
Добыв двух птиц, я обошел лог: на участке в два квадратных километра токовало около сорока глухарей. Дважды я подходил к парам глухарей, ритуально выяснявшим отношения на земле. На небольшой каменистой гриве, покрытой мелким баданом, огромный глухарь с веерообразно поднятым хвостом и распущенными до земли крыльями попытался преградить мне путь, но, разобравшись в ситуации, сразу уменьшился в объеме и, несолидно пригнувшись, убежал в заросли папоротника.
Позднее мне понравилось открывать новые тока, новые для себя, все они были уже давно открыты кем-то. Тока, большие и маленькие, известные и не очень, были почти во всех притоках рек Сизой и Голубой, но на огромных просторах тайги найти незнакомый ток было не просто, требовались навык, умение и везение...
В два часа ночи я высаживаюсь из машины на речке Сабарге в трех километрах от ее устья: кто-то когда-то добывал здесь глухаря на току. Дождавшись, пока стихнет шум машины, развозящей охотников по другим логам, я начинаю подниматься в гриву. Темнота полная, приходится протягивать перед лицом руку, чтобы не наткнуться на сучок или ветку. Идешь очень медленно, нащупывая ногой землю, прежде чем сделать очередной шаг, чтобы не наступить на сухую ветку, торопиться пока еще некуда, и ты крадешься, беззвучно внедряясь в темноту. Глухари редко токуют внизу, в логу, чаще — в полгривы или под верхом гривы.
Склон довольно пологий, прохожу полкилометра, это примерно середина гривы, натыкаюсь на очередную валежину, нахожу ее удобной для сидения и здесь останавливаюсь. Устраиваюсь на высоком комле, закуриваю, прикрываясь полой куртки от окружающего пространства, и начинаю слушать. Полная темнота и полная тишина, время тоже останавливается, вязнет в темной тишине. Ощущение пустоты вокруг и внутри: остался один слух, но и ему не за что зацепиться.
Громкий шелест движения, переходящий в четкие прыжки по сухой хвое, запускают часовой механизм и возвращают реальность окружающего мира. Мышь пробежала, а топот, как от лошади. Становится слышным тонкое верещание берестяной пленки на соседнем дереве, потом, чуть дальше — глухое, но отчетливое падение сучка или шишки на землю. Это предутреннее движение воздуха включило звуковое оформление темноты. Где-то далеко слышен щелчок, я настораживаюсь невольно и тут же останавливаю себя: многие звуки можно принять за начало глухариной песни, но настоящий глухариный щелчок не спутаешь ни с чем. Рано еще. А может, и нет здесь никакого тока.
Мощно и гулко ухает филин, где-то не очень далеко: это уже что-то. Может и не связаны они друг с другом, но на всех моих токах всегда сначала ухал филин, а уж потом было все остальное.
Проходит еще какое-то неопределенно долгое время, обозначилось небо и заметно посвежело. Еще раз ухнул филин, значительно дальше, и снова установилась тишина, но уже чувствуется, что ночь кончается.
А вот и долгожданный металлический щелчок, такой конкретный и резко обозначенный, как точка в конце ночи. Проходит целая вечность, прежде чем щелчок повторяется. Я представляю себе эту огромную древнюю птицу, которая сидит сейчас в темноте на дереве, повернувшись головой к светлеющему на востоке небосклону, и в точно отведенный природой срок издает этот первый щелчок клювом.
Что он означает для глухаря? Для окружающего мира это — удар метронома, отсчитывающего вечность. Потом щелчки участятся, потеряют индивидуальность, набирая азарт, перейдут в песню, которая похожа и на точение, и на скрежетание, и на стрекотание: похожа, но остается сама собой — песней токующего глухаря, гимном весны и живой силы. Лично для меня главным, кульминационным моментом охоты являются первые щелчки в ночной темноте.
Глухарь очень древняя птица, как и живущая по соседству кабарга, они заметно отличаются от всех других обитателей тайги. С чем ассоциируются добытые охотой птицы? Рябчик — с вкусным вермишелевым супом, селезень — с красивым выстрелом, вальдшнеп — с утонченной поэзией охоты, глухарь ассоциируется с древностью. То ли от величины и необычного вида птицы, то ли от наследственных древних связей, поднимая с земли сбитого выстрелом глухаря, вместе с радостью удачи непременно испытываешь и сожаление утраты. Кажется, что именно этот великан прожил тысячу лет, и мог прожить еще столько же...
В конце мая с Кантегирской Заставы, где жили три семьи охотников, пришел гонец, сообщил, что с ранней весны там лежит полторы тонны рыбы, которую надо вывезти до наступления жары. С утра я сижу на телефоне, пытаясь через многочисленные соединения коммутаторов докричаться до аэропорта, чтобы заказать два рейса самолета. Поняв с улицы суть громких переговоров, в дверях появляется Фатей Иванович Фунтиков, штатный охотник промхоза, и с ходу предлагает слетать на заставу за пантами, разделив рейсы пятидневным перерывом. У него есть две пантовые лицензии, предложение кажется мне разумным и заманчивым.
— У меня на Аксаяке солонцы: маралов, как орех, днем ходят, — убеждает Фунтиков.
Мы вылетаем первого июня и заказываем второй рейс на пятое. В тот же день, заседлав двух лошадей, добираемся до места по уже знакомой мне тропе и разбиваем лагерь в километре от солонцов, на субальпийской поляне. На солонцы идти поздно, да и нет нужды торопиться, впереди — три дня. Привязываем лошадей на длинные веревки — пастись, сооружаем односкатный навес из брезента и собираем дрова для ночного костра.
Так быстро, в течение одного дня забравшись в таежную даль, мы чувствуем себя почти счастливыми, полны надежд и радостного ожидания. Выпив по стопке водки, становимся разговорчивыми, да и как не поговорить у таежного костра, в преддверии большой охоты. Фатей Иванович рассказывает, как на этих солонцах медведь пытался отпугнуть их от добытого ими марала. Он трижды выбегал из-за деревьев и поднимался на задние лапы в тридцати метрах от них, пока его не отпугнули выстрелом.
Утром проснулись под шум дождя, хотя засыпали при абсолютно чистом небе. Дождь шел более суток и прекратился часа в четыре после полудня следующего дня. Почти бегом мы поспешили вниз, к солонцам, и минут через пятнадцать оказались на месте. Солонцы были заложены на высоком берегу за шумящим после дождя ключом, скрадка не было, сидеть предполагалось под большой разлапистой елью, одиноко стоявшей на нашем берегу. Под елью сухо и удобно лежать, до солонцов — метров тридцать. Я сразу зарядил карабин и изготовился к стрельбе; Фатей Иванович положил карабин рядом, рассчитывая на долгое ожидание, да и не собираясь стрелять: он всерьез считал меня фартовым, добычливым охотником.
Через четверть часа на тропе, идущей к солонцам, появился хороший пантач, который, не останавливаясь, быстро прошел на солонцы, остановился и стал смотреть в нашу сторону. Конечно, он смотрел не на нас, а на нашу ель, которая была единственным укрытием на голом травянистом берегу. В оптику было видно даже моргание глаз, и казалось, что он смотрит именно на меня. Я подвел прицел к основанию шеи животного и уже начал плавно давить на спусковой крючок, когда Фатей Иванович остановил меня.
— Подожди, еще один идет. Будем стрелять обоих.
Шум ручья заглушал наш разговор. Второй бык так же быстро пришел на солонцы и тоже повернул голову в нашу сторону. В этих условиях пошевелиться, а тем более взять в руки карабин, было невозможно.
— Хорошо, тогда стреляй второго, — согласился я.
Надо было ждать, когда звери начнут есть соленую землю. У меня мелькнула мысль нажать на спуск, я, скорее всего, успел бы сбить и второго быка. Но Фатей Иванович намного старше меня, солонцы — его, лицензии — его, панты это его зарплата. Эти факторы перевешивали директорский приоритет, и я отогнал крамольную мысль. Два почти одинаковых красивых зверя с хорошо развитыми пантами левым боком стояли в тридцати метрах от нас, картинно повернув головы, и мы гипнотизировали их взглядом. Потом они враз резко бросились в сторону и мгновенно исчезли из виду: воздух в непогоду крутит во все стороны, не помог и ручей. Были звери, и нет зверей! Тщетно лежали мы под елью, надеясь, что маралы вернутся или придут другие.
— Ну, что ты не стрелял? — сокрушался Фатей.
— Ты же сказал — подождать, — оправдывался я.
— Мало ли что я наговорю, не надо было слушать. В руках были звери, и кони — рядом. Надо было стрелять.
Часа через два снова пошел дождь, и мы понуро поплелись к табору. Фатей Иванович костерит себя, свою жадность, погоду и все остальное, меня вслух не поминает. Дождь идет еще двое суток, хорошо, хоть дров вокруг в достатке. Мы выспались, наговорились, намолчались. Старик время от времени принимался за самокритику, невольно заставляя меня чувствовать и свою вину.
Фатей Иванович старше меня на четверть века, по словам старожилов раньше считался зажиточным и был гонористым, после гибели сына, студента-охотоведа, заметно сник. Теперь ему хочется рассказать кому-то про свою жизнь, и он рассказывает, подсознательно ожидая моих оценок. Ему кажется, что я, человек грамотный и умный, должен знать о жизни все. Но я знаю меньше его и не берусь судить. Ночью небо вызвездило.
Поднимаемся чуть свет, Фунтиков остается седлать лошадей и сворачивать табор, а я иду вперед по тропе, хотя надежды на встречу с маралом в чистой кедровой тайге практически нет. Где-то на полпути я услышал непонятный рокот, для самолета было еще рано, на звериные звуки не похоже. Пройдя еще немного, замечаю в ста метрах от тропы двух небольших медведей, которые борются с негромким рычанием, стоя на задних лапах: борьба больше похожа на игру, чем на ссору. В одной из борцовских позиций я выцеливаю верхнего зверя и нажимаю спуск, надеясь, что убитый зверь придавит нижнего и даст время для второго выстрела. Грохот, сильная отдача и мгновенное исчезновение медведей. Что за охота такая: звери исчезают, как привидения. Перезарядив карабин, подхожу ближе: один медведь лежит в ложбинке, незаметной издалека, второй — убежал по этой же ложбинке. Медведь некрупный, по третьему году, килограммов на сто. Я начал свежевать зверя, вскоре подъехал Фунтиков, еще издалека спросил.
— Медведя стрелял?
— Медведя. Два было, один убежал.
— Надо было подождать меня, посоветоваться, кому какого стрелять.
С чувством юмора у старого охотника все в порядке. Освежевав и разделав тушу, мы погрузили мясо и шкуру на одну из лошадей, которая меньше боялась медвежьего запаха, и тронулись на заставу. Самолет, стоявший у построек, было видно издалека, километра за два. Пилоты успели наудить в Аксаяке полведра хариусов на троих.
На этом наши приключения с Фатеем Ивановичем не закончились. Неделю спустя, в воскресенье он прибежал ко мне домой рано утром.
— Николаевич, выручай, отвези до Широкого. Собрались пантовать на Абдыр, Мефодий Якимов вчера угнал лошадей до Широкого, я задержался по делу, а сегодня у соседа мотоцикл сломался.
Широкий — это большой лог по речке Голубой, до него тридцать километров, туда идет неплохая лесовозная дорога. Без лишних разговоров завожу мотоцикл. Дома Фатей Иванович кладет в ноги какие-то вещи, садится в коляску и мы трогаемся.
По-утреннему свежо, дорога идет вдоль речки, иногда пересекая ее по деревянным мостам, обочины раскрашены зеленью и цветами: ехать — в удовольствие, хоть и не очень быстро. В долине речки Сабарги на дорогу выходит марал с хорошими пантами на четыре отростка, пересекает дорогу и останавливается на обочине. Я тоже останавливаюсь метрах в пятидесяти от оленя, чуть подворачиваю вправо, чтобы прикрыть собой движения Фунтикова.
— Стреляй!
— Из чего стрелять-то? Карабины вчера Мефодий увез.
Постояв минуту, марал спокойно скрывается в зарослях тальника.
— Ты-то почему карабин не взял, в тайгу ведь едешь, — сокрушается Фатей.
— Я посчитал, что у тебя есть.
— А вообще-то, взяли бы карабин — ничего бы не увидели. Обычное дело.
— Ты карабин с одним патроном взял? — задаю я невинный вопрос.
— Мефодий патроны взял. А ты откуда знаешь?
— Вся деревня знает.
— Вот трепачи.
Незадолго до этого Фатей Иванович выкупил на складе причитавшуюся ему годовую норму боевых патронов и решил заодно пристрелять карабин. Сразу нашлись двое помощников, а где трое, там обязательная бутылка, благо, невестка Фунтикова Зина работала в соседнем магазине. Мужики поднялись в ложок у пилорамы, отошли метров двести и поставили мишень. На пристрелку ушло пять патронов. Потом они выпили водку, закусывая зеленым луком, и решили разбить выстрелом освободившуюся бутылку, поставив ее на сто метров. Бутылка не хотела разбиваться, как заговоренная, кто-то из помощников предложил оставить ее проклятую в целом виде, но Фунтиков не согласился.
— Надо разбить. Стреляй, патронов — как орех, — это была его универсальная мера количества.
Когда бутылку, наконец, разбили, в магазине карабина остался один патрон. Фатей Иванович старательно проверял карманы, не веря очевидному, но десять пустых обойм, патроны были в обоймах, и куча гильз на земле подтверждали непоправимость случившегося. Даже хмель вылетел из головы удрученного охотника. Патроны тогда были большой ценностью...
Ближе к осени стали прорисовываться результаты летней работы. Крупными сетями рыбаки, вопреки прогнозам скептиков, наловили вдвое больше рыбы. В Шунерском и Саянском борах промхоз заготовил много рыжиков и груздей, на таежных вырубках — около сорока тонн ягоды. Среди ездивших за ягодой старшеклассников ростом и пятиведерной торбой выделялся Иван Ярыгин, серьезный и обстоятельный, будущий олимпийский чемпион. Много позже мы случайно летели в одном самолете из Москвы в Красноярск — Иван возвращался из США — и с удовольствием вспоминали эту ягодную страду.
В середине сентября я отправил трех охотников срубить две избушки в Голованской Сосновке, впадавшей в Енисей в пятидесяти километрах от поселка, намереваясь занять этот участок для осенней охоты на соболей. Летом мы побывали на участке с Володей Ивановым и нашли его пригодным для охоты, хотя тайга была тяжелой: с крутыми склонами и обильным ветровалом. Раньше здесь охотился какой-то любитель из Хакасии, потом сжег по небрежности избушку, и участок освободился. В самом конце сентября я решил сходить на участок: посмотреть, как идет строительство, занести кое-какой инвентарь и послушать маралов — рев был в самом разгаре.
К обеду мы приплыли на Крутой Поворот, так называлось место на Енисее, где он действительно делал крутой поворот, вытащили лодку на берег, спрятали в кустах мотор и по Донскому ключу начали подниматься к перевалу в Голованскую Сосновку. В руках и рюкзаках у нас были ведро, чайник, умывальник, посуда, предназначавшиеся для избушки, жестяная дудка на марала.
Вечером, уже в вершине Донского, я нашел подходящую для сидения колодину и, отдышавшись, поднес дудку к губам. Откликнулось сразу три быка, потом к ним присоединились еще два: чаша в вершине Донского была наполнена маралами. Володя не умел дудеть, взяв в руки мой, более мощный карабин, он начал подходить к ближнему быку, до которого было метров пятьсот. Сверху было хорошо слышно, как другой бык, чуть в стороне от скрадываемого, вступил в перекличку и стал реветь более активно. Я не сомневался, что Володя спутает быков и сменит направление. Так оно и вышло: перепутав быков, Володя начал подходить ко второму, спугнул первого, и все окончилось пустыми хлопотами. В сумерках мы спустились к ключику для ночлега, в темноте наломали с деревьев нижних сухих сучьев для костра и устроились спать на толстом матраце сухой хвои под старым кедром. Песни маралов не смолкали до полуночи, напоминая о нашей несостоятельности. Ночью пошел дождь, но под кедром было сухо.
Наверху на гриве ночные осадки оказались снегом, который сантиметровым слоем покрыл землю, четче обозначил тропу и медвежий след на ней, оставленный уже утром. След был небольшим, шел в попутном направлении, но вскоре свернул влево, за гриву.
— Пойдем по следу, — предложил Володя.
— С нашим грузом мы к зверю не подойдем, а оставлять груз и потом возвращаться нет смысла.
— Тогда я один пойду.
— И один не пойдешь.
— Почему?
— Добудешь нечаянно медведя, мне завидно будет. Нет у нас времени на охоту, завтра рабочий день.
Поднявшись на крутой перевал в Голованскую Сосновку, мы услышали рев медведя, сердитый и недалекий. Рев — это не след, какие тут сомнения. Оставив груз на тропе, начинаем подходить, приготовив оружие: у меня боевой карабин Мосина, у Володи — охотничий. Я иду впереди, Володя — чуть сзади и сбоку. Я заставляю его отвести ствол в противоположную от меня сторону: нечаянный выстрел при движении с пальцем на спусковом крючке — обычное дело. Рев усиливается по мере нашего приближения, создается впечатление, что два медведя выясняют отношения. Договариваемся, что я стреляю ближнего зверя при любых их перемещениях, а Володя — дальнего.
Пятьдесят метров, сорок, тридцать: рев становится непрерывным, а зверей не видно. Метрах в двадцати пяти от нас медведь прыжком, чуть наискосок перемахивает толстое поваленное дерево и устремляется к нам. Я навскидку стреляю в момент прыжка зверя через дерево, спустя секунду меня оглушает выстрел Володи, медведь с ревом стремительно приближается большими прыжками, похоже, мы стреляем холостыми патронами. Я сознаю, что у меня остался один выстрел, тщательно и долго, как мне показалось, выцеливаю чуть ниже раскрытой пасти и, стараясь не дернуть, нажимаю на спуск. Пуля встречает зверя в двух с половиной метрах от нас, когда он, закончив очередной прыжок перед тонкой валежиной, начал приподнимать тело в следующий прыжок и не успел еще набрать инерции. От сильного, зримо заметного удара пули медведь осел на зад и свалился набок, я стреляю еще раз в голову упавшего зверя.
От первого выстрела до последнего, четвертого, прошло меньше десяти секунд, я даже не успел осознать опасности, однако прикуривать приходится несколькими спичками сразу, по одной они ломаются в пальцах.
— А если бы не убил сразу? — чуть погодя, спрашивает пришедший в себя Володя.
— Я бы в любом случае успел отскочить в сторону, а ты — вряд ли.
— Может он бешеный?
— Сейчас посмотрим.
На свежем снегу хорошо видны следы двухметровых прыжков, кучно расположенные отпечатки передних и задних лап перед валежиной в момент последнего прыжка. За толстым поваленным кедром, из-за которого вымахнул медведь, обнаруживаем разрытую им нору бурундука, вернее, его кладовую, в которой осталось еще килограмма два не съеденных орехов. Вот почему наше приближение вызывало такое яростное возмущение зверя.
Зверь оказался медведицей, небольшой, килограммов на полтораста, но вполне взрослой и даже уже рожавшей. В желудке медведицы обнаружили килограмма два кедровых орехов, то есть, съев половину запасов бурундука, она издалека предупреждала нас, что не намерена делиться. Впрочем, не одни орехи были причиной агрессии, характер тоже сыграл свою роль. Мочка носа медведицы была оторвана от основания, рана давно зажила, но сантиметровая щель отрыва осталась, а левое ухо представляло собой три отдельных лоскута. Сердитая была дама.
Вскрытие показало, что первый раз я второпях промазал, Володя прошил медведицу по кишкам, не задев важных органов, — на выходе осталась медная оболочка от его пули. Пуля от моего второго выстрела разорвала сердце с правой стороны, разбила на части четыре позвонка и вышла наружу. Вот этот жесткий удар по позвонкам и осадил зверя. Последний выстрел тоже достиг цели, пробив череп, но был уже лишним.
Снизу от речки, до которой оставалось километр хода, донесся выстрел. Это охотники, строившие избушку, отвечали на нашу пальбу, обозначая свое местонахождение. Избушка была почти готовой: оставалось настелить пол из колотых бревен и соорудить необходимую «мебель». Это была настоящая «директорская» избушка, высокая, размером четыре на четыре метра, с сенями, срубленная из колотых половин толстого сухостойного кедра. На стены хватило одного дерева. Оставив строителям большую часть мяса, мы в тот же день вышли на Енисей и ночью спустились в поселок.
Осенняя охота складывалась неудачно. Затащив за три дня по два тяжелых рюкзака — новые избушки требовали хотя бы минимального благоустройства — мы привели в порядок все хозяйство и даже напилили дров, а снега все не было. Охота на соболя по чернотропу даже и не похожа на охоту: ходишь, как слепой и не знаешь, есть ли тут зверек. Встречающиеся изредка соболиные экскременты подтверждают наличие населения, но редкая собака может гнать соболя по чернотропу: мешают резкие запахи растений, не присыпанных снегом, да и визуально следа не видно. Мой пес Верный находил соболей через день, прихватывая, видимо, верхним чутьем, но лаял неуверенно, вселяя неуверенность и в хозяина. Хорошо, если зверек оказывался на виду или быстро обнаруживал себя, если же соболь затаивался крепко, то настойчивость поисков нередко прерывалась неуверенностью.
Перед самой охотой Володя приобрел в таежном поселке Субботино сомнительного вида сучонку, и теперь каждый вечер возвращался в зимовье пустой, если не считать двух-трех белок или пары рябчиков. Его собака с выгнутой горбом спиной и не очень опушенным серповидным хвостом напоминала борзую, вдобавок ко всему, взлаивала при поиске зверя, что было перебором даже для начинающего охотника.
Двадцать девятого октября, пробыв в тайге уже десять дней, мы собрались идти на охоту вместе: Володя хотел потренировать свое сокровище рядом с Верным. Одновременно с этим мы надеялись встретить внизу, на старой гари, марала. Я уже заметил: когда охота не получается, начинается комбинирование с вариантами. Оставив дома «Белку», я взял с собой карабин. Поднимаясь наискосок вдоль склона гривы, мы одновременно спускались вниз относительно течения реки, в двух километрах от зимовья начиналась старая гарь, зарастающая березой и осиной.
Под самым верхом гривы, на границе с гарью, Верный залаял очень грубым голосом, сердито и напористо. Медведь! Почти бегом, насколько можно бежать в гору, мы кинулись на недалекий лай. Выскочив из густого елового подроста на чистую прогалинку, я увидел вместо медведя круглую черную дыру под корнями кедра, растянутую далеко вниз, утоптанную следами и уже подсохшую свежую землю, содранный мох по бокам. Верный лаял злобно и опасливо, с бросками вперед и мгновенными отскоками. Берлога!
Берлога всегда ассоциируется со снегом, а тут трава, зеленый мох и довольно яркое солнце на ясном небе. Внутренне недовольный обманом: вместо медведя подсунули берлогу, неуместную по чернотропу, да еще в теплый день, я постоял минуту в четырех метрах от чела берлоги, тяжело дыша от быстрой ходьбы. Медведь прорычал под землей коротко, но внушительно, и заявил мне, что стою здесь зря, могу и не успеть выстрелить. Скорее всего, он видел меня. Здесь бы двустволку двенадцатого калибра.
Я отступил на два метра в сторону, чело исчезло из поля зрения. Чело было видно только с естественной прогалины двухметровой ширины, идущей вниз от берлоги. Я осторожно обошел дерево, под которым была вырыта берлога, с трех сторон, выбирая удобное для стрельбы и безопасное место. Нашлась только одна, пригодная, на мой взгляд, позиция: встать, прижавшись спиной к стволу кедра, на корни, идущие по бокам от чела. При этом чело находилось на полметра ниже моих ног, и медведю, чтобы зацепить меня, надо было полностью выскочить из берлоги и уже потом развернуться, а это требовало времени. Во время моих манипуляций медведь изредка глухо рокотал под землей, предостерегая от неверных действий.
— Пулю зарядил? — потихоньку спросил я Володю, стоявшего в двух метрах сбоку от меня с «Белкой» в руках.
— Нет пули, только малокалиберные, — ответил он.
— Возьми лучше в руки топор, вместо этой плевалки.
— Ружье есть ружье, все равно лучше топора.
Переговоры велись скорее для формы, чем для дела. Я всегда надеялся только на себя, будь то охота на коз или другая охота, и уже привык, что остальные тоже надеялись на меня. Хотя надо признать, что присутствие у берлоги второго человека, даже в качестве зрителя, прибавляло уверенности в себе. Это была моя первая берлога.
— Выходи, — сказал я медведю, чуть громче, чем разговаривал с Володей.
Из-под ног донеслось ответное рычание. Так повторилось несколько раз: я повышал голос, усиливался рев под землей, но выскакивать медведь не хотел. Эти моменты ожидания у берлоги всегда имеют отдельное значение, вызывают в душе и сознании смешанное чувство тревоги, напряженного внимания и неудержимого желания этого поединка. Кто там ревет так серьезно и грозно: большой или не очень, один или два, выскочит или придется выживать его из берлоги? Медведь там, в берлоге, тоже находится в таком же напряжении: он не приучен бояться кого-то и не очень боится, но так нагло вести себя у его жилища может только сильный и уверенный в себе противник. Конечно, у медведя не очень много шансов, но всегда возможны варианты, например — осечка.
Отделив от дерева кусок коры, величиной в ладонь, я бросил его на кромку чела. Медведь пулей вылетел из берлоги, но пуля из карабина летит еще быстрее и буквально пришивает распластанного в броске зверя к земле. Разбив основание черепа, она мгновенно обездвиживает медведя, и теперь он лежит, успев лишь наполовину выскочить из чела, лежит, припав к земле подбородком и вытянув вперед лапы в последнем броске.
Даже то, что находилось снаружи, выглядело огромным и внушительным. Лобастая голова с огромной мочкой носа и крепкими желтыми клыками, вывернутые наружу ступни с толстыми подушками мозолей и длинными сильными когтями, мощная шея: все это было неправдоподобно больших размеров. Для извлечения второй половины тела нам пришлось вырубить пятиметровую крепкую жердь; действуя ею, как рычагом, мы с трудом извлекли всего медведя наружу, надев на него ошейник из ружейного ремня. Зверь был огромен, упитан и красив. В нем было не менее трехсот килограммов веса.
Первая в жизни берлога вызывала понятный интерес. Берлога была новой, то есть вырытой совсем недавно под корнями средних размеров живого кедра, на пологом юго-восточном склоне хребта, под самым его верхом. Узкий, полуметровой длины круглый лаз вел в гнездовую камеру яйцеобразной формы, длиной два и шириной один метр, с высотой — чуть более метра. Дно камеры было выстлано сухой травой и высохшим уже мхом, слой подстилки составлял сантиметров десять. Я с трудом протиснулся через лаз в берлогу, устроился полулежа на подстилке и попытался представить себя медведем, но эта роль мне не понравилась. Берлога выглядела вполне комфортной, но все равно напоминала последнее пристанище, я поспешил выбраться наружу.
Свежевание медведя — это работа, это совсем не то, что свежевать козла или марала. Сколько отрежешь ножом, придерживая другой рукой тяжелую толстую шкуру, столько и отделится от туши, никаких тебе стягиваний и сдергиваний. Перед началом процедуры я предложил Володе выстрелить несколько раз в голову медведя из малокалиберного ствола «Белки». Ни одна из пуль не пробила черепа: пробив очень толстую шкуру и подкожный мышечно-жировой слой, они, натолкнувшись на кость, поворачивали вдоль нее и, пройдя сантиметр, останавливались. Правда, на мозговом участке черепа был небольшой, размером с монету, участок тонкой кости, находившийся на середине линии, соединяющей ухо и глаз, но чтобы попасть в него, надо было прежде привязать медведя к дереву.
Медведь оказался главной нашей добычей и источником заработка в этом сезоне, хотя пришлось вытаскивать добычу в рюкзаках на устье Голованской Сосновки. Одного только сала мы нарезали семьдесят килограммов. Хорошо, что осеннее мелководье позволило бойко прыгать с ношей по обнажившимся камням русла: пройти по берегам было невозможно из-за плотных зарослей кустарника и подлеска.
Снег выпал лишь к ноябрьским праздникам. Мы успели добыть еще десяток соболей на двоих, у большинства соболятников были схожие результаты. Зато те, кто остался на капканный промысел, смогли развернуться: весь лимит соболей переходил к ним.
Дальнейшая жизнь в Шушенском промхозе становилась однообразной, я не говорю, что она была скучной, повторяющиеся процессы все еще были интересными, но нового становилось все меньше.
В начале лета позвонил начальник милиции Н.Б.Новосад и передал просьбу председателя райисполкома В.Н.Лубкина показать им живых маралов. Я был хорошо знаком с Лубкиным, это был рафинированный советский чиновник, интеллигентный и очень вежливый в обращении, заядлый охотник, правда, охотник-форточник. В те времена косули в районе было так много, что не составляло труда подъехать к жертве на машине и стрелять из окна кабины. Помня работу отца в Советах, я уважительно относился к исполкомовским работникам, не вникая в детали и рабочие достоинства отдельных людей. Давно стало нормой, что успехи в стране достигаются под руководством партии, а недостатки объясняются плохой работой Советов.
Посоветовавшись с начальником Кантегирского участка Ерохиным, мы решили свозить Лубкина и Новосада на реку Кантегир, конкретно на солонцы в устье ключа Талсуг. Чиновники могли уделить поездке только выходные дни, поездка на Талсуг укладывалась в эти сроки. Из Сизой выплыли часов в одиннадцать на двух лодках: на одной лодке вчетвером идти по Кантегиру было бы тяжело. Кантегирский Большой Порог и наш подъем в него, который гости наблюдали с берега, произвели на них сильное впечатление: оба впервые были на горной реке. Лубкин высказал искреннее восхищение нашей смелостью, мы искренне, но молча, посчитали оценку преувеличенной, хотя не все рыбаки ходили в порог на моторах.
В Талсуг пришли в два часа дня, причалили чуть ниже солонцов, выгрузились, привязали лодки и пошли смотреть солонцы, которые находились на другом берегу Кантегира. Скрадок был на нашем, в тридцати метрах от табора, закрытого от солонцов куртиной кустарника. Шум воды и движение воздуха над рекой позволяли разговаривать, ходить и даже разводить небольшой костер на таборе.
Две маралухи, не очень упитанные, с клочками зимней светлой шерсти на боках и на шее, отскочили от солонцов, заметив движение нашей колонны. Гости присели было в траву, но Ерохин махнул рукой, чтобы шли дальше. Скрадок был удобным, с сиденьем и ямой для ног, толстое, побелевшее от времени бревно плавника служило укрытием и опорой для стрельбы. На противоположном берегу, метрах в пятидесяти, на пологом склоне сразу за береговым яром, была видна обширная яма глубиной около метра с двумя подрытыми и уже наклоненными березами на верхнем краю. Это маралы выели такую яму за много лет, выгрызая и вылизывая землю, регулярно подсаливаемую охотниками.
Ерохин предложил сначала перекусить и попить чаю, а уж потом садиться и ждать быка. Лицензия у нас была. Гости категорически отказались уходить с поста, тем более что вдалеке уже показалась маралуха, идущая к солонцам по одной из трех хорошо заметных троп. Лубкин предложил нам использовать содержимое двух привезенных им коробок по нашему усмотрению и без стеснения. Наказав гостям не стрелять коров, мы оставили их на посту.
В одной из коробок оказался большой джентльменский набор для пикника: отварные куры, копченая колбаса, сыр, шпроты, свежие овощи из теплицы и три бутылки хорошего армянского коньяка КВВК, что означало — коньяк выдержанный высшего качества. В другой коробке была посуда явно ресторанного происхождения, салфетки, полотенца и даже штопор. Бывший мент Ерохин предположил, что это «служебный» набор для встречи высоких гостей, часто посещавших Шушенское, но нас это не касалось. Посуду мы пачкать не стали и из второй коробки воспользовались только штопором. Коньяк оказался действительно великолепным, мы, не торопясь, попивали его, закусывая редкими для нас деликатесами и поглядывая, как неотрывно наши товарищи держат у глаз бинокли.
Через каждые пятнадцать минут наблюдатели показывали нам от одного до четырех пальцев, что соответствовало количеству зверей, находившихся в это время на солонцах. Я поднимал растопыренную ладонь над головой, спрашивая, есть ли рога, и, получив отрицательный ответ, показывал жестом, что стрелять не надо. Трижды мы коллективно оценивали ситуацию, когда приходили молодые бычки с рожками-шпильками и взрослый бык с уродливыми шишками пантов на костных пеньках, видимо больной. В основном приходили самки разного возраста.
Ерохин унес наблюдателям коробку с коньяком и закусками, потом — чай, заваренный с листьями черной смородины. Мы с ним даже успели подремать часа два, насколько это позволили комары. Наблюдатели вернулись к костру, когда совсем стемнело, так и не дождавшись пантача. Оживленным разговорам не было конца: оба видели маралов впервые, да еще в таком количестве и так близко. Почти все было пересказано по два раза: как подходили маралы на солонцы, как одна корова агрессивно отгоняла другую, как упала береза прямо на четырех маралух, как те вернулись после короткого испуга. За время наблюдения они насчитали сорок одного зверя.
Мы с Ерохиным бросили один раз сплавную сеть прямо от лагеря. Выбрав сеть, вернулись на моторе. И само ночное плавание, и количество пойманной рыбы тоже удивили гостей, мы выглядели в их глазах каскадерами. Коллективно решили добыть утром прошлогоднего теленка на мясо, но решение было принято в одностороннем порядке, и теленок не пришел. Вообще никто не пришел на солонцы. Поперек ямы действительно лежала упавшая накануне береза, а зверей не было. То ли северный ветерок отогнал их коньячным запахом, то ли распорядок здесь был такой — ходить во второй половине дня.
Ждать мы не стали — не было времени. Свернув табор, переплыли посмотреть солонцы. Поверх бесчисленного количества коровьих и телячьих следов были следы двух крупных быков: пантачи приходили ночью. Наши охотники плыли домой ошеломленные всем увиденным.
В конце первой декады очередного октября я еду из Шушенского домой на грузовике ЗИС-5 по размытой осенними дождями дороге и на участке между Саянском и Красным Хутором замечаю рейсовый автобус, безнадежно застрявший в грязи. Вытащить тяжелый автобус мне не по силам, а забрать часть пассажиров можно. Из автобуса вываливает куча народу, в основном пэтэушники, и несколько мужиков с тремя собаками. С трудом узнаю в одном из них своего институтского друга Владика Мельникова, небрежно обросшего бородой, в длиннополой куртке из солдатского сукна и старой ондатровой шапке. Собаки разношерстные: неплохая по экстерьеру молодая лаечка, почти щенок, старая раскормленная сука и средневозрастной кобель, лайкоид с глуповатым выражением «морды лица». Я никогда не видел у Владика хороших собак, всегда — какой-то сброд, как будто собранный по помойкам. Владик уже дважды был у меня на осенних охотах, год назад я завозил его на Кантегирскую Заставу. Мы переписывались с ним по поводу очередной охоты, но конкретного срока приезда не определили. Встрече взаимно рады.
За восемь лет, прошедших после института, Владик защитил кандидатскую диссертацию и преподавал теперь на кафедре охотоведения нашего института.
Владик садится в кабину, пассажиры забираются в кузов «Захара», так назывался наш грузовик, у автобуса остается один водитель, попросивший прислать помощь.
— Эта машина действительно вездеход? — спрашивает Владик.
— Обычный грузовик времен Великой Отечественной. А почему ты спрашиваешь?
— Когда ваша машина появилась на дороге, все закричали: Ура! Промхозный вездеход идет.
— Она действительно хорошо лазит по грязи и снегу, за счет низкого числа оборотов двигателя. Из-за грязи я и поехал на ней в Шушенское, на нее даже документов нет.
Я помог Владиславу собраться, срочно заказали в пекарне сухарей, которые сушила для нас жена охотника Марса Мишухина — Валентина Петровна, в обиходе — Валя Марсиха. Я отправил Владислава в свою вторую избушку, находившуюся в одном из притоков Абдыра, по соседству с Голованской Сосновкой, отправил вьючно вместе с Фатеем Ивановичем, который перебрался на Абдыр, оставив далекий Аксаяк. Заходить вместе с нами через Крутой Поворот было значительно дальше, кроме того, я освобождался только через неделю, после заброски всех охотников.
Когда через неделю мы с Володей Ивановым зашли в свою избушку, Владик уже побывал там, сообщив запиской, что жив и здоров. В тайге лежал десятисантиметровый снег, через каждые два-три дня выпадала пороша: охотиться было сплошное удовольствие, хотя приходилось лазить по крутым захламленным валежником склонам. Относительно пологий участок тайги находился на перевале в ключ Черемуховый, но там собака увязывалась за маралами, в большом количестве населявшими этот участок. За неделю я добыл десяток соболей и два десятка белок, Володя — вдвое меньше, его собака начала-таки ходить за соболем, но не очень уверенно. Мы охотились каждый на себя, это наиболее справедливый способ разделения продукции: что добудешь, то и твое. В избушке я обычно готовил пищу, Володя отвечал за печку, воду и мытье посуды.
Через неделю я сходил, охотясь по пути, к Мельникову, прихватив банку тушенки: его привычка питаться супами из пакетов и кашками была мне хорошо известна. Владислав был дома и обрадовался моему приходу. Как и следовало ожидать, рабочие качества его собак соответствовали их внешнему виду: молодая подавала надежды, но загоняла пока только белок, старая сука умела раньше догонять соболей, теперь требовала совместного их преследования, кобель был балбесом. Заметно похудевший от диетического питания Владик выглядел жизнерадостным и даже достал откуда-то початую бутылку коньяка, правда, налил, к моему огорчению, всего по двадцать граммов. Я давно привык к Владькиной скупости и перестал обращать на нее внимание: у каждого человека должны быть свои недостатки, тем более, что скупым он был и для себя.
Спустя еще неделю Владислав пришел к нам в гости с ответным визитом и привел свою свору, при этом и его кобель, и Верный проявляли интерес к старой суке, что трудно было не заметить. Утром мне пришлось брать Верного на поводок и вести его до соболиного следа в противоположном от Мельникова направлении. Два дня я охотился на правой стороне речки, пес вел себя спокойно, после очередной пороши я решил вернуться на основное место охоты — водораздельный с Абдыром хребет. С утра Верный загнал соболя невысоко от русла, после обеда незаметно исчез, не вернулся и ночью.
Утром я начал подниматься в водораздельный хребет, обрезая следы собаки, оставляя их слева от себя. Под самым верхом гривы обнаружил след Верного, направлявшийся прямым ходом через перевал, поднявшись на который, я услышал лай собаки. Я выстрелил вверх из дробового ствола и получил ответный выстрел. По перевалу — свежий след соболя, след кабарги и припорошенный след медведя, должно быть, ушел к берлоге.
Через несколько минут я был около Владислава: он сидел на валежине, обдирая только что добытую белку, подвижная лаечка приветливо кинулась мне навстречу.
— Привет, genosse!
— Здравствуйте, товарищ!
— Верный у тебя?
— У меня. Я его привязал, знал, что ты придешь.
— Не трудно было догадаться. Зачем привязал-то?
— Дерутся непрерывно с моим кобелем.
— Ну и привязывал бы своего.
— Какая разница.
Разница была: чужая привязь для самостоятельной собаки — уже травма, а привязь на виду у спаривающегося соперника — вроде гестаповского застенка. Я не стал развивать тему ни вслух, ни внутри себя, это была закрытая для обсуждения тема. По моему разумению, на соболиной охоте Владька многое делал «не так»: не так питался, не так одевался, не держал хороших собак, не обустраивал избушек. Эпизоды прихода в гости с предгонной сукой и привязывания кобеля сейчас злили меня, потому что мешали охоте и явно были из категории «не так». Владькины «нетаки» кончались с выходом из тайги, там он превращался в наиболее близкого для меня друга из мужской части населения.
— Что-то неважно себя чувствую, живот болит и подташнивает, — пожаловался Владислав. — Или от супа из пакета — час назад обедал у костра, или оттого что упал вниз головой через валежину. Наверное, пойду с тобой в избушку.
Я не рассчитывал ночевать у него, но теперь убегать вперед — было «не так», и я пошел вместе с ним, приноравливаясь к его небыстрому ходу. Когда мы пришли в избушку, Владик сразу лег на лежанку, боль в животе усиливалась. Я отвязал Верного, давая ему возможность сбросить стресс и выместить на Владькином кобеле накопившуюся злость. Теперь надо было нарубить дров и приготовить ужин.
Поднявшись к ужину, Владик достал все ту же бутылку и плеснул в кружки по чуть-чуть. Твердой рукой я забрал у него бутылку и долил себе на хороший глоток. Подумав, он тоже добавил в свою кружку.
— Может легче станет.
Легче не стало. Ужинать он не мог, попил пустого сладкого чаю и снова лег. Весь вечер наши разговоры неизменно возвращались к обсуждению болезни. Крепкий на вид, атлетического телосложения, бывший гимнаст, он всегда считал свое здоровье слабым, заботился о нем и вел примерный образ жизни. Добыв одного соболя, всегда возвращался в избушку, даже если это происходило в первой половине дня. Теперь все было много серьезней, боли в животе пугали больного и очень не нравились мне. Аппендицит исключался за отсутствием аппендикса. Отсутствие стула и газов, пусть простят меня читатель и Владик за физиологические подробности, наводило на мысль о завороте кишок, который в медицине называется непроходимостью кишечника. Следовательно, его надо было срочно доставлять в поселок. Идти сам он не сможет, вытащить его на такое расстояние один я тоже не смогу: надо бежать за подмогой. Хорошо, если Фатей Иванович вернулся после праздников в тайгу. Если не вернулся, надо бежать до лесозаготовителей, которые стоят в Широком логу по Голубой. В любом случае надо выйти затемно: до Фунтикова — шестнадцать километров, до Широкого лога — двадцать восемь. Приняв окончательное решение, которое сформировалось к полуночи, я изложил его Владиславу и начал устраиваться спать. Чтобы выполнить намеченное, надо было поспать, хотя бы часов пять.
Проснулся я сам, ровно в полпятого, Владик не спал.
— Спал?
— Задремывал временами.
— Как себя чувствуешь?
— Хреново.
— Печь растопить сможешь?
— Смогу.
— Слушай меня внимательно. Когда чуть посветлеет, одевайся и выходи, иди, сколько хватит сил. Если я вернусь с Фатеем, отсюда мы тебя не вынесем за день, поэтому иди, сколько сможешь, сам. Если все будет нормально, мы должны вернуться часам к десяти. Я думаю, все будет нормально.
Выпив стакан холодного чаю и сложив в карман куртки все дробовые патроны, свои и Владика, я вышел из зимовья и окликнул молодую лаечку. Охотно побежав со мной, она оказала мне большую помощь: бежала впереди по невидимой в темноте и теряющейся между деревьев тропе, а я уверенно и быстро шел по ее следу, который был достаточно заметным. Быстро – понятие относительное, бьющие по лицу ветки деревьев и многочисленный валежник затрудняли движение. Спустившись на два километра вниз по этому безымянному ключику, на котором стояла наша избушка, я поднялся на три километра вверх по Абдыру и, подойдя к первой Фатеевой избушке, посмотрел на часы. Прошло полтора часа, пять километров за полтора часа — это терпимо для ночной ходьбы по незнакомой и нерасчищенной тропе. Дальше тропа пошла лучше и следующие пять километров до следующей избушки я прошел за час десять. В этой избушке я позволил себе отдохнуть десять минут: силы надо расходовать с расчетом на очень долгий день.
На полпути к третьей избушке, когда начало обозначаться утро, я стал стрелять вверх из дробового ствола через каждые пять минут хода. Лишь бы Фатей Иванович оказался в зимовье. Вот и свежий след человека после недавней пороши, значит, здесь Фунтиков, делаю очередной выстрел.
Фатей Иванович, одетый по-походному, с ружьем за спиной, ждал меня на тропе у избушки.
— Так и подумал, что это ты идешь, даже Анатолию сказал про это.
— Анатолий здесь?
— Здесь, пришел вчера. Минут десять, как ушел.
Я выпускаю вверх три последних патрона, это невероятная удача, что Анатолий, сын Фунтикова, оказался здесь. Я объясняю Фатею Ивановичу и вернувшемуся Анатолию ситуацию, потом отправляю старшего Фунтикова через перевал к лесозаготовителям с твердым наказом — хоть под ружьем пригнать к перевалу трактор и идти с людьми нам навстречу. Конечно, надежнее было бы идти мне, но оставлять Владика на чужих людей показалось мне неприемлемым.
Фатей Иванович направился по тропе к перевалу через голец в вершину речки Голубой, а мы с Анатолием поспешили назад, навстречу Владиславу. Бывает же такое везение: старый охотник вообще не выходил на праздники из тайги, а Анатолий посвятил праздникам всего два дня.
Владика мы обнаружили в трех километрах ниже второй избушки, он прошел семь километров, значит вышел тоже затемно. Он сидел на пне, опустив голову, с полным безразличием к окружающему. Я никогда бы не поверил, что человек может так измениться за пять часов: лицо его почернело, осунулось, потеряло какое-либо выражение, страшно признаться, но это было лицо кандидата в покойники.
Я объяснил Владику ситуацию, подчеркнул удачный для нас расклад сил и событий, он поднял голову с отсутствующим взглядом. По моему указанию, Анатолий вырубил два крепких шеста, длиной по два с половиной метра, мы пристегнули к ним кожаные ремешки ружейных погонов и примерили носилки. Проходя сверху по плечам, ремни плотно прижимали шесты носилок подмышками, руки при этом могли быть свободными или лежать на концах шестов, удерживая их от перемещения.
— Владик! — обратился я к товарищу. — Помощь должна прийти к обеду, но полностью рассчитывать мы можем только на себя. Бери шесты подмышки и иди, сколько сможешь. Наваливайся на шесты всем телом, ложись на них, но перебирай ногами. Все будет хорошо, самое трудное уже позади.
Владик послушно встал между шестами, пропустив их подмышками, он был немного ниже нас с Анатолием, и шесты хорошо поддерживали его. Тронулись, пытаясь приноровиться к шагам друг друга, потом поняли, что это невозможно, и просто пошли, с подергиванием, переменным шагом, но настойчиво и без остановок. Я шел впереди, шестьдесят пять Владькиных килограммов поровну распределялись на троих. Путь до второй избушки прошли без отдыха.
В избушке оставили оружие и все, что хоть чуть мешало ходьбе, даже топор. Анатолий сварил домашних пельменей: пора было подкрепиться в расчете на предстоящий день. Владик есть не стал, попил сладкого чаю и его тут же стошнило. Это навело меня на мысль, промыть ему кишечник. Зная физиологию животных, я понимал, что природой предусмотрено движение пищи по кишечнику в одну только сторону, но вода все равно должна перемешиваться на граничных участках. Я тут же заставил Владика дважды повторить процедуру промывания желудка водой.
Дальше пошли с остановками на отдых через каждый километр. Темп ходьбы задавал я, я же объявлял и остановки, когда уставал или считал, что пора отдохнуть. Ни разу, ни Анатолий, ни Владик не запросили остановки. Теперь я приноравливал отдых к ключикам с водой, которых было много на нашем пути. На первой же остановке после избушки я напомнил Владику, что надо промывать кишечник, и подал ему кружку, захваченную из зимовья.
— Я же простужу горло, — не очень уверенно попытался он уклониться от процедуры.
— От ангины еще никто не умирал. Пей, не торопясь, и как можно больше, сколько сможешь.
Бегущая из-под земли вода не была ледяной, но и теплой ее не назовешь. Владик послушно пил до отказа и минуты через две освободился от выпитого с помощью пальцев, сунутых в рот. Через три остановки извергаемая им мутная жидкость начала издавать невероятное зловоние, нам приходилось заранее садиться с наветренной стороны. Даже не верилось, что внутри божьего создания может быть такое содержимое.
Чаще всего Владик сам выполнял назначенную процедуру, лишь иногда приходилось напоминать о ней. Его состояние порой казалось полувменяемым, но на все вопросы он отвечал, хоть и коротко, но здраво и адекватно. Прошли последнюю избушку, еще теплую, отдохнув в ней минут десять. На втором десятке водных процедур гнилостный запах исчез, вода стала возвращаться на снег почти чистой, и процедуру промывания закончили.
По времени и расстоянию уже должна подойти подмога, но ее не было, у меня начало появляться сомнение, что она вообще будет. Между тем, по мере подъема к перевалу снег становился все глубже, а остановки — чаще. Мы уже перестали на отдыхе подкладывать на сиденья лапник, не оставалось сил ломать его. Владику подкладывали брезентовую куртку, взятую для устройства сидячих носилок. На остановках он сидел, сгорбившись, с закрытыми глазами, безучастный ко всему происходящему, почерневший и переставший походить на себя. Но поднимались мы, и поднимался он, как изнуренная лошадь вставал в оглобли носилок и шел: не знаю, каким усилием воли заставлял себя переставлять ноги. Много позже я осознал, что его поведение было мужественным без всяких оговорок.
На одной из остановок, на гольце, в темноте, когда переставлять ноги по засыпанным полуметровым снегом булыжникам было особенно трудно, Владик отчетливым голосом сказал:
— Наверное, все, конец!
—Рано ты сдался, — уверенным тоном возразил я. — Запомни мои слова, мы еще будем вместе с тобой ходить по женщинам!
Владик криво улыбнулся, не открывая глаз, и кивнул головой в знак согласия. Я подумал, что значительно легче было бы неделю таскать на носилках шестидесятикилограммовое бревно, чем идти сейчас накоротке с этим горестным грузом и все убывающей надеждой на благополучный исход. Уже было совершенно ясно, что помощь не придет, и было не ясно, что предпринимать дальше. План рушился, теперь ближайшей задачей было дойти до Быковской избушки за перевалом, до которой оставалось километра два.
На голом, ветреном перевале Владька коротко произнес одно слово:
— Замерзаю.
— Держись, — ответил я и убедительно соврал, — до избушки меньше километра.
От невольных падений и сидений в снегу, от напряженной ходьбы одежда давно стала мокрой и теперь обмерзала, мерзли даже мы с Анатолием. Вниз по глубокому снегу тащили Владьку волоком, падая в темноте и не отряхивая снега ни с себя, ни с него. Это был последний затянувшийся бросок, на последнем дыхании, теперь уже избушка была нашей главной целью, все остальное потеряло значение.
Затаскивая Владика в избушку, торопливо растапливая печь, мы действовали как автоматы, запрограммированные на ряд примитивных действий: остановились и пришли в себя, лишь когда в избушке стало жарко, и мы уложили освобожденного от мокрой одежды Владика на сухую постель. Развесили сушить одежду, поставили на печь чайник.
Это была избушка пенсионера Быкова, работавшего раньше штатным охотником промхоза, теперь мастерившего фанерные торбы для сбора ягод. Избушка была маленькой, но ухоженной и опрятной, в ней были постель, посуда и минимум продуктов для случайного путника.
Через полчаса Владик отогрелся, вышел из дремы, ожил, сказал, что боли прекратились, и ему стало лучше. Я поддержал его предположением, что возможно кризис прошел, хотя не был в этом уверен. Все наши возможности на этот час были исчерпаны полностью, до последней капли. Мы могли бы, отдохнув и обсушившись, дойти до избушки в Широком логу, до нее оставалось четыре километра, и шел тракторный волок. Но в этом не было смысла: избушка была пустой, лесозаготовители приезжали каждое утро на вахтовой машине. От Широкого лога до поселка было тридцать километров — расстояние, абсолютно непосильное в нашем состоянии. Где Фатей Иванович? Мы все время шли по его следу, не мог же он погибнуть на оставшихся четырех километрах волока.
Уже начали засыпать, так и не приняв никакого решения, когда за стеной послышались голоса. Ну, слава Богу! Открылась дверь, и в избушку вошел шофер промхоза Яша Озол, за ним — главврач Сизинской больницы, молодая пухленькая женщина, в дверях был виден второй шофер Кеша Терещенко. Еще двое остались за дверью, избушка не могла вместить всех. Женщина-врач осмотрела Владика, помяла пальцами его живот и отвергла мой диагноз:
— У него воспалена печень, — сказала она.
Ну, печень, так печень, врачу виднее. Лишь бы Владик остался живой. Моей задачей было доставить его в больницу, теперь можно считать, что я ее выполнил. Я как будто официально снял с себя ответственность, передав ее этой уверенной женщине в белом халате. Она напоила Владика фуроциллином из бутылки, мужики положили его на медицинские носилки, укрыв овчинным полушубком, и понесли к машине, которая не дошла до избушки километр.
Оказалось, что Фатей Иванович ничего не предпринял в Широком логу, а просто, дождавшись вечернего отъезда лесозаготовителей, приехал с ними в поселок, сообщил жене директора промхоза о случившемся и исчез с горизонта. Это Элеонора Геннадьевна организовала ночную спасательную экспедицию, приложив для этого много усилий и настойчивости. Ну, Фатей! Полжизни вычеркнул.
Анатолий вытащил из-под лежанки, где собирался ночевать, постель, занял освободившееся место. Мы открыли присланную женой посылку, выпили по полстакана водки, закусили основательно и отключились. Завтра мне надо было идти назад, собирать оружие и вещи, да и готовиться к выходу. Внутри была полная пустота.
Собрав оружие и вещи, свои и Мельникова, я пришел в свою избушку только к обеду второго дня. В избушке было холодно и пусто. Осмотревшись, я понял, что Володя ушел домой: отсутствовали его личные вещи, ведро из-под воды стояло на своем обычном месте вверх дном. Это означало, что он угнал в поселок лодку с мотором, и теперь придется выходить и выносить вещи обратно через Абдыр. Ну и напарничек. Может, случилось что? Вряд ли. Испугался моего отсутствия и побежал сообщать, что я потерялся. Уложив в рюкзак вещи, я поужинал плотно и рано лег спать, сказывалась усталость.
Размышления о превратностях судьбы, хрупкости человеческой жизни и необъяснимых поступках отдельных индивидуумов были прерваны лаем собак. Открылась дверь, и появился Володя, весь в снегу от ночной ходьбы по тайге и похожий на побитого пса. Приплыв в поселок и поняв, что попал впросак, он на следующий день побежал обратно, через Абдыр.
— Здравствуйте.
Надо же, на вы перешел.
— Здравствуй. Раздевайся, садись, рассказывай.
— Что рассказывать-то?
— Расскажи, куда побежал и зачем?
— Я подумал, что Вы ушли через Абдыр.
— Как я мог уйти, бросив вещи, да и тебя тоже? Может я сломал ногу или медведь меня покалечил, а ты, вместо того, чтобы искать, убежал в деревню. Я отказываюсь тебя понимать.
— Я сам не пойму, как получилось.
— Получилось потому, что ты оказался слабаком, и на тебя нельзя надеяться.
— Что теперь делать?
— Ничего. Ужинай и ложись, завтра пойдем домой.
На обратном пути в избушке у Фунтикова вместе с ним оказался главврач районной больницы Левицкий, очень опытный хирург. Теперь он находился в отпуске, решил походить по тайге, пострелять белочек; оказывается, у них с Фатеем была предварительная договоренность. Даже нарочно не придумаешь такого расклада событий и перемещения действующих лиц. Левицкий рассказал о развитии ситуации вокруг Мельникова. Пухленькая женщина в белом халате, продержав пациента два часа у себя, решила, что для нее спокойнее будет отправить его в район, благо карета скорой помощи была в ее распоряжении. В два часа ночи в районной больнице дежурный хирург Коля Антипов, с которым мы были знакомы семьями, сразу определил непроходимость и начал срочную операцию. Вскрыв брюшную полость, он не смог найти причины и вызвал из дома Левицкого, который находился в отпуске. Пока Левицкий ехал до больницы, Антипов обнаружил перехлест сигмовидной кишки. По словам Левицкого в кишечнике пациента не было ничего, кроме воды. Когда я пояснил ему, что промывал Мельникова, он согласился, что процедура сильно замедлила процесс, обычно все кончается в течение полусуток. Окончательных результатов он не знал, рано утром уехал в тайгу.
— Операцию Антипов сделал чисто, накачал брызжейку новокаином, если появятся боли после прекращения действия анестезии, значит, будет жить. Но могут и не появиться, если кишечник успел омертветь.
Я не стал допытываться у Фатея Ивановича, почему он не выполнил моего наказа, теперь это не имело значения, но я потерял к нему всякий интерес.
Боли появились.
Жизнь в промхозе приобрела стабильность: стабилизировались количество охотников, численность соболей в угодьях и объемы добычи пушнины. На Кантегире стали ловить девять тонн хариуса в год, что совсем недавно казалось немыслимым. В воинской части получили с колодок новый МАЗ-500 невероятной проходимости, за руль которого сел Яша Озол.
На этой мажорной ноте можно было бы закончить главу о шушенском периоде, но не хватает заключительного аккорда.
Меня часто спрашивают, были ли опасные моменты в моей таежной жизни, и какой из них самый-самый. Были. В рассматриваемый период я дважды опрокидывался на машинах вверх колесами и даже дальше (не за рулем), разбивался на мотоцикле до искусственного дыхания, садился на самолете на вынужденную посадку с заглохшим мотором (не за штурвалом), дважды дурные пули пролетали в десяти сантиметрах от моей головы (одна из них Мельникова). Я даже не упоминаю об этих случаях, считая их неинтересными, а всегда вспоминаю следующий случай.
Закончив очередную осеннюю охоту, последнюю в Голованской Сосновке, мы все с тем же Володей Ивановым шестого ноября вышли на Крутой Поворот, чтобы назавтра самосплавом спуститься в Сизую. Моторы стало опасно оставлять в тайге; заплыв на место, мы отправили мотор домой. Вечером на противоположном берегу Енисея показались двое охотников, вышедших из Головани, и попросили забрать их с собой. Это были штатный охотник Базанов и лесник Белозеров. По Енисею шла густая шуга, переплыть напрямик за мужиками было невозможно. Переговоры велись громкими криками. Я посоветовал им идти вниз на речку Медянку, до которой было три километра, и на которой имелась избушка, пообещав забрать их утром.
Утром, погрузив вещи, мы поставили в лодку печку на железных ножках, которую осенью завезли в качестве запасной. Стоял двадцатиградусный мороз, метровые блины шуги на плесах стали смерзаться в ледовые поля. Мы с трудом, использовав трехкилометровый участок пути, пробились к другому берегу, забрали в Медянке охотников с собаками, и дальше плыли вчетвером.
Затопили печку в лодке, поставили на нее чайник, открыли сгущенку и плыли, можно сказать, с комфортом, сопровождаемые струйкой дыма из печного патрубка. Попеременно двое гребли распашными веслами, один сидел на корме и рулил широким деревянным веслом, один наслаждался чаем. Двигались ходко, заметно обгоняя шугу, придерживаясь середины реки, где течение было сильнее. На подходе к строящейся плотине ГЭС я пил чай, Володя сидел на руле, мужики гребли. Что-то показалось мне необычным в створе плотины. Я встал на скамейку и посмотрел вперед: то, что увидел, было ужасным.
Когда мы заплывали на охоту, то поднимались на моторе у левого берега, где течение было потише, а спускаться можно было по всей ширине, поэтому мы и плыли сейчас посредине реки. За время нашей охоты гидростроители, используя осеннее маловодье, выдвинули с правого берега далеко в реку рубленый из толстых бревен ряж, засыпанный камнем, сузив проран до девяноста метров. Теперь подпертая ряжем река круто падала вниз у верхнего края сооружения, потом образовывала три огромных вала. За коротким участком мелких волн от нижнего края ряжа опять шли крутые валы метровой высоты под углом в сорок пять градусов к трем первым. Гибель казалась неминуемой: в первом валу примем пол-лодки воды, во втором — полную лодку. Ни вправо, ни влево в этой шуге не сдвинуться, на берегу ни души — на отсыпке стоит пустой автобус и пестрая дворняжка на краю ряжа — единственный свидетель катастрофы. Деревянная лодка не утонет, но это не спасение: к берегу не пробиться, а продержаться за лодку в такой мороз удастся не более десяти минут.
Ощущение полной безнадежности я помню до сих пор. До порога осталось метров тридцать, цепляясь за воздух столбиком дыма из печи, мы медленно плывем к гибели под равнодушное шуршание шуги, и ничего нельзя сделать. Оцепенев, все смотрят на кипящий внизу гигантский котел.
В подсознании человека, живущего в дикой природе, вероятно, есть какие-то особые программы, выработанные в предыдущей жизни и включающиеся в аварийных ситуациях. Абсолютно не веря в успех, я автоматически принял решение к действию. Согнав Володю с кормового сиденья, забрал у него рулевое весло.
Грести надо было для того, чтобы лодка лучше управлялась. Володя кинулся в нос лодки расстегивать ошейники, а мужики, как в плохом спектакле, картинно упали под скамью и закрыли головы руками. Ускоряя движение, девятиметровая лодка скользнула вниз, почти полностью вписалась в водную впадину, проткнув лишь пену на самой вершине вала, десять-пятнадцать ведер воды влетело в лодку, которая, наполовину вылетев из вала в воздух, снова устремилась вниз. Упершись ногами в шпангоуты, я подруливал короткими рывками во впадинах, насколько это было возможно. Процедура взлета и подобного удару падения повторилась еще дважды, каждый раз в лодку летели потоки воды, но для такой лодки пятьдесят ведер были не очень заметными.
Лодка вылетает на короткий, в два корпуса длиной участок мелких волн, успеть бы подвернуть перпендикулярно к нижним валам. Я делаю сильный гребок веслом, и оно ломается в руках. Слева по борту, на расстоянии вытянутой руки за кривой шпангоут, изготовленный из кедрового корня, заткнута железная штыковая лопата, которой мы обычно копаем дождевых червей на рыбалке. Я вырываю лопату вместе со шпангоутом и успеваю-таки подвернуть нос лодки перпендикулярно к валам. На хорошей скорости лодка идет почти по вершинам валов, еще ведер десять воды влетает внутрь, и нас выбрасывает на спокойную воду.
Перемолотая в пороге шуга тут же начинает смерзаться в поля. Мужики, с пустыми от пережитого страха глазами, отчерпывают воду котелком и чайником, Володя снова пристегивает собак.
Я не хочу оборачиваться назад. Нам чудом повезло. Но чудо — понятие не материальное, его нельзя рассмотреть в деталях, тем более — увидеть позади себя: там просто дурная крутая вода.
