Петров Борис Михайлович
Божественны ночи у костра в канун глухариного тока! Молитвенная тишина вокруг... Холодные, но могучие пробудившиеся запахи освобожденной от зимнего заточения земли; сумрачные тени таинственно колышутся в сосновых кронах от бликов огня. Отсветы радости играют на лицах расположившихся кружком охотников, настроение восторженное, разговор возбужденный.
Во всем — нетерпеливое ожидание, сдерживаемый порыв... Особенно, если с тобой сын, молодой охотник, а друг сварганил совершенно бесподобный шашлык.
Леша всю дорогу переживал за эту банку с шашлыком: дома все приготовил — мясо вымочил в уксусе, лучок, перчик, все как положено. На месте извлекал ее из рюкзака — священнодействовал, не хуже верховного жреца у ритуального огня. «Вы мне, — твердил, — только обеспечьте ровный жар без огня и дыма, сразу все шампуры ставлю и — три минуты по часам» (глаз от стрелки не отрывал!).
В самом деле, получилось чудо, не еда — поэма. Да еще под соответствующее сопровождение! Вовка уплетал, только скулы ходили. А Леха, пережевывая, вспомнил в качестве пряной приправы подходящую случаю историю.
У них была соседка, молодая бабенка, да такая сварливая! А мужика отхватила красавца, ему бы борцом выступать, но он бульдозером управлял. И вот придет с работы, а она его не кормит: некогда, мол, весь день в бегах, а ты там в столовку ходил. «Надоело, каждый раз тебе — ужин, ужин!.. Ложись спать, завтра блины будут, я тесто завела». Нравом-то он телок смиреный, вот и пользовалась; раз блины в перспективе — лег и спит. Ночью просыпается — Райки под боком нет. А она тихохонько на кухне щи разогрела и рубает себе из кастрюли. Он, значит, молча подходит, кастрюлю вырывает и — рраз! — ее в форточку. Эта как заверещит: «Ты что делаешь, идол окаянный, они с мясом!». А он ей — хлесь! — фингал под глаз. И только сказал: «Иди спать — завтра блины будут...».
— Это тебе, Володя, наука — тоже скоро будешь жену выбирать, — нравоучительно завершил Леха повествование, обращаясь к моему юноше.
— Я слушаю, внимательно все слушаю, на ус мотаю, — засмеялся Вовка, покрутив пальцами над безусой губой. — Папа, я пойду воды для чая наберу, пора ставить.
— Смотри там не перепутай чего! — весело вспомнил я. — А то учудишь, как наш Леша прошлой осенью. Не знаешь? Ха-ха-ха! Вечером является на стан, запалился, жажда мучит. Схватил канистру и хлебнул. А у нас, ты знаешь, две десятилитровые канистры, одна низкая — под воду, а другая поуже и выше — с бензином. Ну, он, естественно, с ходу, не глядя, хвать — бензина! Сразу понял и выплюнул. Да как на грех... Я слышу: ффух! Оборачиваюсь, а у него от костра ко рту — огненная струя, будто у Змея-Горыныча!
— Огнемет! — рассмеялся Вовка.
— Точно, огнемет! Я потом говорю: вот, значит, откуда пошла примета — не плюй в костер, нехорошо...
Да, еще и этим прекрасна охота — историями у вечернего костра. Недаром в любом охотничьем и рыбацком издании ведется раздел «На привале»: что за охота или рыбалка без него! Так что и в мой сценарий праздника входил этот «концерт художественной самодеятельности». Сценарий был тайным и имел целью произвести на сына неотразимо мощное эмоциональное впечатление.
Господи, как мне хотелось пристрастить Вовку к охоте! В детстве он со мной немного пострелял — с удовольствием, как всякий мальчишка, — а с возрастом стал как-то охладевать. Характером он парень уравновешенный: такое впечатление, будто ничего его по-настоящему за сердце не берет — все легко, с улыбочкой. Оно в быту, конечно, с таким человеком удобно, без проблем. Но мне обидно, я своей мечты не оставляю. Главная беда, что никак не получается показать ему настоящую охоту. То у него учеба, пропускать нехорошо, а на выходной куда в добрые-то места попадешь? А то все же вырвемся, да над ним словно злой рок всегда тешится — обязательно приключится какая-нибудь нескладуха. Поедем на тетеревов в проверенные места, а там в этом году хлебов не окажется, все поля пустят под черный пар; соберемся на уток — дождь на неделю зарядит. Я переживаю, а он посмеивается: зато, дескать, хоть отоспался на чистом воздухе! Ты, говорит, в следующий раз хорошо подумай, брать меня или нет: рискуешь! В общем, азарт в нем охотничий так и не пробудился: случая настоящего не выдалось, вот и ухмыляется.
И задумал я во что бы то ни стало сводить его на глухариный ток. Давно известно, что это весеннее колдовство производит неотразимое впечатление... Кто хоть раз послушал на рассвете страстный глухариный шепоток-прищелкивание в гулком, как пустой собор, весеннем бору, тот... в общем, входит эта песня в кровь, как отрава, и — навсегда. Лишь бы услыхать. Но уж тут я расшибусь, а на торжественную заутреню в бору сына свожу. На карту, так сказать, поставлена фамильная традиция.
Третьим с нами был закадычный друг Леша Панков, отличный парень, веселый, мой постоянный соучастник по охотничье-рыбацким предприятиям. Он росточком удался невеликий и весом несолидный, но таежник исконный и напарник безупречно надежный. Только малость заполошный, порой даже устаешь от его неуемной инициативности.
Настроение у всех было приподнятое: праздник — открытие весенней охоты, на глухариный ток едем! С сыном...
Всю дорогу я ему с жаром рассказывал, какое это святое, какое все... ну, просто шаманство, словами невыразимое, — глухариный ток! Не только сама необычная песня и подход, когда скачешь и замираешь, а сердце колотится — того гляди спугнет своим гулом осторожного певца, но и...
— Папа, я все это уже слыхал и не раз, — весело перебил меня Вовка. — Ты лучше за дорогой внимательнее следи, а то можем совсем не доехать.
Это уж мы с асфальта свернули, и я сам сел за руль.
Дорога по лесу была и впрямь — не приведи Бог: весна же, самая талица. Но я решил и автомобиля своего не щадить — ради святого дела. Мы, конечно, приобули нашего «Москвича» в цепочки, да и знал я, что совершенно непроезжая с виду колея под водой еще не протаяла, оставалась твердой, хоть и требовала проявить все возможное искусство вождения в экстремальных условиях. Но до токовища все равно не добрались: уперлись в ручей, широко переливший нам путь. Оставалось километра два, однако пришлось разгружаться, машину прятать в сторонке и, задрав высокие голяшки сапог, кое-как со всем барахлом перебредать этот взбунтовавшийся ручей (ночью-то вовсе не преодолеть, это уж точно!).
Стан устроили на красивой лужайке под соснами — веселый костер, рюкзаки и ружья, живописно разложенные на брезентовом плаще у огня разнообразные яства. Я же говорю: праздник! И жена расстаралась, собирая двух своих мужиков в тайгу... Пока в костре нагорал нужной для шашлыка кондиции сосновый жар, решили причаститься под холодную закусь. Как Леха любовно выражался — «по едной шклянке», почему-то его в этой обстановке на польский повело. Я, стоя, возгласил зачинный тост: «За завтрашнего глухаря!».
Приняли самочувственно, молча зажевали. Я пояснил:
— Когда-то мне столько же лет было, как теперь Вовке, попал я на глухариный ток с компанией наших охотников, и такая же была весна, настроение — каждая жилочка в тебе трепещет... Помню, мой охотничий наставник, Виктор Станиславович Лентовский, поднялся со стопочкой в руке (знаменитая у него водилась старинная серебряная чарочка с гравировкой!) и стал декламировать в прозе: «Пью за солнце, пью за весну! За завтрашнего глухаря!».
На всю жизнь осталось. Столько лет прошло, а у меня первый тост обязательно: «За завтрашнего глухаря!». Хоть весной, хоть зимой, или даже на рыбалке.
Леха подхватил:
— А вот мне еще нравится: «За нас с вами и за хрен с ними!». Тоже ничо, правда? Давайте, давайте, мужики! Как говорится, между первой и второй не дышат...
— Ты, милай, коней не погоняй, мы сюда не пить приехали.
— Ништяк, Михалыч, по едной-то шклянке... Эк, хорошо пошла, как Иисус Христос по Ерусалиму босиком. А теперь можно и под шашлычок. Умные-то люди давно сказали: первая колом, вторая соколом, а третья легкой пташечкой!
После третьей стало вовсе хорошо. Оковы треклятой городской жизни со звоном ниспадали, бастилии рушились, освобожденная душа, встрепенувшись, расправляла крылышки. Ведь и за этим мы рвемся из бетонных джунглей — отряхнуть прах осточертевших суетных забот, ощутить себя частью всеобщего вольного духа пробуждающейся природы...
— Ха-ха-ха! — неожиданно для самого себя разразился я, так что и словечка толком не мог вымолвить, лишь размахивал шампуром с парой оставшихся кусочков мяса, словно дирижер своей палочкой. — Ха-ха-ха!
— Ты что это — ни с того, ни с сего?! — удивленно воззрился на меня Вовка.
— Случай вспомнился смешной! Как мы пацанами с дружком ночевали у костра.
— Чего же в этом смешного?
— А вот сейчас расскажу, поймешь... Костер распалили хороший, жаркий, тоже весной было, а по ночам еще подмораживало. Картошки наварили, чаю напились, стали укладываться поближе к теплу. Я сунул в изголовье патронташ, сверху бросил что-то мягкое, а все, что достал из карманов, — ножик, спички, еще какую-то мелочь — аккуратненько разложил на газетке, чтобы ночью в траве не затерялось. На этот газетный листок и угодил уголь из костра.
Я на спине спал, вдруг во сне чувствую, что рядом с глазом у меня что-то пыхнуло, беззвучно заплясал огонь. Вскакиваю, спросонья ничего не соображаю, только руками дико отмахиваюсь, отгоняю непонятную опасность (между прочим, бровь и реснички все же подпалил!). А Шурка, дружок, тоже проснулся, лежит на противоположной стороне за костром и вот закатывается! Уж больно я чудно плясал, руками размахивал — прямо тебе языческий шаман возле огня. И тут вдруг ка-ак жахнет выстрел! Да прямо в костер зарядом, из кострища как выпыхнет огненное помело — пламя, жар, сноп искр... Мортира бухнула, фейерверк! Я так и обмер на месте. И мгновенная мысль — вслух вырвалось: «Патронташ горит!»
И у Шурки смех будто рукой смахнуло. Вскакивает и — глупость несусветная, дурь мальчишеская! — падает брюхом на тлеющий подсумок. Вообще-то, патроны, когда не в ружье, пухают гораздо слабее — ну, отпихнул бы ногой в сторону, а он — брюхом на него, вроде на амбразуру собственной грудью. Хорошо, что больше не пальнуло, а то бы не знай, чем закончилось. Вот же какие дураки были... героические. После-то ума хватило дома не рассказывать.
— А ты, Володя, мотай, мотай на ус, — весело погрозил пальцем Леха. — Батя, он зря не скажет!
— Да я и то... — Вовка озорно поиграл глазами. — Но на амбразуру — нет уж, пожалуй, не полез бы.
— Это все так говорят. А когда случится, в горячке русский человек — совсем иное дело. Ладно, у нас там еще шашлычок остался? — повернул Леха на свое. — Что-то я сегодня жру! Уж не заболел ли? Наливай еще по едной! — с отчаянной решимостью рубанул рукой.
— А может хватит вам? — все так же со снисходительной улыбочкой заметил Вовка.
— Э-э, слушай, с таким рестораном ведро можно принять, и не заметишь, — успокоил его Алексей, разливая в кружки «по булькам». — Батя не рассказывал, как мы года три назад в Гаревое на ток ездили? О!.. Мне адресок дали: там, дескать, живет лесник, тока знает. Я с его дочерью работаю, она и записку послала. Приезжаем, а у них как раз Пасха, весь поселок гужует. Встретили, правда, куда с добром, за стол усадили, пельменей полный таз, а выпить у нас тоже было. Хорошо сидим. Только сами все нет-нет к леснику подкатываемся: как же, дескать, насчет тока? А он говорит: в три ночи отправимся, как раз будет к сроку. Я вас, дескать, на своем ЛУАЗе оттартаю, он у меня вездеход. И что ты думаешь? Ночь глухая, а дорога — глянуть страшно, не то что по ней в путь пускаться. Ну, правда, все прилично поддатые, оно как-то меньше всякие ужасти пугают. Короче, прибыли точно по расписанию, и глухари токовали, все по уму. Собрались обратно в поселок, лесник наш завел свой броневик, только с места тронулся — сразу по брюхо. Намертво. Нет, говорит, робяты, я днем да тверезый тут не проеду, дуйте за трактором... А ты говоришь: много! Для всякого дела должна быть своя категория. Разве мы выпивохи какие? Так, маленько — для разрядки, по шкляночке.
— Вообще-то, пить на охоте не надо, — твердо заявил я. — Опасное дело. Нынче зимой прихожу в избушку к Никифору, это на Красноярском водохранилище, там всегда рыбаки-подледники ночуют. Ну, понятное дело: целый день на морозе, да хозяина угостить за ночлег, да потрепаться вечером у огня... Тут оно само собой. А то ведь какие попадаются? Не успеют сойти на лед, начинают квасить, на ходу снежком закусывать. Прихожу я к Никифору, днем уже, смотрю — сидит на нарах парень, руки тряпьем обмотаны, ноги калачиком и раскачивается, как китайский божок. Оказывается, вчера, пока шли до избушки, до того наподдавались, что он руки обморозил. Причем, на ходу, говорит, нигде не лежал. Наутро — все в волдырях, горят огнем. И домой один уйти не может, сидит ждет своих парней, мается. Такие у него беспомощные и жалкие были глаза...
— Это верно, много пить в тайге опасно, — серьезно подтвердил друг. — Сколько разных случаев произошло по пьяному делу!
— Поэтому у меня принцип: добрались до места — гуляй, душа! Вечером разговелись, расслабились, а на другой день чтоб — ни-ни. Лучше сразу все прикончить и потом жить нормально. А этих я не признаю, которые каждый день керосинят. Вместо красот природы — сплошные винные пары. Надраться можно и дома, если так хочется. Нет, по-моему, четко: вечер отгулял, а потом чист, как стеклышко.
— О! А ты, Михалыч, помнишь, как мы раз вообще без вина поехали? Еще Толик Драчук с нами был. Договорились: ну ее на хрен, в городе надоела! Осенью ленков на Агуле ловили. А ночью такой колотун завернул! На другой день Толик эдак задумчиво произносит: «Я еще ночь не выдюжу, точно дуба дам».
Мы сразу согласились: «Ну, сбегай». Побежал! А куда денешься. Там до поселка километров семь всего. Приходит, а магазин закрыт... «Где продавщица?» — «Картошку роет». Нашел он ее ограду, видит — женщина одна копается. Он к ней, с подходцем. Я, дескать, нездешний, у нас в районе не так копают. Хотите, я вам покажу? Она смеется: «Поучите, поучите!». Он рядов десяток прошел и к делу: «После такого ударного труда хорошо бы того... Да вот беда, я местную королеву прилавка не знаю. Вы, говорит, тутошняя, я вам деньги дам — сходите? А я покамест покопаю. Она деньги взяла и ушла. Нет и нет... Пологорода, бедный, пропахал! Ну, правда, принесла. Но без сдачи: это, говорит, продавщица за услуги взяла. Прожженная была стерва.
— А я, Лексей, другое вспомнил: как Толик раз подранка добивал... Ха-ха-ха! Помнишь? Чирушка на воде кружится и легонько крылышком шевелит, наверное ветерком его обдувало. А Толик — бух-бух, бух-бух! Ему все казалось — сейчас улетит. Чирушка чуть от веса дроби не утонула, ха-ха-ха!
Незабываемы все-таки эти весенние ночи у костра перед наступлением святой зари. Легко, радостно, раскованно! И все было бы прекрасно, кабы паразит Леха не извлек вдруг флакон какой-то мутной жидкости. Я решительно воспротивился: хватит, до самой охоты осталось всего ничего! К тому же бурда явная. Это, поясняет, ему парни на работе дали, не обращай внимания, что мутновата: какие-то скорлупочки положены для отбивки. Ну уж нет, только мутного зелья нам не хватало! От него, поди, и шкура может сползти? А как же, замечает с подковыркой, Михалыч, твой принцип, чтобы все за один вечер, а потом — чистенькими? Нехорошо. Коли мужик сказал, должно, чтобы слово и дело. По едной шклянке! Вовка меня поддержал, говорит: хватит вам, спать надо ложиться. Но Леха, паразит, я же говорил, такой активист неукротимый! Все на мое честное слово напирал.
Разговор у нас после этой мути болотной пошел какой-то неорганизованный. О политике молотили, про йогов, договаривались, чтобы утром Вовке — самое верное место, это уж само собой...
— Эх, мужики, а раз я вот так же ночью в лесу до того перепугался! До сих пор помню. Тоже пацаном еще, пошел один на глухариный ток. Иду среди ночи, а сам... сплю на ходу. Ей-богу, не вру! Шагаю, ноги переставляю, а сам сплю. Вдруг ка-ак впереди что-то загрохочет! Гремит, стучит, пыхтит — будто паровоз возник перед носом и шипит злым паром на меня, раззяву. Я от страха обмер на месте, глаза раскрыл, ружье с плеча сорвал... Что такое?! Среди ночи, на глухой лесной дорожке... А оно — снова впереди фырчит, топочет, но уже потише. Я маленько в себя пришел, достаю из кармана фонарик... Что бы вы подумали? Никогда не отгадаете. Да их тут в Сибири и нету, дело-то было по ту сторону Урала... Ежик! Свернулся на подмороженной колее в колючий клубок, лапками под собой топочет, фыркает — сердится. А мне спросонья показалось — паровоз! Верно какой-то философ сказал: «Сон разума рождает чудовищ». Очень правильно. Ты понял, Володей?
Я оглянулся, но сын, оказывается, уже дрыхнул. Укрылся курткой и пристроился поближе к костру калачиком. Жаль, такую забавную историю пропустил. Но юный сон совершенно неодолим, по себе помню. Да я и сам что-то стал задремывать, маленько осоловел. Только спать-то теперь и не надо... Что там мой Лексей барабанит? Я старался вслушиваться, но улавливал лишь случайные фразы. «И душа моя — поле безбрежное, дышит запахом меда и роз...». На стихи мужика поволокло, дозрел. Я хотел подняться, да, видать, отсидел ноги, чуть не оступился прямо в костер. Вот паразитство, не надо было все же пробовать эту его дрянь. «Принципы, принципы...». Принципы бывают разные. Мне вот обязательно надо утром показать Вовке ток, во-что-бы-то-ни-ста-ло! Ради этого приехали. А спать хочется, глаза бессильно слипаются, сижу и клюю носом.
— Михалыч, не спи, не спи! — тормошит друг-шустряк. — Только глянь, какая кругом красота! Божьи звездочки сквозь хвою мерцают. Осталось-то всего ничего! Нет, я буду всю ночь вот так сидеть, со звездочками беседовать...
Я кое-как угнездился на чурке, съежившись от начинающей поджимать пред- рассветной остуды. Между коленами зажал ружье, готовый подняться и отправиться на зорю в любой момент. (Когда я его достал-то? Что-то и не припомню. И патронташ вон опоясан...) Костер играл вспышками, но сквозь прикрытые веки его сполохи доносились все тише и отдаленнее. Неодолимо сказывалось напряжение этого колготного дня, кислородом весенним надышались. И коварная бурда «на скорлупочках» была несомненно лишней...
— Михалыч, Михалыч, вставай! Светает уже!
Ах, Леха ты, Леха. Как ни уговаривал меня сидеть всю ночь под звездами, а ведь и сам вырубился. Проспали... Я как-то глубинно — сразу, в первый миг — ощутил всю трагедию случившегося, отчаяние заглянуло в душу пустыми холодными глазами. Но не дал себе воли в этот ужас поверить, сопротивлялся до последнего.
Небо между сумрачными сосновыми вершинами побледнело, стало не ночным, а мутно-серым — предрассветным. Шел тот самый час, когда глухари начинают петь вовсю, жарить колено за коленом без передыху. Самый-самый момент, самый подход! «Заутреня»... Через полчаса развиднеется, и скрасть острожную птицу станет неимоверно труднее. Господи, ужас-то какой — святую зарю проспали! Ведь до тока надо еще добираться — лесом напрямик, в полутьме, по кустам и колодинам... Проспали! Ради чего все и затевалось, проспали... По пьянке. Прости меня, Володей, папаню своего грешного, слабого... А, может, еще удастся как-то спасти идею?
В лагере поднялась суматоха: какая-то суетня, беспорядочное мыканье туда-сюда. Леха первым подхватился и побежал, Вовка за ним.
— Вы куда?! Подождите, вместе пойдем!
— Догоняй, мы потихоньку...
Я что-то растерянно искал, собирал, зачем-то пытался хоть маленько прибрать разбросанную еду и посуду. Вдруг спохватился — чем занимаюсь, мы же на ток опоздали! Ружье в руках, патронташ, шапка... курева осталось маловато — не до него, пока хватит! Спички... ага, бренчат. А их шаги тем временем стихли в темной чаще.
Вот же чудила заполошная, этот Леха, куда побежал? И Вовку увел... Я сперва тоже торопился, надеясь их догнать, шумно дышал, невидимые в сумраке ветви хлестали по лицу, обо что-то спотыкался. Пока не ухнул одной ногой в ямину с ледяной водой. Нет, тут торопливость делу не поможет... И ничто уже не поможет: проспали, пропили святая святых! Какой позор, какое по-зо-ри-ще! За подобное охотников надо розгами сечь, на конюшне.
Серый рассвет застал меня в довольно частом осиннике с отдельно разбросанными по нему соснами. Место на ток похожее, да явно не оно. Далеко еще — близко? Может, уже что-нибудь слышно? Надо посидеть, охолонуть, прислушаться. Эх, Вовка, Вовка, и зачем ты бросился за этим охламоном?! Пропала идея, весь смысл поездки рухнул. А мне так хотелось, так мечталось наконец-то по-настоящему заразить его собственной страстью, так я все продумал и подстроил! Если бы только не... Хотя причем тут Леха и его бурда?! Сам ведь пил, не мог остановиться. Вот теперь и отвечай за собственную слабость. Так в жизни заведено: за все надо платить, за каждый поступок отвечать. Эх, Вовка, Вовка, такие я вынашивал мечты!.. И сам же все погубил.
Я сидел на стылом поваленном стволе, ружье приставил рядом, достал папиросу. Успокоил дыхание. Вокруг темная рассветная тишина. Какие тут глухари! Они сейчас где-то уже поют взахлеб — перед восходом у них самый вар! Да только где? Уже и дроздики начинают чекать да перелетывать (как они обычно мешают слушать тихую глухариную молитву!). М-да, и что же мне теперь делать? Надежда возможна лишь на глупый случай: притихнуть и слушать — вдруг хоть один окажется поблизости? Посижу...
Как-то незаметно я прикрыл глаза и... снова задремал! Кажется, всего на минутку-другую. Но когда очнулся, в лесу было почти светло. Только этого не хватало! Я вскочил и быстро зашагал прочь. Подмороженная травяная ветошь громко хрустела под ногами. Через несколько минут спохватился: непривычно свободно рукам... Ружье осталось приставленным у колодины! Ну, брат, докатился до полного маразма.
Хоть и недалеко отошел, найти ружье оказалось не так-то просто. Вокруг однообразный осинник, похожие друг на друга редкие сосны, следов нет, и свет еще неверный. Кажется, я пришел оттуда? Колодины тоже все «на одно лицо»... Сообразил заламывать веточки, где прошел, чтобы не кружить на одном месте или вовсе не убрести куда-нибудь. Конечно, я его отыскал, увидел — холодное, одинокое, безмолвно укоряющее. Но охота окончательно пропала. Катастрофа полная и абсолютная...
И они, естественно, тока без меня не нашли, упороли совсем в другую сторону. Чего еще можно было ожидать, если бежишь по лесу с выпученными глазами, не до конца очнувшись.
Когда мы сошлись на стане, Леха не переставал сокрушаться и корить себя, что не дотерпел всего каких-то четверть часика и тоже задремал. Переживал он, чуткая душа, больше всего за меня и Вовку. А тот все утро над нами посмеивался, по виду как будто и не очень расстроился. Но я-то чувствовал, что он, скорее всего, думает о нас, обо мне... И ведь правильно думает, правильно! — вот ведь беда-то в чем. Я боялся глянуть ему в глаза. А если б еще признаться, что едва не потерял в лесу ружье? Слава Богу, хоть этого не знает.
Такая вот получилась «заутреня». Теперь ее, вместо глухариной молитвы, и запомнит сын на всю жизнь.
