Себякин Лев Васильевич
Не так давно решил я, наконец, навести порядок в своем домашнем архиве. Думал, что времени для этого много не понадобится, однако, на деле все обернулось иначе...
Каждый документ, даже простая бумажка, пожелтевшая от времени и потерявшая прежнюю важность, надолго приковывали мое внимание, воскрешали в памяти образы дорогих и близких мне людей, напоминали о волнующих событиях давно минувших лет.
С особым, трепетным чувством вглядывался я в многочисленные обветшалые отцовские свидетельства на право охоты, первые из которых датированы аж началом 20-х годов, а это — сама история. В каждом из них вклейки, пометки, печати, подтверждающие количество сданной пушнины и говорящие о строгом учете — когда и сколько отпускалось капсюлей, пороха, дроби... Здесь же бережно хранятся удостоверения к правительственным наградам, военные билеты и другие документы родителей, пропитанные духом Отечественной войны.
Неожиданно мое внимание привлекла самодельная общая тетрадь в косую линеечку с красочным заголовком, написанным моей рукой: «Блокнот-дневник». Она-то и напомнила мне забавную историю.
Однажды мой дедушка Василий Петрович настоятельно советовал своим младшим детям «делать узелки на память». Тогда я этот совет воспринял в буквальном смысле — «завязывать узелки» — мал еще был совсем. Лишь значительно позже узнал от родителей, что дедушка имел в виду иное — вести дневники, в которых делать пометки, как бы «узелки на память», записывать обо всем интересном — прочитанном, увиденном, услышанном.
С той поры стал я потихоньку приобщаться к ведению дневников. В свое время их насобиралось несколько тетрадей, но, к большому сожалению, почти все они пропали при сносе сибирского родительского дома. И вот теперь я держу в руках тетрадку с некоторыми «узелками». Это ли не радость? Как прав был Василий Петрович, уверяя, что в будущем такие записи могут пригодиться! Живо всплыли в памяти удивительные походы с отцом, необычные охоты, которыми я и хочу поделиться с читателями.
ХОЖДЕНИЕ ЗА МЕТАЙ
...Вчера мы с отцом вернулись снеобычайной охоты. Можно сказать,из путешествия с приключениями.Под впечатлением от чтения А.Никитина,я эту вылазку друзьям в шутку назвал«Хождением за три моря». И не случайно.Хотели поохотиться не далее Метая,а забрели аж за саму р. Барнаулку!..(Из записи в дневнике 18.09.1940)
Метай — место в наших краях всему люду известное. И не столько из-за уникальной красоты, сколько, как утверждали старожилы, «по причине большой его пользительности».
Много разных баек довелось мне слышать от бывалых охотников и рыбаков про Метай и его округу. А этим дедам, прожившим «всю жисть» на Нижних рыбалках, верить было можно; каждый скажет: «Дак, а чо? До етого Метаю-то от нас, почитай, рукой подать. Нам, да не знать про него все с самого сотворения. Ништо секрет какой, что ишшо при наших дедах это место песчаниковым дном Серебринского моря значилось...»
Однако, самые яркие впечатления у меня остались от бесед со старшим Хроминым — дедом Назаром. Возможно потому, что я часто бывал у них — мы с его правнуком в одном классе учились. А может из-за того, что дед Назар в своих рассказах на похвалу тех мест красок не жалел.
— Ты, Левашка, — так чаще всего он начинал свой разговор, — запомни одно: кто бы чо тебе про Метай не балясничал, знай — все одно он всего не выскажет. Кода доведетца самому побродить в этих местах, приглядишься, приноровишься и начнешь смекать чо к чему, не хуже других.
Загибая с хрустом больные в суставах пальцы, дед Назар начинал перечислять «заслуги» Метая. Тут те, мол, и «сама коротка» дорога на станцию Алейская проходит. Правда, по ней проехать можно только летом и сухой осенью, пока насыпную дамбу протока не размоет. Но все равно — это великое благо: в один конец, почитай, 70 км выгода выходит. Тут же «к вашим услугам» не менее десятка озерин с хрустально-чистой водой.
«Наши бабы-то, — вспоминает дед Назар, — однажды на покосе пронюхали, а апосля раскусили. Так с той поры из колодца воду пить не заставишь. Н-е-ет. А в этих озерках-то и утки, и рыба, и андатры стока водится, что тока знай время, да умей ловить!»
Далее дед Назар все больше распаляется: «А ты в метаевском бору еще не бывал? Будет возможность, наведайся. Не пожалеешь. Он вить весь Метай опоясал».
И как начнет расписывать, что там и сосняк иной, чем везде, — стройный, с пышными вершинами. Бывает белку-куницу вверьху-то не разглядишь. А зверья, мол, в ем разного, боровой дичи, груздей да ягод вполне предостаточно.
Но «главное-то чудо» вот в чем. Довольный моим вниманием, дед Назар не унимается. Ты, дескать, сейчас слушай, а потом сам убедишься, что там «кажное озерко», словно оградой обнесено плотной стеной камышей и кустарников. А на всей площади между ними самые настоящие сенокосные угодья! С годами на благодатной почве стало расти дивное боровое разнотравие. При достатке дождей травища достигала выше пояса. К концу лета там наметывалось столько копен и стожков сена, что в сочетании с озерками общая картина вырисовывалась в какое-то сказочное поселение. Вот потому еще отцы нынешних дедов и нарекли это место «Метай». А в завершении своего повествования дед Назар, расправляя пышную бороду, с некой доброй хитринкой в глазах, значительно намекает: «Теперича, паря, сам кумекай, за что народ Метай обожает. Да рази тока народ, а птица? Это только во время сенокоса ее тревожат, покоя не дают. Самочки своих питомцев в болотные камыши к протоке уводят. А осень приходит, и они табунами на свои гнездовья возвращаются. Табуна-а-ми».
...Осень в том году, как чаще всего на Алтае случается, стояла «золотая». Весь сентябрь был сухим и теплым, чуть ли не по-летнему. Словом — погода к охоте располагала. Но вряд ли дело было только в этом.
Помнится, в тот день отец прибежал с работы раньше обычного и явно в приподнятом настроении. Едва переступив порог, он повел разговор об охоте и, что для меня было полной неожиданностью, — о Метае. Осенью мы в тех местах никогда не были. Я сразу почувствовал, что до него дошла какая-то информация с Нижних рыбалок. И не ошибся. Вскоре он сам объяснил, что повстречал ребят с Нижних, от них и узнал, будто бы все метаевские озерки «уткой забиты». А птица вся матерая — с хлебов идет.
Тут я вспомнил, как дед Назар хвалился про эту пору: «Иной раз завалишь селезня, потемнотку-то, а подымешь и засумлеваесся. А не гусь ли это? Уж шибко хрушкой, да тяжеленный-то какой, бродяга».
Естественно, собрались в темпе, все необходимое было приготовлено заранее. Главное — успели перезарядить часть патронов. По мнению отца, идти на такую птицу нужно с дробью покрупнее. А на всякий случай несколько штук даже нулевкой и картечью начинили. Осенью в тех краях гуси — не редкие гости...
Едва время перевалило за полночь — мы уже на ногах. Быстренько загрузились и на двух велосипедах покатили на Нижние, к своим друзьям — охотникам Хроминым. С нами, конечно, Докучай. Этой весной мы его не брали с собой, чтобы из-за частых посадок помехой не был. А на осенней охоте он надежный и верный помощник. Без него никак нельзя.
Представьте себе такую картинку: осень, охотник без собаки в напряженном ожидании стоит на перелете. Наконец, вот они — летят долгожданные. Гремит выстрел. Одна утка отделяется и, описав некую траекторию, шумно плюхается в воду... Ну, совсем не туда, куда бы хотелось охотнику. Он видит ее — лежит, не шелохнется. Но как трофей достать?.. Ждать ветерка? Это что же будет за охота?! Весной — иное дело. Пришел, расставил чучела и сел на место. И можешь сутки там проохотиться. А за это время непременно и ветерок будет, и дождичек. Может даже снежок пойти. Птица в такую погоду целый день сновать будет. А тут, после этого злосчастного выстрела ждать следующего пролета можно часами, а может быть, до следующего утра, когда они снова с кормежки полетят на водопой. Осенняя охота сама по себе более динамичная и непременно требует достойного помощника. Справедливости ради, скажу — мне посчастливилось пережить многие волнующие варианты осенних охот. Особенно памятны ночные охоты — по лунной дорожке...
От нашего дома до рыбацкого поселка Нижние рыбалки — 10 километров, не ахти уж какое расстояние, особенно если ехать днем да по асфальтированной дорожке. А вот ночью, с одной колдобины на другую — раза в полтора дальше получается. Я ехал за отцом, а Докучай все время бежал впереди и служил хорошим ориентиром. Мне, думаю, было не менее приятно, чем ему, что он с нами. Докучай появился в нашем доме маленьким щеночком. Мы росли с ним вместе, потому я любил его не только за универсальное мастерство, а просто как верного и преданного друга. В пути я невольно наблюдал за его действиями. Меня удивило то, что он ни разу не соблазнился ни на какой запах. Трудно представить, что в течение ночи никто из многочисленных обитателей бора нигде не перебежал дорогу, по которой мы следовали. В шутку я себе объяснил поведение Докучая так: видимо он подслушал наш разговор, потому знает, что нужно делать, куда бежать. Вот и весь фокус...
Подъехали к дому Хроминых. Оставили в ограде велосипеды. Будить никого не стали — темно еще было. И скорее на Метай — уж очень хотелось не прозевать утреннюю зорьку. В бору тихо, но свежо, в низинках кое-где стелятся островки плотного тумана. Воздух пропитан запахом хвои, густо смешанным с грибной прелостью. Дорогой, пока она была нам по пути, идти было легко. Но с выходом к березовому перелеску мы были вынуждены от нее отказаться: здесь она резко уходила влево, а Метай начинался прямо перед нами, сразу за перелеском. Теперь уже можно было не спешить — шли мы вовремя. Над лесом на противоположной стороне Метая только-только засветилась розоватая желтая полоса. Небо поголубело, возможно потому, что стали более яркими звезды. Со стороны Серебренниковского озера потянул легкий ветерок и донеслись взаимные приветствия чомги — самой горластой из наших водоплавающих. Наступало утро нового дня. Каким он будет — известно одному Богу, но наши души были переполнены добрыми надеждами.
Вот уже четко просматриваются не только контуры метаевского бора, но и очертания ближних копен и стожков сена. Отец на ходу рассказал, что «отмочили» здесь однажды наезжие охотники — то ли новосибирские, то ли барнаульские, он уже не помнит. Понаехало их много. Кто-то на копнах уселся, другие, что попроворнее, на стожки забрались и устроили себе скрадки из сена. Утки их не видят, летят спокойно, почти над головами. «Дак чо, — говорит отец, — их там стрелять-то, кода за ноги ловить можно». Конечно, все местные возмутились таким хамским поведением незваных гостей, да и сено жалко. Неизвестно, сколько пришельцы тогда успели настрелять или «наловить» уток, а что из них двоих поймали — это точно. И ружья им повредили, и самих так отметелили, что с той поры никто такой самодеятельностью больше не посмел заниматься...
Вышли мы чуть ли не к самой протоке. Совсем уже светло стало. Метай во всей красе — как на ладони виден. Только вот настроение у нас совсем не праздничное. А откуда ему взяться, если за все время пребывания в этом хваленом месте не слышали и не видели ни одной живой души. Постояли, осмотрелись. Судя по камышовой ограде, про которую дед Назар сказывал, неподалеку от нас наверняка несколько озерин прячутся. Отец высказывает такую версию: может, утки ночью сюда слетелись, а теперь, мол, отдыхают в свое удовольствие? Решили посмотреть. Протискиваясь через плотную стену высоких камышей и сплетения кустарника, добрались до одного озерка. И что же? Глухо. Одни следы — обсиженные кочки и мелкий пух под берегом. Подошли ко второму, затем к третьему — такая же картина. Лишь одна ондатра протянула между кочками, оставляя за собой след раздвоенной волны...
Что нам оставалось делать? Решили закончить это бесплодное занятие, перебраться на вторую половину Метая, ближе к бору, посмотреть, что там делается, — и домой. Вышли на простор. Сено народ уже в основном вывез, но еще несколько копешек и стожков осталось. А скошенные поляны такой красивой пышной отавой покрылись, что невольно захотелось поваляться, отдохнуть. Выбрали поудобнее местечко, расположились. Через какое-то время отец предлагает пока перекусить — «раз такое дело получается, а попозже-то, глядишь, и утки полетят». Вспомнили — у нас арбуз с собой. Да какой — наш, с нашего огорода! Не удивляйтесь — в наших краях даже ашхабадские дыни вызревают[1]. Сельские мужики любили пошутить на эту тему: «У нас вить солнечных дней в году боле, чем в Сочах. Хотя, говоря по-научному, мы с имя — этими Сочами, как бы на одной линии находимся».
Не успели мы разделаться с арбузом, как со стороны поселка на нас стала надвигаться большая туча. Откуда бы ей взяться? На небе ни облачка, солнце вовсю припекает. Пригляделись — да это же утки! Их так много, что в обычные определения — табун, стая — это зрелище не вписывается. Если точнее сказать, — это скопище! Летели утки хаотично: в два-три яруса, меняя позиции, да еще не одним эшелоном. До этого я считал, что на такое способны только грачи или вороны. Мы, естественно, быстро — к камышам, затаились и уже предвкушаем, как сейчас утки начнут рассаживаться по озеринам. А они плевать хотели на эти метаевские озерки и тянут все увереннее к бору. При подлете к нему резко снижаются, а, едва перевалив за кромку бора, распластывают крылья. Создавалось впечатление — они идут на посадку. Что ж, выбираемся из укрытия, оставляем позади Метай и — вдогонку за птицей.
Тут я должен упомянуть еще об одном моменте. Накануне этой охоты у меня на левой ноге между мизинцем и соседним пальцем какая-то болячка прицепилась. Еще дома, когда стал обуваться, почувствовал такую боль, что невольно подумал — куда же мне с этакой ногой идти? Отцу об этом даже обмолвиться нельзя — сразу дома оставит. Разве мог я себе такое позволить? Вот и пошел на свою беду. Правда, у меня расчет был прост: до поселка — на велике, а оттуда до Метая — рукой подать. Выдержу...
А тут как пошли, после Метая-то, — один борок проходим, второй, и ни о каком водоеме речи нет, кругом абсолютно сухой бор. Вышли на широкую поляну. Ветерок приятный гуляет. Воздух чист и ароматен — не надышишься. Решили отдохнуть. Сидим, подъедаем оставшиеся продукты, мы же не думали, что надолго застрянем здесь. Из разговора с отцом окончательно убеждаюсь, что он в этих местах впервые: все, что происходит, для него остается загадкой, как и для меня. Неожиданно небо над поляной почти полностью закрывает очередной большущий табун уток. Мы с интересом наблюдаем за их дальнейшими действиями. Все повторяется как на Метае: они снижаются, распластывают крылья, создается впечатление — где-то совсем рядом садятся. Но где?..
Поднимаемся и опять вперед. Я, то прихрамывая, а то хромая по-настоящему, иду, вернее, тащусь сзади. Отец, не оборачиваясь:
— Ты что отстаешь?
— Да. Хм... счас догоню, — я как бы оправдываюсь, больше-то ничего сказать не могу.
Идем дальше. Долго идем, ничего не ведая, теряя последнюю надежду. Вдруг слышим нарастающий шум многоголосого хора: ква-ква-ква... шав-шав-шав... цок-цок-цок... В просветах между вершинами сосен появляются и проходят сплошным потоком сотни уток, величаво, в полной готовности к посадке. Мы, чуть ли не бегом, за ними и упираемся в какую-то речушку. Она не широкая, но шустрая. Тут отец, видно, определился. Уверенно так говорит:
— Сынок, ты знаешь, куда мы вышли?
— Куда?
— К Барнаулке!
Ничего себе гармошка: от нашего дома до Барнаула 120 километров. Стало быть, уж не менее четверти этого расстояния мы протопали. Пока добирались до речки, пролет уток закончился, и снова мы в неведении — куда они скрылись? Отец предлагает мне залезть на отдельно стоящую у берега высокую сосну и посмотреть, какая обстановка впереди, за речкой. Он вроде слышит в той стороне какое-то бульканье. С большим трудом я взобрался на это дерево, раздвинул ветки и... обомлел. Вижу озеро, но воды совсем не видно — настолько плотно там наколотились утки, в основном, кряква — «косатые», как их в Сибири величают.
Сложив рупором руки, восторженно кричу отцу: «Нашли! Ура!» В тот же миг, видно, перестал держаться за ствол руками или нога соскользнула с опоры, я срываюсь и падаю, с треском ломая хрупкие сучья. Хорошо, что конец полы фуфайки зацепился за сук, и я повис вниз головой. Мог бы разбиться вдребезги: ведь чтобы увидеть это уникальное зрелище, мне пришлось подняться по стволу сосны не менее пяти метров. Отец, конечно, перепугался: не раздумывая, взобрался на дерево, подал мне конец палки, аккуратно притянул к себе и освободил от зацепившейся фуфайки. Мы благополучно спустились с сосны, а мою драгоценную одежку он сам освободил от зацепа.
Перешли Барнаулку вброд. После пережитого я даже не почувствовал, холодная была вода или нет, хотя мы и в сапоги начерпали, и штаны намочили. Не успели отжать мокрые штаны и портянки, как сзади нас, словно вынырнув из леса, появилась очередная крупная партия уток. Сначала отец дал сигнал не двигаться, потом приказал сесть. Докучай, не понимая, что ему делать в такой ситуации, глядел то на меня, то на отца, пока отец не уложил его рядом с собой. Утки были матерые, красивые, уверенные в своих действиях — подготовке к далекому перелету на зимовку, их было так много и летели они так низко, что мы буквально растворились среди них, они не обращали на нас никакого внимания. То таинство, которое не раз мы наблюдали лишь издалека, теперь происходило совсем рядом, на наших глазах. Птица шла непрерывным потоком и в свободно парящем полете от самого леса спокойно совершала посадку на только что обнаруженное нами озеро.
Все пернатые уже давно заняли свои места, как пошутил отец «согласно графику подлета», а мы никак не могли успокоиться от охватившего нас волнения. И не удивительно — все, что так ярко и зримо предстало перед нами, трудно было признать за действительность, скорее это было похоже на волшебную сказку. Такого количества дичи одновременно в одном месте и так близко не приходилось видеть ни отцу, ни мне никогда в жизни.
Встал весьма важный вопрос — что делать дальше? Отец высказал мнение, что вся птица, собравшаяся сюда, наверняка пролетная, потому охота здесь вряд ли удастся. Сейчас их пугни — переместятся на другое пристанище «и только их и видели». Возвращаться домой, хотя бы лишь до Метая, теперь поздно. К тому же мы очень устали.
Солнце уже спряталось за вершины сосен соседнего бора. Лишь изредка отдельным лучам удавалось пронзить толщу хвойных сплетений ослепительно ярким пучком света. Ветер заметно усилился, с речки повеяло холодной сыростью. Пришла пора подумать о ночлеге. Определились: ночевать будем тут — наверху, в ближайшем сосняке. А пока есть время, решили хотя бы ради любопытства побывать на безымянном озере. Где оно находится мы точно не знали, поэтому наугад выбрали направление и стали пробираться сквозь толщу высоких камышей к предполагаемому берегу. Сильный встречный ветер существенно затруднял путь — камыш ложился на нас, но зато позволил нам незамеченными приблизиться к самому урезу воды.
То, что мы увидели, — ошеломило: от противоположного берега до нашего все озеро представляло собой какую-то общую шевелящуюся серую массу! Настолько плотно оно было заполнено пернатыми всех мастей. Одни утки спокойно собирают ряску, обильным слоем лежащую на поверхности, другие ныряют в ближайшую глубину. При этом вся «братия» принимает пищу шумно — чмокает, щебечет, булькает, плещется, выражая вслух на разных языках свое удовлетворение от трапезы. Эти звуки сливаются в единый непрерывный своеобразный гомон, к которому ни один, даже начинающий охотник не может остаться равнодушным.
Стоим, любуемся. Волнуемся, естественно. А вы представьте себе чувства и переживания собаки-охотника. Чутье его с нашим не сравнишь, а утки не далее метра от него кормятся: с «мурлыканьем» вкусную ряску клюют, она для них полезна не менее, чем нам овсяная каша по утрам. Докучая дрожь пробивает, он пытается скулить, но отец кончиками пальцев поглаживает его мордашку, успокаивает как может. А у самого, как говорят, на душе кошки скребут: он мысленно решает весьма болезненный вопрос — быть стрельбе или не быть. До сих пор он никогда не позволял себе выстрелить по табунку, даже в один-два десятка уток, собравшихся на озерке. А тут шутка ли — их целое скопище.
Постепенно отец склоняется к тому, что на этот раз можно изменить своему правилу. Для этого он упорно ищет какие-либо оправдания. Утка пролетная, значит, независимо ни от чего, сегодня или завтра утром она отсюда уйдет. Охоты не будет. А мы так долго и трудно добивались ее. Особенно он переживал за меня. Позже отец не раз признавался в этом своим друзьям-охотникам. Не мог он в этом случае смириться с тем, что я, пройдя через все испытания, вернусь домой, не воспользовавшись ни единым шансом из ста возможных. Но все-таки, последней каплей, переполнившей чашу терпения отца, по-моему стало слишком возбужденное поведение Докучая. Словом, решение состоялось.
— Вот что, сынок, — говорит отец шепотом, — давай-ка мы за все наши труды стрельнем по одному разочку. Только одновременно, по моей команде.
Предлагает мне выбрать кучку погуще. Поднимает ружье. Я — за ним. Но не успеваем мы еще и прицелиться, как в одно мгновение утиное племя приходит в необъяснимое для нас волнение. Оказалось, что Докучай, оставшись на долю секунды бесконтрольным и разгадав безошибочно наши действия, резко высунулся из камышей к самой воде. Среди уток возник переполох. Те, которые кормились под самым берегом, буквально отпрыгивали от него, находившиеся чуть дальше, друг за другом, с криком взлетали-садились, взлетали-садились. В связи с этим, отец без промедления подает условленный сигнал: «Стреляй!» Гремит выстрел, но только один... У меня — осечка. Вероятно при перезарядке дроби попал старый подмоченный патрон. После выстрела отца образуется невероятный шум — вся птица поднимается на крыло. В этот момент стреляю я из другого ствола, естественно, уже ни в кого не целясь, а просто — в сторону озера.
Впечатление от всей взлетевшей массы уток после раскатов второго выстрела можно было сравнить разве что с внезапно налетевшей бурей. Отчего, прямо скажу, на этот раз чувства восторга у меня не было. Скорее всего, на душе ощущалась некая грусть, похожая на ту, которая бывает при расставании или утрате чего-то дорогого и важного...
Сколько не взлетело уток — сказать трудно: одни ныряли, другие уходили, затаившись, вытянув шею по воде. Некоторые небольшими подскоками достигали противоположного берега и скрывались в камышах. Докучай по давно выработанной привычке, первым делом, стал гоняться за подранками. Но воды в озере оказалось так мало — не более метра, что работать ему было очень трудно. Схватив одного подранка, он на наших глазах пытался настигнуть другого. Да куда там — ноги у него постоянно увязали в траве и тине. Вернувшись с первым трофеем, он с трудом выбирался на берег. Но, тем не менее, тут же снова бросался в воду за очередной добычей. Собрать всех сбитых уток нам здорово помог ветер, подогнав их к самому берегу. Помнится, всего двумя выстрелами мы взяли более десятка штук. Дед Назар был прав — вся птица оказалась, действительно, матерой...
Когда пришли к месту ночлега, было уже совсем темно. Хорошо, что в наших лесах набрать дровишек для костра никогда не было проблемой. Я всегда удивлялся — сколько же добра пропадает! Куда ни пойди — везде сплошные буреломы гниют. Нас-то, конечно, всегда интересовал березовый валежник, в первую очередь, березовые пеньки. Тут тебе и береста. Что можно придумать лучше, как говорят сибиряки, для «разжижки» костра. А уж сколько пылу-жару от самих пеньков и говорить не приходится!
Быстренько набрали дров, расположились. Пока отец зарывал утку в песок, а затем над ним засветил небольшой, но постепенно набирающий силу костерок, я уснул. Как в таких случаях любил говорить отец: «упекался паря». А он готовил ужин. У нас, по-моему, ничего не оставалось на вечер, кроме нескольких засохших кусочков хлеба. Соли не было — это точно. Через какое-то время отец извлек из раскаленного песка утку, обработал ее как положено и начал отдельными кусками на импровизированных шампурах обжаривать над костром. Когда «жаркое» было готово, разбудил меня. Признаюсь, я с удовольствием уплетал это деликатесное, пахнущее дымком костра, жареное мясо, даже и без соли...
Утром, чтобы проверить предположения отца, мы добросовестно просидели на озере всю зарю. Но ни одна утка не пролетела ни туда, ни обратно.
Из всего рассказанного дома маме помню только одно — сказал, что она не умеет готовить дичь, как папа. Он, мол, без соли так пожарил утку — пальчики оближешь. Мама в ответ улыбнулась, сказала: «Ну что ж, придется поучиться у него».
«На ветер — под ветер»
...Опять нас «На ветер-под ветер»заговорил. Из-за его истории мыс Толей на урок истории опоздали.Хорошо, что это до наших родителейне дошло...(Из записи в дневнике 20.04.1941)
В нашей школе учился внук старейшего охотника Ивана Кузьмича — «деда Зенка». Звали его Миша, а по прозвищу «На ветер — под ветер». Правда, только за глаза, в глаза-то так называть побаивались. Он был старше меня и моего друга Толи на два года. Вихрастый, смуглый, с крупными черными глазами, на цыгана малость смахивал. Плотный, сильный, он охотно демонстрировал нам свое умение «на руках ходить».
Хулиганом его вряд ли можно было назвать, хулиганистым — дело другое. Чуть не с пеленок начал курить, мог подстроить какую-нибудь каверзу учительнице, девчонку за косичку дернуть и тут же сделать вид, что он к этому не причастен. Однажды его даже хотели исключить из школы за «кражу» классного журнала: хотел двойку исправить, посчитав, что его несправедливо оценили. На самом же деле, по натуре, он был добрым, честным, отзывчивым, всегда защищал слабых. Хотя, рано оставшись сиротой, рос и воспитывался в большой семье своего деда без особого присмотра. Можно сказать, что все детство так и прошло рядом с дедушкой. Когда подрос чуть-чуть, стал помогать ему зимой в бане валенки, по-сибирски пимы, катать. С приходом тепла пропадал в его охотничьей избушке на высоком берегу чудесного Серебренниковского озера. Немудрено, что сызмальства по-настоящему пристрастился к охоте и рыбалке.
Естественно, на его глазах в этой дедовой избушке перебывало друзей-охотников, по выражению самого Миши, — «видимо-невидимо». И от всех он постоянно по крупицам что-то впитывал, словно губка, а позже пересказывал нам интересные были и небылицы. При этом он старался доподлинно воспроизвести охотничьи выражения и интонации, чем вызывал живой интерес к его рассказам. Так что не случайно, что раньше нас он не только запомнил, но и усвоил значение таких выражений как «на ветер» и «под ветер».
Дело в том, что в наших краях преимущественно дуют западные ветры. И это явление наложило зримый отпечаток на окружающую природу. Так, по моим личным наблюдениям, большинство согр у нас вытянуты по ветру. Озера, особенно малые, имеют уплотненный берег западный и низкий заболоченный — восточный. На небольших озеринах — самых популярных местах для охоты на уток — это настолько очевидно, что и компаса не надо. Западный берег высокий, сухой, на нем обязательно в одном из кустов «вечный» скрадок, а берег, который от него «под ветер», бывает настолько заболоченным и лабзеватым, что в болотных сапогах к чистой воде не проберешься. Добытых уток, порой, только с помощью длинной тычки из воды достанешь.
Преимущество западных ветров, а стало быть, и дождей, селяне исстари учитывали при закладке стогов и скирд. Да и указаниями «на ветер» или «под ветер» широко пользовались, если надо было подсказать кому-то местонахождение села, заимки или гумна, дорогу к ним. А уж об охотниках и говорить нечего. Они о других способах указать нужное место и не помышляли: «Дак а чо, если до сих пор хорошо обходились».
Скажем, кто-то интересуется, как лучше добраться до избушки деда Зенка: «Говорят, у ево счас рыба хрушкая так и прет». Ему тут же охотно предложат один из вариантов:
— А ты, паря, часом Попов колодец-то (место в нашем бору) не знашь?
— Да ты чо! Как не знать — наш покос завсегда там.
— Тода так. От Попова дуй все время «на ветер». Перьвую согорку-то перемахнешь, а там уж до избушки рукой подать, не боле полверсты ходу.
Или, как-то один охотник другому хвастается, что у него шибко богатая охота была на Слепушкином озерке. Тот, конечно, интересуется:
— А иде оно? Штой-то я на ем ни разу не бывал.
— А ты на Веселой хочь раз охотничал?
— Ага. Много раз. Тока все как-то на Осколковом сидеть доводилось.
— В таком разе, это, дружок, проще пареной репы. Топай по етой же согре от озерины «под ветер» без оглядки. Мимо ну никак не пройдешь...
Миша это очень хорошо усвоил. Но, когда был поменьше, он употреблял эти выражения, как говорят, кстати и некстати, причем очень часто. Хотел похвастаться своей «просвещенностью». Как-то спросил его один ученик:
— Миш, скажи, где Зойкина парта?
— Какой Зойки-то? — отвечает он. — Антиповой, что ли? Так. В среднем ряду, от первой парты «под ветер» ее третья будет.
Потому и прилипло тогда к нему такое прозвище: «На ветер-под ветер».
Редким утром Миша приходил в школу без последних новостей. Местом их прослушивания служила неофициальная курилка у школьного туалета, на улице. Мишу уважали, слушали с интересом, потому ребят собиралось иногда много. Постоянными слушателями были такие как мы — начинающие охотники. Помнится, в предвоенное время Миша почему-то чаще всего «информировал» нас о забавных событиях, в которых его дед участвовал в качестве главного героя. Так, однажды он в цветах и красках рассказал о том, как Иван Кузьмич обжаренную утку растоптал ногами. Он эту утку добыл накануне и послал домой жене Нениле, чтобы она внуков дичью угостила. «А она вишь чо умудрила, — распалялся дед. — Она обратно ее прислала!.. Кому?.. Охотнику! Нет, ты токо подумай. Голова-то у ей есть, али нету? Поджарила, дак и корми мальцов!»
— Что там было, — заключает Миша, — вся избушка ходуном ходила.
В другой раз он поведал нам, как дед с Ненилой дрова заготавливали. Пока они пилили березовые хлысты, все было мирно и тихо. А когда дед стал их колоть, шума хватило на всю улицу. Ставит Иван Кузьмич чурку за чуркой, а они так косо напилены, что никак стоять не желают. Наконец поставит, но как только топор над головой поднимет — она раз — и упала. Да разве тут умолчишь? Вот и пошел дед пылить. «Кака же дурна голова тебя пилила! А?» Ставит следующую — та же картина. «Ох ты, кровина! Ты тока поглянь чо деетца-то. А?» Опять ставит и снова чурка падает. «Нет, ты тока подумай. Где же у ево были шарины!»
— Когда вернулся из школы, — говорит Миша, — помог ему.
А в тот день, когда мы с Толей на урок опоздали, Миша рассказал, как они с дедом накануне на селезней охотились. Долго не могли определиться с местом для охоты, прошли все Чечульские озерки, но куда ни ткнутся — всюду занято. Решили через бродки вернуться на берег Вороньего. Вернулись. Но не домой же идти. И потопали через Кочковатую на Шахуринские озерки. Борком прошли вдоль всей Шахуринской согры — нигде никого не обнаружили и стрельбы не слышно. Дед Зенок решает Мишу оставить на маленьком Шахуринском, а самому обосноваться на Абрамочивом.
— Это, — говорит Миша, — от моего места «на ветер» по этой же согре, пожалуй, трех сот метров не будет.
Проводив деда, устроил он себе скрадок. Крякуху высадил на якоре. Она сначала подергалась-подергалась, затем успокоилась и молчит себе. Что делать? Берет Миша манок и давай за нее работать. Дедова подсадная мишины позывы видно за голос своей подружки приняла — отвечать ему стала. Теперь уж и его утка заработала по-настоящему. Откуда ни возьмись, появляется шавкающий селезень и уверенно берет курс прямо на озерко. Тут, по словам Миши, его «барышня», так всегда дед Зенок подсадных называл, «сама себя превзошла». От такого приглашения податливый кавалер просто «обалдел» и без всякого круга, чуть ли не на спину ей сверху плюхнулся. От неожиданности утка оторопела, но успевает увернуться от него. Шнур, который ее удерживает на якоре, натягивается, утка начинает усиленно дергаться. Селезень настораживается и отходит в сторону. Миша только этого и ждал.
— Снял я его, — продолжает он свой рассказ, — удачно. Сижу себе, радуюсь: как же — деда обстрелял! А еще не вечер. Тут слышу выстрел на Абрамочивом. Значит, у деда тоже охота пошла...
Да только почему-то сразу после выстрела ветер доносит истошный крик деда: «Ми-и-ишка!.. Ми-и-шка-а-а!»
— Боже мой, — говорит Миша, — что же, думаю, могло случиться?
Ему невольно приходит в голову страшная мысль — это озеро уже известно одной трагедией. Когда-то на нем любил охотиться Иван Абрамович — заядлый рыбак и охотник. Его все знали и уважали. Бывали, сказывали, случаи, когда он приходил на это озерко, а оно занято. Так тот охотник, ради уважения, добровольно ему место уступал. А однажды, весной это было, на чернединой охоте, у Ивана Абрамовича все патроны кончились. Одни осечки остались. Сказывали, что на этот случай он всегда капсюля запасные имел: «Выколупнет плохой-то капсуль, а новый поставит и стрельнет». Видно не один раз он так делал и все сходило с рук. А один раз не сошло — в руках патрон разорвался, руки и живот здорово повредило. Товарищ, с кем он был на охоте, его таким в скрадке обнаружил, принял все меры для оказания помощи, но спасти Ивана Абрамовича не удалось. Слишком много крови потерял. После этого случая охотники долго озерко стороной обходили. Пока не забылось. А в память о старейшем охотнике это озерко до сих пор Абрамочевым зовут.
Дед Зенок продолжал кричать.
— Что делать, — продолжает Миша, — бросаю охоту, снимаюсь и спешу, как могу. Но согра — она и есть согра — вода, камыши, кочки — шибко-то не разбежишься. Когда подошел поближе, дед кричит.
— Мишка-а-а!
— Что, деда? Что случилось?
— Мишка, да застрели ты меня из поганого ружья! Ох! Да выколи ты мне шарины, Мишка. А чо теперь мне скажеть Ненила!
— Да что, деда?
— Да утку-то я свою, вместо селезня, застрелил!
Так распорядилась судьба, что дед пережил своего внука. В 1943 году мы торжественно проводили своего вожака-охотника, верного товарища на фронт. А в конце 1944-го Миша геройски погиб. Вторым Орденом Славы он был награжден посмертно.
С той поры, всякий раз, когда мне доводится встречаться с однокашниками или просто с односельчанами, мы с большой теплотой и светлым чувством вспоминаем нашего Мишу - замечательного паренька и охотника, настоящего сибиряка по прозвищу «На ветер-под ветер».
Это было в апреле
...Так фортуна может жаловать нечасто. Тут и от отца получили долго-жданное письмо с фронта. И пришло ононастолько ко времени — словно по заказу.И еще ко всему, мне выпала такая удача!..(Из записи в дневнике 08.04.1943)
Вот уж никогда не думал, что должность почтальона может быть настолько уважаемой и почетной. К примеру, когда я был учетчиком тракторного отряда, меня — пацана уважали. Но кто? Только те, с кем непосредственно работал. А когда стал письмоносцем — по селу, бывало, спокойно не пройдешь. Что со мной здоровались и старые, и малые — это не диво, у нас на селе все со всеми — знакомыми и незнакомыми здравствовались. Нет, тут совсем другое дело. Остановят, поинтересуются охотничьими и рыбацкими успехами, о всех родных расспросят. Те, кто нашу семью знал поближе, могли даже такое спросить: «Корова-то у вас не отелилась?» В то военное лихолетье люди жили постоянным ожиданием получить весточку с фронта от родных и близких людей. После разговора со мной, очевидно, в их души вселялась надежда, что она непременно будет, а я уж постараюсь доставить ее адресату как можно раньше. Для меня эти чувства были близки и понятны, потому как от отца уже третий месяц не было ни слуху, ни духу...
Почту из райцентра нам доставляли, как правило, к полудню. В тот день, помню, она оказалась на редкость большой. Как только из мешка на стол посыпались письма для сортировки, в образовавшейся горке я заметил на одном из солдатских треугольников адрес, написанный красивым родным почерком. Да, несомненно, это было оно — долгожданное письмо от отца! С нетерпением и нескрываемым чувством радости быстро пробегаю взглядом по строчкам и улавливаю главное — у отца все в порядке. О себе пишет кратко. Причину долгого молчания не объясняет. Больше интересуется нашим житьем- бытьем. И тут я на полях замечаю маленькую приписочку: «Сынок, скоро 7 апреля». Меня бросает в жар — как же я мог забыть! Ведь эта дата в нашей семье всегда была на особом счету...
Наскучавшись основательно за долгую сибирскую зиму о весенней благодати, отец с нетерпением ежегодно ожидал волнующее время пробуждения природы от зимней спячки. Старательно готовил все необходимое для предстоящей охоты, непременно пополнял свой арсенал боеприпасов. Не один раз проверял состояние ружья, чистил, смазывал его, хотя наверняка знал, что оно в полном порядке. Не спеша, скрупулезно заряжал патроны, с обязательным контрольным отстрелом. Освежал чучела. Не забывал своевременно отсадить селезня от его подруг, дабы к охоте они по нему наскучались.
С конца марта - первых чисел апреля отец каждый день, даже после работы, убегал с ружьишком выяснить обстановку в районе Слежки, Кочковатой согры, других мест вероятного появления первых уток. Его интересовало, много ли воды в сограх и где можно пройти к плесам в болотных сапогах. Но главное — «не появились ли утченки»? Поначалу он это делал налегке, когда же доводилось увидеть или хотя бы услышать долгожданных «разведчиков», начинал брать с собой подсадных.
Бывали случаи, когда ему удавалось добыть желанный трофей невероятно рано. Чаще же всего его первые выходы были безрезультатными. Но за много лет так уж сложилось «исторически», что 7-го апреля, независимо ни от погоды, ни других обстоятельств, в нашем доме обязательно благоухал аппетитный аромат жареной дичи. Отсюда и пошло у нас такое поверье в эту дату. Для отца же — страстного бывалого охотника — первый селезень, добытый к этому дню, служил верной приметой, что вся весенняя охота будет удачной...
У отца апрельские поиски удачи вершились, можно сказать, по давно определенному руслу, как по накатанной дорожке. А для меня, в качестве охотника, тогда начиналась только первая самостоятельная весна. К тому же, когда я читал отцово письмо, на календаре значилось уже 5-ое апреля. Стало быть, на все раздумья и дела мне оставалось лишь двое суток. Оттого меня и в жар бросило — сумею ли за такое короткое время «в люди выбиться»? Вернувшись домой, подобрал с десяток хороших надежных патронов, оставшихся от охоты на зайцев, разыскал и привел в порядок манок, «наваксурил» дегтем охотничьи сапоги. Короче говоря, просуетился почти до полуночи, а потом долго не мог уснуть. Голова пухла от переполнявших мыслей и переживаний. Шутка ли — в отцовской пометке на полях письма чувствовалась уверенность, что я продолжу его традицию. И мне, конечно, очень хотелось оправдать его надежду.
На другой день, едва закончив почтовые дела, я мигом собрался и с необыкновенной легкостью, чуть ли не бегом, помчался на встречу со своими, любимыми почитай с детства, местами. Светлого времени оставалось не более четырех часов, что и определило мои помыслы. О «большом круге» не могло быть и речи. Дай Бог успеть на ближайшие болотины. Вышел я за дуброву, а там до самого бора колхозное поле, с осени пущенное под пар. От снега оно почти освободилось, но оттаяло еще совсем немного, потому сверху образовалась такая вязкая грязища, что напрямик к просеке, куда мне хотелось попасть, никак не пройдешь. Пришлось топать по единственной уплотненной дороге, ведущей на Воронье озеро, которую селяне за осень и зиму укатали, перевозя на лошадях дрова и сено.
Удивительное дело. Еще в юности, а затем уже в зрелом возрасте, во время отпусков, всегда, стоило мне только войти в наш бор, плохое настроение, чем бы оно не было вызвано, тут же исчезало бесследно. Так и в тот день: лишь глотнул я кристально-чистого хвойного хмеля, сразу забыл про распутицу, помешавшую мне осуществить свой план. Даже подумалось, что возможно это и к лучшему. Чем плохо начать пробу с Черемного? Идти бором для меня всегда было большим удовольствием. Начиная с опушки, чуть ли не каждая тропинка или стайка молодого березнячка вперемежку с осинником, обязательно о чем-то напомнят. Где-то по осени я набрел на большущее, совсем нетронутое грибное семейство. В другом месте с зайчишкой повстречался. А тут, однажды, косач нежданно-негаданно из-под ног так «фыркнул», что чуть меня заикой не сделал.
С подобными воспоминаниями я даже не заметил, как оказался в левом углу пристани Вороньего озера. Здесь наш берег отделяет от Черемного мыса небольшой залив, к которому примыкает открытая согра, на нее-то я и нацелился. Она довольно широкая, заросшая камышом с очажками кустарников, как и большинство согр. Однако, со стороны бора ее окружает березовое мелколесье, которое затем прячется в смешанном лесу Черемного. Благодаря узкой протоке, проходившей через эту согру со стороны русла Слежки, она раньше других наполнялась весенней водой. В то же время, в тени березняка долго залеживался снег. Вот и тогда подошел я и вижу — лед на озере стоит, только потемнел и лишь кое-где в прибрежных камышах его разъело. Но в согре уже столько воды — хоть на лодке плыви, а по всему кольцу березняка лежат утрамбованные сугробы снега с плотнейшим настом.
За что я и любил эти места. Бывало, идешь по этакому высокому снежному валу, словно по асфальту. Легко. И ничуть не опасаешься, что нечаянно провалишься. Душа «петухом поет» — согра-то вся как на ладони. Иной раз чуть ли не за версту увидишь красавца с изумрудно-сизой головой и белым галстуком на шее. Охотники знают: селезень — кавалер порядочный. Он, как зоркий часовой, бдительно охраняет полюбившуюся подружку, оберегает ее, порою даже жертвуя собой. Но вот сочувствуют они только ей, невесте. И я, конечно, не исключение. Стоит только обнаружить жениха — затаишься, сделаешь себе отметину, где он сидит, и тут же нырнешь в березнячок. А дальше проще простого — считай, его песенка спета. Где за снежным валом, где за кустиками подкрадешься к тому месту, выглянешь, а он совсем рядом, перед подружкой красуется. Смело выходишь из укрытия, ружье наготове. Он, конечно, чуть-чуть помешкав, взлетает. Бесполезно... По птице на подъеме, если я ее заранее вижу, у меня промашки никогда не бывало.
К сожалению, в тот день такого не случилось. Я добросовестно прощупал не только эту согру. С большим вниманием и в постоянном напряженном ожидании обошел по периметру весь Черемный до устья Слежки. Идти дальше времени уже не оставалось. Да и этого вполне хватало, чтобы сделать вывод — уток еще нет. Обратная дорога оказалась и трудной, и безрадостной. Домой я добрался, когда уже совсем завечерело и в подавленном настроении. Успокаивало лишь одно — завтра у меня выходной, стало быть, какая-то надежда на успех еще остается.
Наутро встал очень рано, хотя никакой нужды в этом не было. Добро бы спешить на утреннюю зорьку. Просто не спалось. Одолевало беспокойство — как сложится грядущий день — 7 апреля? Когда выходил из дома, совсем рассвело. На улице тихо. Лишь кое-где запоздалый петух да какая-то сварливая собачонка, стараясь угодить хозяевам своим усердием, нарушали утренний покой. Небольшой морозец за ночь покрыл все лужи прозрачной ледяной коркой и теперь она крошится под моими сапогами. Свежий воздух бодрит. Ноги охотно несут меня околицей в конец деревни, к пожарной каланче, возвышающейся над опушкой бора. Там проходит вековая дорога на наши знаменитые Лужки. На этот раз решаю начать именно с этих мест, далее пройти по всем бродкам и сограм, ведущим на противоположный берег Вороньего, а там — куда захочется, по обстановке. Но надо обязательно прочесать Кочковатую и другие болота, примыкающие к Шахуринским озерам. На обратном пути непременно засветло преодолеть Слежку, чтобы выйти на «воронью» дорогу, по которой вернуться домой. Иными словами — сегодня пройду «по большому кругу».
О Лужках я уже однажды рассказывал. Мне посчастливилось захватить их еще в «добром здравии», когда все озерки были забиты рыбой настолько, что незачем было тащиться куда-то на большие озера. По весне здесь охотники всегда встречали первых уток, ранней осенью по молодняку собак натаскивали. А какие там бывали охоты на перелете! И заметьте — такое благо было рядом с домом...
Вспоминал я об этом, когда обходил озеринки одну за другой. Камыши залиты водой, вроде все готово к прилету пернатых, но их еще нет. Прошел луговое поле — летнее раздолье пчеловодов. Вот уже рукав Цыганки. В пору большого половодья вода в реке поднимается настолько, что заливает все поле, а рукав этот сливается с основным руслом. На этот раз такой воды не было. Вспомнил как тут однажды мне здорово подфартило. Пацаном совсем еще был. Но на Лужки мне отец разрешал ходить самостоятельно, сначала на зайцев, а потом и на уток. Вот так же по весне, только в конце апреля, вода большая уже сошла, подхожу я к этому рукаву и вижу — за кустами, росшими по берегу, какие-то большие разноцветные утки плавают. Чуть ли не по-пластунски, по мокрой земле, невзирая на грязь, подкрался к ним. Сердце, не столько от нагрузки, сколько от азарта, из груди вырваться хочет. Тогда я уже знал, что «если красавец, значит самец». Выцеливаю его, жду когда от самки отделится, чтобы ее ненароком не зацепить. Сидят эти две утки недалеко от берега, ведут себя спокойно. Значит, меня не обнаружили. Течение довольно быстрое, но они, видимо, нашли что-то вкусное, кормятся, стараясь изо всех сил оставаться на месте. Наконец, красавца на миг относит в сторону. Едва справляясь с дрожью во всем теле, стреляю. Через образовавшееся облако дыма вижу — самка взлетает, а ее ухажера гонит по течению, да так быстро, что еле успеваю за ним. Думал, ну все, не достану. Весь рукав пробежал до того места, где он в бор уходит. И тут меня выручили разросшиеся широченные кусты чернотала. Их нижние ветви все в воде, чуть ли не до дна, за них-то и зацепился мой трофей. На радостях, забыв обо всем, бросаюсь в ледяную воду, а глубина-то оказалась выше не только моих коротких сапог, но и штанов. Схватил я его за длинную шею — тяжелый. Посмотрел — оперение действительно очень красивое и нос какой-то не такой, как у всех уток — длинный и узкий, а на затылке забавный хохолок торчит. Что за чудо? Прибежал домой на всех парах, благо бежать было недалеко. Там и узнал от отца, что это был крохаль. Больше мне с ним встречаться не приходилось. Домашние меня поздравили с необычной добычей и тут же отругали, назвав «безголовым» за то, что додумался в ледяную воду залезть. Затем мама чем-то меня растерла и уложила отогреваться на русскую печь. Ничего, помню обошлось — не заболел.
...Я обошел все уголки, привлекательные для долгожданных гостей, не оставил без внимания ни одного из «прокосов», которые в глухих сограх матерые охотники специально готовили осенью. Всюду, где проходил мой долгий и нелегкий путь, останавливался, осматривался, прислушивался в надежде обнаружить хотя бы парочку «разведчиков». С помощью манка старался изобразить невесту, жаждущую встречи с галантным кавалером. Но — тщетно. Вокруг стояла глухая тишина. Не встретил я ни души и когда преодолевал Слежку и когда шел по бору. Кстати сказать, в нашем бору было много довольно глубоких впадин, окруженных березняком с осинником и густыми кустами желтой акации. В самом низу их окаймляла узкая полоска камышей. По весне эти впадины основательно заливало водой и почти всегда в них можно было обнаружить парочку крякв, занимавшихся поиском гнездовья... Исчерпав последнюю возможность, добрался я до «вороньей» дороги и потопал домой. В бору уже стало темнеть. И на душе у меня было не лучше. Я всячески пытался убедить себя в том, что неудача нисколько не связана с моим охотничьем умением. Просто, мол, еще рано им прилететь по погодным условиям. Но у меня ничего не получалось — заедало самолюбие. От безысходности я даже почувствовал, насколько за день намытарился — ноги перестают слушаться. Иду еле-еле, опустив голову. Лишь правая рука, теребя в кармане фуфайки манок, словно четки, отвлекает от грустных мыслей...
Выхожу из тени последних сосен на простор в поле, а там вся округа озарена светом такой яркой зари, которая бывает разве что на сильный мороз или ветер. А слева, недалеко от дороги, багряно-оранжевый край неба сливается с такого же цвета разливом, образовавшимся в лощине между двумя колками. Такая красотища! Словно зачарованный, стою любуюсь... И вдруг слышу сзади, за моей спиной, над соснами приближающийся задушевный разговор: «ква-ква-ква... шав-ша-ав...». Я прихожу в трепет, мгновенно забыв обо всем на свете. Мысли работают только в одном направлении — не допустить ни одной ошибки. За доли секунды — ружье наготове. Рука машинально выхватывает из кармана манок и я изображаю такой неотразимый зов, который утки, наверняка, воспринимают как правдивое приглашение в гости на водную гладь. И вот они уже снижаются над моей головой и идут на посадку. На ярком фоне зари я вижу только их силуэты, что не позволяет мне определить «кто есть кто». Но что делать? Рискую. Стреляю навскидку по утке, первой попавшей на мушку. Гремит выстрел, и я улавливаю глухой стук по промерзшей земле. Еще над полем и кромкой бора эхо разносит раскаты моего выстрела, а я уже, пробежав вперед несколько метров, отчетливо вижу на пожухлой траве свой первый апрельский трофей. Приближаюсь к нему, сильно волнуясь. Поднимаю... и тут слезы несказанной радости застилают мне глаза — селезень! Еще бы, такая фортуна! О таком финале можно было только мечтать...
В селе уже зажглись вечерние огни. Сквозь основательно поредевшую за годы войны дуброву я наверное мог бы разглядеть свет семилинейной лампы на нашей кухне. Но мне было не до этого. Хотел рвануть напрямки да куда там. На сапоги уже намотал столько грязи, что с трудом до дороги дотащился. Надрал разного сушняка, в основном полыни, очистился как мог и айда домой — откуда только снова силы взялись.
В доме мамы не было — во дворе с хозяйством управлялась. Положил я аккуратно селезня на голбец. Раздеваюсь. Входит мама, его не видит:
- Слава Богу, вернулся. А то я уже волноваться стала, — и сразу лезет в печку за чугунком с горячими щами.
- Нет, — говорю ей, — сегодня щами не обойдешься. Жарь селезня! — и показываю на голбец.
- Ой, надо же! Сынок, ты молодец, вот и папка твой всегда в этот день с добычей возвращался.
А у самой слезы на глазах. Значит, тоже думала об этом и даже наверное молилась за мою удачу.
...Разыскав свою чернильницу-непроливашку, сажусь писать подробный ответ отцу. Сначала, конечно, о делах житейских, а затем о главном, что непременно должно было порадовать душу фронтовика-охотника. Как говорят, в цветах и красках, расписал ему свои похождения и конечный результат. А в конце письма специально подчеркнул: «Как видишь — твоя традиция продолжается. Теперь и я буду надеяться, что моя охота этой весной, как когда-то у тебя, тоже будет удачной»
Потом подумал и на полях письма тоже сделал приписочку: «За напоминание о 7-м дне апреля большое тебе спасибо. Но мы с мамой об этом помнили». Это была святая ложь, ложь во спасение...
