Фивейский Михаил Юрьевич
Открытие охоты на пушного зверя. Я уже в электричке на пять двадцать. Заветный третий вагон — тут по традиции собираются охотники. Знакомые все лица, но есть и новые. Нахожу свободное место, сажусь, укладываю рюкзак и ружье. Осматриваюсь. Подходит и садится рядом старинный друг, охотник-таксятник Ефремович.
Последний раз, как и с большинством других охотников, виделись в предыдущий охотничий сезон. Это, можно сказать, мой крестный отец по норной охоте. Когда я приехал с Дальнего Востока на Запад, охоту забросил: здоровье не позволяло, да и в голове не укладывалось, что после уссурийской тайги может что-то интересное быть среди голых полей и посадок, посаженных уже в послевоенное время. Но, чтобы не лишаться отцовского подарка — вертикалки Меркеля, встал на учет в первичный коллектив, где председателем был Ефремович. Он все звал на охоту, но я высокомерно отвечал: «Какая тут может быть охота против Дальнего-то Востока!».
А тут вдруг получаю открытку следующего содержания: «Сэр, если Вы и в этом году не пойдете на охоту, мы через суд лишим Вас звания охотника, и Вы будете называться «Человек с ружьем». С уважением, первичный коллектив № 543».
После этого пришлось поехать на охоту. Впечатление дикое: весь день висит туман, поля одинаковые, посадки все похожие, яры голые, слышны собаки из соседних деревень. Я свято убежден, что дичи тут нет и в помине.
В тоске иду метрах в пятидесяти от Ефремовича, и вся моя забота в том, чтобы не терять его из виду в тумане, потому что сам не ориентируюсь совершенно. С другой стороны от Ефремовича бредет такой же, как и я, волонтер-сибиряк. В душе клянем его и всю его мыслимую родню. Отчаявшись, сходимся с ним вплотную и в два голоса излагаем свои взгляды на местную охоту и ее пропагандиста.
Ефремович молчит. В зубах у него «Беломор», и, как говорится, морда тяпкой. Вдруг, впереди, прямо перед нами, как черт из табакерки, возникает лиса и бросается наутек. Мы с сибиряком мгновенно срываем ружья с плеч и, выпучив глаза, дуплетом палим по лисе. Естественно, мажем. Ефремович важно и достойно, не спеша, снимает ружье и одним выстрелом бьет — лиса через голову падает. Ефремович вешает ружье на плечо и вальяжно шествует к лисе. Мы, подпрыгивая от нетерпения, идем рядом: добыча его и лезть вперед неудобно.
Молча подходим к лисе. Ефремович, а он на пятнадцать лет старше, глядя на меня, говорит: «Учись, сынок, пока я жив!» и ногой шевелит голову лежащей лисе. Лиса хватает его за носок сапога и захлопывает пасть, как капкан. Ефремович начинает вопить и прыгать: лиса прокусила сапог, и острый клык впился в большой палец на ноге. Это было ее последнее движение при жизни, но освободиться от мертвой хватки оказалось непросто. Ефремович скачет с лисой на ноге, а мы с сибиряком хохочем, как умалишенные. Потом понимаем, что дело серьезнее, чем показалось. Сибиряк сшибает с ног Ефремовича и садится на него, я разрезаю мышцы на челюстях мертвой лисы и извлекаю ногу из плена. Перевязываем ногу, пакуем лису в рюкзак и молча идем к электричке. Уже садясь в электричку, я говорю:
— Ефремович, ты не обижайся, но я этому учиться не буду.
— Гад ты, Миша! — было мне ответом. На том и подружились.
Потом завели гончака, но держать его в городе не было возможности, и поселился гончак в деревне, у Ефремовичевой сестры. Поскольку на людей он не лаял, за собаку его не признавали, кормили весьма скромно, терпели с трудом. К началу сезона мы вспоминали о нем и возили ливерную колбасу рюкзаками. Бедолага жрал ее безмерно. Его раздувало, он лежал, стонал, а из пасти торчала колбаса. К середине сезона кобель набирался сил и прилично работал. Но голод у него был патологический.
Поступает команда: «Даур, ищи!». Кобель скрывается в посадке, а мы ждем, когда он подаст голос. Кто-то поправляет лямку на рюкзаке, и тут же из посадки мчится Даур. Он думает, что мы без него собираемся есть, и боится прозевать мероприятие; оказывается, он не следы искал, а из засады следил за нами.
Раз ходили с ним полдня. Работать он не хотел или еще сил не набрался, во всяком случае результата не было. Сел я подкрепиться в головке яра, в редкой посадке. Снял рюкзак, воткнул в снег ружье, устроил в сугробе термос, разложил провизию и дал кобелю пакет ливерной колбасы. Даур проглотил свою порцию и стал пожирать меня глазами. Молча жую потихоньку. Поднимаю голову и вижу, что на меня, мышкуя, движется лиса. Меня не замечает. Уже метрах в тридцати. Кладу хлеб с колбасой на колени, беру ружье и, сидя, прицеливаюсь в лису. Снимаю ружье с предохранителя, и почти в момент выстрела кобель кидается ко мне на колени. От неожиданности палю дуплетом мимо. Лиса испаряется, а кобель, отскочив, жрет колбасу. От злости я готов разорвать его на части, но в голове вдруг возникает мысль: «Ни лисы, ни колбасы». Нахохотался вволю и даже жаль стало бедолагу: не от хорошей жизни он это сотворил. Погладил пса и пошли дальше.
Однажды он ушел за лисой, мы ждали его долго и безрезультатно. По очереди дули в трубу, потом пошли его следом и нашли тушки ободранной лисы и кобеля. Какой-то жлоб убил из-под него лису, а потом и его. Ободрал обоих и рванул на электричку.
После этого случая мы решили завести норных. Ясно, что без собаки — не охота, а им, маленьким, в городе места хватит, да и в рюкзаке тоже. Я завел фокса, Ефремович — таксу и начали с нуля осваивать норную охоту.
Сидим в электричке, едем. Ефремович рассказывает, что в связи со спецификой стрельбы на норе сделал опытные образцы зарядов. Дистанция по цели малая, угловая скорость цели большая — нужен сильный разброс дроби. Вот и решил усилить пороховой заряд, чуть убавив дробовой, — разброс должен увеличиться. Обозначил на пыже — УЗ. В другом, таком же, еще разделил дробовой заряд прокладками, обозначил — УП.
К нам подсаживается знакомый охотник Гена. Человек веселый, общительный, любитель выпить и гульнуть, ну и как охотник — поверхностный и несерьезный. Видя патроны с пометкой, спрашивает, что это значит. Ефремович отвечает:
— Это я наметил, куда стрелять. УП — значит стрелять у перед, а У3 — у зад.
Гена, не поняв, что над ним глумятся, заявил, что это безграмотно, надо писать ВП и ВЗ, то есть вперед и взад. Ефремович согласился. Но Гена не успокоился:
— А почему для этого нужны специальные заряды, ведь он любым зарядом лупит куда попадет?
— Это ты просто не дорос до понимания, — отвечает Ефремович, — еще новичок в охоте, да и вообще, что такое пять лет с ружьем? Вот сейчас я работаю над сложным зарядом. Дробь пересыпаю химикатами, попадешь в лису, посидишь над убитой полчаса, покуришь и снимешь уже выделанную шкурку.
Гена усомнился:
— Да ну, вряд ли получится: если бы это было возможно, такие заряды давно продавали бы. Точно, Юрьевич? — ищет у меня поддержки.
Я ему отвечаю:
— Сделать это можно, но если по козе лупанешь, мясо будет несъедобное. Да и вообще — кто бы тогда пушнину государству сдавал? Там тоже не дураки сидят, не разрешили бы продавать, а Ефремович упертый, он для себя сделает.
Гена согласился:
— Да. Он упертый мужик.
И вдруг говорит:
— Хотите анекдот про охотников?
Вот стоит компания охотников и один поливает: «Ходил я два года назад в лес по грибы. Вдруг вижу, медведь на дерево полез. А охота еще не открыта была, и я без ружья. А мне медвежатинки захотелось. Снял я с себя фуфайку, оторвал рукав, зажег вату, за медведем полез и рукавом тычу ему в зад. Он ревет, а развернуться не может и лезет все выше и выше. Так я его гнал почти до верхушки и тут — ба-бах! Ветка под ним обломилась, он упал и убился. Вот так я без единого выстрела поел медвежатинки».
Все стоят обсуждают, мол, смелый какой, находчивый. Вдруг один охотник и говорит: «Брехня все это!». Кое-кто сомневается, поэтому пришлось мне объяснить:
— Конечно, брехня. Пошел я этим летом за земляникой. Вижу, медведь на дерево полез. Ну, и я, как этот брехун, решил медвежатинки попробовать. А было лето, и одет я был в трико и футболку. Был со мной только ножичек-брелок. Я им палочку застрогал и за медведем лезу, а сам его в зад палочкой тычу. Он ревет и лезет все выше и выше. Тут под ним ветка обломилась, и он упал. А я от радости аж в ладоши захлопал и палочку уронил. А медведь встал, отряхнулся, палочку поднял и за мной лезет...
Посмеялись, Гена пошел в другую компанию, а мы беседуем дальше. Кобель Ефремовича вдруг начал лаять, и ни на окрики хозяина, ни на уговоры не реагирует. Терпим, хотя близсидящие пассажиры потихоньку пересаживаются от нас подальше. А кобель все разрывается от лая. Опять подсаживается Гена и обращается ко мне:
— Юрьевич, ты в собаках разбираешься. Чего Ефремычев Самбо, как с ума сошел, чего он орет без перекура?
— Это он думает, что Ефремович билет не купил, и мы едем зайцами. Вот волнуется и орет. Ефремович, покажи ему билет, и он успокоится.
Ефремович вытаскивает билет и показывает кобелю:
— Вот, смотри, Самбо, билет есть. Спи и не переживай!
Самбо посмотрел, улегся и уснул. Тут уж хохочет весь вагон. А я сижу и думаю: «Неужели чертов кобель и вправду из-за билета волновался. Кто кого разыграл? Задумаешься тут».
В это время сидящая рядом молодая женщина говорит:
— Какие у вас собаки красивые!
Ну, ясное дело мы с Ефремовичем медленно раздуваемся от гордости, а Гена отвечает:
— Вы правы, но хозяева лучше, чем собаки.
Женщина соглашается. Гена быстро подсаживается к ней и начинает объяснять, что хоть у него и нет собаки, зато он красивее и собак и хозяев вместе взятых. Женщина его не опровергает. Тут из их разговора выясняется, что едет она в деревню — на границу с соседней губернией — протопить печку в доме. Летом там живут родители, а зимуют у нее, в городе. Она каждую неделю ездит топить хату, чтобы не замерзла картошка в подполье. Гена предлагает свою помощь, и дальше разговор их нам не слышен, поскольку они переходят почти на шепот, мы сидим молча и в душе осуждаем Гену за измену охоте. Это же не охотник, если охоту, да еще на открытие сезона, променял на незнакомую женщину.
А вот и танковое поле. Ефремович выходит, а я остаюсь. Рядом сидят четверо охотников с гончаком. Крупный, хороший кобель. Держат его в городе, в содержании участвуют все четверо. Очередной раз обсуждаем преимущества норных перед гончими — на мой взгляд, и преимущества гончих перед норными — на их усмотрение. Вопрос неразрешимый — каждый видит хорошее в своем и недостатки у другого.
Станция Ельниково. Выходим вместе, ждем рассвета в вокзале. Начинает светать, гончатники выходят и бросают мне последний аргумент: «Тебе носить своего кобеля надо, а наш своим ходом пойдет». И с хохотом удаляются.
Мне еще с часок есть смысл подождать — пусть охотники загонят лис по норам, тогда и мне будет дело. Сижу. Вдруг мой Рэд углядел на стене портрет Карла Маркса и начал на него злобно лаять. Я его окликать — лает, я его лупить — лает. На одной стене портрет Маркса, на другой — Энгельса. Портреты покрыты копотью, как и стены, и напоминают древние иконы. Тут появляется начальник станции и идет целенаправленно ко мне.
— А что это у вас собака приучена лаять на вождей марксизма-ленинизма?
Вот, думаю, влип. У начальника станции вид самодовольного дурака. Такой тип должностных функционеров самый опасный. И я перехожу в наступление:
— Да вот даже собака возмущается, что вы так относитесь к основоположникам марксизма-ленинизма. Сам-то умытый и побритый, а портреты уже с грязными стенками слились.
Не ожидая ответа, как бы в знак протеста, быстренько ухожу из вокзала.
Земля замерзла сразу после грязи. Корявки от предыдущих следов после мороза стали твердыми и острыми. Идти трудно. Выпало немного снега, но он не смягчил неровности. Сегодня все гончаки разобьют ноги в кровь. Для них это самая плохая земля. Ну, а меня и моей собаки это не касается. Прохожу посадку. Большая группа деревьев сплелась в вершинах ветвями, и на них сплошные гнезда ворон. Они и сейчас ночуют на этих деревьях. Еще не все разлетелись, и я не могу отказать себе в удовольствии пальнуть пару раз в самую гущу. Не промазал. Терпеть не могу их смолоду. Когда еще служил в армии, сидели раз в окопе и глазели по сторонам. Летит ворона и на нас смотрит. Круг сделала, еще один. Напарник говорит: «Это она, падла, нас разглядывает, запоминает, чтоб потом с большим кайфом убитому глаз выклюнуть. Гражданских хоронят, а убитые вояки все больше по полям валяются, мы с тобой кадровые, вот, подлюка, и приглядывается». Шутка, а в душе след остался. Вот с тех пор при любой возможности ворон стреляю. Когда-то и они долги отдадут, — будем квиты, но я не должен.
Подхожу посадкой к первой норе — трехходовка. Эта нора для меня особо памятная, на ней однажды такой страх принял, что вспоминать жутко. Работал тогда в лечебно-производственных мастерских при облпсихбольнице. Вычитал в спецлитературе такую версию, что якобы тот, кто много общается с психбольными, со временем подвергается так называемой индукции, и у него может тоже башню сорвать, и критический срок тут шесть лет, но все зависит от индивидуального здоровья. Короче говоря, бытующая в «дурке» поговорка — «с кем поведешься, так тебе и надо» — не лишена оснований. Задумался. Но, как и любой гражданин нашей необъятной родины, утешился тем, что это со всеми может быть, а я особенный, да и работаю всего два года. За неделю перед этим сбил лису из этой норы. Кобель пошел сейчас работать азартно, быстро перемещается по норе с голосом. В прошлый раз, думаю, бил почти в упор, чудом не промазал. Сейчас надо отпустить метров на десять и бить на полянке, там удобнее. В этот момент выскакивает из норы ярко-рыжая лиса и пулей влетает на ближайшее дерево. Меня пот холодный прошиб, руки с ружьем опустились. «Ну, — думаю, — вот тебе и на. И лисы, и «дурка» — все оно и началось!» И так себя до слез жалко. Вот пришел на охоту, человек как человек, а тут в какие-то секунды крыша поехала, сам понимаю, что это бред — лиса и вдруг на дерево. Кобель орет, пытается тоже на дерево заскочить. А я стою страдаю — как это, почему, за что? И тут с верхушки дерева донеслось: «Мя-я-у». Мои страхи как рукой сняло. Срубил кота одним выстрелом. Разглядел. Котище и, правда, как хорошая лиса — и цветом и размером. Вот она шутка судьбы. Но с той работы сразу же уволился. На всякий случай.
Чтобы не рисковать, ставлю сетки в двух метрах от отнорков. Пускаю кобеля. Слышу, в норе с кем-то бьется. Вот из отнорка показались уши. Стрелять нельзя, только испугаю. Послушала и исчезла. Через некоторое время из другого отнорка метнулась лиса и пошла по гущине — молодой поросли на месте срубленных деревьев. Бью — падает, бью для надежности из второго ствола, — встает и гущиной уходит. Вижу, ушла в другую нору — двухходовку, метрах в сорока от первой. Стрелять больше не стал — дробь через гущину все равно не пройдет.
Рэд работает в норе на том же месте. «Ну, думаю, дай-ка пока сбегаю гляну на след». В месте падения кровь, значит, зацепил хорошо, а вот второй выстрел в дерево влупил. У входа в нору земля в крови, значит, зверь в норе останется, никуда не денется. Оглядываюсь на трехходовку, в сетке бьется лиса. Вскидываю ружье, и в этот момент в сетку влетает кобель. Стрелять нельзя, лиса и кобель рядом. Пока добежал, лиса выпуталась и ушла, а кобеля выпутывал долго и нудно. Пустил опять в нору — пусто. Пустил в двухходовку. Рвется в бой, но пролезть не может. Ну, и ничего страшного. Ставлю капканы и, упаковав кобеля в рюкзак, иду дальше.
Выхожу из посадки. Невольно останавливаюсь полюбоваться картиной природы. Синее небо, ветер гонит снежные тучи. Сквозь них лучами пробивается солнце. Темно-зеленые ели в посадке, ярко-зеленые, чуть покрытые снегом, озимые, аспидно-черная пахота вперемежку с первым снегом, коричнево-желтые яры. Из-за одного этого стоило ехать из города. А как дышится! Даже прокуренными легкими и то чувствуешь, как в организм входит бодрость и здоровье.
Перехожу поле и выхожу на нору в яру. Старая выводковая нора, тут уж должно быть зверя много. Охотники с электрички час как прошли этим яром и все живое загнали в норы. Едва заскочив в ближайший отнорок, кобель с кем-то схватился и стал быстро теснить его в глубину. Вот из дальнего отнорка показались черные ушки, — лиса слушает обстановку. Вот видна вся голова, вот уже лиса не спеша выходит из отнорка и поворачивает голову в мою сторону. Я стреляю, бью наповал. Быстро перезаряжаю ружье. Слышу, как Рэд теснит зверя к выходу. Из дальнего отнорка стремительно выскакивает лиса. Бью — падает; за ней вторая, бью — падает. Перезаряжаюсь. В этот момент из другого отнорка идет лиса, за ней кобель. Стрелять нельзя — они рядом. Выбираю момент, когда лиса поднимается по яру, и хоть кобель в двух метрах, но они в разных уровнях. Бью — падает. Кобель впивается в лису и треплет, схватив за горло. Оглядываюсь — у крайнего отнорка одна лиса, второй нет. Значит, подранок ушел опять в нору, больше ему деться некуда — яр просматривается на сто метров во все стороны.
Подхожу к кобелю. Забираю лису, кобелю даю команду опять идти в нору, но он продолжает трепать лису. Выношу тушку наверх яра, кобель, прыгнув, повисает на шее у лисы, и я тащу обоих. Бросаю лису подальше от края яра, пусть треплет, а я пока схожу за следующей. Приношу и бросаю вторую, кобель переключается на нее и треплет злобно и азартно. «Ну, думаю, это надолго — пойду за третьей».
Склон яра довольно крутой, вдруг еще упаду и сломаю ложу ружья, она итак неоднократно клеена. Укладываю ружье вместе с рюкзаком и иду за лисой. Спустившись на самый низ, беру лису и вижу, как кобель нырнул в отнорок. Бегом поднимаюсь наверх, на полпути вижу: стрелой выскакивает лиса, следом кобель, а ружье наверху. Пока выбрался наверх, кобель уже возвращается к норе. Опять обследует ее, но в ней пусто. Подходит ко мне с недовольным, как мне кажется, видом, но я хвалю его. А что остается — он-то молодец. Хорошо, что говорить не может.
Обдираю лис, упаковываю собаку в мундир и сажаю в рюкзак. Снова в путь. Подхожу к одноходовке. Нора в чистом поле: тут-то, если есть зверь, то он приговорен. Пускаю кобеля. Он почти от входа теснит с боем зверя в глубь норы. Закуриваю. В норе тишина — значит, где-то в глубине бьется, или мой помощник уже сгреб и скоро вытянет добычу. Подхожу вплотную к отнорку, встаю на колени, наклоняю голову, чтобы лучше слышать, и тут, почти перед носом проскакивает лиса. Подхватываюсь и второпях дважды стреляю. Лиса продолжает движение в том же темпе, значит промазал. Разламываю ружье, выбрасываю стреляные гильзы. Лиса уже в ста метрах. Быстро вставляю один патрон и бью по лисе. Она изменила направление движения, теперь ко мне полубоком, и пошла дальше без перемен. Видно, и тут мимо. Вот тебе и приговоренная. Хороший раззява и тут может себя показать.
Кобель мечется то в нору, то пробегает по следу лисы с десяток метров, опять возвращается в нору. Лиса с той же скоростью пробежав метров триста, скрывается в посадке. Досадно, а что делать, — сам виноват.
Перезарядился. Упаковал собаку в рюкзак, сел перекусить, попил чаю. Кобель от еды отказался, видно, все еще в обиде на меня. Пора двигаться дальше, световой день короткий, надо еще многое успеть. Иду следом лисы, все равно попутно. Ни крови, ни шерсти по следу нет. Вхожу в посадку, — между деревьями лежит моя лиса. Обдираю, попал одной дробиной в сердце. А ведь виду не показала и прошла больше трехсот метров. Попал с третьего выстрела. Случайно повезло, но впредь наука — раньше времени не празднуй победу.
Пересекаю овраг и выхожу на пахоту. Двигаться по мерзлой пахоте хорошо. Земля под ногами не осыпается, не то что в оттепель. Важно только не потерять равновесия, ведь рюкзак килограммов на тридцать тянет. В какой-то момент вижу почти под ногами зайца. Он вдавился в ямку между пластами, поджал уши и больше похож на кошку. Смотрим глаза в глаза, я ему говорю: «Не буду тебя бить; хочешь, чтоб и тебя нес в рюкзаке, — ишь, размечтался». При первых моих словах он срывается с места и бросается наутек. А мне и правда нести еще и его будет тяжко. Так что пусть бежит, мне не до него.
Выхожу к последней норе, намеченной на сегодня. Крупный «городок» в лесу. Остальные норы в прежние годы были пустыми, и надежды на них нет. У норы две тушки свежеободранных лис. Опоздал, тут до меня уже кто-то был. Опять сажусь перекусить и предлагаю псу его порцию. Съел. Надо пустить его на поводок. Работы уже, наверное, не будет, а рюкзак станет значительно легче. Выпускаю его из рюкзака. Он летит к норе и скрывается. Пусть душа его успокоится, в пустой норе долго не задержится. Собрал рюкзак, кобеля нет. Покурил. Еще подождал. Лег у отнорка, сунул голову внутрь, слушаю — тишина. В другом — тоже. В четвертом отнорке слышу сопение. Кого-то тащит. Может, подранок зашел уже после охотников. Долго жду, и вот появляется хвост из отнорка, хватаю за хвост и тяну, с трудом достаю кобеля. В зубах у него енот. Долго не бросает, потом бросил и — опять в нору. Добиваю енота и обдираю. Пока ободрал, Рэд еще одного вытащил и опять ушел. Обдираю второго.
Выходит Рэд и начинает тереть морду о землю. Морда в крови, видать получил хороший отпор. Немного отдохнул и опять в нору ушел. Минут через пятнадцать выходит еще сильнее разбитым. Опять трется о землю и смотрит на меня уже без всякого задора во взгляде. Даю команду: «Рэд, ищи, взять!». Он, вздохнув, уходит в нору. Минут через двадцать выходит разбитый пуще прежнего, хватает редкий снег, вытирает морду о землю. Периодически смотрит на меня, пробегает все отнорки, обнюхивает их, но в нору не идет. Потом перед отнорком гребет задними лапами землю с таким видом, что, мол, я сейчас там устрою разгром, лучше держите меня, а сам периодически поглядывает на меня. Я молчу. Видимо, в норе остался барсук — ему его не одолеть. Разбит он сильно, да и я уже замерз, а к станции еще идти порядком. Говорю ему: «Рэд, ну его на фиг, пошли домой». Еще не договорил, а он меня уже понял и бежит к рюкзаку. Вроде и не отступил, а хозяина послушался. Тоже мудрый барбос.
В рюкзак собаку не беру, цепляю на поводок, идем к станции. Почти на подходе еще одна одноходовка. По пути встречаю охотника без собаки, «пехотинца», как у нас говорят, вместе приходим на нору. Пускаю кобеля. Минуты через три появляется и в пасти что-то несет. Бросает к ногам. Серединка от термобигудей. Вот уж не думал такое в норе увидеть. «Пехотинец» спрашивает, как это понять, мол, откуда в норе бигуди. «Ну, это элементарно, — отвечаю, — кобель не зря вынес. Это он мне доложил, что лиса накрутила кудри и ушла на гулянку». Смеемся и обсуждаем, где она их нашла, зачем в нору принесла, почему кобель их вынес. Ну, да у лисы не спросишь.
Почти у входа в станцию встречаем интересную процессию. Четверо охотников несут в солдатской плащ-палатке кобеля-гончака. Кобель лежит и стонет, периодически облизывает лапы. Как я и предполагал, ноги он разбил до крови и сам уже не шел. Молодцы все-таки ребята, что не бросили, а вынесли. Пришлось напомнить им слова о переноске собак. Мой-то на поводке, а они своего несут, как боевого комбата. Они возразили — может, мой не заслужил. Отвечаю, что заслужил, да еще как! Гончак тоже, по их словам, молодец. А кликуха «Комбат» им понравилась. Так и перекрестили кобеля.
В здании вокзала бросились в глаза умытые лица Маркса и Энгельса. Рассказываю ребятам про начальника станции. Повеселились, но он больше не появился. Видать, тоже малость страху принял.
Дождались электрички. В вагоне уже сидит Гена. Сажусь рядом. Хвалится, что не зря ездил помогать печку протапливать, и просит дать стреляных гильз, чтобы жена чего не заподозрила. Даю гильзы, он развязывает рюкзак, а сверху лифчик гипюровый лежит. Гена сокрушается: «Вот была бы коррида, если б при жене достал!»
На следующей остановке заходит группа охотников. Один «пехотинец» Игорек, впервые, наверное, сбил лисака. Обдирать не стал, а целиком притащил с собой. Положил в электричке между лавками на всеобщее обозрение. Пассажиры обсуждают: «Вот это охотник, а эти неудачники». Не будешь же своей добычей хвалиться и шкуры показывать. Игорь банкует, а остальные сидят как обгаженные. И в атмосфере вагона усиливается неприязнь к нему.
За разговорами подъезжаем к городу. Игорь упаковал лисака в рюкзак и пошел в тамбур курить. Мы с Геной броском метнулись к его рюкзаку, развязали, надели на лисака лифчик, завязали рюкзак и с чувством исполненного долга сидели до самого города. Игорь вышел с видом триумфатора, а мы шли следом и терялись в догадках — с какими телесными повреждениями он выйдет из этой передряги.
Открытие охоты на пушного зверя в этом году удалось. Праздник получился веселый.
* * *
Опять заветный третий вагон электрички на 5.20. Сажусь, осматриваюсь. Подходит и садится рядом Сидорыч — самый опытный охотник-норник в нашей области, слыл корифеем норной охоты в ту пору, когда я еще только мечтал завести норную собаку. Авторитет его очень высок. Зная это, он держится солидно и даже слегка надменно. Много собак поменялось у него за время охоты: каких украли, какие погибли на охоте, некоторые дожили до почетной пенсии и умерли от старости. Сейчас у него молодая сучонка ягдтерьера.
Здороваемся. Спрашиваю, как новая собака. Оказывается, еще не брал на охоту и не притравливал. Просит помощи в притравке на природной норе в паре с моим кобелем. Кобель с сукой должны вести себя мирно, вполне реально притравить их в паре. Договорились на следующий день охоты.
Вспоминаем, как я притравливал свою сучонку фокса в паре с его кобелем, тоже фоксом. Ходили долго, но толку не было. Перед ненастьем весь зверь кормился, и норы были пусты. Проходя мимо старой, размытой плотины, пустили собак бегать вольным стилем без поводков. В это время его собака стала облаивать и пытаться раскапывать нору в плотине. Норка маленькая — рука не пролезет. Решили, что там хорь, но бутан — бугор выброшенной земли — большой. Вырубили топориком часть земли, нависающей сверху, и обнаружили, что нора большая, просто осенью от дождей земля оползла и потом замерзла, оставив маленькую дырочку. Фокс Сидорыча лаял и пытался лезть в нору. Моя собака лаяла на фокса Сидорыча и норой не интересовалась совершенно. Пробили верхний ход в нору, вполне пригодный для прохода собаки, и фокс ушел. Работал минут десять и вышел разбитый в кровь. На хоря это не похоже. Расширили вход в нору настолько, что можно залезть на полметра самому. Опять пустили собаку, а я следом за нею сунул голову в нору и стал светить зажженной газетой. Тут выяснилось, что нора идет на два с половиной-три метра и в конце ее в две стороны комнаты-котлы, в которых держат оборону два енота. Отступать им некуда, и они встречают собаку в две пасти. При попытке собаки биться с одним, она попадает под броски и укусы другого. Шансов у собаки практически нет. Отозвали ее, и я на удачу стрельнул пару раз в нору в надежде попасть в кого-либо из оборонцев, но толку не было. Еноты, после ухода собаки, вжимались в котлы, и их выстрелом взять было невозможно. Хотя собака была сильно побита енотами, пустили ее еще раз. Фокс героически сражался; я заполз во вход норы и пытался травить свою собаку. Она лаяла, прыгала по моей спине, копала окоп на спине, но в нору лезть не желала. Сидорыч от души веселился. Советовал повесить ее на грушу или осину и предрекал ей плохое будущее. Досада меня брала великая, несколько раз пытался ее приговорить, но сдержался в надежде, что молодая еще, постепенно ума наберется. Потом-то оказалось, что поступил я правильно. Сейчас же она мешала и злила. Собака Сидорыча вышла разбитая окончательно, и посылать ее снова было бы просто подло. Бросать же енотов тоже не хотелось. Тогда я с заряженным ружьем заполз в нору, зажег скомканную газету и продвинул ее стволом в глубь норы. Газета хоть и чадила, но нору освещала вполне сносно. В какой-то момент один из енотов выглянул из котла и тотчас попал под выстрел. Собака Сидорыча вытащила его, а следом и второго живого енота. Живой достался мне, на притравку моей собаки, и я его в рюкзаке унес домой. Прожил он у меня два года.
К нам опять подсел Гена с предложением рассказать анекдот. Рассказывает: «Бежит по лесу зайчонок с завязанными узлом ушами. Другие зайцы спрашивают: что это с тобой?
— Мама завязала.
— Что же она делает! Сегодня открытие охоты, убьют ведь тебя охотники.
— Убьют, не убьют, а матюгов наслушаешься.
Вечером встречаются звери, а этот заяц хромает.
— Что? Охотник?
— Да.
— Дробью?
— Нет. Пьяный наступил и не заметил».
Дальше разговор идет опять о притравке собак. Рассказывает сидящий на соседней лавочке Васильевич: «Был я на объекте, строился нашим заводом профилакторий, а рабочие говорят — енот нужен? Оказывается они его утром поймали в котловане. Забрал я его и решил притравить своих фоксов. Посадил енота в мешок, фоксов в машину, выехал в поле. Думаю, пусть травят, никуда он не денется. Бегает енот медленно, спрятаться ему некуда. Выпустил енота и он рванул в сторону леса. Выпустил собак из машины, они следом за енотом с голосом. Так и умчались.
Пришли через час, рожи злые, шерсти в пасти не видно. Судя по всему, не догнали, где-нибудь в болоте спрятался. Вот тебе и тихоходный енот. Жить захочешь и бегать научишься».
И у меня подобный случай был. Рассказываю: «Сбил кряжную, упала камнем. Крови не видно. Больше, вроде, и лета нет. Дай-ка, поучу собаку. Кинул в воду у берега. Кобель ее принес. Дай-ка, брошу дальше. Принес. Ну, а теперь — еще дальше. Размахнулся со всей дури и метнул. Утка крыльями телип-телип и улетела. Я смотрю на утку, кобель на меня и, судя по глазам, плохо обо мне думает: одну за вечер сбил и ту выкинул. Ну, я его успокаиваю, мол, худая, нам такая без нужды. Не знаю, поверил он или нет. Молчит. Но мне этого мало. На следующий день сбил опять утку. Опять неймется. Кинул в воду, кобель принес. Кинул дальше, он опять принес. Забросил утку в камыши. Кобель лазил, лазил, не нашел. Я полез и тоже не нашел. Тут-то он, наконец, понял, что уток я бью и выбрасываю. И больше за ними лазить не стал. Как теперь ему объяснить, что я вовсе не этого хотел?»
В это время в вагон заходят контролеры. Идут для проформы, не глядя на пассажиров. Знают — охотники почти всегда ранним утром без билетов едут. И тут один дедок охотник им говорит: «А что это вы билеты не у всех проверяете?». Они будто этого и ждали, давай всех проверять. Билет стоит рубль двадцать. У кого билета нет — штраф три рубля. Утром контролеры обычно еще не злые и берут по рублю с носа, а третьему выписывают квитанцию на трояк. Все, кто попадает третьим, фамилию называют Зайцев, а я, попав третьим, называюсь Лисицын, ведь зайцев я не стреляю. И так длилось годами. Мы их знаем, они нас уже помнят. Без шума и скандала — и все довольны. А тот противный дедок все это затевает, чтобы на весь вагон объявить, что он почетный железнодорожник, и книжечку показывает. Ну, ребята каждый раз говорят: «Дед, сиди, не выступай, мы все знаем, что ты почетный железнодорожник и едешь на халяву. Ты знаешь, что утром не успеваем взять билет, ну и сиди спокойно, а то тебя Бог накажет, как охотника». Но каждый раз дед опять встревает. И в итоге всеобщий Бог или Бог охоты, но кто-то его жестоко наказал.
Дед сел в сумерках над норой. Вышла лиса. Он ее стрельнул, а уже темно было, от жадности схватил неудачно, не за шею попал, а руку прямо в пасть сунул. Она ему палец прокусила и издохла. Короче, оттяпали потом медики деду палец. А ему все неймется. Его опять предупреждали, чтоб помалкивал при контролерах, но дед не понял, что этот случай ему предостережение.
Дело прошлое. История давняя, описываю я события, имевшие место еще при старом режиме, поэтому, забегая вперед, сразу доскажу и про деда. Через год после пальца ранил дед лису. Подранок, чуть живой, залез в нору. Собаки у деда не было, звать норника скупость помешала: это же потом, по-хорошему магарыч ставить надо, и дед решил сам справиться. Был у него для такого случая карбид. Сунул он его в нору, налил на него чаю, и пошел газ в глубь норы. Дед ждал, ждал, и почудилось ему, что в норе шорох, заглянул в нору, не видать ничего, темно. И от большого ума посветил он спичкой. Лупануло, как из пушки. На звук подошли проходившие неподалеку охотники. Они деда и вынесли к электричке. И в город, в больницу свезли. Но все равно, правого глаза он лишился.
В этот же день дед, хоть и без пальца, но еще с двумя глазами сидел. Попал я третьим, выписали мне квиток на Лисицына, сунул я его за козырек шапки, к таким же квиткам, и поехали дальше. Тут кто-то из ребят просит: «Расскажи, как ты своего Ральфа притравливал». Я с удовольствием стал рассказывать:
«Купил первого в жизни фоксенка, достался заморыш, в три месяца толком ходить не мог. Носил его с собой на работу в старом портфеле. Прорезал дырки, чтобы псенок дышал. Кормил, в перерыв носил на травку погулять. Вырос барбос, надо притравливать. Чтобы приучить к норе, водил его по подземным переходам, потом совал во всевозможные трубы. Битву с кошками он освоил сам, благо они в великом множестве водились в подвале дома, где я жил.
Ефремович даже стих посвятил этому периоду моей «собачьей юности»:
Он блох вылавливал магнитом
Из фокстерьера своего,
И об охоте, как о спорте
Не знал он ровно ничего.
Он Ральфом звал его с рождения,
Гулять к театру выводил,
Хотя он часто при народе
Котов несмывшихся ловил.
Нор притравочных в ту пору в области не было. Это был период полного упадка норной охоты в наших краях. Старшее поколение по здоровью отошло, а молодежь лисами не интересовалась, цена шкурки была очень малой. Надо мной даже посмеивались — на кой бес тебе эта вонючая лиса, ее же не едят, только патроны зря тратишь. Ходил я с компаниями охотников в надежде, что кто-то собьет лису, а я на ней притравлю свою собаку. Ведь барбос не знает, чего я от него хочу. Если просто совать в нору — он не лезет, еще и кусается. Но мне не везло, в компаниях, в моем присутствии никто лис не добывал. Даже стали говорить, что это из-за меня: мол, я — плохая примета.
Стал ходить один. Раз иду, висит на дереве ободранная тушка лисы. Я ее и в прошлый раз видел. А тут, думаю, все равно запах лисы остался. Снял с дерева, а тушка колом стоит. Поставил на ноги и стал имитировать движение. Кобель стоит и смотрит на меня с удивлением, на лису ноль внимания. Тут я двинул лисой так, что она мордой ткнулась в бок кобелю. Кобель возмутился, гавкнул. Я еще пару раз ширнул в бочину лисьей мордой. Тут он рассвирепел и стал кусать лису. Я возрадовался. Бросил лису, схватил кобеля на руки и пошел к норе, что была неподалеку.
Нора семиходовка на шпиле яра, три отнорка в одну сторону, четыре в другую. При этом два отнорка так расположены, что если в один посмотреть, то виден свет из другого, в глубине же из этого сквозного тоннеля есть ответвления в глубину норы. Стал подпихивать кобеля в один из этих отнорков. Лезть не хочет, упирается. Тогда я достал съестные припасы, а были в тот раз с собой пирожки с мясом. Дал кобелю кусочек, он съел и еще просит. Я бросил кусочек у отнорка, он съел и еще ждет. Бросил в отнорок, он за ним, и тут я отнорок рюкзаком заткнул. Ральф психует, рычит, рюкзак треплет. Ну, думаю аллах с тем рюкзаком, второй раз такое может и не повторится. Потом все стихло, и я понял, что он пошел на свет из второго отнорка. Помчался к нему и перекрыл его курткой своей. Дошел он до куртки и ее потрепал. Потом вообще тихо стало. Жду, мерзну.
Слышу, начался скандал в середине норы. Видать, он пробовал прорваться через другой ход и встретил зверя, а может, зверь решил его погонять — не знаю, только идет бой. То кобель, слышу, наседает, то орет жалобно — видать по роже получает. Выдернул рюкзак, достал и надел куртку, стою, жду, уж и не рад, что затеял все это. Кобель не выходит, мне его жалко. А, еще придя на нору, видел на снегу три входных следа. Значит там, самое меньшее, три лисы. Тогда не знал, что чем больше зверей в норе, тем легче собаке работать — это лис касается. У них одна бьется с собакой, а остальные, не зная в чем дело, впадают в панику и пытаются удрать из скандальной норы. И вдруг из самого дальнего отнорка, не спеша, выходит здоровенный лисак, не рыжий, а желтый. Вышел, отряхнулся, послушал, что в норе делается, и собрался уходить. Тут я его и срубил выстрелом. А кобель все в норе сражается. Орет часто, значит, ему служба медом не кажется. Я стал звать его, засунув в отнорок голову, не слышит. Побежал смотреть лисака, а он огромный, как гончак, от старости и зубы многие сгнили и шерсть на плечах выбита, и цвет соломенный. Но как же я ему рад был! Вскорости вышел кобель из норы. Морда в крови, а нос вообще как морковка. Я его подозвал, он в лисака вцепился. Видать, хотелось ему на ком-то зло выместить. Я для ажиотажа поднял лисака за спину, вроде бы как на ноги поставил, и такой кобель маленький показался супротив его, да и он сам, видать, не ожидал такого. Отскочил и лает, а не кидается. Ну, думаю, это я уж слишком жути нагнал. Бросил опять лиса на землю и за задние ноги тащу по земле. Тут Ральф опять осмелел и давай трепать его за горло. Уже и сам уморился, и мне надоело, но как попробую забрать лисака, так он опять впивается в него. У него, наверное, в эти минуты и носу не так больно было. Вот так на пирожках и притравил собаку».
За разговорами проехали Прохоровку. Тут подходит знакомый охотник Иван. Он лет на десять моложе меня, парень трудяга, ходит много и не боится ни яров крутых, ни посадок густых. Он просит продать ему шкурку лисы. Я мнусь: с одной стороны он мне когда-то рассказал про норы, где я удачно охотился, и я вроде бы его должник, с другой, малость на мели и нужны денежки сейчас. Ну, решил сделать финт и уйти от прямого ответа. Говорю, что не дело охотнику покупать лису — сам собьешь. А он говорит, что на лис как заговоренный, не везет и все. А жена просит воротник и шапку. Тут меня осенило, я его спрашиваю, в каком он сейчас звании.
— Сержант запаса, — отвечает.
— Ну, а я старлей.
И пока он не опомнился, командую:
— Встать! Смирно! Приказываю вам выступить сейчас на охоту с задачей добыть жене лису на воротник! Выполняйте приказ!
Он тоже копыто к черепу и отвечает:
— Есть добыть лису на воротник!
С хохотом расстаемся. Он как раз выходит на этой остановке, а я еду дальше.
Вот и Ельниково, выхожу и бегом к норе, где капканы. В таком деле желательно быть первым, а то ни капканов, ни добычи не видать. Собираю ружье, заряжаюсь и иду посадкой. Подхожу к норе. Ночью был сильный мороз, да и до этого морозы стояли крепкие. Все покрыто инеем. В капкане снаружи лежит мертвая лиса. Разглядываю. На боках иней, но в трех местах иней разной толщины, а одно пятно вообще без инея и слегка парит. Получается, что другая лиса грела мертвого уже друга все эти ночи. Смотрю: на капкане кусок губы примерзший и обломок клыка. У лисака в капкане и губы целые, и клыки. Значит, это подруга пыталась освободить его из капкана и пострадала.
Рядом кучками лежат мыши. Выходит, она ему и еду носила. Судя по всему, в первую же ночь подранок попытался выйти из норы и попал в капкан. А лиса все заботилась о нем и не бросала его. Для меня это было поразительное открытие.
Раньше где-то вычитал или от кого-то слышал, что у лис, как и у собак, сука в загуле готова осчастливить всех кобелей. Собственные наблюдения до сих пор тоже это подтверждали. В лисьей свадьбе пять-шесть кобелей. Все бегут за лисой, и самый сильный отгоняет прочих претендентов. Пару раз приходилось видеть, как наиболее сильные лисаки ведут меж собой битву, а тот, кого они и в расчет не брали, просто занюханный лисачок, в это время получает доступ к телу лисы, и хоть ему потом все лисаки выписывали шейную мазь, он из свиты не уходил, видать, надеялся еще отметиться.
Один раз подполз к лисьей паре в разгар их любви. Лисак шел задумчивый, а лисичка перед ним прямо вся извивалась. И в морду его лижет, и мышку ему подает, и боком трется, но больше норовит задом в нос ему ткнуться. Он вдохновится, сделает садку, и опять идет какой-то грустный, а она прыгает перед ним, заигрывает, лижет, пока опять не соблазнит. И в таком темпе они подошли на выстрел. Его я срубил, а по ней ружье дало осечку. Дело было на высотке. Пока его в посадке ободрал, она уже в яру перед другими извивалась. А тут вдруг такая привязанность.
Лисак в капкане замерз, и ободрать его не было никакой возможности. Попытался засунуть в рюкзак, но он стоял колом, голова из рюкзака торчала. Тогда замотал ему голову запасным свитером и, надевая рюкзак, вдруг увидел из-за дерева — на меня смотрит лиса. Пока схватил ружье, она уже скрылась за деревьями.
Вышел на полотно железной дороги и пошел по шпалам. Оглянулся — по шпалам за мной идет лиса. Стрелять нельзя, далеко. Я встану, и она остановится, на меня смотрит. Когда посадка вдоль железной дороги кончилась, лиса села и дальше не пошла. Оглядываясь, я видел ее сидящей, пока не скрылась за поворотом. Гадко на душе было...
Собака в рюкзаке ухитрилась вылезти из мундира и стала рвать лисака. Выпустил собаку, взял на поводок. Недалеко от станции закопал лисака в посадке в листья и накрыл ветками, замаскировал свои следы и пошел. Тут мой барбос стал рваться с поводка. Думаю, он что-то учуял, — пусть погоняет. Отпустил, он пулей в посадку и к лисаку. Опять упаковал его в рюкзак, спрятал лисака, замаскировал свои следы. Злой пошел дальше. Все это дурацкие потери времени.
День не клеился. Пошел на норы. Прошел пять нор — пусто. В поле лис видно, но не подойти, ходят вдали от посадок. Решил попробовать применить манок. Давно носил с собой, но не было случая, а тут все сходится. Манок имитирует крик раненого зайца, лиса, по идее, должна бежать на этот крик. Подкрался посадкой метров на двести к лисе. Она спокойно мышковала в поле. Залег, приготовился стрелять. Дунул в манок и лису как сдуло. Значит, эта лиса любит мышей, а раненых зайцев не любит.
Выследил другую — история повторилась. После третьей неудачной попытки понял: заяц перед смертью, видимо, кричал, что его ранили динозавры, и лисе тут уж не до зайца, самой бы спастись. Не зная иностранного языка, можно попасть впросак. Ну и денек!
Все эти маневры вымотали меня до крайности, решил шагать к электричке. Тут встретил трех знакомых городских охотников-«пехотинцев». Постояли, покурили. Они обвинили меня в том, что я с собакой все тут выдавил. Стоим на бугре, с двух сторон яры. Дальше в поле видны три лисы, ходят рядом. Я им и говорю:
— Лодыри вы, втроем пуганули бы этих лис и постреляли бы. Я с собакой хожу, мне сам процесс нравится, а без собаки набил бы лис давно и без хлопот. Коль вы такие охламоны, я вам устрою королевскую охоту, показательную. Знаете норы? — описываю три ближайших городка в ярах, — бегите туда по одному на нору и ждите. Я этих лис пугану, и они к вам придут на выстрел, только ждите. А сейчас бегом, мерзнуть из-за вас не собираюсь.
Ребята почти бегом отправились к норам. Ну, думаю, пусть померзнут умники, коль любят халяву. Ох, и злой я сегодня, хоть на них отыграюсь.
Выждал с полчаса и пошел прямо на лис. Подпустили метров на двести и сели, на меня смотрят. Вижу, собрались бежать. Тут я как затрубил в свой манок, и в их сторону дал залп из обоих стволов. Лисы метнулись в разные стороны. Вдогонку еще подудел в манок. Ну, не манок, а иерихонская труба какая-то. Пошел к электричке. День пропал.
Вдруг слышу, в яру, у одной из нор — выстрел. Один. Значит, зверь сбит наповал. Неплохо разыграл охламона — лису подарил, можно сказать. Не успел еще это переварить, второй выстрел у другой норы — тоже неплохо. Минут через двадцать — третий выстрел у третьей норы. Ну, это уже перебор! Это называется — разыграл. Забрал лисака, сижу на станции, жду электричку. Приходит первый охламон с лисой. Говорит, аж захлебывается:
— Едва добежал и встал — летит лиса, сбил. Как ты сказал, так и вышло: как на поводке пришла.
Сижу перед ним, воображаю:
— Я же говорил, что лис стрелять — ума не надо, а вы лодыри и охламоны.
Молчит. Приходят остальные двое с лисами и тоже меня нахваливают. Сижу, выпендриваюсь, а самому как-то не очень весело.
Сели в электричку. Охламоны всем рассказывают, как я им лис подогнал, а мне без того тошно. На очередной остановке заходит Иван и, сияющий, докладывает, что приказ выполнил, сбил лису жене на воротник. Показывает шкурку — на воротник самое хорошее сырье. Ну и денек! Этот хоть трудяга, за него только порадоваться можно, не то, что те обалдуи. А я хорош, другим охоту организую, а сам почти пустой. Ну, да ладно — это не самое большое в жизни горе, переживу.
Заходит Сидорыч. Рассказываю ему про лисью любовь. Жалюсь, что паскудно на душе. Может они Ромео и Джульетта, а тут я с Ромео шкуру сдирать собираюсь. Как-то нехорошо. Тут Сидорыч на меня:
— Надо было обоих грохнуть — его на воротник, ее на шапку, и они бы не разлучались, а ты... Ну, да это пустяки. Я раз в упор стрелял по лисе, считай, привязанной и промазал, пережил же. Лиса из норы пошла одним прыжком метра три, а приземлилась в куст, в середину и застряла. Ружье вскинул, вижу, она собралась к прыжку, я взял упреждение, выстрелил, а она на месте подпрыгнула, а из куста выскочить не смогла. Весь заряд всадил в нее перед носом. Второй в нее прицелил, а она прыгнула из куста, и заряд на то место попал, где она была. Пока перезарядился, она уже в яр скатилась. Вот тебе и в упор, и по привязанной. Значит не судьба.
Тут зашел один охотник-«пехотинец» и на лавку положил большого зайца-русака. Пассажиры идут, смотрят, одна женщина говорит ребенку: «Смотри — это заяц-рысак». Мы тут со смеху покатились, а «пехотинец» говорит: «Вот уж, поистине рысак, гнал его подранком чуть ли не через весь Прохоровский район».
А вот и контролеры, а билет не брал. Не один я такой. Штрафуют безбилетников — три рубля с носа. Подходят ко мне. Достаю из-под козырька утренний квиток на штраф. Говорю, что меня уже штрафовали. Они смеются:
— Ты, Лисицын, голову не морочь, это же утром.
— Число сегодняшнее, где написано, что утром? — отвечаю.
— Впредь будем писать и время. Плати трояк и не сей смуту.
Полез за трояком, контролеры смеются:
— Ладно, живи. Небось и жене покажешь квиток на трояк, а ведь платил рубль. Смотри, в другой раз не отпустим.
Пошли дальше. Ну, значит, черная полоса пошла на убыль. И это главное.
