Богданов Модест Николаевич
Зачем я петь тебя не смею,Симбирск, мой скромный городок,И, как непризнанный пророк,Молчу над лирою своею...
Не помню дальше, потому что эти стихи написаны давно; где напечатаны — не знаю. Написаны они одним из наших любимых учителей, Николаем Александровичем Гончаровым, братом знаменитого писателя.
Это был замечательный чудак. Добрый и честный, вечно задумчивый, беспамятный, но, в то же время, общий любимец. Как теперь гляжу на его толстенькую фигуру, круглое лицо, коротко остриженную голову, на его добрые серые глаза, постоянно блуждающие, словно он не видит ничего, что делается вокруг. Да, он и вправду ничего не видел. Войдет, бывало, в класс, все встанут, по обычаю, прочтут молитву, а Николай Александрович похаживает в это время по комнате, заложив руки за спину, и что-то бормочет про себя. Он имел странную привычку как-то особенно вертеть пальцами. После молитвы наступала мертвая тишина в классе, но ненадолго: то там, то тут начиналась возня, говор, смех. Шум усиливался. Наконец, Гончаров как будто пробуждался от этого шума; круглая фигурка его быстро повертывалась на всем ходу, серые глаза устремлялись на какого-нибудь ученика.
— Это ты, ты шумишь? Я тебя запишу!.. — Гимназистик моментально исчезает под лавкой.
— Где, где он? Подайте его сюда! — вопил учитель. Виновного вытаскивали и подводили к кафедре. Учитель садился на стул и грозно требовал ответа.
— Отвечай, шалун!..
Ответы наши, обыкновенно, были не блестящи; но каждый неловкий ответ точно воодушевлял учителя. Он начинал разъяснять то или другое грамматическое правило, и, нужно сознаться, мы заслушивались его тогда. Николай Александрович был поэт в душе, и эту поэзию он вносил в грамматическую сушь. Мы любили часы уроков грамматики также и потому, что чувствовали себя как-то вольнее, свободнее, чем у других учителей. В разных углах класса шли рассказы, толки. Можно было сидеть как и где хочешь, можно было спорить и даже шалить; только иной раз грозно раздается голос Николая Александровича:
— Тише, барышни, тише!
Величал он нас барышнями потому, что давал уроки в женском Елизаветинском училище, и, по рассеянности, ему казалось иногда, что он там, а не в гимназии.
Вы меня не осудите, что я вспомнил своего доброго учителя, начав рассказ про наши былые охоты в том самом скромном городке, который воспел тоже скромный и неизвестный поэт.
Тяжелое дело для школьника вернуться в город осенью и засесть на школьную скамью. Трудно приниматься за ученье: свежи еще в памяти летние забавы. Вот и собираются на лавках кучками гимназисты: в одном месте — рыболовы, в другом — голубятники, тут птицеловы, там наездники... да что, и не перечтешь этих кучек, не переслушаешь и разговоров, которые ведутся в каждой из них. Весь этот люд делится своими впечатлениями, рассказывает об удачах и неудачах, хвалится своими приобретениями. Тут идут мена и торг, идут сговоры на осенние охоты. Как теперь помню, во время одного класса грамматики около носатого гимназиста, по прозванью Турок, собрался кружок. Дело шло о большой охоте в садах; Турок подбирал артель и ораторствовал. Надо рассказать, что такое эти сады.
Симбирск, о котором идет речь, стоит на Волге, на высокой горе в несколько десятков сажен. Крутой склон к Волге, окаймляющей город с востока и с юга на несколько верст, покрыт сплошными фруктовыми садами. Внизу, по берегу Волги, раскинулась слободка с большими хлебными амбарами волжской пристани. Сады различных владельцев отделены друг от друга плетнями. Напрасно искать в этих садах аллей, усыпанных песком, тенистых высоких деревьев, беседок и тому подобных затей. Это целые леса яблонь, груш, слив, вишен, вперемежку с кустами смородины, крыжовника, барбариса и малины. В каждом садике есть непременно избушка или шалаш, где живет сторож, он же и садовник. В иных садах есть даже маленькие домики, где постоянно живут сами хозяева. Эти сады — настоящий рай для птицелова. Под осень, когда соберут с дерев груши и яблоки, сады пустеют совершенно; их сторожа, садовники и владельцы переселяются в город, потому что зимой ходить по крутому склону, покрытому снегом, почти невозможно. Вот туда-то, в былое время, ежегодно осенью, по праздникам отправлялись артели гимназистиков. Об одном из таких походов я и хочу рассказать.
Это было в начале сентября. В тот год 8-е сентября (праздник Рождества Богородицы) приходилось на понедельник, следовательно, у нас было с лишком два дня для охоты. Вот по этому-то поводу и ораторствовал мой Турок. Надо было выбирать людей. Иного возьмешь да и наплачешься с ним; всю охоту испортит. На этот раз мы подобрали испытанных товарищей. Между ними, кроме птицеловов, были два рыбака, один яблочник, один кашевар, трое загонщиков и четверо ловцов. Кроме нашей, составились и другие артели, причем не обошлось без ссор. В конце концов, однако, решили не ссориться из-за мест, не мешать друг другу, а главное, в случае нападения, стоять за своих крепко. Дело в том, что в сады зря ходить опасно, несмотря на их пустоту. Осенью там нередко укрывались разные бродяги, шлялись бурлаки, прокармливаясь недобранными фруктами. Иногда они обижали нашего брата, без церемонии отбирая у нас хлеб и всякие съестные припасы; поэтому мы не только не ходили туда в одиночку, но каждая артель брала с собой или ружьишко, или пистолет.
Сверх того, нередко бывали стычки с другими городскими птицеловами, иногда кончавшиеся крупной потасовкой; бились мы не раз и с семинаристами, которые шлялись по садам ради стомаха (желудка), т. е., попросту, чтобы набить голодное брюхо даровыми яблоками и грушами. Война у нас с семинаристами была стародавняя. Тянулась она гораздо долее, чем осада Трои. Из-за чего и как началась она — того никто не помнил, но, по завету наших предшественников, мы ее продолжали стойко, как будто и впрямь не хотели посрамить земли русской. Она велась на улицах города, в публичных садах, словом, везде, где только встречались грамматики, философы и богословы с «красной говядиной» — как называли нас семинаристы за красный воротник нашей форменной одежды. Драки эти принимали иногда вид настоящей войны, и бойцов разгоняла полиция.
Странно, что между семинаристами почти не попадалось птицеловов и вообще охотников. В сады их загонял только голод, причем, конечно, не обходилось без стычек с сторожами. Наши же гимназистики этим делом не промышляли, и потому мы всегда находили в садах любезный прием, а подчас и угощение.
В субботу, 6-го сентября, после обеда, наша артель отправилась в путь, но, чтобы за нами не следили, мы шли поодиночке и только за городом сошлись в условленном месте. У каждого был свой груз: одни несли снасти, другие — удочки, третьи — провизию, посуду, оружие. Двенадцатым нашим спутником была легавая собака одного из артельщиков, громадного роста и непомерной силы, которую мы неизменно брали с собой. С этим товарищем мы никого не боялись: ни бродяг, ни философов, ни богословов. Полчаса спускались мы в один из дальних садов, который славился обилием птицы, там расположились в большом теплом соломенном шалаше и живо принялись за работу. Рыбаки пошли на Волгу, остальные принялись расчищать точки, прилаживать снасти. Натаскали в шалаш сена; в стороне, под крупным обрывом, устроили очаг. Яблочник отправился с сумкой собирать яблоки и груши; затем развели на очаге огонь, и кашевар занялся приготовлением ужина. На этот раз ужин вышел роскошный. Рыболовы вернулись рано, с порядочным запасом разной рыбешки. Один из них с торжеством показывал издали целую связку жирных стерлядок, купленных у рыбака за гривенник. Сварили уху, заварили чайку, наелись, напились, спели хором песенку и залегли в шалаш спать, накрывшись, вместо одеял, толстым слоем душистого сена. Валетка улегся тут же, на сене. Только что стали мы засыпать, как вдруг кто-то закричал диким голосом: «Караул! Караул! Волк»! Валетка бросился в сад, мы схватили что попало — и за ним. Началась отчаянная гонка. Валетка лаял, кидался на кого-то с ожесточением, но на кого — мы и понять не могли. Раздавалось странное рычанье, блестели чьи-то глаза. Наконец, послышался отчаянный крик и ворчанье Валетки. Тут мы только поняли, что мнимый волк — просто кот.
Летом, пока работали в садах, пока жили сторожа, там разводилось много кошек. Они истребляли птичьи гнезда и выводки и, под конец, совершенно дичали, так что к осени их не могли даже захватить с собой хозяева. Осенью они питались мышами, а зимой многие из них гибли от голоду. Ночью эти воры подкрадывались к нашим шалашам, разламывали клетки и пожирали птиц, поэтому мы их терпеть не могли и, при помощи Валетки, преследовали их беспощадно. И на этот раз громадному черному коту тоже пришлось поплатиться своей шкуркой. Остальная часть ночи прошла совершенно тихо.
Рано утром, едва показалось за Волгой солнышко, мы были уже на ногах, наскоро напились чаю и отправились каждый к своему месту. Загонщики разносили и расставляли западни, осыпали заросли репейника силковой снастью на щеглят. Мне в тот раз выпал жребий ловить дроздов понцами. Понцо — это два полотна тонкой филейной сетки. Концы их привязаны к палочкам, а вдоль длинных боков протянуты бечевки. Ставятся они по обе стороны точка, параллельно. Внутренние бечевки, обращенные к точку, имеют около палочек петли. При помощи кольев, вставленных в петли и вколоченных в землю, бечевки натягиваются туго. Наружный конец одной пары палок снабжен короткой бечевкой, конец которой колышком прикрепляется к земле на одной линии с другими кольями. Концы двух противоположных палочек тоже имеют бечевки, связанные вместе, и от них уже идет длинная веревка к шалашу птицелова. Стоит только дернуть за эту веревку, как оба полотна понцов переметываются друг к другу и быстро накрывают точок. Понцы — превосходная снасть для ловли птиц и далеко лучше лучка. Они могут быть и маленькие, и большие, длиною даже в несколько сажен. Ими ловят самых разнообразных птиц, как мелких, так и крупных. Но для успеха ловли необходимо выполнить два условия: во-первых, понцы должны быть установлены правильно, а, во-вторых, ловец должен быть мастер своего дела, что вовсе нелегко: надо дернуть веревку так, чтобы понцы перекинулись моментально, иначе все птицы успеют улететь.
Утро было чудно хорошо — ясное, теплое. Кругом стояли яблони, груши с покрасневшими, пожелтевшими листочками. Передо мной раскинулась голая площадка, на которой, среди зелени чернел точок, а далее виднелась широкая полоса матушки-Волги. Плыли суда; вился черный дымок от парохода; словно утки, сновали по реке рыбачьи челны. Кругом, в пожелтевшей листве, звонко раздавались голоса синичек, усердно очищавших стволы яблонь от яичек бабочек. Порой проносились высоко в воздухе стаи журавлей, лебедей, гусей, уток. Как ни хороша была картина, но солнышко грело так ласково, что я чуть не вздремнул и непременно заснул бы, если бы не подлетела стайка зеленых чижей. Веселые звуки скрипки, на которую больше всего похож голос чижика, раздались слева, в чаще яблонь. Ближе, ближе; вот, наконец, над вершиной яблони показался чиж-передовик и остановился тут с подозрительным чириканьем. Один за другим подвалили к нему десятки чижей. Вид черного точка, усыпанного коноплей, сережками ольхи и ягодами рябины, около которых скакали манные чижи, овсянки и дрозды, очевидно, смутил странников. Между ними пошли бойкие переговоры. Манный чижик беспокойно завертелся в клетке, обрадовавшись своим родственникам, и зачирикал изо всех сил, приглашая их к себе. Но гости церемонились и туго шли на приглашение. Они осторожно стали спускаться на нижние ветви березы, подозрительно высматривая своего злополучного собрата. Это самая лучшая минута в жизни птицелова. Тут решается важный для него вопрос; не подходите к нему близко: он бросится на вас как зверь, кто бы вы ни были. Это какой-то полоумный. Глаза его видят только птиц и точок; натянувшие бечевку руки дрожат как в лихорадке. Он сам себя не помнит от волнения и страха. А ну, как кто-нибудь испугает птиц?
На этот раз, однако, этого не случилось. Один голодный чиж порхнул на точок и стал есть приваду; его примеру не замедлили последовать и другие. Стая была огромная, по крайней мере, штук в полтораста. Я дернул веревку и выскочил из шалаша. Представьте же мой ужас: одно полотно понцов стояло торчком, а под другим билось только три или четыре чижа! Остальная стая летела уже далеко. Я до такой степени опешил, что сразу не мог даже понять, как это случилось; но причина неудачи скоро разъяснилась. Оправляя понцы, я задел ногой сломанный сук яблони, а он зацепил за наружный край сети. Оправив понцы и вынув чижей, я снова спрятался в шалаш. Но, увы! счастье как будто отвернулось от меня. Стая за стаей — чижи, зяблики и разная другая птица — летели мимо меня, и ни одна не присела на мой точок. Так прошло добрых два, три часа. Наконец-то, судьба сжалилась надо мной: мне удалось накрыть десятка полтора зябликов. Только что успел я управиться с ними, как раздался звук свистка (наш условный сигнал к обеду). Приведя в порядок снасти и спрятав манных птиц в укромное местечко, я, не спеша, отправился к шалашу; но едва сделал несколько шагов, как сигнал повторился, а затем и еще раз. Это уже означало тревогу. Я бросился бегом, насколько позволяли силы. Едва я добрался до лагеря, как моим глазам представилась далеко невеселая картина. Горшок с ухой был опрокинут; нашего кашевара повалили на землю два рослых семинариста; двое других товарищей с отчаянием отбивались палками от целой шайки грамматиков. Схватив первую попавшуюся палку, я бросился на выручку кашевара. Ударом по голове мне удалось оглушить здоровенного философа, но полугнилая палка тут же разлетелась вдребезги. Не долго думая, я хватил другого по носу. Тут кашевар быстро вскочил на ноги и насел на оглушенного. Зато и я, в свою очередь, очутился под философом, и, пожалуй, плохо бы мне пришлось, если бы в эту минуту не подоспели наши. Сражение мигом приняло другой оборот: грамматики моментально дали тыл, философы очутились в плену. На счастье, один из них оказался земляком гимназистика, которого мы звали Кубарем, так что при его помощи битва закончилась бы полным примирением. Но на беду, один из философов ни с того, ни с сего издали швырнул камнем. Камень попал в Кубаря, тот освирепел и покраснел как рак.
— А если так, то бей их, братцы! Валетка, хватай их!
Философы метнулись через забор; но один из них задел за сучок своим длиннополым кафтаном, и в одну минуту зубы Валетки впились в полу нанкового семинарского сюртука. Философ рванулся отчаянно, но, увы! длинный хвост остался в зубах у Валетки. Живо перескочили мы через забор и бросились в погоню. Валетка догнал другого философа, который также поплатился полой кафтана. Грамматиков же и след простыл.
Собрав семинарские полы, мы вздели их на палки, вернулись в лагерь с трофеями победы, подобрали с земли рыбу, вынули из золы картофель, который, к счастью, не заметили нападавшие, и весело принялись за обед. Разговор шел, конечно, о побоище и об улове птицы. Оказалось, что и прочие товарищи были не счастливее меня. Птицы было много, валом валила, но стаи летели, не присаживаясь, спешили, словно завтра должна наступить зима. Утолив голод, мы вернулись на свои места, в надежде, что авось будет удачнее лов под вечер. Но тут нас ждали новые сюрпризы.
Грамматики воспользовались нашим отдыхом и у двух ловцов сломали лучки, выпустили манных птиц, разрушили шалаши. Снова тревога; снова пустились мы на поиски разбойников, но безуспешно: они скрылись, как в воду канули. Мы знали, что они тут близко, знали также, что они не оставят нас в покое, и потому решились с наступлением сумерек перебраться на другое место, выследить врагов и ночью напасть на них. Так и сделали. Я остался у понцов, Турок засел у уцелевшего лучка, западни мы сняли, манных птиц припрятали, в разных углах сада выставили скрытых часовых. Ловля не удалась, да и птица не шла; такой уж, верно, день выдался. Только что я хотел снимать понцы, как вдруг из-за яблони порхнул прямо на точок черный дрозд, за ним другой, третий; я не вытерпел, дернул; понцы взвились и закрыли дорогую добычу. Да, это искупило все неудачи: черный дрозд был ценное приобретение! Связав им крылышки и посадив в кутейку, я снова юркнул в шалаш. Прошло с полчаса или больше, но дрозды не показывались, а стайки других птиц летели все также безостановочно мимо. Наступал уже вечер; со стороны Волги донесся до меня звук знакомой песни. То шли наши рыболовы. Наконец, показались и их фигуры. Я снял понцы, уложил их и хотел идти в лагерь, как вдруг один из рыболовов закричал отчаянным голосом: «Караул!» На них опять напали грамматики; но на этот раз грамматикам не удалось улизнуть: наши с разных сторон бросились к месту драки, примчался и Кубарь с Валеткой. Исписали же мы им бока! С ревом и плачем враги просили прощенья, клялись никогда больше не тревожить нас. На этом условии им дана была полная свобода. Оборванная, украшенная синяками, удалилась из сада разбитая армия. Бесполых философов тут уже не было; они ушли домой, как уверяли грамматики; но, зная по опыту их коварство, мы решили перекочевать в другой сад и в сумерки отправились туда тихомолком. Там была пасека; пчеляк, наш старый знакомый, радушно приютил нас в мшаннике, куда прячут пчел на зиму. Весело запылал костер, снова сварили уху из принесенной с Волги рыбы, приготовили яичницу, починили лучки и завалились спать.
Наутро, лишь только начало рассветать, мы принялись за работу. Мигом расчистили точки, уставили снасти; но день был пасмурный, и на удачную охоту мы не рассчитывали. Оказалось же как раз наоборот. Птицы так и валили на точки; из западней едва успевали вынимать их. Это был просто баснословный улов! Достаточно сказать, что в половине дня мы не знали, куда девать птицу: все было полно. Тогда, волей-неволей, пришлось прекратить ловлю. Вот что мы добыли: 133 зяблика, 92 чижа, 15 реполовов, 21 лесную канарейку, 17 щеглят, 3 черных дрозда, 48 дроздов — рябинников, деряб и белобровиков, 2 синицы князька, 17 долгохвостных синиц и 2 сычика.
Итак, решено было прекратить ловлю, пообедать, а затем вернуться домой, рассортировать и поделить между собой добычу. Однако и этот день не обошелся без приключения.
Между нами был один товарищ — толстяк, которого мы брали, главным образом, как охранную стражу и как веселого болтуна. Встретив нас с добычей, толстяк презрительно усмехнулся.
— Стоило, — говорит, — на этакую дрянь время терять.
— А ты-то что поймал?
— Я-то, конечно, не такую дрянь.
И с этим словом он вытащил из-под сена большущего русака.
Мы так и ахнули от удивления, потому что, хотя у нас и было ружье, но выстрела мы не слыхали, да и толстяк вовсе не мастер был стрелять.
— Ну, так и быть, расскажу, садитесь чинно в круг. Пока вы там ловили воробьев, я тоже отправился на охоту с Валеткой. Бродили, бродили мы с ним по садам, только вдруг выскакивает из куста этот самый господин заяц. Я от него, а Валетка за ним. Обернулся — нет ни русака, ни Валетки. Зову, зову я Валетку — нет его. Ну, думаю, пропал! Вдруг слышу — где-то далеко он залаял. Эге! Дело плохо! Вырезал я дрючок и иду себе потихоньку к нашему лагерю. Вдруг смотрю, этот самый заяц как скакнет через забор прямо ко мне, сел на задние лапы и слушает. Слушал, слушал, потом сделал прыжок, другой, третий. А тут у забора был сложен хворост; глядь — мой заяц марш туда и пропал. Немного погодя, прибегает Валетка, повертелся и кинулся совсем в другую сторону. Зову, зову его — нет; дует себе во все лопатки, обежал вокруг сада и опять вернулся ко мне. Тогда я схватил его за ошейник и подвел к хворосту. В эту минуту прямо на нас выскочил русак, а Валетка — цап его за бок. Вот и словили друга милого.
— Да, — заметил стоявший тут пчеляк, — русаки любят прятаться в хворост. Вот погоди, начнутся пороши, сколько их тут разведется в садах — и не счесть. Ночью гуляют, гложут яблоки, а к утру и залягут в бурьян или под хворост. Кабы было ружье, сколько бы я их набил!
Запали эти слова нам в голову. Новая страсть пробудилась в душах охотников, новые надежды, новые радости.
— А что, братцы, — не вытерпел Кубарь, — дождемся пороши да и в поход на косых. Не все нам с бурсой биться.
Эта мысль всем пришлась по сердцу: решили приняться за вооружение. Пчеляк одобрил наше намерение и обещал всякую помощь. Распростившись с ним, нагруженные богатой добычей, усталые, но веселые, вернулись мы домой. Всю ночь мне снились тогда зайцы.
