Силис Николай Андреевич
Я — художник. А художникам, как известно, свойственно свои впечатления фиксировать на бумаге или в любом другом материале, доступном в данных условиях. У меня, кроме любопытства, собственных глаз и бумаги (писчей, разумеется) ничего не было. Может быть, поэтому и появилось желание немедленно записывать все, что оказывалось в поле моего зрения.
К этому времени я уже познал одну простую истину: то, что ты не зафиксировал сегодня, завтра уже будет поздно. Эмоции — быстротечны, а удивление исчезает и вовсе или превращается в занудливое, мало интересное для других воспоминание.
Поэтому я и записал целый ряд не связанных между собою впечатлений в момент своего пребывания в этой удивительной стране Бакланихе.
Здесь несколько зарисовок — портретов аборигенов. И не только портретов. Я с этими людьми общался и, конечно же, принимал участие во всех их повседневных развлечениях. Ну, вроде как, Миклухо-Маклай на далеких островах.
«Люблю путешествовать» — часто говорят люди, не задумываясь над тривиальностью этого заявления. Кто ж не любит? Не сыщется человека, который бы всю свою жизнь просидел на одном месте. Разве что Ньютон, ни разу не покинувший пределов Англии, или Жюль Верн, у которого естественная потребность к передвижению заменилась беспрецедентным по своей исключительности воображением. Все прочие смертные подвержены, так или иначе, этому нормальному желанию. Я — не исключение. Использую любую возможность удрать из столицы или вообще откуда бы ни было.
Мне повезло. У меня есть брат — профессионал-охотник. Для своего местожительства он выбирает самые отдаленные и неудобные для жилья участки европейской и сибирской части страны. Чем глуше и неосвоеннее место, тем большее удовольствие получает от пребывания там. Я же, как нитка за иголкой, следую за ним каждый раз, куда бы судьба его ни забросила.
На этот раз он и его жена обосновались в маленьком поселке Бакланихе, расположенном в трехстах километрах от Туруханска.
Собственно Бакланиха — это речка, один из бесчисленных притоков Енисея, а поселок, некогда выросший на возвышенной части мыса, образованного слиянием двух несоизмеримых по размеру рек, присвоил себе название этой скромной речки. На маршрутных картах Енисейского речного пароходства он обозначен самым маленьким кружочком. Билеты до этой точки не продают, и теплоходы там не останавливаются. Если и появится у кого-нибудь такая исключительная потребность, нужно заранее договориться с капитаном о процедуре высадки. Только тогда теплоход, при подходе к Бакланихе, подаст три гудка и сбавит скорость. Из поселка обязательно кто-то на моторе должен выйти навстречу, на ходу пришвартоваться к теплоходу и так же на ходу забрать или высадить пассажира.
Вадим, мой брат, на «дюральке» с подвесным мотором встретил меня и моего спутника задолго до того, как показалась сама Бакланиха. Не успев пришвартоваться, крикнул: «Купи пива!» А где его купишь, если уже на второй день следования из Красноярска все выпили. С пивом беда в этих краях: или оно задолго до подхода к Бакланихе выпивается, или же за трое суток пути от Дудинки до Туруханска настолько прокисает, что употреблять можно только после предварительной добавки изрядного количества питьевой соды.
Поселок показался вскоре за поворотом. Десятка два домов на лысом пригорке. Строения разбросаны в полном беспорядке. И ни единого деревца.
На берегу по случаю появления новых людей аборигены и много собак. Одна из них оторвалась от стаи и побежала навстречу.
— Это твоя, Вадим? — спрашиваю я брата, указывая на лохматого кобеля.
— Моя, а чья же? Люся! А Колька обозвал тебя собакой!
Обычная шутка брата. Вслед за собакой с пригорка спускается Люсенька, довольно молодая, но преждевременно раздобревшая жена Вадима.
Меня здесь ждали уже давно. Приезд по каким-то причинам откладывался, и поэтому весь лимит эмоций на торжественную встречу был израсходован задолго до моего прибытия. Приветствия вылились в серию простодушных упреков и сетований на неурочный мой приезд.
Стол накрыт по принципу «что Бог послал». Сиг жареный, осетрина домашнего посола, икра черная — осетровая, свежесорванная зеленая черемша, консервы и спирт государственного разлива.
Мне представили сидящую в углу девицу лет двадцати с громадным пучком белых волос на затылке. Отрекомендовалась как заведующая детским садом. («И откуда здесь детей столько?» — подумал я). За весь вечер она не произнесла ни слова. Сидит в углу, пьет спирт наравне со всеми и молчит. Я присматриваюсь, подчеркнуто ухаживаю за ней. Галина Павловна, как ее представили, меня не замечает.
В поселке, помимо десятка взрослых русского происхождения, живут кеты — древняя и почти вымершая нация. На всей земле их человек девятьсот осталось. А в чистом виде так и трехсот не наберется. Хоть в Красную книгу заноси. У кетов свой язык, фольклор, свои обычаи. В прошлом — это довольно развитое оленеводческое кочевое племя. С приходом советской власти ведут оседлый образ жизни, но хозяйничать, строить, заниматься земледелием они так и не научились. Их стихия — охота и оленеводство. Письменности своей нет, быт весьма примитивный. Заря цивилизации. Но это я узнал уже потом...
Вася Жирный
Охоту и рыбалку любил безумно. У него был ум изобретателя, и если бы образование не подкачало, сделал бы он открытие какое-нибудь невероятно значительное. Например, придумал бы перемет такой, который бы начинался от Бакланихи и до самого Туруханска тянулся бы. Да еще с автоматическими крючками. Сядет осетр или стерлядь на него и тут же электричеством ударит. Или еще что-нибудь полезное в этом роде. Ведь придумал же он блесну из пробки от водочной бутылки. Прошедшей зимой немало рыбы натаскал на эту оригинальную снасть.
Вася Жирный не такой пьяница, как националы. В тайге он месяцами может обходиться без водки. Но ему очень трудно отказаться, если угощают. После первого стакана мысли как-то сами собой сосредоточиваются на магазине, под ложечкой начинает посасывать. Сначала чуть-чуть, потом все сильнее и сильнее. В итоге каждый раз дело кончается поисками способа добыть это дурацкое пойло. А достанет — одному не интересно. Да и закусить вроде бы надо, а дома хоть шаром покати. Собака — и та по неделям не кормлена. Конечно, можно было бы у начальника выпить — с Вадимом они приятели. Вместе с Урала сюда приехали, вместе охотятся, вместе рыбачат. Но у него жена — Люсенька. Уж очень грозна, когда дело пахнет выпивкой. Иногда по праздникам или когда кто приедет, приходится ей смиряться с присутствием Васи. Но тогда другая беда: не берет водка Васю. Люсеньку боится. Так и уходит трезвым.
Жирным Васю зовут в насмешку. Если и есть на свете человек без единой жиринки — так это Вася. Даже удивительно, как природа ухитрилась так сделать. Кожа да кости. Одежда всегда висит на нем, как на вешалке.
— Меня даже из армии демобилизовали раньше срока — погоны не на чем было носить, — говорил Вася, показывая единственную имеющуюся у него фотографию.
И действительно, погоны висели на нем, как крылья у курицы, попавшей под дождь.
Однажды он очень рассмешил Вадима во время купания. Майка у Васи спереди была собрана в большую складку и прострочена на машинке. Это чтобы не сваливалась. Медичка Вера Георгиевна по указанию Васи прострочила. А кому какое дело? Было бы удобно. Не выбрасывать же ее, если тебе подарили. Он, в конце концов, не виноват, что все, кто дает ему донашивать свою одежду, всегда полнее, чем он сам. Надо сказать, что белья Вася Жирный отродясь не покупал.
Принято полагать, что у всякого человека есть жилье. И не только человека. Любому живому существу требуется некоторое замкнутое пространство, обозначаемое понятием дом. У одних это раковина, у других — нора, у третьих — гнездо, а у человека — целое сооружение.
У Васи есть дом. Правда, Васину развалюху трудно обозначить этим понятием, но все-таки четыре стены и крыша есть. Если стены кое-как и соответствуют своему назначению, то насчет крыши никак этого нельзя сказать. На ней, как и на Васиных плечах, ничего не держится. Доски сохранились только над тем местом, где стоит топчан с сеном, а в остальных местах — скелетик, можно сказать. Да и что требовать: старый домик. Видать не одно поколение перемерло в нем. На Бакланихе много таких домов, обреченных на разрушение. Они остались еще со времени, когда Енисей считался наилучшим местом для отбытия наказания за особо тяжкие преступления. По всему течению Енисея были основаны такие станы на расстоянии дневного перехода друг от друга. Ссыльным тогда делать было нечего, вот они и строили себе избы. Но ничто не вечно: старые избы прогнили, а новые строить некому. Заключенные теперь все больше в лагерях время проводят.
Самое неприятное время для Васи — осень, когда косой холодный дождь заливает всю площадь чердака и в единственной комнате избы не остается ни одного метра сухого пространства. На этот случай у Васи есть старое корыто, которым он и накрывается на ночь. Барабанит, правда, но зато тепло и сухо.
А вообще-то, зачем Васе дом? Его дом в лесу, а в поселке можно хоть у кого переночевать. Его стихия — тайга. Только там Вася чувствует себя в безопасности. Она же обеспечивает абсолютную трезвость. И действительно, разве можно завезти сколько-нибудь значительный запас водки, скажем, на Пупковское озеро? (Там Вася Жирный прожил в палатке чуть ли не всю эту суровую зиму). Конечно, нет. Лучше даже ее совсем не брать. Курево, чай, сахар, соль, а все остальное — излишество.
Нынешняя зима была на редкость тяжелая. Даже националы цокали языками и удивлялись. А Вася один всю зиму провел в брезентовой палатке с железной печкой. Охоты почти не было: пять штук соболей да белок с полсотни и все. С такой добычей не только с долгами не расплатиться, но и на необходимые продукты не хватит. А мороз такой, что не выйти, разве только дров нарубить для печки. Если даже ветра нет, так от движения на лыжах образуется встречный поток. И как ты ни закрывайся, а щеки и нос отморозишь. В такую стужу и десяти капканов не проверить в зимний короткий день.
И все-таки Вася Жирный предпочитает подолгу оставаться в тайге. До того чудные мысли приходят в голову, только диву даешься. А ночи длинные-длинные. Сидит Вася у печки и письмо сочиняет новому мужу своей Прасковьюшки. Вслух сочиняет. А придет весна, возьмет бумагу у Веры Георгиевны и напишет.
У Васи нет к нему никакой неприязни. Даже наоборот. Как представит себе, что у дочки и сына хоть не совсем родной, но все-таки папа, так ему и спокойно на душе становится.
Сколько он написал ему таких писем! И каждое начиналось не как-нибудь обычно — «здравствуйте» или «ах ты разэтакий», а непременно: «Глубокоуважаемый Петр Алексеевич...» С Прасковьюшкой переписываться не о чем. Хорошая баба, но дура. Поэтому Вася и ушел от нее. Даже не ушел, а поехал на Енисей за Вадимом, а та не захотела ехать за ним. Вот и разошлись. Теперь-то чего жалеть? Дело прошлое. Ну, это все, собственно, касается писем, а вот так, чтобы записать мысли, которые приходят в голову, тут образования, конечно, Васе не хватает.
Сколько раз мечтал он о том, чтобы с ним рядом писатель был бы какой-нибудь. Он рассказывает, а писатель записывает. Ох, много интересного можно было бы записать! Поэтому, наверное, Вася и взял однажды на Пупковское озеро студента из Лесотехнического института. Павлик приехал на Бакланиху с экспедицией, да так понравилось ему все тут, что он решил остаться и даже оформился на работу в промхоз. Первое время очень подружился с Васей. А потом, как черная кошка пробежала.
— Странный он какой-то, — говорит Вася, — я ему то и се рассказываю, а он все о девках. Я бы его, конечно, научил, как без них в тайге обходиться, но он слушать никого не хочет. Талдычит одно и то же. Пожил со мной с месяц в тайге — и в поселок. Надоело, говорит, хочу к Тамаре Васильевне. Так и ушел. А Вася ветку самолично для него выдолбил из осины. Легкая ветка получилась. Волоком можно одному хоть за десять километров тащить. Павлик не оценил. Ушел в поселок. И в тайге не лучшим образом проявил себя. Однажды шли они весь день по тайге — по болотам и бурелому. К вечеру только до избушки добрались. Еле-еле ноги доволокли. Вася, было, его за дровишками направил, мол, ты наруби. А я пока шкурки ондатровые обработаю. А Павлик послал его подальше и спать лег. Так ничего и не стал делать. Вася и шкурки ободрал, и дров нарубил, и поесть приготовил. А когда разбудил Павлика, тот как должное все воспринял. Так и расстались. И опять Вася остался наедине со своими удивительными мыслями. Жаль только, что по приходе в поселок они все почему-то исчезают куда-то. Чтобы совсем не одичать, Вася Жирный с собой вслух разговаривает:
«Вера Георгиевна — медичка — все равно моя будет. Куда ей деться? Зимой вернется он из лесу — никого не будет в поселке, кто бы мог ею заняться. Ему — Васе Вера Георгиевна всегда деньги дает взаймы. Это что-нибудь значит? Вон Гера — летом к ней не подойдешь — солдатами окружена, а зимой сама прибегала, к себе звала. Несмотря на то, что пятьдесят рублей задолжал. Случилась такая неприятность у Васи во время «медового месяца». На снаряжение одолжил. Весной Гера удвоила сумму. Вася надолго лишился права появляться в магазине и дом обходил стороной. За «пузырем» посылал кого-нибудь из мальчишек. «Ну и пусть, — думал Вася, — выкручусь. На¬цио¬нал¬ки надоели. Поговорить нельзя по-человечески. Напьются и бормочут по-своему, ничего понять невозможно. И скандальны очень. Маша до сих пор успокоиться не может. Все соседку Дусю-Утку вспоминает...»
Как ни сурова и ни длинна была зима — пришел и зиме конец. С грохотом взрывающихся льдов, с небывалым половодьем нагрянула весна.
В этом году и паводок весенний был особенный. Енисей в бескрайнее море превратился. Даже в тайгу пробрался. Бакланиха оказалась под угрозой. Все ценное срочно стали таскать в промхозовскую кладовую, построенную на единственном бугре.
На рации вели круглосуточное дежурство: чуть что — вертолет вызывать. Особенно было страшно, когда затор ниже Черного Острова образовался. Казалось, все уже. Льды у самых домов громоздились. А потом пронесло.
Вася, как чувствовал, на самом высоком месте палатку поставил. Кругом вода, а у него сухо. Так и жил недели три на острове, маленьком пятачке метров десять в диаметре.
Мыши составили ему компанию. С полсотни сбежалось, кто откуда. Сначала враждебно были настроены, держались в отдалении, а потом пригляделись, познакомились. Вася даже стал индивидуально различать их друг от друга. Очень разные по характеру оказались мыши. Особенно шустрая одна была. «Маркизой» почему-то прозвал ее Вася. В книжке когда-то прочел такое имя. Когда он садился обедать и зачерпывал большой деревянной ложкой похлебку из котелка, Маркиза тут же на рукаве ватника оказывалась и норовила первой отведать из ложки. Другие мыши, глядя на подругу, тоже предпринимали попытки поживиться, но Вася Жирный грозно цыкал на них, и они отбегали на почтительное расстояние. А Маркиза ничего не боялась, иногда требовалось вмешательство грубого пальца Васи, чтобы стряхнуть Маркизу на пол. Она не обижалась на него и добродушно позволяла себя даже наказывать тоненьким прутиком. Мышей Вася аккуратно подкармливал и разговаривал с ними на разные житейские темы. Лучших слушателей трудно было придумать.
Но вода пала, мыши разбежались, и вернулся Вася в поселок. А тут уже слух прошел про Васю, будто пушнину «налево» пустил. Люсеньке-приемщице сдал сущие пустяки. И как бы в подтверждение этому укатил Вася в Красноярск на первом же теплоходе. В отпуск попросился, вроде бы как зубы подлечить. На какие деньги, спрашивается, поехал? Особенно Вадим огорчился. Ведь их объединяла не только работа. В друзьях сколько лет были. Не будь Вадим начальником, так может быть, и не так огорчился, а тут вроде как нож в спину. А Люсенька так прямо и заявила:
— Чтоб больше ноги его в моем доме не было!
Очень неприятная история получилась с Васей. И дело тут даже не в выполнении плана, а в доверии. Если слух подтвердится, трудно будет работать Васе на Бакланихе, а Вадиму меры какие-то принимать придется.
Через месяц вернулся Вася Жирный в поселок, и все ахнули, увидев его. Таким разодетым и холеным Васю еще не видели ни разу.
— Ты чего? — спросил Вадим с тревогой. — Зачем в город ездил?
— Так Вера Георгиевна же там!
— Ну и что?
— Так она мне обещала еще осенью. Приедешь весной, говорит, все для тебя будет. Да дома ее не оказалось, вот я и женился на ее маме. — А, помолчав, добавил: — Хорошая женщина.
— А ты знаешь, что про тебя тут говорят?
Вася вдруг рассердился:
— Ну и пусть говорят! Пусть докажут! Пусть поймают! Зима-то знаешь, какая была? Я одного соболя ей только и отвез, да и то неприемного — мыши всю холку выстригли.
В очередную субботу была баня. Одна на всех была на Бакланихе. Мужики попарились, помылись, разбрелись по домам. Наступила очередь бабам мыться. Не успел Вадим как следует отдышаться от парилки, в комнату влетела разъяренная Люсенька.
— Ты чего смотрел? Кого нам подсунул? Иди полюбуйся сам!
У бани всполошенные бабы.
— Идите в баню, — говорят. — Там Васька то ли умер, то ли пьяный лежит. Голый — войти нельзя.
Действительно, в предбаннике на скамейке лежал абсолютно голый Вася Жирный. Все конечности его безжизненно свесились до самого пола. Даже удивительно, что у человека может так все свисать. Из запрокинутой головы лились замысловатые рулады безмятежного храпа. На стене вместо новых брюк и бежевого цвета куртки с молнией висело грязное и оборванное шмотье. Хорошо, что комары не любят в бане мыться, а то сожрали бы заживо.
Вадим потряс Васю, попытался поднять. Никак не реагирует. Приложил ухо к груди. Стучит! «Нажрался», значит, раскис от жары. Под ругань баб, не спеша стал напяливать на тощее тело Васи Жирного его «новое» белье.
Одеть мертвецки пьяного Васю довольно трудно. Хорошо хоть не сопротивляется. Как на покойника натянул штаны и куртку. Трусы и ботинки не стал надевать. Обойдется. Взвалив на спину, отнес домой. Только приехал — и загулял Вася. «Подруги» его обездоленные остались. На что он им такой нужен? А Вася теперь будет куролесить до самой осенней рыбы, тогда только трезвый сделается, а потом, по-трезвому, опять убежит в тайгу, — каждый год одно и то же.
Боря-Носик
У Бори-Носика весной случилось несчастье. С тех пор лицо его носит следы безутешной печали.
Увели оленей. Целое стадо в сорок с лишним голов. Откуда-то с севера пришли дикие быки с большими рогами и увели. А без оленей националам беда. Все равно, что дом весенним паводком снесет.
Дух предков-кочевников не позволяет ему сидеть на месте. Боря-Носик дома почти не бывает. С первым же снегом запрягает оленей, садится на нарты и пошел. По еле заметным признакам точно определяет, где белки много, где соболя добыть можно, где больше ондатры в этом году. Ходить далеко не надо, как это делают приезжие. Обстрелял километров пять по радиусу вокруг и снова на нарты. Чум поставить — много времени не занимает. О дровах в лесу и говорить не приходится, а что касается еды — так ее в тайге хороший охотник всегда добудет. А олень сам о себе позаботится. Где кору обдерет, где ягель добудет. Были бы соль, спички и чай.
Без чая в тайге нельзя. Только он дает силу. Слава тому человеку, кто первый придумал этот напиток. За сезон можно сменить десяток стоянок. В поселок зимой лучше заходить пореже. Только по необходимости. Ведь как ни стараешься, а обязательно купишь бутылку. А там и пошло. Одна за другой. Боря-Носик, нельзя сказать, чтобы уж большой пьяница, но если нашла такая полоса — выхода из нее нет. Пока деньги не кончатся или жена начальника участка не отберет, прекратить невозможно. Потом-то, когда трезвый, сидит он снова на нартах, думает: зачем все это? Не так надо было. Сдал пушнину, забрал продукты — и в тайгу. Так нет, вот ведь Юра-«зека» подвернулся. Он-то никуда зимой не ездит. Так и ждет, когда кто вернется из тайги. Совсем человек пропащий. И уж на какие только хитрости не идет, чтобы раздобыть выпить. Однажды пришел к Гере в магазин с запиской, в которой значилось: «Выдай этому проходимцу бутылку, пусть отвяжется». А дальше — подпись начальника. Конечно, никакой такой записки начальник не писал, сам все сочинил и подпись подделал. А Гера, дура, и поверила.
Не попадись Боря-Носик Юре на глаза, сколько бы белок можно было набить. В прошлом-то году ее почти не было. Шишка кедровая не удалась. Она и ушла. Еще осенью ясно стало, что уходит белка. Чуть ли не на каждой крыше можно было увидеть. А потом на ту сторону махнула. Прямо через Енисей. Хвост парусом и плывет. Так рыжая дорога образовалась поперек Енисея. Нынешней весной вот оленей увели. Не уследил Боря-Носик. Упустил. Давно такого не было с оленями. Уж на что зима суровая была — всех выходил. Ни одному теленку не дал погибнуть. Очень трудно до мха добраться, так Боря-Носик сам разгребал снег, очищал участок в квадратный метр, а остальное уж олени сами раскапывали ногами.
Бывало, конечно, и раньше приходили дикие олени. Но Боря-Носик хитрый: даст покрыть самок, а потом и давай их стрелять из ружья. По пять штук убивал, остальные убегали. Собакам корм готовый.
Оленей Боря обыкновенно пас на левом берегу Енисея. И нынче можно было бы туда гнать, да волк появился. Одного за другим стал резать. Боря-Носик не трус по натуре своей, ко всяким опасностям привык, а тут вдруг испугался. Заробел, пришел в Бакланиху просить помощи. Зверь непривычный, и не часто такое случается. Шутка сказать, ополовинил волк стадо. Сорок штук осталось. Последнее время так просто из кровожадности резал. Забьет оленя и бросит. За следующим охотится. В поселке как назло ни одного охотника. Пришлось все стадо через Енисей переправлять. Благо — вода спала. И вот без единой кровинки все стадо потерял. Не усмотрел Боря-Носик. Теперь зиму не жди. Хорошего ничего не будет. Целыми днями рыбачит он неподалеку от поселка или сидит у своего бревенчатого чума и курит. У стенки стоят заготовки полозьев для новых нарт, но он на них и смотреть не хочет. Жена Бори-Носика — единственная, пожалуй, непьющая и тихая женщина. Одному пить неинтересно. Вот Боря-Носик и направляется к Гере в магазин. Берет бутылку спирта и идет разыскивать Юру-«зека». Теперь уж все равно, без оленя — какая охота!
Боря-Носик рассказал все это, сидя на корточках, дымя самодельной трубкой.
Выпалил скороговоркой, как одно предложение, ни разу не нарушив интонацией размерный ход речи.
Только на плоском безносом лице его прочно застыла глубокая искренняя печаль.
Собаки
Собаки — неотъемлемая часть населения Бакланихи. Нет ни одного дома в поселке, чтобы у хозяев не было двух или трех собак. А у некоторых даже и по четыре. У собак так же, как и у людей, свой мир, свои заботы, свои сложности во взаимоотношениях. Жизнь их тесно переплетена с жизнью хозяев.
Собакам жить сейчас очень трудно. Нужно уживаться с людьми. А это совсем нелегко. Уже много тысячелетий прошло с того времени, когда люди взяли верх над всеми четвероногими. А ведь если посмотреть на людей собачьим взглядом: ни шерсти, ни зубов, ни хвоста, лап двух недостает, запахов не различают и ничего не слышат. И все-таки вот поди — подчинили себе все живое. И собак в том числе. Чего только не придумали они за это время! Ружья, капканы, нарты, автомобили, самолеты и прочую чепуху. Легче оказаться один на один с медведем в глубоком снегу, чем сутки просидеть в лязгающем вагоне. Ни для одного живого существа не придумано столько правил, сколько для собаки, едущей в поезде. Даже самой умной и воспитанной никогда не удается разобраться во всей сложности этих ограничений.
А запахи! Сколько отвратительно-незнакомых и тревожных запахов! Особенно в городе. С ума можно сойти!
...В Бакланиху Кустик приехал в том возрасте, в котором люди уже обычно перестают совершать глупости. К этому времени много удалось повидать и хорошего, и плохого. На его глазах волки разодрали его мать Куклу, а самому чудом удалось отбиться от много- численной стаи. Ему пришлось быть свидетелем, как во время охоты на лося лучший друг его хозяина был убит самострелом, неизвестно кем поставленным на лесной тропе. Он на своей спине испытал ласку детей и садизм подростков. Вместе с хозяином подолгу голодал в тайге. Но в его собачьей памяти запечатлелись и радостные события. Кустик остро запомнил запах первой построенной Вадимом избушки в тайге. Запомнилась ему встреча с хозяином после долгой разлуки, когда он потерял всякую надежду на нее. Помнил и те редкие случаи, когда, затравив лося, отъедался до лоснящегося блеска.
Кустик родился в небольшом приисковом уральском поселке и по долгу службы имел дело с людьми совершенно разных характеров. С годами Кустик усвоил одну истину: людям в четвероногих больше всего нравится непротивление. И он старался соблюдать это правило. Следовал этому даже тогда, когда поведение людей выходило за рамки собачьего этикета. Если его звали, Кустик уже на подходе опускал голову, вилял хвостом и всем своим видом выражал покорность. Но глаза всегда были насторожены. Незнакомого человека он деликатно обходил, не стараясь вызывать к себе лишнего интереса. Он рано научился спиной чувствовать все, что происходит позади него. Кустик стеснялся своего плебейского поведения и всегда немножко извинялся. Но это только на людях.
В тайге пес преображался. Становился волевым, самостоятельным и храбрым. Здесь он сам диктовал правила поведения.
В Бакланихе свора собак Кустика приняла поначалу враждебно. Поселок небольшой, но вся территория поделена на крохотные участки, и ни один пес не решится в одиночку пройти по чужой земле. Только вместе с хозяином и то в непосредственной близости от его ног. Иначе шерстью или ухом поплатишься за неосторожность. Первым этот незыблемый закон нарушил Кустик. И без всякой преднамеренности. Ему так независимо удалось пройти от реки до своего нового дома, что все собаки обалдели от наглости. От крайнего возмущения вместо лая из глоток обезумевших собак вырывался хрип. Но ни одна не осмелилась подойти к нему ближе, чем на один метр. А Кустик особенно и не реагировал. Шел себе трусцой, обнажив клыки, и только поворачивал голову к особо зарвавшимся собакам, и те мгновенно прекращали преследование.
Говорят, что собака все понимает, но сказать не может. Ерунда это! Хорошая собака все сказать может. Не все люди способны понять только. На этот счет у Кустика с Вадимом было полное взаимопонимание. Без слов обходились. В поселке за Кустиком установилась прочная слава лучшей собаки. Многие упрашивали Вадима продать его или отдать в обмен на что-нибудь. Особенно завидовал охотник и сосед по дому Коля Могильников. Никто не хотел понять, что между человеком и собакой иногда устанавливаются отношения более прочные, чем между людьми.
Но что-то стало у них происходить во взаимоотношениях в последнее время. Обнаружилось это не сразу, конечно, а постепенно. Кто-то из них стал стариться. А так как собачий век гораздо короче, чем человеческий, то, скорее всего это он, Кустик, стал сдавать. И проявлялось это в каких-то еле заметных мелочах. На охоте он по-прежнему без труда мог найти тончайшую нить запаха соболя и по ней привести хозяина к цели. Из десятка моторов он безошибочно узнавал вадимов «Вихрь». И уж тут все собаки могли захлебнуться от злости — он по-прежнему, безнаказанно нарушая территориальный закон, мчался к Енисею, чтобы встретить хозяина на берегу. Этот ритуал он считал своим обязательным долгом и совершал его аккуратно, независимо от дня и ночи и в любую погоду. Кустик также прилежно исполнял все свои собачьи обязанности. Даже в упряжке, которую больше всего не любил, он старался быть не последним. И все-таки что-то произошло. В эту зиму, довольно холодную, Кустик первый раз в жизни однажды заскулил и попросился в дом. Раньше с ним такого не бывало. А в избушке, как-то намерзшись за день, уснул около раскаленной печи и спалил себе бок. Для охотничьего пса это было уже совсем позорно. В течение целого месяца он ощущал некоторое неудобство над левой лопаткой. Наверное, поэтому Вадим завел еще двух молодых кобелей в своем хозяйстве — Тузика и Марса. Кустик без особых эмоций воспринял появление двух соплеменников и быстро смирился с необходимостью такого соседства, но первенство в охоте и в поселке оставил за собой. Марса и Тузика он не то чтобы признал, а снисходительно стерпел их появление. Из уважения к хозяину не стал третировать. Их игры, беспричинная суетность казались ему безумно глупыми и пустячными. Сидя на крыльце, Кустик презрительно-добродушно взирал на их глупые развлечения и никогда не позволял себе опускаться до уровня их ничтожных забав.
Тузик и впрямь оказался не очень умным псом. Любой младенец мог заставить его подчиниться любой своей прихоти. Лохмат он был безумно. За это его все и любили, не упускали случая потеребить шерсть на шее и сытых боках. У Тузика было еще одно качество, которое никогда не могла простить ему ни одна собака: беспрекословная готовность тащить в санной упряжке любой груз. Эта услужливость доходила у него до полного идиотизма. Если сани почему-то оказывались пустыми, Тузик бастовал и отказывался трогаться с места. Приходилось специально нагружать нарты камнями, чтобы заставить его ехать на ту сторону Енисея. Но за это же качество его и ценил хозяин. Не один раз Тузик оказывал неоценимую услугу Вадиму в его опасных и изнурительных скитаниях по тайге. Еще одна странность была у Тузика, за которую ему приходилось выносить много неприятностей. Он не терпел около дома никаких вещей. Что бы ни появилось на крыльце или рядом, Тузик немедленно вцеплялся своей громадной пастью и уносил куда-нибудь подальше от дома. Особенно страдала обувь. И преимущественно Вадимовы резиновые сапоги. В дом Люсенька категорически запрещала входить в сапогах, но стоило их снять Вадиму и поставить на крыльцо, как они тут же исчезали. После долгих поисков один сапог находили за Красным Чумом, а другой — в разваленной избушке Васи Жирного. Это в лучшем случае, а чаще всего пропавшая вещь находилась только спустя неделю или даже месяц. Естественно, что от Люсеньки влетало обоим: и Тузику, и Вадиму.
Полную противоположность Тузику представлял Марс. Он был худ, подвижен и хитер. За час или за два предвидел он намерение хозяина отправиться с упряжкой куда-нибудь за Енисей. И исчезал. У него сразу же находилась куча неотложных дел. Например, кидался к единственной уцелевшей на Бакланихе ели и неистово облаивал ее со всех сторон, вроде как бы на белку, давая понять тем самым, что он очень занят и ни о какой упряжке не может быть и речи.
В отличие от Тузика Марс был стяжатель: он все тащил в дом. Для этого Марс по несколько раз в день обегал весь поселок и высматривал, где что плохо лежит.
Однажды он ухитрился притащить самовар, который вынесли на улицу, но не успели разжечь. Об обуви и говорить нечего. Около дома валялась куча изорванных ботинок, туфель, голенищ и прочего хлама. Если бы не обратные действия Тузика, придворный участок очень скоро превратился бы в настоящую свалку.
В тайге оба пса подчинялись Кустику, авторитет которого был для них беспрекословным. Разбегаясь по лесу, они неустанно следили за действиями своего старшего товарища. При малейшей обеспокоенности Кустика сразу же бросались на помощь, вынюхивали, высматривали и хором кидались на ствол, где, по их определению, спряталась белка или соболь.
В поселке Тузик и Марс пользовались покровительством Кустика. Только с ним решались они безнаказанно нарушать территориальную неприкосновенность собачьих границ и напрямую пересекать поселок.
Каким-то непостижимым образом оба пса сразу же определили, что именно я ближайший родственник их хозяина. И после него только мне принадлежит право распоряжаться их делами и досугом. Эти прохвосты сразу догадались о моих намерениях отправиться снова в избушку. Рано утром, когда я приволок пузатый рюкзак с продуктами к берегу, элегантный Марс и несчастный лохматый Тузик сидели уже в лодке. В знак приветствия оба изо всех сил лупили хвостами по тесовым бортам. Меня поразила не бесцеремонность, с которой они навязали мне свое соседство, а та легкость, с которой они променяли общество своего законного хозяина на малоперспективное развлечение с его братом. Все попытки согнать их на берег окончились неудачей. Даже появление Вадима на берегу не ослабило их упорства.
— Ладно, — сказал Вадим, — пусть прогуляются. Обратно сами прибегут.
Собачий конфликт был разрешен.
Лодка, несмотря на присутствие двух непредвиденных пассажиров, была легкой, и я без особых приключений добрался до избушки.
Кустик приветствовал появление своих сородичей довольно сдержанно. Зато Генрих и Танька искренне обрадовались. Мне сразу же сообщили о бестактном поведении Кустика во время моего отсутствия, который совершенно вышел из повиновения и совершил ряд поступков, несовместимых с репутацией уважаемого всеми хозяина.
Во-первых, Кустик без разрешения поселился в избушке и отказался выполнять свои прямые обязанности: охранять лагерь. Всю ночь спал под нарами, а иногда даже похрапывал. Затем он во время завтрака, обеда и ужина вел себя как равный с обитателями лагеря и питался чуть ли не из одной тарелки. Ну и третье его безобразие заключалось в том, что когда Танька, нарезав порцию сухой колбасы, на минутку отвернулась, целый шмоток дефицитного продукта бесследно исчез с импровизированного стола. В этот день Кустик обедать со всеми отказался. Дал понять, что очень занят и ушел в лес.
И вообще Кустику наше общество явно надоело. По всей вероятности ему мы показались странными субъектами. Сидим, как идиоты, у костра, никуда не ходим, играем в шахматы и разговариваем. Нет, чтобы с ружьем по лесу походить, живность пострелять. А еда? Листья какие-то невкусные, горошек черный отвратительный. Только из уважения к «хозяину» живет с нами, а то давно бы убежал домой.
У нас к Кустику свои претензии. Убежит в лес и зальется. Думаешь, медведя поднял. Схватишь винтовку и на лай бежишь. А он, мерзавец, на дерево лает. Ну ладно, думаешь, может, глухаришко какой сидит там или рябчик — так нет — на бурундука лает. Даже в грех ввел однажды. Стыдно вспомнить: убил бурундука, убедив себя в том, что хвост его для изготовления мушек нужен. Он, действительно, был нужен, но мог бы и без него обойтись. Думал, хоть пса накормлю, так он бурундука даже нюхать не захотел. Извинился и пошел прочь. Больше на лай его мы не реагировали. Поссорились.
С прибытием двух сородичей Кустик совсем перестал интересоваться нашими делами. Целыми днями гонялись они по лесу в поисках собственных развлечений. Иногда откуда-нибудь издалека доносился их захлебывающийся трехголосый лай. Но мы на него не реагировали. Вскоре они все втроем удрали в поселок, не попрощавшись, не посоветовавшись, не извинившись.
Желтенький
В Бакланихе был еще пес, который своей исключительностью никак не вписывался в общество своих четвероногих сородичей. Более рыжей и лохматой собаки еще не рождалось на белый свет. Кто-то из приезжих оставил его щенком на почте без имени, без родословной, без сведений о родине и хозяине.
Почтмейстер, хотя и имел своих трех лаек, не смог не приютить это смешное существо, отдаленно напоминающее собаку. Щенок вырос. Превратился в чудовищный клубок рыжей шерсти. Весь поселок, не сговариваясь, стал называть его Желтеньким. Так эта кличка и прилипла к нему. Желтенький и желтенький — чем хуже других кличек. Добродушие пса было беспредельно. Ни с одной собакой в поселке он ни разу не поссорился. Невероятный случай в истории всего существования Бакланихи. Хозяин же, боясь собачьих эксцессов и зная жестокость местных собачьих нравов, сколотил ему будку и посадил на цепь, чтобы Желтенький на случай нападения всегда смог бы укрыться от опасности. Но эта предосторожность была излишней. Вся свободно разгуливающая по поселку свора быстро оценила феномен непротивляемости странного пришельца и не только не проявляла признаков агрессии по отношению к нему, но даже не затевала с ним ни разу свою чисто декоративную брехню. И среди людей у него не было врагов. Каждый, проходя мимо, не мог удержаться от того, чтобы не произнести два-три раза его имени.
— Желтенький, Желтенький, Желтенький...
Пес немедленно вылезал из своей тесной конуры, делал несколько шагов навстречу и замирал в немом благоговении перед зовущим человеком. Непомерно пушистый хвост его при этом покачивался из стороны в сторону, а с мордой делалось что-то невероятное. Она вдруг вытягивалась, расплывалась в горизонтальную лепешку, а глаза превращались в две засахаренные миндалины. Если прохожий еще пару раз называл его по имени, то они и вовсе закрывались. Трепать Желтенького для всех жителей стало величайшим наслаждением и даже необходимостью. Пес позволял делать с собой все, что угодно. Даже дети своими чрезмерными, а порой и небезобидными ласками, не могли возмутить его врожденного добродушия. Желтенький замирал в сладострастно податливой позе и мог пребывать в этом состоянии часами.
Непротивление Желтенького доходило до курьезов. Однажды жена почтаря решила завести в своем хозяйстве кур. Дело довольно серьезное для данных условий. Охотничьим собакам трудно внушить, что курица — это не рябчик и не глухарка. Поэтому для кур пришлось оборудовать специальную площадку, обнесенную проволочной решеткой. Одной из куриц приспичило гнездиться, и ничего лучшего она не придумала, как выбрать для своего гнезда конуру Желтенького. Снесла с десяток яиц и уселась высиживать. Желтенький не только не опротестовал такое незаконное вторжение, но даже стал помогать ей в этом. Каким-то неведомым чудом ему, громадному неповоротливому псу удавалось влезать и вылезать из конуры и не раздавить при этом ни одного яйца.
Детишки — воспитанники Галины Павловны всерьез уверовали в легенду, будто Желтенький таким образом высиживает своих будущих щенят. Каждый день приходили они к нему и с неподдельным любопытством интересовались: не вылупились ли. Потом шумно принимались делить между собою еще не вылупившихся щенков.
Но такое беспредельное добродушие, по-видимому, оказалось роковым для Желтенького. Не любит север добродушия. Не понимает и не ценит его. Кто-то из националов польстился на пушистый золотой мех собаки. Исчез однажды Желтенький из поселка. Вася Жирный, вернувшись как-то из Туруханска, сообщил, что он видел на одном охотнике из Татарского собачьи чулки, сшитые из шкуры Желтенького. Соображения у националов простые: если собака не умеет охотиться, то она должна быть чулками.
Коля Могильников
Коле Могильникову дали пять лет. Когда-то, годов семь тому назад, приобщил его к промысловой охоте Вадим. Года два охотились они вместе в Западной Сибири и были если не друзьями, то довольно сносными собутыльниками. Впрочем, эта характеристика не очень подходит к определению их взаимоотношений. Коля Могильников, как это ни странно, не пил и необходимости выворачиваться наизнанку посредством бутылки у них не было. Просто они умели содержательно молчать друг с другом. А в долгие зимние ночи, за тридевять земель от дома, в пургу и в непогоду сидеть в жарко натопленной охотничьей избушке и непринужденно молчать — факт немаловажный. Чтобы приобрести это право, нужно обоим иметь много общего. Не поладил Вадим с директором госпромхоза и уехал, подался на Урал. А Коля остался: женился и детьми обзавелся.
Урал не удержал Вадима надолго. Хотя там было не так уж и плохо. Рыбалка и охота хорошая, житейские условия довольно сносные, но завелся, где он жил, человек неприятный. И не кто-нибудь — милиционер поселковый. Не полюбили они друг друга сразу же, с первого взгляда. Нелюбовь быстро перешла в ненависть. Милиционер, как единственный представитель исполнительной власти, оказался сильнее, и пришлось Вадиму однажды ехать под конвоем на своей же лодке в районный центр для того, чтобы по Указу отсидеть пятнадцать суток за оскорбление представителя государственной власти. Не удержался, обругал его публично.
Вернулся домой на своей же моторке, но уже остриженный наголо. Такие были порядки.
Потом перебрался на Енисей. Река серьезная, независимая. Здесь можно прожить, только соблюдая ее законы. Царские власти хорошо знали, куда ссылать строптивых и непокорных. Жестокая борьба за существование на Енисее у ссыльных надолго вытесняла мысли о всякой другой борьбе.
Коля Могильников сам нашел Вадима по каким-то малозаметным следам, которые оставляет всякий человек на земле, сам того не подозревая. Вадим в ответ на его письменный лаконичный запрос ответил пространным письмом, где расхваливал красоты и богатства Енисея. В заключение совершенно искренне сообщил, что ему было бы отрадно еще раз походить со старым приятелем и хорошим охотником по тайге.
Коля приехал, даже не дождавшись ответного письма. Один, без семьи. Вроде как бы на разведку. Едва ознакомившись с местом, решил остаться. На радостях он даже позволил уговорить себя выпить стакан спирта с Вадимом по этому поводу. Такого с ним еще никогда не случалось. Вадим отвел ему охотничий участок, на котором он должен был промышлять пушнину. Вскоре по Бакланихе, в двадцати пяти километрах от поселка, появилась избушка Коли Могильникова, на пять километров выше Вадимова строения. Они отличались друг от друга так же, как и характеры их хозяев. У Коли крохотная, с минимальными удобствами, рассчитанная только на самого себя. У Вадима — просторная, с двумя полатями, со столом, с полками и со всякими приспособлениями для обработки пушнины.
В охоте Коля был неистов. Всякая одержимость предполагает наличие какой-то определенной цели или идеи, но в Бакланихе никто не мог сказать, ради чего Коля так старается. Деньги в Сибири имели чисто формальный или престижный смысл. Тратить их абсолютно не на что: водку Коля не пил, хозяйство, в основном, было натуральное. Что-то другое двигало Колей.
В первую же зиму Могильников перевернул все представления о нормах по добыче соболя, ондатры и белки. Даже националы — коренные жители — были удивлены такой добычей. Никто не мог понять, как это ему удавалось. Все так же, как и он, уходили на месяц-два в тайгу, пользовались одними и теми же капканами, стреляли из обычных охотничьих ружей, и, тем не менее, Коля добывал пушнины чуть ли не в два раза больше. Могильников все время что-то изобретал, усовершенствовал, пробовал. На людях всегда был угрюм и неразговорчив. Чуть-чуть ухмыльнется иногда при встрече и все. Расценивай, как приветствие или как намек на то, что он про тебя что-то думал нехорошее. Из-за нелюдимости про него по поселку ходило много всяких темных слухов. Например, упорно говорили о том, что он живет со своей сукой. Или то, что он обладает каким-то секретом приманивать людей.
Была у Коли и любовница. Всемогущая Гера-продавщица. Она сразу же отметила этого здорового угрюмого мужика, как только он появился в Бакланихе.
Ну а затащить его к себе в постель большого труда для нее не составило. Это она умела делать блестяще. При невзрачной внешности она обладала способностью смотреть на человека откровенно циничным взглядом. «На, возьми меня!» — говорили глаза каждому новому человеку, появившемуся в Бакланихе. И ни один мужик не мог устоять перед соблазном удовлетворить свою страсть столь простым и доступным образом. То, что она завмагом — тоже факт немаловажный. Гера для своих любовников ничего не жалела. На какой-то очередной ревизии ее недостача достигла одиннадцати тысяч рублей. Она их вернула довольно быстро, и дела не завели. Гера — первая и единственная женщина, которой удалось приобщить Колю к выпивке — от нее он часто выходил вдрезину пьяный. Могильников подумывал даже жениться на ней, но как-то не находил удобной формы сообщить ей об этом: так высоко ценил в ней ее достоинства. О семье он и думать забыл. Про жену как-то сказал Вадиму:
— Мы разошлись, и она сюда не приедет.
Но Рита приехала. Как снег на голову свалилась. И не одна, а с двумя детишками. С помощью Вадима удалось выхлопотать у промхоза старый дом, стоящий в заброшенном стане на Пакулихе по левому берегу Енисея. Коля переплавил его, затащил наверх в поселок и собрал. Получился большой шестистенный дом. У Коли была необычная для охотников страсть к живым зверям. В одной половине своего дома он устроил небольшой зверинец. Живой уголок, так сказать. Завел несколько белок, соболенка и приютил домашнюю ворону. Многих зверей еще собирался он разместить в своем домашнем зоопарке, но началась зима, и Коля Могильников ушел в лес. Первый зимний сезон для охоты был не очень удачный. Стояли дикие холода под пятьдесят градусов, но Коля сумел добыть больше всех соболей. Как это ему удалось — осталось для всех загадкой. Иногда лыжные пути Вадима и Коли перекрещивались в лесу. Тогда они вместе коротали длинную зимнюю ночь в одной избушке. Даже в эти минуты близости Могильников никогда не распространялся о своих успехах, а неписаный этический закон тайги не позволял Вадиму быть излишне назойливым в этом вопросе.
Однажды, обходя капканы, Вадим наткнулся на Колину собаку. «Значит, и хозяин где-то поблизости» — подумал он. Вадим решил заглянуть в его избушку и подождать Колю. Почти месяц прожил Вадим в тайге в полном молчании. Захотелось язык размять немного. Пока ждал, ощипал глухаря, заварил чай, достал недопитую бутылку спирта. Коля неслышно подошел на своих самодельных лыжах, не снимая их, открыл дверь избушки и, не сказав ни слова приветствия, спросил:
— У тебя собака моя?
— Да, здесь.
— Выгони ее.
— Так она укусит, — попробовал пошутить Вадим.
— А ты ее палкой.
И ушел. Несмотря на наступившую ночь и поднявшуюся пургу. Вадим так и не понял причину его ухода.
Потом, в конторе, он рассказал об этом Васе Жирному. Последний полюбопытствовал у Коли: что же произошло? Коля ответил:
— Наше дело.
И все. Больше ни слова. Что-то произошло непонятное, необъяснимое, вроде как следствие без причины.
При сдаче шкурок на склад Коля Могильников проявил вдруг странную недоверчивость и подозрительность. Ему показалось, что его обманывают. Оскорбленная Люсенька отказалась принимать у него пушнину и проводить сортировку. Пусть сам едет в Красноярск сдавать и сдает в центральную заготконтору. И Коля поехал.
Однажды произошел странный эпизод. Хорошо погуляв с девчатами, Вадим «захорошел». Завалился под полог на кровать Тамары Васильевны — медички и безмятежно захрапел. Таким образом он проявил свою свободу и независимость.
Люська не ревновала его к соседкам, знала, что в пьяном виде он ни на что не способен. В комнату неожиданно влетел Коля Могильников. Ни слова не говоря, поднял Вадима с кровати, врезал ему по физиономии. Не прямо, а как-то вскользь, наотмашь ладонью. Вадим с трудом стал приходить в себя, стараясь понять пьяным сознанием, что же происходит:
— Ты за что? — спросил он его, наконец.
— Знаешь за что! Нам все равно не жить в одном лесу. Встретимся в тайге — не разойдемся.
И ушел. Вадим так и не мог понять, что так возмутило Могильникова.
Как только последние пары хмеля выветрились из головы, Вадим, накинув телогрейку, отправился к Коле с твердым намерением выяснить причину нанесенного оскорбления и, в крайнем случае, рассчитаться с ним той же монетой.
Изба была жарко натоплена. Рита кормила детишек за столом. Коля, сидя на чурбане у порога, счищал ржавчину с капканов.
— Ну что? Может быть, Рита с детишками к Генке сходит ненадолго, а мы поговорим?
Коля заметно заволновался. Отошел в темный угол, заваленный охотничьим скарбом, торопливо стал шарить рукой, ища что-то. Вадим насторожился.
— Да что ты, Вадим, не бери в голову. Это я спьяну. Мне показалось, что ты шкурки неправильно отсортировал. Давай выпьем и забудем про этот случай.
Он, наконец, подошел к столу под свет керосиновой лампы. В каждой руке у него оказалось по бутылке водки. Ритка стрельнула в кладовку и принесла тарелку красной рыбы. Пружина осталась нераскрученной.
Затевать выяснение отношений при такой ситуации он не стал. Не будь в доме Ритки с детьми, неизвестно, чем бы закончился инцидент.
После этой истории молчание между Вадимом и Колей приобрело враждебный характер. Вадим знал, что встреча в тайге один на один могла быть трагичной для кого-нибудь из них. Принял кое-какие меры предосторожности. Но именно эта необходимость больше всего и давила на самолюбие, болезненной занозой сидела в сознании. По поселку поползли слухи, что Коля сбывает соболей на сторону. После поездки в Красноярск на его имя стали поступать денежные переводы по двести-четыреста рублей. Для маленького поселка, где каждый шаг жителя на виду у всех, такое явление не могло остаться незамеченным. Браконьерство и до появления Коли было нормальным явлением среди рыбаков и охотников, но оно никогда не приобретало столь крупного размаха. То был скорее товарообмен. Власти тоже подчас пользовались услугами браконьеров и смотрели на это снисходительно. Не сложись таких странных отношений у Коли с Вадимом, может быть, ничего бы и не было, но тут уже были сожжены все корабли, отступать было некуда.
Весной Коля сдал Люсе всего двадцать шкурок соболя.
— Это все? — удивилась Люся.
— Да, все. Ну, может быть, еще штук десять наберу в избушке, а больше нету. Я проболел в эту зиму много.
У Коли появился странный приятель из Красноярска. Вадим сразу же понял, зачем он приехал погостить к Могильникову. Утром в яркий весенний день, когда Енисей только-только начал просыпаться от зимней спячки, загадочный гость Коли начал собираться в дорогу. Запряг лошадь в сани, уложил вещи, надел тулуп и направился к Енисею. Вадим, прихватив двух промхозовских работников, пошел наперерез повозке. После короткой словесной перепалки его вынудили развязать мешок. Там оказалось сорок соболиных шкурок.
Был составлен акт и по рации вызваны представители власти. Началось дело. В Красноярске на квартире у предприимчивого скупщика было найдено и конфисковано еще тридцать шкурок соболя. Такая добыча была недосягаемым рекордом даже для самых лучших старожилов-охотников.
С Коли Могильникова взяли подписку о невыезде. Потянулось следствие. Риту он послал в Туруханск разузнать о подробностях и, главным образом, о мере наказания, которое ему грозит. Вадима и Люси в это время в Бакланихе тоже не было — уехали в Туруханск по промхозовским делам. Коля, узнав от приехавшей жены, что будет суд, и ему могут дать срок, вдруг взорвался. Напившись, набросился на Риту и жестоко избил ее. Ей удалось вырваться и добежать до квартиры Вадима. Там на время отсутствия хозяев поселилась Галина Павловна. Ее Люсенька попросила топить печь ежедневно и кормить собак. Обе заперлись на все засовы. Коля подошел с ружьем к дому и потребовал, чтобы немедленно открыли дверь. Видя, что ему не открывают, схватил на задворках колун и начал расщеплять дверь. Рита и Галина Павловна, испугавшись еще больше, как были — в одних сорочках, полезли в погреб, служивший ледником в летнее время. Могильников, выбив стекла и высадив обе рамы, влез в окно и, не обнаружив никого, направился к погребу. Прямо в пол разрядил оба ствола. На этом злоба его иссякла. Но перед тем как окончательно успокоиться, он совершил еще один поступок, который ни он и никто из свидетелей потом не смогли объяснить. Вместо того, чтобы вернуться тем же путем, он выбил вторую раму и отправился через нее напрямик по глубокому снегу домой. А девки, просидев еще полчаса на льду, еле живые, выползли из погреба.
Утром Коля, видимо, сообразил, что такими действиями он только усугубил свою вину. Тогда он решил организовать «товарищеский» суд, на котором бы его осудили за это как бы «мелкое хулиганство». Но не очень. Ну, в крайнем случае, дали бы пятнадцать суток или штраф наложили. Секретарь парторганизации поселка идти на этот импровизированный суд отказался. Тогда Коля сходил за мелкокалиберной винтовкой и пригрозил пристрелить его в случае отказа. Так под конвоем он и привел его в Красный Чум и запер. Через час таким же образом было собрано с десяток «товарищей», в том числе и жена Рита. Коля счел, что для товарищеского суда этого количества вполне достаточно. Положив ружье на стол, за которым обыкновенно сидело в торжественных случаях приезжее начальство, Могильников начал судопроизводство. Над собою же.
Парторг вел протокол, Коля очень старался, чтобы все выглядело так, как на настоящем товарищеском суде. Каждый из присутствующих должен был выступить и при подсказке «подсудимого» высказать и осудить аморальное поведение товарища Могильникова. Члены суда так напугались направленной в зал винтовки, что вместо осуждения старались выложить побольше оправдательных аргументов в пользу «подсудимого». Коля решительно осуждал все эти заслуги и заставлял парторга записывать только ругательную часть выступлений.
Неизвестно, чем бы кончился этот необычный «товарищеский суд», если бы Генка-«зека» не ухитрился схватить винтовку со стола и не подать тем самым сигнал к окончанию этой комедии. Колю схватили, повалили на пол и связали. Но суд не прекратили. На той же школьной тетради, где записывались показания под диктовку Могильникова, тот же парторг продолжал протокол разбирательства. Только теперь содержание выступлений было совсем другим. Началось дружное осуждение поступка. Выискивались и записывались все новые и новые подробности совершенного злодеяния. Правда, на некоторых даже связанный лежащий Коля Могильников нагонял такой страх, что они продолжали давать те же ложные показания. Коля и связанный не потерял своего достоинства. Трезво следил за всем, что записывается, и вносил свои коррективы.
В результате появился уникальный документ, не имеющий прецедента в судебной практике по своей непоследовательности. Потом, когда он попал в следственное дело, туруханский прокурор с месяц ломал себе голову: что с ним делать? Как ни была трагична ситуация, но никто из читавших эту тетрадь не мог удержаться от хохота. Для серьезного документа она не годилась.
Следствие длилось три месяца. На суде Коля отказался от защиты. Недоверие к людям и к властям перешло у него в навязчивую идею. Могильников отрицал все, несмотря на полную нелогичность своих показаний.
Ему дали пять лет строгого режима. Осудили не за соболей. Не было прямой статьи, только денежный штраф. Вот если бы его с осетром поймали — даже самым маленьким — можно было бы дать до трех лет. За то, что он натворил в поселке, можно было бы дать и больше. Он угрожал, стрелял, совершал насильственные акты, но почему-то решили классифицировать его поведение как мелкое хулиганство. Во время судебного разбирательства в КПЗ каким-то образом пронесли спирт. Никак не могли понять, как это удалось сделать. Обратились к заключенным. Вызвали Могильникова. Он сказал: «Если и попал в тюрьму, это вовсе не значит, что потерял право быть человеком. Я знаю, кто пронес, но не скажу». И замолчал. Больше от него ничего не добились. А раскололся другой заключенный. Рецидивист и пьяница.
Через месяц после решения суда у туруханской милиции начались неприятности: исчезли конфискованные шкурки. Коля Могильников сбежал из лагеря. Неожиданно для всех объявился на один день в Бакланихе и ушел в лес. Прошло много времени, но никто не знает, где он находится. Даже пробовали с вертолета искать. Да разве в тайге найдешь?
Вадим сказал:
— Я не предполагал, что ему дадут столько. Хотел, чтобы его попугали и на год лишили права охотиться.
Эпилог
Утра в Бакланихе не бывает. Сразу наступает день, а вместе с ним становится и тепло, если солнце на небе.
Четко обозначенного рабочего дня тоже нет. Как кто проснется, так он и начинается. Вот Ганя Маленький в больших резиновых сапогах спустился к Енисею и зазвенел своим пятисильным моторчиком. На перемет отправился за осетрами. Маша медленно с полными ведрами поднимается в гору. Еду детишкам готовить будет.
Светка Кусымова волочет на спине ящик с пустыми бутылками на берег. Там уже их много-много, а самоходки все нет: забрать их.
Ивана Павловича не видно: спит с похмелья с женой Клавой, и про сенокос забыли.
Ветер сегодня с реки, комара нет. Вереница полуголых карапузов во главе с дородной Галиной Павловной спускается вниз к Енисею.
Низко над поселком пролетает самолет — этажерка. Он почти каждый день пролетает. Помашет крыльями — и на север — к Черному Острову. Наверное, Галине Павловне машет. Больше некому. В доме Арзамазовых девчонки закрутили радиолу:
Быть может, ты забылаМой номер телефона...
(Бюль-Бюль-Оглы)
На берегу «балдеют» мужики. На носу «дюральки» бутылка и куски соленой осетрины. Рядом в штабелях сотни пустых ящиков из-под водки и спирта. Те, кому удалось пронюхать о нашем отъезде, пришли на законную «отходную». Последние часы в Бакланихе. Сидим на бревне — ждем теплохода. Ворона теребит неоторванную багажную этикетку Аэрофлота на чемодане. Там блестящая пломба — она ей очень понравилась. Татьяна без разрешения взяла лодку и укатила со своими покровителями на тот берег. Просто так, прогуляться на прощанье. Появись теплоход сию минуту — все мы обречены были бы остаться еще на неопределенное время в Бакланихе.
Нас провожают Галина Павловна, Тамара Васильевна, Люсенька и мужики во главе с Вадимом.
Гена — заведующий Красным Чумом — пришел даже с бутылкой.
— Пускай живет! — обратился он к Генриху и заржал. Эта фраза стала крылатой в поселке, а виновник этого — наш дорогой Энрико.
Когда они с Вадимом ходили на перемет и добыли большого осетра, Генрих хотел пристукнуть осетра багром. Даже было замахнулся. Но Вадим остановил:
«Пускай живет», — сказал он и занялся насадкой крючков. Энрико понял его буквально и, не долго думая, взял осетра и в воду. Велико же было удивление Вадима, когда он услышал всплеск за кормой.
— Ты это зачем?
Генрих удивился и ответил:
— Так ведь ты же сказал: «Пусть живет». С этого дня Генрих прослыл самым большим чудаком в поселке. А сейчас вот к нему подсела Света Кусымова, та самая, которая Галине Павловне про ворону и детей рассказывала, и стала укорять Генриха на своем полурусском, полукетском языке за поступки, явно ему не принадлежащие.
Дело в том, что она слышала, как я передразнил ее рассказы о вороне. Но виновником почему-то избрала Генриха.
— Ты зачем над нами смеешься? Что мы тебе плохого сделали? Я ведь знаю. Что это такое. Я грамотная. Это очень нехорошо смеяться над людьми. Я председателем совета работала и знаю, когда смеются. Очень нехорошо смеяться. Зачем ты смеешься? Что мы плохого сделали?
И вот, впервые я увидел, как Генрих не выдержал. С раздражением он обратился к Вадиму:
— Вадим! Избавь меня от нее! Сколько можно?
— Света! Ну что ты привязалась? Отстань, говорю! Плохо будет!
— А что он дразнится? Разве мы что плохого делаем ему? Зачем он поет нехорошо?
Это Генрих-то поет! Ну, комедия! Она ему и Бюль-Бюль-Оглы приписала. Энрико спасовал, встал, отошел в сторону. Не знаю, чем бы кончился этот поединок, если бы не показался теплоход.
Танька подкатила в самую последнюю минуту. Ругать же не было времени. Достал последнюю бутылку и пустил по кругу.
— Галина Павловна! Передайте вашим детям...
Ну, конечно, она оборвала меня. И как всегда, матом. Но на этот раз с ноткой еле заметной нежности. Впрочем, это мне могло и показаться.
Теплоход дал два гудка. Все три собаки оказались в лодке самыми первыми. Пришлось выгонять. Не брать же их с собой.
На моторе Вадим, в носу лодки — пьяный Вася Жирный с остекленевшими глазами. Кричит хриплым голосом:
— Пива купите! Слышишь? Пива мне!
— Ладно, Вася, если есть — купим.
Пива в буфете опять не оказалось. Теплоход быстро набрал скорость. Вниз по течению плыть гораздо быстрее. Борт в борт с нами идет лодка. Нос поднят — за кормой белая пена. Треск мотора и грохот дизелей теплохода.
Вася Жирный полулежит на носу с протянутой рукой. Крика не слышно, но губы вырисовывают одно слово:
— Пива! Пива!
— Нету пива, дорогой Вася! Нету! Терпи уж!
На удаляющемся берегу продолжали «балдеть» мужики. Они, пожалуй, и не заметили, что население Бакланихи значительно уменьшилось в этот день.
