Штильмарк Феликс Робертович
Распечатав восьмой десяток, решился я еще раз побывать в Хакасии и Саянах, попрощаться с тайгой, а заодно проверить свою карельскую лаечку в настоящей тайге. Выехал абаканским поездом пятого октября, повидался в Новосибирске на перроне с Виктором Игнатьевым, охотоведом, выпускником МПМИ 1952 года, который дважды издал книгу об охотоведах нашего института и готовит третье, более подробное ее издание.
Приятно было встретиться в Абазе и с родственниками, и с Леонидом Донским, но застольные беседы были большей частью невеселыми, жизнь не радовала. В прошлый приезд поминали Алика Хлебникова, на этот раз — Владимира Шурыгина... У Донского познакомился с Вячеславом Дмитриенко, «щирым» хохлом, бывшим мэром Абазы, долго работавшим на здешнем комбинате. Он вспоминал родную Украину и так проникновенно пел «Червону руту», что я не мог слез сдержать...
На этот раз решил не забиваться в глубинную тайгу, остановился в Кубайке, деревушке на берегу Оны, там козий переход через речку возле самой околицы. Походил день-два, вижу — толку нет, надо подаваться к вершине Анзаса. Дмитриенко на новом УАЗике отвез меня на кордон Хакасского заповедника к леснику-инспектору Саше Айхгорну (из ссыльных немцев). Сразу же двинул я на Тарташ знакомой дорогой, столь памятной по удачливой последней соболевке с Найдой (два года назад я здесь охотился с молоденькой собачкой, лайкой не чистых кровей, взятой на время охоты у Донского в Абазе). Вопреки поэту, не все на свете повторимо, не вернуть минувшего, не надо и пытаться...
Снег лег рано, моя Айна кое-где бороздила его грудью, в тайге она только пыталась осваиваться, кидалась на каждый шорох, более всего ее отвлекали, конечно, пищухи-шадаки, а их здесь было множество. Вскоре мне встретился след соболя (снежок сыпал, и было видно, что зверек пробежал только что), я кое-как подозвал лайку, надо было вести ее на поводке по этому нарыску, но не хватило сил — провел метров двести и отпустил в очередных колодинах. Минут через десять лает, причем азартно, сердце екнуло — неужели?.. Вспомнил, как наставлял меня Дмитрий Дудко: дескать, в трудную минуту взмолись от всего сердца: «Господи, если ты есть, сделай чудо, помоги!» Так вот и взмолился про себя: «Ну что Тебе стоит, пошли мне соболишку на прощанье с тайгой, хоть какого, лишь бы собака поняла, зачем мы здесь в снегу пурхаемся! Господи, не оставь, сделай чудо!» Из последних сил поспешил на лай. Вот и собака, вот и кедрина, а вот и... белка на ней, будь она проклята вместе с тем соболем, который тут наследил, да и со всей тайгой и всем белым светом вместе. Прости меня, Господи: ведь не согрешишь — не покаешься...
Конечно, надо бы не стрелять, взять собаку на поводок, снова на соболий след поставить, но не мне, старому задохлику, учить соболевке молодую лайку. Пропади все пропадом! Стрелил с горя белку, насилу отобрал у подхватившей ее Айны. Кое-как выбрался обратно на дорогу да и пошел дальше к Тарташу. В общем, получилась не охота, а одна маята. Айна часто лаяла, но разве высмотришь белку на огромных заснеженных кедрах? Пришлось возвращаться. За соболем собака не пошла, его свежий след не понимает, а белок здесь мало и не добыть их. Попрощался с Тарташем и любимым моим тамошним зимовьем, сделал последние снимки и ушел.
Вернулся в Абакан. Говорят, по Усинскому тракту вообще снега нет, значит туда мне и надо. Поехал со всем барахлом в Шушенское. Бориса Завацкого не застал, зато хорошо посидели с директором Саяно-Шушенского заповедника Александром Рассоловым и старым знакомым, матерым охотоведом-таежником Сергеем Линейцевым, поговорили всласть, многих либо вспомнили, либо помянули. И то сказать: когда стали перебирать друзей — и тех нету, и других уже не сыскать, а мы, вот, еще сидим и даже пивко пьем...
Сыскался и другой старый знакомый, Владимир Михайлович Рыженков, когда-то мы с ним встречались на Енисее, летали вместе к староверам на Кузьмовку (он был начальником участка в Сумароково, потом перебрался в Шушенское, как и Линейцев). Он отвез меня на казенной «Ниве» в Танзыбей, где заключил я договор на промысел белок (на всякий случай даже одну соболиную лицензию выкупил). Охотовед Ермаковского промхоза Анатолий Пригарнев отсоветовал мне оставаться на северном склоне Саян, убедил податься к тувинской стороне, за Арадан — «там и снега до Нового года не бывает, и белка есть, десятка два за день можно добыть». Он написал записку к своим знакомым охотникам, рассказал, как их отыскать в урочище Триложье, и на другой же день Рыженков повез меня в эти дальние края. Вновь привел Бог повидать и Веселую Поляну, и Буйбу, и Ергаки-Тушканчики, и Красную речку. Только незабвенную нашу Собачью речку не увидел, поскольку трасса шла теперь иначе, по Большому Кебежу.
За Араданом тракт тоже идет по-новому, мост сделан через Ус, почти сразу за ним машина свернула от шоссе влево и пошла вверх вдоль речки Коярд. Места эти были мне немного знакомы: тридцать лет назад, осенью 1971 г. я «свалился», перейдя пешком цепь гольцов, к вершине Коярда, где был поселок геологов, искавших здесь асбест. Стояло два-три десятка домов, какие-то бараки, школа была, магазин... «Давно ничего там не осталось, — пояснил Рыженков, — кажется, одна хибара держится, шофера в ней иногда ночуют. Они по этой дороге ездят за два перевала к Амылу, там бригада золотарей работает. Если что у вас не получится — можно выехать, машины ходят чуть не каждый день».
Проехав километров тридцать по тяжелой горной дороге со спусками и подъемами, достигли бывшего поселка, стоящего среди гарей и островков уцелевшей тайги на фоне совсем уже близких гольцов Куртушубинского хребта. Отсюда оставалось совсем недалеко до первого из перевалов, который вел в систему реки Тихой. Я даже вспомнил, что впадающий здесь справа ручей зовется Веселым.
— На первый случай вот тут и остановимся, — сказал Рыженков. — Потом найдете охотников в этом Триложье, перетаскаетесь к ним в зимовье.
Стали гадать, где находится Триложье, решили, что это место отсюда километров пять ниже по течению. Рыженков торопился уехать засветло, даже чай пить не стал. Стоило машине скрыться из глаз, как я вспомнил, что в ней осталась купленная в Ермаках пачка соли. Это был очень скверный знак. Не приглянулось и зимовье — какое-то все ободранное, с выбитыми стеклами (пришлось затянуть окна полиэтиленом), с большой кирпичной печкой-плитой и нарами на всю ширину помещения. Стены и даже балки потолка сплошь расписаны туристами-школьниками. У двери небольшая поленница дров из расколотых старых досок. Рядом с зимовьем — невысокий кедр, почти от земли делится он на пять стволов, какой-то сатанинский. Под кедром большой куст жимолости, среди его ветвей торчит сверток из серой бумаги с куском сливочного масла на полкило. Не к добру все это, значит сюда может придти тот, кто оставил, трогать нельзя («не клал — не бери»).
Ни соли, ни спичек в этой халупе не нашлось. Сварил какой-то концентрат (обычно в тайгу их не беру, горсть вермишели и легче, и лучше), всю ночь осваивал печку, а половину следующего дня заготавливал дрова. Пришлось выворачивать доски из ближайшего разваленного барака, ломать и рубить их. Отсутствие пилы и большого топора усугубляло скверность ситуации. С утра, конечно, прошелся вверх по ручью на разведку, добыл пару белок, но вывод нерадостный: собака слишком азартная, лает часто, разглядеть и выпугнуть зверька, — тем более, без тозовки, — очень трудно. Белка, похоже, держится в кедрачах по вершинам, в ручьях и на склонах ее мало, но сейчас мне нет нужды собирать на проезд, могу свободно гулять, только вот соли нету, пропащее дело...
К вечеру возник в избушке гость — пришел из Арадана мужичонка лет шестидесяти в старом зипуне и самодельной беличьей шапке. Особая примета — большой синий фингал под глазом. Очень подивился он моей карелке, сказал, что никогда не видал таких маленьких лаек, ласкал ее, умилялся, гладил. С виду Леонид (так он назвался) был явный таежный бич, но какой-то необычный, очень уж тихий, пришибленный. Керосиновую лампу я оставил на кордоне в Анзасе, здесь жег свечки, экономя их, как обычно, поэтому беседовали мы в темноте при слабых отблесках огня от прикрытой печной дверцы.
— Как у вас тут уютно, — несколько раз повторил Леонид, — как хорошо, что Вы сюда забрались. Неужели из самой Москвы с этой собачкой? Такая маленькая, вы только ее, пожалуйста, не бейте.
Как я не уверял его, что собак своих никогда не бью (соврал: однажды в Губине излупил за утащенную и съеденную белку), он все почему-то жалел ее, разглядывал ей и лапы, и хвост, и уши. Своей собаки у него не было, ружья тоже, шел он налегке, почти без поклажи. Сказал, что базируется отсюда «не так далеко», но не пояснил, где именно. Ругал араданских мужиков, которые засветили ему под глазом, говорил, что заготовил осенью орех (урожай был хороший) и бруснику, а теперь будет помаленьку вытаскиваться на трассу и там продавать свою добычу проезжающим. Обещал принести мне соли и, действительно, принес на другой же день, еще раз переночевал и ушел в Арадан, пообещав вернуться. Я понял, что зимовье его где-то не очень далеко, скорее всего, в истоках ручья под большим гольцом Ореш, главной вершиной Куртушубинского хребта, за Коярдом. Когда утром возникало где-то солнце, оно освещало удивительным розовым светом вершину этого гольца и только потом обозначалось над тайгой воочию.
В этот раз Леонид разговорился, часто поминал Байрона, обличал наш народ в материализме и жадности, отсутствии высоких идеалов.
— Мне в тайге с шадаками лучше живется, чем с людьми, я с птичками беседую, разные наставления им читаю, даже молитвы, только не церковные.
«Ну, что же, — думал я про себя, — всякие люди бывают. Видно Леонид относится к разряду бичей «не от мира сего». Так оно и было на самом деле.
К моему удивлению, снега на обычно голой тувинской стороне сейчас было довольно много, ходить по склонам приходилось с трудом. Я предпочитал двигаться основной дорогой, на то ведь у меня собака, чтобы искать по обеим сторонам. Предпринял поход вверх, в сторону перевала к Тихой, одолел (с остановками и таблетками) довольно крутые подъемы, «вывершил», как говорят таежники, то есть поднялся на перевал, вспугнул там глухаря, долго любовался его полетом на фоне Куртушубинских гольцов, рассматривал глухариные наброды (камушки он подбирал здесь), а потом обнаружил старый след УАЗика, ведущий куда-то в сторону, прямо по редкому кедровнику. Там оказалось изрядно наслежено людьми, затем встретилась и стоящая среди тайги автомашина. Вскоре показался навстречу охотник с белым очень рослым кобелем. Мужик «с ходу» стал высказывать мне претензии. Дескать, им говорили, что тут никого, кроме них, не будет, а ты вот со своей рыжей шляешься. Я отвечал, что моя «рыжая» за соболем не идет, белок я тоже много не добуду, никакого урона им не принесу.
— Да хоть всех до одной белок вокруг собери, нам они на... нос не нужны, не за ними приехали. А вот колокольчик-то твой звенит весь день (я не сразу понял, что речь о моей Айне, голос у нее, правда, звонкий), собак наших отвлекает. Тот день марала следить бросили, другой раз соболя упустили, вот и сейчас мой сюда из-за тебя прибежал...
Я обещал, что больше ходить к перевалу не буду, тем более, что предстояло разыскивать мужиков в Триложье, хотя перетаскиваться к ним уже не имело смысла. Стал ходить только вниз по ручью, кстати, засек след Леонида, который после очередной араданской «ходки» пошел, видимо, в свое логово, не заходя ко мне ночевать. Его свежий след, действительно, вел в сторону гольца Ореш.
Место, где сходились вместе три ручья, три лога (отсюда и «Триложье») было километрах в семи от моей избушки. В первый день я проверил ближний из этих трех распадков, нашел только старое зимовье, убедился, что охотников здесь нет. Переночевав в тайге у костра, вернулся на другой день домой, устроил себе «отгул», занялся заготовкой топлива. Приспособился ломать доски ногами, опасаясь сломать топорище. На ночь таких «дров» требовалось немало.
Тем временем подошел последний день октября. Ночью мне было как-то не по себе, печка плохо топилась, я даже боялся угореть (меня предупреждал об этой опасности Леонид). Оказалось, что всю ночь валил крупный снег хлопьями, продолжался он и целый день, «закупоривая» тайгу. Решил никуда не ходить, но Айна, конечно, смылась, стала упорно лаять на кедрушки, стоящие по скалистому крутяку. Вот уж, точно, как говорил на Агуле Эрик Леонтьев, «хоть мешок соболей туда повесь — не полезу». Но куда же деваться, если тебя собака целый час зовет, не бросает, не возвращается. Полез кое-как по заснеженным чуть ли не отвесным скалам. Плачешь, но ползешь... Конечно, как добрался, так Айна, окаянная, и замолкла, крутится, не знает, что сказать. Может и соболь был, может белка, снегом все завалено, а следов никаких не видать.
На второй день снегопад кончился, стало тихо и ясно, красота неописуемая, теперь вот за соболем-то и ходить. Только подумал, что сегодня порезвятся от души мужики на перевале (их там трое, как я понял), да вот и они, легки на помине. Гляжу, ползет по дороге их УАЗ, «бразды пушистые взрывая». Остановились на минуту, сидят друг на друге, придавив своих огромных кобелей, кричат мне:
— Все, дед, сливай воду, будешь здесь зимовать, больше машины не пойдут, пере- валы закрылись, может еще последняя от золотарей пробьется, лови, не зевай!
Спросил, не осталось ли у них хлеба. Говорят: «Есть, но доставать не будем, перебьешься и так». Даже письма не взяли. Из Красноярска они были, ребята молодые, нынешние... Только снег за ними завился...
Чувствую, дело-то, в самом деле, керосином пахнет, надо, что называется, «рвать когти». Нашел полиэтиленовый пакет красного цвета, укрепил его на трассе, внизу прибил дощечку: «Не проезжайте мимо, болею, помогите». Напрасно — ни одной машины так больше и не было.
Решил идти искать охотников в Триложье. На этот раз взялся проверять средний ручей. Кедрачи там хорошие, а белки совсем нет. Только к обеду добыл одну двумя выстрелами. Слышу — ответный выстрел недалеко, пошел навстречу. Двое мужиков, три собаки, ходят вместе и тоже жалуются, что белки мало, за три недели вдвоем полсотни добыли и трех соболей, результат никудышный по здешним понятиям. Договорились, что навестят они меня (намекнул, что бутылку для гостей держу). Попили чаю и разошлись, зимовье у них в другом, третьем распадке.
Уже в темноте прикатили они на своей «Ниве», остались ночевать, благо нары широкие. Утром говорят:
— Готовься, мы на седьмое ноября будем выезжать и тебя заберем.
Было это утром четвертого. Сказали, что заедут послезавтра, достали из машины «Дружбу», распилили бревешко, покололи своим топором и умчались. В радости от такой удачи, а больше по глупости, я отдал им весь свой запас дроби и продуктов. Они уехали, и больше я их в глаза не видал. Жрать нечего, патроны зарядить нечем — дробь отдал, дурак! Сходил на перевал, выследил избушку красноярских охотников, еды никакой не нашел, только висел на улице мешок с десятком мерзлых картошек. Забрал их, конечно, — если кидать такими в кипяток, вполне съедобно. Пришлось пустить в расход и кусок сливочного масла, что был кем-то оставлен в жимолости возле зимовья. Белок и кедровок я теперь стрелял последними зарядами только на лиственницах, но запас патронов быстро таял.
Следующий поход был опять в Триложье, где я разыскал все же зимовье тех двух мужиков и понял причину случившегося. Очевидно у них отказала «Нива» (или кончилось горючее), из тайги они вывозились на тракторе «Беларусь», пришедшем из Арадана, — все это легко читалось по «снежной книге», но мне от этого было не легче. В их зимовье удалось разжиться остатками подсолнечного масла на дне брошенной бутылки и несколькими горстями комбикорма, который вполне оценила по возвращении моя очень капризная на еду собака.
Что было делать? Уходить пешком в Арадан? Пусть я даже и дойду с одной-двумя ночевками, но жалко бросать здесь свое барахло. Ждать Рыженкова, с которым договорились на его приезд в конце ноября, значило сидеть голодом почти месяц. Да и не проехать ему сюда на «Ниве» по такому снегу. Внезапно я вспомнил о Леониде, полузаметенный след которого снова видел сегодня. Что ни говори — живой человек, не откажет мне в помощи...
Наутро пошел выслеживать бича-романтика. Не без труда перешел полузамерзшее русло Коярда, некоторое время едва видимый след Леонида петлял поймой, затем стал постепенно подниматься в гору. Никакой тропы не было, затесок тоже, человек явно шел непроторенным, но привычным путем. Местами было много валежин, он легко их перешагивал, кое-где обходил завалы. Шел я очень медленно, с остановками, тем более, что подъем становился все более крут. Вскоре след вывел почти под самый голец, пошел уступом террасы вдоль ручья, падавшего с вершины Ореша. Мне стало ясно, где Леонид брал бруснику — по старым гарям уже у самых гольцов, ее было здесь «рясно». Кедровник остался внизу, навстречу попадались только отдельные коряжистые приземистые деревца. Наконец стали заметны признаки пребывания человека — пеньки, какой-то балаган из лиственничного корья, под которым стояли самодельные бочонки и даже фляги (как он их сюда затаскивал?!). Меж двумя кедрами пряталось крохотное жилище с таким входом, сквозь которое я едва протиснулся внутрь этого «бунгало», узрев там своего отшельника, возлежащего на ложе из густых кедровых веток. Печка у него была размером с большую консервную банку (из нее, кажется, и сотворена).
В последней главе книги «Лукоморье — где оно?» я описывал свою встречу с ленинградским профессором, поселившимся среди сибирских староверов. Но это был, как говорится, художественный вымысел, хотя мне в самом деле довелось слышать о таком случае в Туруханском районе. Но тут все происходило в реальности — двенадцатого ноября 2001 года под гольцом Ореш за Араданом, в Ермаковском районе Красноярского края.
Леонид не очень удивился моему появлению. Он угостил меня супом с картошкой и рожками, напоил сладким чаем. «Хлеб» он выпекал здесь сам, точнее, не хлеб, а небольшие лепешки, причем основой для них служила не мука (он лишь немного добавлял ржаной), а мелко молотый (со скорлупой) кедровый орех. Вкус — «специфический», похрустывает на зубах, но мне показался вполне съедобным и даже вкусным. Узнав, что мужик опять собирается в Арадан, я стал просить его взять у меня деньги (оставлял на такой случай) и пригнать сюда какой-нибудь «УАЗ» или «Урал». Со стыдом забрал у него перед уходом пару лепешек и горсть рожков, потом варил их, добавляя «богоданное» масло, жижу хлебал сам, а рожками кормил голодную Айну, больше есть было нечего (комбикорм тоже кончился).
Леонид пришел ко мне вечером с большим коробом за спиной, куда входит, по его словам, около пяти ведер брусники. Взял деньги, сказав, что добавит свои, если не хватит. Дал ему на всякий случай удостоверение почетного члена «Росохотрыболовсоюза», выданное мне председателем этой ассоциации А. А. Улитиным к семидесятилетию. Еще затемно, в половине восьмого утра, Леонид отправился в путь, сказав, что вечером будет в Арадане, а обратно — не позднее, чем на второй или третий день. Полночи мы проговорили, он рассуждал о благотворном влиянии таежной жизни на здоровье, потом просил рассказать что-нибудь смешное. Особенно ему понравился анекдот про три отличия старого интеллигента от нового (старый выбрит до синевы, слегка пьян, эрудиция — от Баха до Фейербаха; новый — пьян до синевы, небрит, эрудиция от Эдиты Пьехи до «иди ты на...»). Леонид был в полном восторге, сказал, что обрадует своих друзей в Арадане. Он постоянно просил повторить, но никак не мог запомнить последовательность признаков интеллигентности, пришлось написать ему памятку на бумаге.
Как всегда в тайге, еще раньше иных продуктов кончился чай, пришлось варить бруснику, оставленную Леонидом. В тот день почти не ходил, занимался дровами, набрасывал планы к будущим воспоминаниям, которые именно там надумал писать. У меня нашелся маленький мешочек совсем мелкой дроби («бекасинника»), зарядил несколько патронов, чтобы промыслить пару кедровок, которые почему-то вдруг почти разом исчезли из тайги. Все это происходило в понедельник.
«Пройдут и вторник, и среда, я не приеду никогда» — вспоминал я в четверг шуточные строки Михаила Светлова, понапрасну ожидая своего таежного байрониста. Не появился он и в пятницу. Все эти дни я все же прохаживался с утра по окрестностям, присматривался, где можно было бы поставить капканы на соболя (зверек-то здесь был!), представлял себе разные варианты времяпрепровождения Леонида в Арадане... Но в субботу никуда не пошел, вещее сердце чуяло, что такой чудотворец не обманет и не подведет. Часа в два залаяла у дома собака. Глядь — катит по дороге трактор «Беларусь»! Выручил Леонид, живем, однако! Считай, уже дома!
Леонид сказал, что моими рублями только народ смешить, а трактор он арендовал за два куля ореха, решил вывезти сразу все свои сборы, да и сам надумал поехать на зиму в Удмуртию, в город Камбарку, где мать его живет и сестра, давно не виделись.
Тракториста звали Володей (Владимир Сергеевич Поспелов), и он был прямой противоположностью Леониду — подтянутый, деловитый, сразу видно, что хороший механик и семьянин. На малом столике зимовья не уместилась привезенная им домашняя стряпня, забулькали на плите щи с мясом, чай крепкий со свежим хлебом — живи, не хочу! Причем без спиртного, вот что самое удивительное. Деловые мужики теперь не пьют.
Следующий день Леня и Володя перетаскивали из «бунгало» поклажу, чтобы вывозиться. Для груза у «Беларуси» особое приспособление — глубокий ковш позади трактора, куда вошли и кули с орехом, и мои вещи. Леонид с нами в Арадан не поехал, сказав, что хочет проститься со своей таежной обителью и придет в поселок пешком через два-три дня. Мы с Айной разместились в кабине, туда же затолкали и здоровенного молодого пса, привезенного Володей. Катились отменно, Владимир даже добыл по дороге пару рябчиков. Однако на довольно крутом подъеме (эта местность называлась «Исток»), трактор неожиданно заглох. Володя сказал, что тут можно сорваться назад и тогда «полная хана». Было велено быстро вылезти и подложить большие камни под колеса, однако, выполнить это задание я физически не мог, подсунул какие-то небольшие булыжнички... Слава Богу, оказалось, что у машины только «выбило скорость». Вскоре удалось благополучно завестись и тронуться дальше.
Дом у Поспелова, как я и думал, оказался «полной чашей» — просторный двор, разные подсобные постройки, машина «Нива», помимо собственного трактора, хорошая квартира с множеством книг. Жена его, Ирина, очень симпатичная женщина, — учительница местной школы, дочь Настю привели из детского сада, сынишка Вадим очень заинтересовался Айной, которую устроили в доме под столом. С дороги она была не в духе и даже слегка тяпнула мальчика, он испугался, но не заплакал.
Владимир выписывал журнал «Охота и охотничье хозяйство», он знал меня по публикациям. Истопили, как водится, баню. Ирина сварила пельмени, не вывелись еще в речке хариусы, без которых нельзя представить себе сибирское застолье (малосольные и жареные). В дорогу мне дали и рыбки, и варенья, и целебных саянских трав — спасибо хозяевам! До сих пор пишу Поспеловым поздравления к праздникам, безответно зову в Москву в гости, а совсем недавно мне довелось видеть Владимира по телевизору — он говорил о том, что в Арадане нет электричества, хотя мачты высоковольтной передачи шагают по горам (из-за них разбился у Буйбы вертолет с красноярским губернатором Лебедем). Утром я уехал на отличном японском автобусе рейса Кызыл — Новосибирск. Самое удивительное было то, что весь Кебежский склон Саян, обращенный на север, который всегда рано заваливает снегом, был совершенно голым, хоть в ботинках бегай, тогда как по южной тувинской стороне собаки уже не могли работать.
Общий мой вывод в отношении работы карельской лайки в Саянах был отрицательным — слабоваты они для тайги, а главное — им всюду мешает чрезмерный азарт, лают до времени, подчас и впустую. И за соболем Айна не пошла, след не понимает. Впрочем, нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Не собаку надо винить, а того охотника, который не сумел ее научить и «поставить». Зато в дороге карелка гораздо удобнее по сравнению с крупными восточными или западносибирскими лайками — легко взять на руки в набитом автобусе, да и весь облик этой рыжей собачки вызывает сочувствие окружающих. Впрочем, проверка собаки была только поводом для последней вылазки в тайгу — она и сегодня манит к себе, да грехи не пускают...
Дома порадовал семейство и гостей рябчиками да хариусами (этого в Москве сейчас не найти при всем нынешнем изобилии в магазинах), рассказал о своих приключениях. Жена считает, что Бог меня на руках пронес. Впрочем, она уже начала поиски, звонила Рассолову в Шушенское, и в конце концов за мной кто-нибудь наверное приехал бы в Коярд, но все же я остался очень благодарен Леониду. Он в самом деле уехал в Удмуртию, и вскоре от него начали приходить письма. С некоторыми из них, право, стоит ознакомиться.
Декабрь 2001 г. Камбарка.
«Здравствуй, Феликс! Вот уже две недели, как я на Урале. Успел переболеть и выздороветь. Тело здесь, а душа, мысли там, в горах, в тайге. Здесь сумрачное серое небо, мутная, сомнительного качества вода. Там я любовался ночным небом, видел красочные закаты и восходы, залитые туманом долины, целые моря. Забирался на вершины гор, душа моя ликовала, я шел и пел песни. Пускай я полюбил суровую, вольную и здоровую жизнь. Я не понят людьми, а какое мне до этого дело. Меня вполне устраивает то, что я способен понять сам себя и слава Богу. Напиши, Феликс, как ты добрался до дома.
Буду ли я в тайге или где-то еще (Латвия моя милая для меня теперь призрачна и туманна), я буду помнить о тебе, как о человеке, способном мыслить, а таких людей я встречал очень редко.
Феликс, я наедине с природой прожил в общей сложности 18 лет, в гармонии и согласии с ней, в постоянном общении с птицами и зверями. Я увлекался не только философией, путеводителями в которой были Платон, Сократ, Демокрит, Аристотель, Пифагор. Но я стал и энтомологом /возможно, он хотел сказать «орнитологом» — Ф. Ш./ — у меня были зимой кормушки для птиц. Когда я подходил на лыжах к хижине, вокруг стоял такой гомон птиц, что я невольно именовал все это Садом Эдема.
Феликс, я хочу заняться письменностью. Маленькие рассказы, очерки — вот, что я имею в виду. Здесь дом большой, в одной половине живу я, в другой мать-старушка (кстати, ей 92 года). Много ем яиц, пью молоко и ем горбушу, ту, что в советское время только в ресторанах увидишь. Впереди Новый год. Желаю Вам семейного благополучия и главное здоровья. Удмуртия. Леонид».
Январь 2002 из Камбарки.
«Добрый день, а возможно вечер! Вот уж неделю пишу тебе, Феликс, письмо. Пишу и бросаю — так многое хочется сказать и не хочется тебя затруднять. Почему так устроен мир, что человеку, несущему добро, приходится страдать, а негодяям — благо. Очень странно! И вот теперь, Феликс, я задыхаюсь от невежества. Идет сыр-бор вокруг дома, сестра манит мать к себе, покупает ей однокомнатную квартиру (она новая русская, шесть лет торговала шубами, бывшая коммунистка), к сожалению биолог муж у нее третий (бывший преподаватель рижского института), имеют 3-х комнатную квартиру, акции нефтепрома. Мать колеблется, завещание делать не хочет. Сестра так постыдно и нагло осмеяла Сибирь и Саяны. Боже мой! Да знает ли она Сибирь-то! Ты думаешь, Феликс, я падкий на эти тысячи; да провались они пропадом, я жил и проживу без них. И вот теперь все идет к тому, что я вернусь туда, в Саяны, там мой дом, а не здесь. Прочь, прочь от людей, прочь от хамста и невежества! В горы, где чистейшие воды и воздух!
Сейчас, Феликс, я расскажу тебе такое, что тебя, возможно, заинтересует. Решил я заиметь маленький огород в Саянах. Выбрал солнечную поляну. Начал копать землю (она очень плотная и крепкая). И вдруг из-под лопаты почувствовал что-то хрустящее. Раскапываю, и что вижу: куски глиняной посуды, угли. Копаю дальше, нахожу крупный зуб зверя, копаю — еще нахожу. Размер, цвет и вес меня удивили. Иду к охотникам в Арадан, сказали, что это зубы крупного сохатого. Не знаю, насколько это так, но я решил, что это стоянка человека. Вопрос — сколько времени требовалось, чтобы образовался такой плотный слой земли, где-то порядка 40 см. Еще вопрос к тебе — слышал ли ты что-нибудь о звенящем кедре в Саянах, о целебности которого так много пишут газеты?
Ты говорил мне, что здоровый нищий счастливее больного короля. Да, хороша, хороша эта поговорка! Как приятно было поговорить с тобой в Саянах в те часы, как хорошо было на душе. Когда же это повторится?.. Когда? Да, Феликс, ты рассыпаешь добро вокруг, только будь осторожен, не подпускай к себе негодяев.
Смотрю на ваше фото и разговариваю с вами. Ближе к весне я вам напишу. Ну, а теперь всего доброго и главное здоровья, ведь это бесценный дар. Леонид».
К этому на отдельном листке приложены такие «стихи в прозе»:
Фортуна
Ты сильна и изменчива, все покорно тебе;Ты недобрых щадишь, добрых не милуешь;Ты порою до звезд возвышаешь ничтожного,Справедливых томишь тяжкой бедностью,Смертный рушишь удар на невинного...Зыбкая, вероломная, скользкая,Между злом и добром неразборчива.
4 февраля 2002. Камбарка.
«Здравствуй, мой дорогой Феликс! И снова я бегу к тебе. Опять тучи над головой. Ох, как не хочется втягивать тебя в эту житейскую грязь, когда это кончится, когда я снова буду в Саянах. Сестра сделала себе новый паспорт на фамилию своего первого мужа, с которым не живет больше года (с третьим она не расписана). От этого мужа был сын, его убили, она хотела сделать на него дом. Был я у адвоката, все странно... После смерти матери я останусь с носом, сестра даже не дает мне денег на дорогу. Приеду в Арадан, пойду к себе заниматься орехом, падалка должна быть. А сейчас опишу тебе, Феликс, ту давнюю историю, которая произошла у меня с медведем. Стояла глубокая осень (где-то конец сентября). Я уж не помню, какой это был год. Ночь была темная, моросил дождь. Слышу за спиной сопение. Прислушался... медведь! Беру топор и стучу по косяку двери, слышу топот, медведь бежит. Сна, конечно нет... Год был голодный в Саянах, ореха не было, брусника слабая. Ближе к утру слышу скрежет когтей по стене. Опять стучу топором (ружья у меня не было). Уже слегка светает, смотрю в оконце — медведь бежит. Утром выхожу из избушки, смотрю, что он тут понатворил за ночь. Стояли под кедрой мешки с сухим мхом, валяются разорванными. У двери стояла банка со свиным салом, она валяется в сторонке, видно сам он сидел на кочке как человек и ковырял эту банку. Сожрал неполную банку сельди-ивасей, но штуки четыре оставил, видно, сильно соленые. Стояло ведро брусники накрытое, валяется на боку, ягоды нет. Вот следы ночного гостя. Что теперь делать? Я понял, что следующая ночь будет еще интересней... Идти в Арадан опасно, время советское было, маячила статья мне за паразитический образ жизни, тунеядство. Думал, думал и решил податься на Урал. Заколотил избу (гвоздей 150 вбил), забрал в дорогу самое необходимое и двинулся к трассе (с деньгами тогда у меня было нормально).
Приезжаю на Урал, на душе неспокойно. Думаю, а может он и не вырвал дверь, походил, да ушел (вот так наивно я тогда думал). Ведь все же жалко мне было свой труд. Тогда я столько заготовил на зиму продуктов, ты ведь знаешь, какая длинная в Саянах зима, снег лежит до конца мая. И вот я на Урале решаю вернуться назад. Сажусь на поезд Москва — Абакан и назад в тайгу...
И вот я в тайге, с трассы вышел утром налегке, а к вечеру уже поднимался к избушке (это вторая половина октября). День был поразительно теплым, начинало темнеть. Подхожу к избушке, слышу сильный треск в кустах... Медведь бежит! Подошел ближе и ахнул — что он натворил там. Ты ведь, когда был у меня, наверное заметил маленькую лужайку перед избой. Так вот он устроил себе пир на ней. Все основные продукты вытаскал на нее. Мука была в ящиках — они валяются пустые. Мясо было в двухведерной канистре — валяется пустая. В избе под кроватью стояли трехлитровые банки с голубикой толченой, штук восемь — нет ни одной (собирал их потом по тайге). В общем все он у меня продукты оприходовал. Оставил только банки три ивасей. В избе зеркало разбил, наверное свою рожу увидел, стол повернул, печка на боку. Ни посуды, ни спальника, ни одеяла, буквально, ничего нет. Пошел смотреть, спускаюсь ниже, метрах в тридцати куча под кедрой. О, Боже! Все в муке — спальник, одеяло... В общем, он, сволочь, меня разорил на эту зимовку. Состояние мое было ужасное. Наверное он хотел зимовать в избе, дело-то перед лежкой. И куда в него влезло четыре мешка муки?
Спускаюсь на следующее утро в лог. Началась зима, снег повалил, а когда я вышел на трассу, похолодало, началась метель. Я добрался опять до Абакана и подался снова на Урал. Такая, Феликс, история. Весной, конечно, вернулся в Саяны, собрал вокруг своего «бунгало», как ты мое жилище назвал, все банки-склянки, перестирал барахло, все наладил...
И еще о медведях. Иду я с ягодой (а ношу до 5 ведер), не доходя скалы, вижу, стоит человек, хотел курева попросить. Подошел ближе — смотрю, это медведь на пути. Потом он повернул в сторону, а из кустов через дорогу перебегает медвежонок. Вот и закурил я... Леонид».
Март 2002, Камбарка.
«Феликс, мой дорогой, читаю твое письмо и слезы текут из глаз...
Я говорил себе в Саянах, что когда-нибудь встречу того, кто поймет меня, и вот это ты, я пою песни про тебя, у меня огромный репертуар песен. Мне так не хватает тебя и твоих писем, а писать о грустном не хочу. Я раскрыл заговор сестры (был у адвоката). Напишу тебе об этом из Саян. Узнал, почему она ей покупает квартиру...
«Человек! Ты жаждешь богатств, которые для многих были гибельны; желаешь почестей, которые многих унизили, мечтаешь о царствовании, исход которого бывает очень жалок. Возлагаешь надежды на блистательное супружество, которое иногда доставляет знатность, но в другое время разрушает семейство. Ах, люди, люди! Смертный род, как низко вы способны пасть; предела нет у вас бесстыдства и никаких границ не знает наглость. Афины. Еврипид».
Конечно же я не удержался привести в ответе строки Гумилева:
Ведь есть же мир лучезарней,Что не доступен обидамКраснощеких афинских парней,Хохотавших над Еврипидом...
Март 2002. Камбарка.
«Здравствуй, мой чудный человек! Сейчас полночь, пишу тебе письмо.
Получив твое, я целый день пел, даже мать забеспокоилась. Ведь столько лет я бился в пучине сомнений, и вдруг — блеск — я понят! А ведь очень часто я был людьми осмеян. Скоро загорится зеленый свет — в Саяны и только в Саяны! Что же касается моей Латвии, то наверное уже поздно, ведь мне уже 58 лет, да и смогу ли я теперь даже там жить без Саян. Когда я работал на РЕЗЕ (РЕЗ — REF) в отделе снабжения товароведом, то много колесил по Союзу, был «толкачом». В конце концов меня садит милиция в Армавире — за что ты думаешь? За 90 кг огурцов, которые я хотел вывезти в Ригу на поезде. Статья 158 — попытка спекуляции — следствие, суд, приговор — 1 год общего режима...
Лирическое отступление. Я решил окончательно повесить у себя там свой флаг — цвет зеленовато-белый. Зелень указывает на природу, белый — на Истину. Ведь по Платону человек есть более-менее устроенный город.
Я ведь сам себе государство, я есть царь, господин и работник, я никому не подчиняюсь, ни перед кем не рабствую, все работы делаю только по убеждению. Живу по законам природы и в гармонии с ней. Сам себе судья и сам себя наказываю. Порой по несколько дней сижу на одной воде.
Теперь опять о медведе. Ко мне много лет ходит медведь, он нарыл вокруг ямы, штук двадцать, копает бурундуков. Встречаемся мы с ним редко, похоже это взрослый самец, а где он зимует я не знаю.
Придет время мы поговорим о белках, зайцах, бурундуках, синицах, глухарях, маралах, грозах, радугах, о красотах неба (по Платону небо объект высочайшей красоты), о вине голубичном, которое я там делаю, о хлебе из ореха, которым я питаюсь вот уже 15 лет (к сожалению, люди не могут его как следует понять) и очень о многом, многом другом. Ой, хватит писать, а то не влезет в конверт! Как приеду, займусь шишкой.
...Туда, к великому безлюдью!Я к людям злобы не таю,Но дух мой полной дышит грудьюЛишь в диком, сумрачном краю...Джордж Байрон
Апрель 2002, Камбарка.
«Ты знаешь, Феликс, я приготовил телеграмму для этой зачумленной родни, отправлю ее из Саян. «Вы предали меня, вы извратили все, что только можно. Платон, Сократ». Я много времени провел в залах библиотек разных городов — Ташкент, Рига, Кызыл. Философия — мой источник.
Теперь, Феликс, насчет моего хлеба /из кедрового ореха — Ф. Ш./ ты спрашивал. Это штука довольно занятная. Я ведь его ем уже лет 12 и наверное единственный в России. Опорожнение идеальное (примерно как у медведя), не знаю ни запоров, ни поносов, в животе никогда не бурчит. Одна сложность — приготовить массу на мясорубке-мельнице, ведь я по 10-12 раз пропускаю орех, масса как шоколад или пластилин, очень душистая. В Саянскую каждый год приезжает за голубикой главный врач из Абакана, он очень заинтересовался и обещал попробовать молоть орех на кофемолке. Это можно поставить на широкую ногу в Сибири. Врач говорил, что пищевой тракт человека сходен с медвежьим.
Теперь, Феликс, о глухарях. У меня где-то поблизости есть большой ток. И пусть он будет! Я глухарей ловлю довольно просто. Ближе к весне их прилетает очень много, они ходят по снегу и вырывают шишки в снегу, которые упали. Ставлю капкан номер два и кладу отборные шишки. Отловил 11 глухарей и только одна копалуха.
Теперь про коз и кабаргу. Я для них летом специально заготавливаю сено. Делаю из сена балаганчик и обрызгиваю соленой водой. С наступлением зимы они приходят, ловлю тоже капканами...»
Далее он описывал лечебные свойства таежных растений — золотого и маральего корня, бадана, рододендронов — золотистого (кашкара) и Адамса. Пропускаю письма про «любовь, что осталась в Латвии, она старше меня, твоя ровесница», а также с описаниями красот и чудес Средней Азии, она произвела на Леонида большое впечатление, особенно мастерство женщин-узбечек, способных носить огромные корзины на головах.
Однажды Леонид прислал вырезку из газеты «Камская новь» с такими стихами читательницы, посвященными «нашему милому городу Камбарке»:
Лес грибами полон, небо — синевой;Я всегда с тобою и твоей бедой!Раною гниющей люизит лежитРанит землю нашу, душу бередит!Встаньте, люди добрые, твердою рукойЗащитите город мой, уголок родной!..
Приписка Леонида — «Дамоклов меч отравы висит над этой Камбаркой, неизвестно только, когда он рухнет...» Да, там «сугубая химия», кажется, огромные запасы химического оружия (люизит — одно из них).
Следующее письмо было посвящено Арадану. Леонид объяснял, что местные люди очень любят советскую власть, при которой им жилось привольно. В Туву машины везли разные товары, процветало воровство, шоферы запросто продавали всякую всячину за бесценок, а теперь, «при демократии» стало беднее и строже. «Помнишь, Феликс, я пришел к тебе с фингалом? Это я за убеждения свои получил, ругал социализм и хвалил свободу слова. А прозвище мне в Арадане — философ...»
Я послал в Камбарку написанный мной очерк (позднее он был опубликован — журнал «Охотничьи собаки» № 5, 2002), с выражением признательности Леониду, который очень горячо меня за это благодарил.
В мае 2002 г. он, в самом деле, вернулся в Саяны, а в начале июля я получил от него письмо из Арадана.
«Здравствуй, Феликс! Пишу это письмо у себя в горах. Доехал до Саян я благополучно и сразу в тайгу. Больше месяца занимался орехом. Погода стояла чудная. Вершины гор, покрытые снегами, ясное голубое (именно голубое!) небо, все кругом в цвету, пение птиц, сильные раскаты грома. Это создавало такой комфорт в душе, я ликовал...
Но первый вынос ореха в Арадан, общение с людьми — и настроение, конечно, все испорчено... Я бесконечно задаю себе один и тот же вопрос — что люди хотят от жизни? Деньги! Именно к ним сводятся сегодня все их разговоры. Они не видят красот неба, окружающую панораму гор, не слышат пения птиц... Ничего... Стали они рабами живота и похоти житейской грязи. Ох, Феликс, как я не могу снова идти к людям. Но идти, тащить орех все равно придется. Золотари /в смысле — их машины — Ф. Ш./ в этом году не ходят здесь. Вообще, Арадан мне опротивел до основания. Ведь в нем живут люди в основном случайным промыслом. Такой маленький поселок (350 чел.), а столько воровства, невежества... В основном я буду ориентироваться на Танзыбей.
Прости за почерк, авторучка ни хрена не пишет. Будет желание, Феликс, пиши мне на сельсовет. К Поспеловым я не хожу. Всего доброго. Л.
...Природа от сна очнулась юной, дивной, обновленной. Цветы пестреют, лес ликует зеленый, и чистая в реке бежит вода. Бессмертный человек, созерцай кипение жизни, бьющей через край, здесь все твое. Но час, увы, настанет, здесь все продлится, а тебя не станет. И кто бы над тобой не горевал, ни небо, ни земля не отзовутся, листок не упадет, не грянет гром... Д. Байрон.
Ты знаешь, Феликс, смех! Я избу построил, оказывается, в огороде охотника и топчу его грядки. Такое сравнения для меня, конечно, ново... Участок называю огородом. Какое ты странное существо, человек!»
29.09.2002 из Арадана.
«Дорогой мой Феликс! Пишу это письмо из дома. Стоит солнечный день, настроение доброе. Я получил твое письмо и ушел в тайгу, а завтра иду в Арадан, несу чернику... Теперь о бруснике — хочу тебе отправить, но не знаю как. Одни советуют так, другие иначе. Я решил в порядке эксперимента отправлю в конце октября такую, как она есть (без сахара).
Теперь о поездке твоей в Арадан. А стоит ли? Белок вижу мало, орех слабый. Нет, я тебя не отговариваю, это просто мое мнение. Ты писал, Феликс, о моей родне. А зачем она мне? Сейчас есть ТЫ, и мне хорошо. Частенько беседую с тобой.
Последнее в этом году я напишу где-то в конце октября и до июня. Желаю здоровья и доброго лирического настроения тебе и Надежде Константиновне из Абазы. С уважением к вам — Леонид. Саяны.
Высылаю веточку Артыша /не знаю, что это, и не было ее в письме, равно как и посылки с брусникой — Ф. Ш./. По мнению геофизиков в странах Востока используют его в храмах, так же как ладан в христианских церквах. Как я понял, его сжигают».
...Два последних письма от Леонида Ивановича Бабкина получены мною в апреле нынешнего (2004) г., высланы оба из Удмуртии с обратным адресом «Камбарский район, село Михайловка». Первое содержало большую — на нескольких страницах — поэму под заголовком «ВСЕ ДЛЯ ТЕБЯ, КОЯРД!», написанную самым высоким «штилем»...
Я жил в горах и жить там буду...Уйду, уйду я от людей,И там в горах смогу понятьИ рассудить себя сумею...Паду! Паду я на колениПеред тобой, Луна, паду!
«Просьба к тебе, Феликс, если сможешь, передай Михаилу Горбачеву, что я ему написал. Скоро, скоро бегу в Саяны, дай Бог уехать отсюда. Бегу я, Феликс, к тебе! Ну, почему так выходит, кто же виноват? Саяны, Саяны — они виноваты... Не могу забыть, пытаюсь, но не выходит, пишу и рву, пишу и рву!»
Из подсознания выплыла эпиграмма Маяковского: «И бард поет, для сходства с Байроном на русский, на язык прихрамывая...» И тут же я устыдился сам себя, пожалел бедного Леню, стал ему писать ответ. Но жена попросила меня не отправлять письма, опасаясь внезапного приезда в Москву непредсказуемого романтика.
Второе и самое последнее письмо Леонида было совсем кратким:
«Бегу! Бегу опять я, Феликс! Опять бегу, бегу к тебе. Ну что случилось тут со мною... Понять! Понять я не могу. Прости меня! Прости меня!» — написано это крупными буквами на весь лист школьной тетрадки. Даты не было.
На штемпеле — Михайловка Удм. 18.03.04.
Вот и все.
