Егоров Олег Алексеевич
Термины «охотник» и «охота» являются ключевыми в истории русской охоты, история обретения ими современного значения ясно показывает суть отличия русской любительской охоты от любительской охоты соседей России.
Термин «охотник» появился в русской охотничьей терминологии намного раньше, чем термин «охота».
Впервые в документальных источниках он отмечается в 1495 году. В подлинной Жалованной грамоте княгини Ульяны, вдовы волоцкого князя Бориса Васильевича, данной Ирине Баламутовой и ее сыну на деревню Матвеевскую Ламского стана Волоцкого уезда от 14 сентября 1495 года, читается следующий формуляр: «...А ловчему нашому, и охотником, и псарем у них не стояти, не ночевати, ни сена ни овса не травити (т. е. не брать их на корм лошадям — О. Е.), ни собак не кормити...» Сохранились также четыре подлинные иммунитетные грамоты самого волоцкого князя Бориса Васильевича, данных им Волоцкому монастырю от 1479, 1480, 1483 и 1494 гг., в которых есть схожий формуляр о ловчих и псарях. Однако «охотники» в этих грамотах не поминаются вовсе.
С момента первого появления и до середины XVI века термин «охотник» встречается в иммунитетных грамотах довольно редко, буквально считанные разы. Например, в Жалованной грамоте 1525 года князя Юрия Ивановича митрополиту Даниилу на село в Звенигородском уезде читаем: «...А ловчим своим и охотником и псарем у них ставитись не велел и корму своего и конского и собакам имати не велел...»
Редкость термина «охотник» в формулярах грамот первой половины XVI века как раз и свидетельствует о его относительной новине. Дело в том, что сам формуляр иммунитетных грамот всегда достаточно консервативен. Это связано с тем, что любые льготы и привилегии, жалуемые сюзереном своим вассалам, есть исключение из норм обычного права. Поэтому при смене сюзерена или же самого владельца полученной привилегии феодальное право требовало обязательного подтверждения иммунитета, т. е. проще говоря, выдачи новой грамоты,
т. к. любая привилегия есть не право, а исключение из него. Соответственно, старая грамота переписывалась вновь слово в слово, за исключением необходимого изменения в имени дателя или получателя, и вновь визировалась сюзереном. Понятно, что старый формуляр никак не мог отразить происшедших с момента первой дачи привилегии изменений. Поэтому, к примеру, Жалованная грамота 1563 года Ивана Грозного, данная все тому же Иосифо-Волоцкому монастырю, но уже на всю его монастырскую вотчину, не содержит в своем формуляре термина «охотник»: «...И ловчие, и псари, и всякие ездоки у их крестьян не ставятца, ни кормов, ни подвод, ни проводников у них сильно не емлют...» Ни в одной из предшествовавших грамот на различные села и деревни, принадлежавшие монастырю, начиная с грамот, данных волоцкими удельными князьями Борисом и Федором Васильевичами, а затем, с переходом удела в руки Великого Князя, и от Василия III, и от самого Ивана Грозного, этот термин ни разу не был употреблен.
Однако, хотя сам формуляр и оставался, как правило, неизменным, например, «ловчие и псари», реальное наполнение его было не одним и тем же в различные эпохи. В данном случае его внешняя оболочка не имела принципиального значения, т. к. во все эпохи он подразумевал самое главное — освобождение того или иного населенного пункта от охотничьих повинностей в пользу своего князя. И поэтому какие бы новые должности не появлялись в княжеской охоте, какие бы новые способы охоты она не практиковала, в формулярах грамот, данных князем до этих нововведений, никаких изменений не происходило, т. к. в этом не было нужды. Изменения в формуляре мы видим только в том случае, когда иммунитет жаловался тому или иному населенному пункту впервые.
Стоит заметить, что законченную полноту формуляр, касающийся освобождения от несения охотничьих повинностей, приобрел лишь в сводных иммунитетных грамотах конца XVI — начала XVII вв. Например, в Жалованной грамоте 1623 года царя Михаила Федоровича Владимирскому Рождественскому монастырю читаем: «...И на лоси и на медведи и на волки и на лисицы не ездят (имеются в виду монастырские крестьяне и служители — О. Е.); и ловчие наши и охотники и псари в их монастырскую вотчину не въезжают и станов не чинят, и собак наших не кормят и подвод и проводников не емлют, и поборов своих не берут...»
В любом случае мы можем уверенно констатировать, что формуляр «ловчие и охотники и псари» появился в иммунитетных грамотах много позже, чем формуляр «ловчие и псари». Причем иммунитетные грамоты волоцких удельных князей указывают на достаточно точное время первого появления термина «охотник» в значении одной из должностей в княжеской охотничьей команде. Другие сохранившиеся грамоты XIV—XVI вв., и не только иммунитетные, также позволяют нам с полной уверенностью говорить о том, что термин «охотник» в русской охотничьей терминологии появляется впервые именно в самом конце XV века. Если в первой половине следующего века он встречается еще довольно редко, то уже со второй половины XVI века становится совершенно обычным и общеупотребительным. За это говорит, например, следующий факт. В Статейном списке Ф. А. Писемского, составленном в 1583 году о его посольстве в Англию в 1582 году, сообщается о том, что английская королева Елизавета «любячи своего брата», т. е. Ивана Грозного, пожаловала его послов: «...ехати гуляти в свои заповедные островы оленей бити; да и охотников да и псарей своих в то село...» для них, т. е. русских послов, послала.
Мы ясно видим, что Писемский обозначил персонал английской королевской зверовой охоты всего двумя терминами: псари и охотники. Следовательно, под термином «охотники» в данном случае он подразумевал остальную часть персонала зверовой охоты, в обязанности которой не входило содержание, уход, дрессировка и руководство собаками на охоте. Несомненно, что для описания чужой охоты Писемский употребил уже сложившиеся на Руси термины, обозначавшие обслуживающий персонал зверовой потехи. Можно предположить, что и в Царской зверовой охоте во второй половине XVI века наряду с псарями, отвечавшими за собак, персонал, в обязанности которого входило обеспечение всех остальных сторон зверовой потехи, получил свое официальное наименование — «охотники».
Действительно, в одном из указов царя Бориса Годунова, относящегося к 1601 году и разрешавшего служилым людям вывоз крестьян в Юрьев день, среди перечисленных категорий служилых, которым была разрешена эта льгота, читаем: «...Большого дворца дворовым людям всех чинов... Ловчего пути охотникам, и конным псарям, Соколничья пути кречетником, и соколником, и ястребником...» И в 1602 году в продление срока выше цитированного указа: «...Нашим дворовым людем всех чинов, и конюхом, и охотником, и псарем, и кречетником, и соколником, и ястребником...» Еще раз отметим, что в XVI веке термин «охотник» обозначал всего лишь одну из категорий персонала, а ни в коем случае не вообще всех лиц, занимавшихся организацией Царской потехи. Все эти лица в XVI, да и в XVII вв., имели общее название — «потешные».
Первое и основное значение слова «охотник» в древнерусском языке: человек, добровольно берущийся за что-либо или занимающийся чем-либо по своему желанию, по своей воле. Часто охотниками или по-другому «охочими людьми» называли людей, добровольно вызвавшихся участвовать в каком-либо опасном предприятии. В нашем случае мы видим расширение сферы применения этого понятия, т. е. с конца XV века слово «охотник» начинает обозначать также вполне определенную категорию княжеского персонала. Тогда возникает вопрос: почему же часть персонала потех получила наименование именно «охотники», а не, к примеру, более традиционное — «ловцы». Тем более что были же, в конце концов, в княжеской охоте и ловчие. Для нас интересна следующая параллель.
С 60-х гг. XVI века становится известной еще одна категория лиц, получившая то же название. Это так называемые «ямские охотники», гонявшие «государеву ямскую гоньбу». Хотя сами слова: «ям» — денежный налог на организацию почтовой службы в Орде, и «ямщик» («ямчи», «ямник») — чиновник, собиравший этот налог, были известны на Руси еще с конца XIII века, однако сама «ямская гоньба» на Руси впервые была учреждена лишь при Иване III для обеспечения быстрого и безопасного проезда послов своих и чужеземных от границы до Москвы и обратно. С этой целью по всем главным дорогам Московского княжества, по которым передвигались послы, через 30—40 верст начали организовывать специальные станции, получившие привычное всем татарское название — ям. А государственные чиновники, назначенные возглавлять такие станции, — ямщики. К каждому яму была приписана определенная округа, жители которой должны были обеспечивать, чтобы на яму всегда было строго предписанное число лошадей, подвод и возчиков.
До реформ Ивана Грозного почти семьдесят лет ямская повинность для населения была именно натуральной повинностью, за исполнение которой не полагалось никакой платы или каких-либо существенных льгот. Повинность эта была крайне тяжела для приписанной к яму округе, т. к. была постоянной. В то же время географо-климатические условия страны накладывали особенности на местное сельскохозяйственное производство (что довольно точно зафиксировано народными поговорками, например: «Весенний день год кормит»). От исполнения ямской повинности не освобождали никакие иммунитетные грамоты. Однако, в каждой округе частенько находились люди, для которых ямская гоньба была, что называется «по душе», т. е. интереснее и привлекательнее, чем повседневный крестьянский труд. Такие люди готовы были за определенную плату стоять на яму за других. Верховной власти было совершенно безразлично, как округа решает проблему с лошадьми, подводами и возчиками, для нее главным было, чтобы на яму всегда находилось предписанное государевыми указами их число. Люди, вызывавшиеся стоять на яму со своими лошадьми и подводами за других, никаких существенных материальных выгод от этого не имели. Они действительно шли на эту службу по своей охоте, что называется, по призванию. И именно поэтому собственно и получили свое название — «охотники».
Проведенная в 60-е гг. XVI века ямская реформа Ивана Грозного не только узаконила сложившееся положение вещей, но сделала первые шаги в направлении создания особого сословия — «ямских охотников». С этой целью на каждом яму были организованы государевы ямские (охотничьи) слободы, в которых отныне и должны были жить все охотники. За государеву ямскую службу они были освобождены от всех прочих государственных повинностей, наделены фондом собственных земель, а за саму службу им было назначено государево жалованье. Ко всему прочему ямские охотники были выведены из-под юрисдикции местной власти и должны были судиться по всем делам в одном лишь Ямском приказе.
До 60-х гг. XVI века в документальных источниках вообще нет никакого упоминания о ямских охотниках, хотя самих этих источников, посвященных ямам и ямской гоньбе, от первой половины XVI века сохранилось достаточно. Зато с 60-х гг. упоминания о ямских охотниках становятся многочисленными. Как пишет Гурлянд: «Едва ли следует считать время, когда впервые устраиваются ямские слободы, временем первого появления названия «ямской охотник». Ямской охотник, как официальное название, может быть, явилось одновременно с устройством первых ямских слобод, но само понятие должно было сложиться раньше, если не предполагать, что это название придумано властью. А оно едва ли придумано. В чем же собственно выражалась охота ямского охотника? В том, что охотник шел на ям вместо других. Иными словами: тут выражалась та сторона отношений, которая менее должна была интересовать правительство и более — население. То, что охотник шел на ям, касалось ближе всего правительство, то же, что он был охотник, касалось лишь тех, за кого он шел. Следовательно, строя слободы для охотников, правительство реформировало организацию гоньбы лишь в том отношении, что дало определение положению, уже пустившему в жизнь свои первые корни. Но вместе с тем, едва ли эти корни были очень глубоки, так как очень незадолго до устроения первых ямских слобод мы еще продолжаем встречать указания на то, что ямщики берут с сох на ямы подводы, теснят при этом население, собирая подводы без счета, без нужды и т. д. Другими словами: уже вырабатывался тот класс неофициальных охотников, о которых мы говорили, но он еще был немногочисленным, и не им определялись характерные особенности ямского строя».
Появление в конце XV века в княжеской потешной команде людей, носящих название «охотники», свидетельствовало о возросшей интенсивности княжеской охоты в XV веке, что неизбежно было сопряжено с усилением охотничьей повинности со стороны населения. Причем наибольшая нагрузка ложилась на те населенные пункты княжества, которые располагались в местах, по тем или иным причинам наиболее излюбленных князем для своей охоты. Потому возникновение такого явления как охотники, безусловно, есть сигнал того, что охотничья повинность для местного населения из разряда «по случаю» перешла в разряд постоянной и интенсивной.
Если княжеская охота в той или иной местности происходит лишь от случая к случаю, то не создается и никаких объективных предпосылок для возникновения такого явления как охотники. Появление же последних есть результат взаимоприемлемого компромисса между населением и их князем по отбыванию охотничьей повинности. Причем компромисса, в первую голову устраивающего именно князя. Во-первых, охотники участвуют в княжеских потехах по собственному желанию, а не по принуждению. Разница весьма существенная. Во-вторых, в результате постоянного участия в потехах одних и тех же людей начинает формироваться слой специалистов-профессионалов, не только досконально знающих те или иные охоты, но и привычки, и желания своего князя. В-третьих, содержание охотников более равномерно распределяется среди населения княжества, в то время как отбывание натуральной повинности тяжелее всего отзывается, как было уже замечено, на населении тех сел и деревень, которые располагались в местах, особенно излюбленных князем для своей охоты.
Редкость термина «охотник» в документальных источниках первой половины XVI века свидетельствует, с одной стороны, именно о новине данного явления, а с другой — немногочисленности самих этих охотников. Иван Грозный, реформируя систему Московского государства, не обошел вниманием и проблему охотников, придав неофициальному явлению законный порядок, таким образом, стремясь сформировать на основе спонтанно возникшего слоя охотников новое сословие, необходимое для выполнения вполне определенных государственных повинностей. Как это мы и видим на примере ямских охотников.
Логично предположить, что то же происходило и в отношении охотников, участвовавших или обслуживавших княжеские потехи. И, действительно, в так называемой «Строельной книге г. Пензы», датируемой 60-ми гг. XVII века, т. е. через сто лет после реформ Грозного, мы узнаем о существовании «Ванзыбейской слободы охотников лосиной ловли», население которой «вольные великого государя люди, не помещиков, и не монастырские беглые крестьяне, и не кобальные дворовые люди... И всего на Ванзыбейской слободе двенадцать человек. А земли им отведено на двадцать человек... Да им же, охотником... рыбные ловли и всякие угодья в тех же гранях...» Таким образом, жители этой слободы набраны по прибору (т. е. добровольно по вызову), наделены землей, освобождены от уплаты податей и повинностей, кроме, естественно, одной — доставки на царские потешные дворы живых и битых лосей и другой дичины. Интересно, что желающих служить в охотниках, да еще по границе с Диким Полем, не хватает. Восемь мест вакантно. В той же Строельной книге отмечена еще одна слобода, несущая охотничью повинность. Однако в ней значатся не охотники, а «...конные казаки лебединой ловли... Лебетчиков всего пять человек... А лебетчиком на десять человек земли... А сенные покосы, и рыбные ловли, и всякие угодья — в тех же гранях». Для важной государевой задачи — пополнения лебединых дворов — приходится и казаков от пограничной службы ослобонять. Но и в них, однако, нехватка.
Вообще-то верховная власть не открывала здесь ничего нового. Точно на таких же условиях и в Московском, и в других великих и удельных княжествах давно существовали разнообразные ремесленные слободы. В том числе и слободы, население которых занималось поставкой на княжеский двор пушнины, например, те же «бобровники», или соколов, как те же «сокольи помытчики».
Пример «Ванзыбейской слободы» косвенно свидетельствует о том, что появление «охотников» было вызвано изменением социальной нормы в княжеской охоте, имевшим место в XV веке, когда акцент в зверовых охотах сместился с охот по вольному зверю на зверовые дворы. Новый класс специалистов-профессионалов требовался для отлова, передержки, доставки, содержания и организации самой потехи на Княжеском зверовом дворе. Те люди, которые принимали участие в медвежьей потехе Василия III, с таким юмором описанной Герберштейном, это и есть наши искомые охотники. Это подтверждается и тем обстоятельством, что псарь часто жил сам по себе, своим двором. Производственная нагрузка у него была невелика (1—2 собаки), да и общее число собак не только в княжеской, но и в царской потехе было не столь велико, чтобы заводить для них специальный псарный двор. А вот охотники, как правило, всегда жительствовали именно на зверовом дворе. На своем дворе и одного медведя содержать было бы накладно, не говоря уже о большем их числе или о прочих зверях, включая экзотических.
Интересно, что ни власть, ни простые обыватели так и не смогли подобрать для этих специалистов-профессионалов определенного названия, а ни одно из традиционных, например: «ловцы» или «зверовщики», им не подходило. Действительно, трудно определить этими названиями их производственные обязанности. А чтобы выйти биться для потехи своего князя с медведем или с кем еще, надо было быть именно охотником. Потому за ними и закрепилось то название, которое они получили по специфике формирования самой этой команды. Это название стало настолько традиционным, что сохранилось за ними даже тогда, когда в 60-е гг. XVI века появилось еще одно сословие специалистов, получивших то же название. И это несмотря даже на то, что численность ямских охотников в Московском государстве была на несколько порядков выше, чем собственно охотников. Но оставим пока термин «охотник» и поговорим о другом термине — самой «охоте».
Впервые термин «охота» в русской охотничьей терминологии встречается в 1596 году. В материалах московского посольства к персидскому шаху Аббасу сохранилась опись собак, посланных шаху в качестве подарка. В ней читаем: «...Псарям пешим, которым быть у государевы, царевы и великого князя Федора Ивановича охоты у кобелей меделянских...» Не случайно, что в документальных источниках термин «охота» впервые встречается именно в таком контексте. От самой фразы — «меделянские кобели государевой охоты» веет духом эпохи Василия III. Ведь только именно эта странная прихоть, т. е. охота, любовь Государя к потехе с собаками, заставляла его «добрых людей» не просто принимать участие в подобном развлечении, но и собственноручно вести и напускать собак. И не зря так тонко уловивший и понявший многие стороны внутренней жизни Московского государства Герберштейн особо отметил этот момент: «...Прибыв на место охоты, государь обратился к нам, говоря, что у них существует обыкновение всякий раз, как он находится на охоте и забаве своей, ему и другим добрым людям самим собственноручно вести охотничьих собак; то же самое он советовал сделать и нам... К оговорке же этой он прибег потому, что собака считается у них животным нечистым и касаться ее голой рукой позорно.». И то, что бояре, участвуя в потехе Государя, собственноручно ведут собак, это есть со стороны московских бояр лишь дань «обыкновению» или точнее прихоти своего сюзерена, чем собственное их желание. Не исключено, что именно с этой эпохи и началось обозначение собак Государя, как «его охоты», вполне возможно, что и с некоторым уничижительным оттенком, т. е. как некой блажи, причуды, недостойной православного монарха. И только уже потом этот термин, потеряв уничижительный оттенок, перешел и на ловчих птиц. Это подтверждает хотя бы тот факт, что термин «охота» в отношении к потехе с собаками фиксируется документальными источниками значительно ранее, чем в отношении к потехе с ловчими птицами. В противном случае подобного не могло бы произойти, учитывая значимость охоты с ловчими птицами на Руси. Но произошло это не скоро, надо думать, — не ранее эпохи Грозного или, скорее всего, после нее.
В 1621 году московские бояре разъяснили шахскому кречетнику Булат беку, что «царская потеха у нас от иных потех отведена». Именно выделение псовой и птичьей потехи из всех государевых и прочих потех вообще потребовало своего более точного обозначения. А выделение псовой и птичьей потехи произошло в эпоху Грозного, когда ловчее и сокольничее ведомства стали самостоятельными приказами. Однако само слово «охота» в эпоху Грозного еще не стало термином, обозначившим один из отделов государевой потехи, в ходу оставались другие общепринятые понятия. Например, Жалованная грамота 1564 года Ивана Грозного митрополиту Афанасию на Борисоглебскую слободку в Переславском уезде отражает и общую структуру государевой потехи, и ее основные задачи: «...И ловчие, и сокольничие наши, и псари, и сокольники к ним (т. е. к жителям слободки — О. Е.) не въезжают, и станов у них не чинят, и кормов у них не емлют никаких, и на ловли наши на зверины и на птичи не емлют их...»
Но и позже, в 1610 году, в «Записке о Царском Дворе...» термин «охота» при описании государевых потех также не был употреблен. «...У него (т. е. у ловчего — О. Е.) в приказе всякие потешные, собаки борзые и гончие и меделянские и волкодавы...» И еще позже, в 1621 году, в оживленной полемике о ловчих птицах между московскими боярами и уже упомянутым выше Булат беком, который к своему очередному приезду в Москву был уже не просто шахским кречетником, а носил звание шахского сокольничего, термин «охота» также ни разу не прозвучал. А бояре говорили так: «Царское величество послал к брату своему (т. е. Шаху Аббасу — О. Е.) птицы в поминках от своее царские потехи, чем сам царское величество тешитца...» Или, к примеру, так: «А птицы — поминки потешные».
Не упомянут термин «охота» и в статейном списке Г. И. Микулина, достаточно ярко и выпукло описавшего свое участие в королевской охоте в мае 1601 года в Англии: «Не доезжая острова, встретил королевнин ловчей cap Робер Врах со псари с конными, и с пешими, и з собаками з борзыми, и з гончими... И говорил cap Робер от королевны: «Государыня деи моя, Елисавет-королевна... велела мне вас тешить в своих заповедных островех, где сама тешитца... А то деи королевна делает, любя брата своего, великого государя вашего, а вас жалуючи; велела вам свою потеху показать».
Таким образом, термин «охота» даже на рубеже XVI—XVII вв. был еще малоупотребительным, если не малоизвестным, в сравнении с термином «потеха». Это в свою очередь свидетельствует о том, что он не был еще общепринятым, оставаясь, если так можно выразиться, «жаргонизмом» в узкой прослойке лиц Государева Двора, имевших отношение к потехам. Например, в челобитной служителей Царской потехи от 1601 года читаем: «Царю государю великому князю Борису Федоровичю всеа Русии бьют челом холопи твои, пеший псарь Петрушко Копьев да твой государев медведник Ивашко Максимов... Деялось, государь, в прошлом 108 году: послал ты, государь, нас, холопей своих, с своею государевою охотою с кизилбаским послом с собаками и с медеведем до Казани...».
Надо иметь в виду, что словосочетание «охота Государя», в отличие от «потехи Государя», означало лишь «ловчих собак и птиц Государя», а отнюдь не производство самой охоты. Например, название артикула XIII.8. Литовского статута 1588 года «Цена птахом хованым на мысливство» (в современном переводе — «Цена птицам, содержимым для охоты») было переведено дьяками Разбойного приказа как: «О птицах ловчых держаных», а автором московского перевода-редакции как: «Цена птицам охотничьим». Оба перевода относятся к 20—30-м гг. XVII века. Этот пример очень показателен.
Дьяки Разбойного приказа, которых по их социальному положению можно отнести к среднему сословию Московского государства, перевели название артикула Литовского статута весьма своеобразно. Зная, что в артикуле речь идет именно о птицах ловчих, дьяки и перевели слово «птахом», как «птицы ловчие». Причастие «хованым» они перевели на русский дословно. А вот на слове «мысливство» споткнулись. Адекватного, по их разумению, значения этому слову на русском языке они подобрать не смогли, а потому просто купировали его в переводе. Следовательно, мы можем говорить, что для среднего сословия Московского государства термин «охота» еще и в первой трети XVII века был малознакомым, а термин «лов» уже не употреблявшимся по отношению к потехе с птицами и собаками.
В то же время автор московского перевода-редакции Литовского статута, несомненно входивший в верхушку Государева Двора, с термином «охота» был знаком. Его перевод названия литовского артикула абсолютно точен, т. к. «птицы, содержимые для охоты, есть птицы именно охотничьи, т. е. птицы Государевой охоты». Употребление в данном случае даже не существительного, а прилагательного, говорит о многом, главным образом, о том, что термины «охота» и «охотничий» (последний исключительно в значении, относящимся именно к охоте, а не к охотнику) были для него абсолютно привычными и употребительными.
Пройдет совсем немного времени, и термин «псовая охота», как и термин «птичья охота», станут в Московском государстве общеупотребительными. Самое замечательное, что и в данном случае мы можем видеть достаточно точное время их появления.
На протяжении всего XVII века Посольский приказ Московского государства для ознакомления Царя и Боярской Думы с европейскими делами с периодичностью 2—4 раза в месяц составлял специальную рукописную газету, называвшуюся «Куранты». Газета составлялась на основе материалов западноевропейских газет, которые Посольский приказ с 1631 года получал уже регулярно, и донесений русских людей, находившихся в Европе. Самый ранний из известных номеров русских «Курантов» относится к 1600 году, т. е. ко времени Бориса Годунова — человека, как мы знаем, весьма прозападного по своим взглядам. Есть в русских «Курантах» известия и о развлечениях западных монархов, в том числе и охотничьих.
В известии из Праги от 20 мая 1628 года о пребывании Великих Князей Флорентийских в гостях у Императора Священной Римской империи читаем: «...Да на тот же ден после обеда была потеха и на тои потехе были олени медведи и иные звери и сам цесар с великими князи на тои потехе был...» В другом известии из Ведны (Вены — О. Е.), датирующимся 1630—1631 гг., читаем: «...А цесар з двором своим и с думными поехал в вотчину имянем Орт и там ему несколко дней потешатца и за зайцы гонят...» Проходит чуть больше десятка лет, и в известии, датирующимся августом-октябрем 1643 года, об охотничьей потехе Императора Священной Римской империи уже читаем: «...А цесарь сам в Ведну пришел и оттоле пошел в Лазенборх (Люксембург — О. Е.) для псовые охоты...» Аналогично и в известии о развлечениях польского Короля, датирующегося сентябрем-ноябрем 1643 года: «...Толко то сказывают что его королевское величество сам еще ныне в Гродне и тут у него псовая охота...» Еще более интересно сообщение от ноября-декабря 1643 года о пребывании датского Королевича Вольдемара в Речи Посполитой, который «...был у его королевского величества в городе Вильне на отпуске и тут он тешился на поле со псовою охотою...» Однако московский информатор не ограничился только сообщением о времяпрепровождении датского Королевича, но и приложил роспись лиц, сопровождавших принца Вольдемара в поездке по Речи Посполитой. Среди них значатся: «...его княжеские милости ловчеи псовые охоты малой Якобу Бедде с ним 3 человека...» Далее указывается, что это за три человека, а именно: «Псовои охотник 1 человек, стрелок 1 человек и псовои охоты малои 1 человек». Попутно отметим, что среди сопровождавших Принца, значится еще и «огненые потехи мастер».
Таким образом, именно во второй четверти XVII века за двумя основными отделами Государевой потехи окончательно закрепляется термин «охота». Однако надо твердо понимать следующее.
На протяжении всего XVII столетия слово «охота» не имело еще значения, как действие по добыче диких зверей и птиц. Оно означало только совокупность обслуживающего персонала и ловчих собак, в случае «псовой охоты»; и персонала и ловчих птиц, в случае «птичьей охоты». Можно сказать, что появление термина «охота» дало точное название двум отделам Царских потех. Отдел, имевший дело с организацией Царской потехи на зверей с собаками, причем не только с борзыми и гончими, но и с травильными, и с духовыми и пр., получил название — «псовая охота». А отдел, занимавшийся организацией Царской потехи с ловчими птицами, получил название — «птичья охота». Поэтому выражение «ездить с охотою», хотя косвенно и подразумевало производство самого действия по добыче диких зверей и птиц, но в строгом смысле означало — ездить либо с ловчими собаками, либо с ловчими птицами. Это хорошо видно из следующих примеров.
В 1656 году указал Алексей Михайлович своему ловчему Афанасию Матюшкину: «...Тебе с нашею государскою птичьею со всею охотою быть в деревне ...и с тою птичьею охотою ездить на поле по вся дни...» Или как сказано в жалобе приказчика одной из вотчин Дедиловского уезда местному воеводе, датирующейся 1680 годом: «...Он же Афонасеи с людми своими и со крестьяны, ездя по полям государя моево со псовою охотою и весь хлеб толочит...»
Таким образом, еще и во второй половине XVII века слово «охота» не означало действия по добыче диких зверей и птиц, потому и не могло адекватно заменить собой термин «потеха». Другими словами, Государь «тешится» своею «охотою», т. е. «тешится» со своими собаками и птицами, а не «охотится» с ними. «Потеха» означала именно действие, а «охота» еще нет. Это хорошо видно на примере такого памятника охотничьей литературы XVII века, как «Урядник сокольничья пути».
«И подсокольничий подходит к новопожалованному весело и дерзостно, а молыт: Великий Государь Царь и Великий Князь, Алексий Михайлович, всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержец, указал тебе свою государеву охоту отдать, челига кречатья и иные птицы; и тебе бы ходить за его государевою охотою прилежно, с радостью от всего сердца своего, и хранить его государеву охоту яко зеницу ока, безо всякой ленности, со всяким опасением, и его государя тешить до конца живота своего безо всякой хитрости; и отдает ему кречета.
Дальнейшее расширение применения термина «охота» произошло в XVIII веке, когда вместе с реформами Петра I на Руси появляются новые элементы западной культуры, в том числе и охотничьей. Уже в знаменитой петровской Табели о рангах (январь 1722 г.) наличествуют должности «обер-егермейстера», равная VI классу (что соответствовало чину полковника в армии), и «надворного егермейстера», равная IX классу (в воинском соответствии — капитан). Включение этих должностей в Табель о рангах — очевидное свидетельство того, что какие-то преобразования в Царской охоте, остававшейся на протяжении всего царствования Петра I безо всякого внимания и прозябавшей в Москве, намечались. Скорее всего, ее должны были реформировать по образцу западноевропейских придворных охот. Однако при жизни Петра I назначения в эти должности, как и какие-либо преобразования в самой Царской охоте, последовать не успели. Петр I умер ровно через три года после утверждения Табели. Тем не менее, те элементы западноевропейской охотничьей культуры, которые вошли в русскую охоту именно в его царствование, определили дальнейшую эволюцию Царской охоты в XVIII веке. Это хорошо видно на примере Росписи охоты Петра II.
В этой Росписи, датирующейся январем 1729 года, впервые в русских документальных источниках появляются егеря. За то, что это слово только-только вошло в русский язык, говорит неустойчивость формы его написания. В Росписи оно написано в двух формах: «егари» и «ягери». Кроме того, егеря выделены из других служителей Царской охоты: «Итого при охоте: Ягермейстер 1. Ягерей и прочих служителей 113 человек». А в самой Росписи служителей егеря с валторнистами написаны первыми, а уже за ними указаны служители псовой и птичьей охот.
Сама должность, которая с петровской эпохи получила название егерь, отнюдь не была новиной на Руси. Еще в 1686 году в Приходной книге Кормового дворца, ведавшего Царскими съестными припасами, сохранилась весьма примечательная запись под общим заголовком: «От стрелков всяким птицам полевым». «...Сентября в 7 день. От Еремея Гаврилова, да от Ивана Флорова по трое утят полевых стреляных. Сентября в 20 день. От них же по пяти утят полевых... Декабря в 24 день. От Савы Логинова 10 тетеревей стреляных... И всего от птичьих стрелков: жаравль, 106 утят, 49 тетеревей, 10 рябей». Судя по тому, что в Росписи охоты Петра два егеря указаны с дополнительным определением: «курляндские»; а остальные пять никакого дополнительного определения не имели, и к тому же написаны с русскими фамилиями и именами, можно смело предположить, что это и есть все те же старинные «птичьи стрелки». Просто с петровской эпохи их стали именовать на новомодный западный манер.
В царствование Анны Иоанновны, являвшейся страстной поклонницей ружейной стрельбы и ко всему прочему в бытность свою Курляндской герцогиней, сильно поднаторевшей в егерском искусстве под руководством тамошних немцев, приходит на Русь еще одно понятие — «егерская охота». Произошло это так. В годы правления Анны Иоанновны в терминологию Царской охоты вошел ряд военных терминов. Так, егермейстер в штатном расписании стал именоваться командиром или командующим охоты, а отдельные части охоты получили название команд. Таким образом, по штату Царская охота стала разделяться на три команды: егерскую, псовую и птичью. Однако ввиду того, что термин «охота» оказался настолько устойчивым и общеупотребительным, никакая «команда» заменить его не смогла. Потому, по аналогии с двумя вышеназванными охотами, на егерскую команду автоматически и перешло старое понятие — «охота».
Это было совершенно естественно, т. к. ставшее общеупотребительным и общепринятым уже в XVII веке такое понятие как «Государева Царева охота», столь же естественно перешло и на всю сферу ведения вновь учрежденной должности егермейстера, по существу явившейся простым аналогом старинной должности Царского ловчего, но поименованной, как уже было отмечено выше, на новомодный западный манер. И хотя само понятие «Императорская Придворная охота» в документальных источниках впервые встречается в царствование все той же Анны Иоанновны, у нас есть все основания предполагать, что само это понятие сложилось несколько раньше, если не в позднепетровскую эпоху, то в эпоху Петра II как минимум.
То, что термин «охота» не исчез в петровскую эпоху, как исчез без всякого следа «ловчий путь», яркое свидетельство не только устоявшейся и зрелой традиции, т. е. старины, но и признание того факта, что никакие западные аналоги не могли адекватно отразить суть такого русского понятия как «охота». Потому «Государева Царева охота» XVII века по праву прямого наследования и стала «Императорской Придворной охотой» века XVIII-го.
Распространение понятия «охота» в эпоху Анны Иоанновны и на егерскую команду привело к тому, что к середине XVIII века слово «охота» получило новое наполнение. Если раньше этот термин означал комплект ловчих собак (или ловчих птиц) и обслуживающий их персонал, т. е. был названием отдела Государевой или какой-либо частной потехи; то со середины XVIII века термин «охота» стал означать действие, добычу диких зверей и птиц, т. е. приобрел свое современное значение.
Приблизительно с середины XVIII века и у производного от слова «охота» глагола впервые появляется его главное современное значение. Глагол «охотиться» стал означать не «желать или домогаться чего-либо», а «заниматься добычей диких зверей и птиц», т. е. «заниматься охотой». Например, в «Журнале Гоф-Штаб-Квартирмейстера» от 1751 года подробно описана псовая охота Елизаветы Петровны, имевшая место близ Петербурга 30 сентября 1751 года: «Сев тогда верхами, имели через весь день охотиться, а ночь принудила всех охотников оставить поля и съезжаться... в поставленный Ея Императорского Величества лагерь».
Эти кардинальные изменения в значении слова «охота» связаны с появлением на Руси понятия «егерская охота». При охоте с ловчими птицами и собаками главный акцент охоты приходится именно на них, от них зависит не только успех охоты, но и вся ее красота. Именно они добывают диких зверей и птиц, а не человек, который тешится их работой. В том же «Уряднике сокольничья пути» сказано: «И зело потеха сия полевая утешает сердца печальные, и забавляет веселием радостным и веселит охотников сия птичья добыча».
В егерской охоте все по-другому. От мастерства стрельбы егеря зависит не только успех, но и красота охоты. Человек из полупассивного зрителя превратился в активного участника, в главную фигуру на охоте, оттеснив с переднего плана и ловчих птиц, и ловчих собак. А егерская охота была в царствование Анны Иоанновны главной, т. к. Императрица любила пострелять и стреляла мастерски. Ружейная охота была не просто слабостью Императрицы, но была для нее нечто большим — воспоминанием о самых счастливых мгновениях ее молодости, о том единственном, что скрашивало ее безрадостную жизнь в чуждой ей Курляндии. Вот эти-то новомодные веяния в Придворной охоте тут же и отразил язык. Но оставим пока «охоту» и вновь вернемся к «охотнику».
Появление во второй четверти XVII века устойчивого словосочетания «псовая охота» как названия одного из отделов Государевой потехи сразу же привело к возникновению дифференциации среди охотников. Теперь наряду с «охотником ловчего пути» мы видим и «охотника псового». Причем последний — лишь одна из должностей в составе «псовой охоты», а отнюдь не все члены этой команды.
В то же время среди должностей «птичьей охоты» на протяжении всего XVII века мы вообще не видим никаких охотников. Это связано с тем, что название всех должностей в ней происходило от названия конкретно выполнявшихся тем или иным лицом функций при княжеском дворе, как-то: кречетника ли, сокольника ли или ястребника, и шло из старины. Ничего нового ни в способы, ни в цели Великокняжеской и Царской соколиной охоты ни XVI, ни тем более XVII век не привнесли. А потому и не было никаких объективных предпосылок для возникновения в этой охоте каких-либо новых должностей, а соответственно, и новых названий. Это была подлинная московская старина.
Псовая же охота в XVI веке была новина и в XVII веке пребывала еще в стадии становления. В таком же становлении на протяжении всего XVII века пребывал и условный термин «охотник». Но если в начале и в первой половине XVII века он означал одну из должностей в Царской зверовой охоте и не смешивался с другой основной должностью в этой охоте, т. е. псарем; то с середины XVII века термином «охотник» стал обозначаться вообще весь персонал Царской зверовой потехи.
«Сентября в 7 день (1665 года — О. Е.) указал великий государь Кирюшку Павлова из Домодедовской волости отпустить на старину, где он преж сего живал, и жить ему там до своего государева указу, а собак ловьих у него Кирюшки принять в Домодедовской волости прикащику, также и пищали, звериные и птичьи и медведиа и сало и жолчи медвежьи, взяв у него у Кирюшки, прислать из Домодедовской волости к Москве на Оптекарский двор и о всем том отписать в Приказ Тайных дел». На полях этой памяти из записной книги подьячим сделана пометка: «О псарском охотнике».
Ввиду того, что и второй отдел Государевой потехи обозначался термином «охота», с третьей четверти XVII века и весь персонал птичьей охоты все чаще и чаще именуется общим термином «охотники». В предисловии все того же «Урядника...» Царь обращается к служителям своей птичьей охоты: «Молю и прошу вас премудрых, доброродных и доброхвальных охотников, насмотритеся всякого добра; вначале благочиния, славочестия, устроения, уряжения сокольничья чина начальным людям, и птицам их, и рядовым по чину же...» Сейчас это звучит как обращение к охотникам вообще, но Царь подразумевает здесь только служителей своей птичьей потехи и никого более. За это говорит, к примеру, сохранившаяся от этого же времени роспись всех Царских сокольников по статьям, которая имеет весьма примечательное название: «Роспись государевым охотникам, кому которых птиц указано держать».
Из всего вышесказанного хорошо видно, что в русскую охотничью терминологию слова «охотник» и «охота» пришли разными путями и первоначально имели совершенно разное наполнение. На рубеже XVI—XVII вв. они наконец-то подошли друг к другу, но еще не пересеклись. На протяжении всего XVII века термин «охотник» уверенно расширяет сферу своего применения и к концу века обозначает уже весь персонал Царской и частной потехи, как зверовой, так и птичьей. В письме стольника А. И. Безобразова, датирующегося 1681 годом, приказчику его вотчины, располагавшейся в Боровском уезде, читаем: «...В Васильеву деревню Филосовова тотчас съездь, человека его, — охотник Иван Чичора и иные охотники, которые горазды объезжать волков и лисиц, — поговори им, чтоб они ко мне пришли, а я их пожалую; а поговори им гораздо и деловых людей и конюхов чтоб принять. Поговори Иване Чичоре, чтобы он мне промыслил гончих, собаки 3—4 самых добрых, чтоб гонять мастера были, а буде есть — и борзых, кобель да сука, чтоб добрые были. А дай ему ржи и вина, что доведется; гораздо ему о собаках говори, чтоб промыслил добрых...»
Таким образом, в XVII веке произошло первое пересечение «охотника» и «охоты», но оно еще не было полным. Лишь со второй четверти XVIII века эти термины пересеклись окончательно. Произошло это, с одной стороны, из-за того, что слово «охота» с этого времени, как мы уже знаем, стало подразумевать под собой именно действие, т. е. добычу диких зверей и птиц. А с другой стороны — из-за того, что в это же время произошло дальнейшее расширение применения термина «охотник»: охотниками стали именовать не только всех служителей псовой и птичьей охоты, но также и егерской охоты, которые по аналогии с псовыми и птичьими охотниками стали называться «егерскими охотниками». Таким образом, с этого времени охотниками стали называться все служители Императорской Придворной охоты, независимо от того, какую должность они в ней занимали. А ввиду того, что слово «охота» уже означало добычу диких зверей и птиц, то и на «охотника» автоматически перешло это его новое значение; под термином «охотник» стал пониматься человек, занимающийся охотой, т. е. добычей диких зверей и птиц. Это быстро привело к тому, что охотниками стали именовать не только персонал Придворной или какой-либо частновладельческой охоты, но и вообще всех лиц, принимающих участие в той или иной охоте. В «Журнале Гоф-Штаб-Квартирмейстера» под словом «охотники» подразумеваются все участники псовой охоты, в том числе и сама Императрица. Таким образом, со середины XVIII века и слово «охотник» приобрело свое современное значение.
Однако, наряду с этим общим современным значением слова «охотник», как отблеск старины, сохранилось и более узкое его значение в обозначении одной из должностей в псовой охоте, а именно, борзятника. Стоит отметить интересную параллель с польской псовой охотой. В польской охотничьей терминологии слово «мысливец» («mysliwiec») в широком смысле означает «охотник» вообще, а в более узком значении — одну из должностей в польской псовой охоте, а именно, охотника при гончих собаках, в русском соответствии — «выжлятника».
Теперь настал черед рассмотреть и саму суть отличия русской любительской охоты от любительской охоты западных соседей Московской Руси. Термины: «охотник», «охота», «псовая и птичья охота» — порождение охотничьей культуры именно Восточной Руси, в Западной Руси эти термины долгое время не были известны вообще, хотя сама псовая охота по польскому образцу была известна в Великом Княжестве Литовском как минимум с начала XVI века. Однако Литовский статут даже третьей редакции 1588 года, включивший в себя ряд правовых норм, касающихся шляхетской псовой охоты, ни самого термина «охота», ни тем более с определением «псовая», не знает.
...За волком и лисицою зо псы и на чужый кгрунт в полях и в зарослях волно ехати, толко бы шкоды якое в подтоптанью збожъя (злаковые культуры — О. Е.) не в чинил... Кгды ж мысливцы людем звыкли великие шкоды чинити топчучи збожья, для того уставуем абы почавши от свята семое суботы аж до зебранья с поль всякого сбожья на чужих кгрунтех нихто полевати не смел. А хто бы в том часе полюючи кому шкоду учинил, тогды таковый ушкожоному вины тры копы грошей заплатити, и шкоду нагородити повинен будешь...
Зато статут дает нам пример того, каким термином была обозначена любительская охота в Западной Руси, а именно — «полевание». В языке прямых наследников Западной Руси — белорусов мы находим слова «паляванне» (охота), «паляунiцтва» (занятие охотой), «паляваць» (охотиться), «паляунiчы» (охотник). А вот белорусское слово «ахвота» означает именно желание, т. е. прямо восходит к древнерусскому значению этого слова и отнюдь не подразумевает под собой какого-либо действия по добыче диких зверей и птиц. Причем термин «полевание» имеет именно местное, т. е. западнорусское происхождение, а не польское, как обычно ошибочно указывается в русской охотничьей литературе.
В XV веке в княжеской охоте на Руси произошло изменение социальной нормы. Князь на охоте более не «тружался», а стал «тешиться». Сама же княжеская охота перестала быть «ловом», а стала «утехой». А местом княжеской утехи могло быть и поле. «...А на тех конех со мною выезжать в поле на всаку утеху...», — как читается в «Сказании об Индейском царстве», хотя и относящимся к XIII—XIV вв., но известного по списку именно XV века. В последней трети XV века мы впервые встречаемся и с термином «полничать». В подлинной Жалованной грамоте вологодского удельного князя Андрея Васильевича Меньшого Кирилло-Белозерскому монастырю, датирующейся 1471—75 гг., читаем: «...Также и ездоки мои в их деревнях не ставятся, ни кормов, ни проводников у них не емлют, ни псари мои в их деревни полничать не ездят, ни по деревням по их не ставятся, ни кормов не емлют...»
Однако более тесная связь термина «поле» с охотой устанавливается, по всей видимости, не ранее первой половины XVI века. Так, еще в первой трети XVI века в формулярах иммунитетных грамот, посвященных освобождению от охотничьих повинностей, термин «поле» не встречается. Например, в Жалованной грамоте 1522 года Василия III Иосифо-Волоцкому монастырю на село Фаустова Гора Зубцовского уезда читаем: «...А на лоси, и на медведи, и на волци, и на лисицы крестьяне не ходят...» Или в Жалованной грамоте 1532 года Царя Шаалея Шаавлеяровича Троицкому Белопесоцкому монастырю на отчину в Каширском уезде находим весьма примечательный формуляр: «...И лесной сторожи не стерегут, и засеки не секут, и с ловчим медвежьих отсеков не отсекают...» Но уже со второй трети XVI века мы встречаемся в иммунитетных грамотах со словом «поле» в связи с охотой. Например, в Уставной грамоте 1544 года, данной Иваном Грозным крестьянам дворцового села Андреевского, читаем: «...А на лоси, и на медведи, и на лисьи поля, к ловчему нашему не ходят...» Или в Жалованной грамоте 1547 года Ивана Грозного князю Кубенскому на отчину в Дмитровском уезде: «...А ловчие наши и псари людей и подвод у них на медвежьи и на лисьи поля не емлют, и островов моих не прочищают, ни иных никоторых дел не делают...» Или в Жалованной грамоте 1567 года одного из последних удельных князей Руси Владимира Андреевича Старицкого митрополиту Филиппу: «...На лоси и на медвежьи и на волчьи поля не ходят...»
Как можно понять из контекста иммунитетных грамот, термин «поле» в Восточной Руси с середины XVI века стал обозначать конкретный вид зверовой охоты: лосиной, медвежьей, волчьей или лисьей. И, таким образом, сложились определенные предпосылки для превращения этого термина в полноценный, обозначивший бы в русском языке добычу диких зверей и птиц. Однако этого не произошло, и в какой-то мере, надо думать, из-за того, что к этому времени для обозначения княжеской охоты общее распространение и признание получил другой термин — «потеха», более точно передававший саму суть княжеской охоты того времени, чем имевшее вполне конкретное наполнение в русском языке слово «поле». Но в то же время слово «поле» осталось в охотничьей терминологии Восточной Руси как собирательный образ некоего абстрактного места охоты, т. е. как некое охотничье угодье в общем значении: не лес и не кустарник, не луг и не болото, и т. д., и т. п.: а именно «поле». Последнее, к примеру, хорошо видно из цитированного выше указа Алексея Михайловича ловчему Матюшкину: «...И с тою птичьею охотою ездить на поле по вся дни...».
В Западной Руси, где термин «потеха» в значении «охоты» остался неизвестен, или, по крайней мере, не получил широкого распространения, именно общерусское слово «поле», одним из значений которого в XVI веке стало обозначение определенного вида зверовой охоты, получило дальнейшее развитие в этом направлении. Уже в последней четверти XVI века, как хорошо видно на примере третьей редакции Литовского статута, оно в Западной Руси стало обозначать именно добычу диких зверей и птиц.
Ввиду того, что в русской охотничьей терминологии сохранялось значение слова «поле» как обозначение некоего абстрактного места, на котором протекает охота, то не позднее первой половины XIX века произошло вторичное пришествие сюда термина «поле» в значении «охота». За то, что это не было заимствованием из охотничьей терминологии наших западных соседей, хорошо свидетельствует тот факт, что в русской охотничьей терминологии слово «полевать» в значении «охотиться» не получило широкого распространения, и было связано, в первую очередь, с псовою охотою и традицией отъезжих полей. От последних термин «полевать» и происходит. Это подтверждается еще и тем, что параллельно термину «полевать» возник термин «осеновать» (совершенно неизвестный у наших западных соседей) с тем же значением, ввиду того, что отъезжие поля протекали осенью. Отсюда же происходит у русских псовых охотников и традиция обозначения возраста собаки в полях или осенях. Например, борзая по третьему полю или гончая по пятой осени. Соответственно, старая опытная собака обозначалась ими как многопольная или осенистая. Оригинальность термина «полевать» в русской охотничьей терминологии косвенно подтверждается тем фактом, что в ней нет главного производного от термина «поле», имеющегося в белорусском языке, а именно, «паляунiчы».
Но и в белорусской охотничьей терминологии термины «паляванне» и все производные от него есть абсолютно оригинальные и не являются, повторюсь, заимствованием из польской охотничьей терминологии. Это хорошо подтверждается следующим сравнением.
Кроме Белоруссии другой прямой наследницей Западной Руси была Малороссия (Украина). В отличие от первой, оставшейся после Люблинской унии 1569 года в составе Литовской Короны, последняя непосредственно перешла в состав Польской Короны и в связи с этим подверглась более чем двухсотлетней насильственной полонизации. Уже к середине XVII века в Малороссии практически не оставалось непокатоличевшейся шляхты, в то время как в Белоруссии мелкая и средняя шляхта оставалась православной. Соответственно, в современном украинском языке мы находим достаточно разнообразную охотничью терминологию.
Здесь и прямое наследие древнерусского языка, идущее от общеславянских корней: «лови» (охота), «на вловах» (на охоте), «ловництво» (охота как промысел), «ловець» (охотник), «ловецький», «ловний» (охотничий), и наследие Западной Руси: «полювання» (охота), «полювати» (охотиться), и термины местного происхождения, т. е. совершенно оригинальные: «стрiлецтво» (охота), «стрiлець» (охотник). А также термины, прямо заимствованные из польской охотничьей терминологии: «мисливство» (охота как любительская, так и промысловая), «мисливець» (охотник), «мисливський» (охотничий). В то же время и в украинском языке слово «охота» означает именно желание и не имеет значения как действие по добыче диких зверей и птиц.
Такое же разнообразие в охотничьей терминологии мы находим и в современном польском языке. Здесь и общеславянское наследие: «towiectwo» (охота), «lowy» (охоты), «lowiecki» (охотничий), и термины местного происхождения: «myslistwo» (охота как промысел), «mysliwy» (охотник), «myeliwiec» (охотник), «mysliwski» (охотничий), и заимствование у Западной Руси: «polowanie» (охота), «polowac» (охотиться). В то же время и в польском языке слово «ochota» означает именно желание и не имеет значения как действие по добыче диких зверей и птиц.
Таким образом, мы видим, что только в современном белорусском языке термин «паляванне» не только является основным в языке, но также имеет и весь набор производных от него терминов для обозначения всего того, что так или иначе связано с добычей диких зверей и птиц. В современном украинском языке дело обстоит далеко не так. Термин «полювання» не только не является единственным, но даже и основным. Кроме него мы видим здесь и «ловництво», и «мисливство», и даже «стрikецтво». К тому же отсутствует ряд производных от термина «полювання», вместо которых общеупотребительными являются термины, происходящие либо от общеславянской основы, например, «ловець»; либо из польской охотничьей терминологии, например, «мисливець». И еще меньшее значение имеет термин «poliwanie» в современном польском языке, в котором общеупотребительным является только один производный от него термин — «polowac».
Все сказанное хорошо иллюстрирует тот факт, что термин «полевание» в значении действия по добыче диких зверей и птиц родился именно в Западной Руси, а наибольшее развитие и применение получил на территории Белоруссии. То, что термин этот не польского происхождения, косвенно подтверждает еще одно соображение.
В языке славянской народности, имеющей не только общую границу с Польшей, но и очень давние и тесные культурно-исторические связи и при этом никогда не имевшей прямой границы и такого же контакта с Западной Русью, а именно, в языке чешском, мы вообще не находим никакого намека на «поле» с охотничьим значением. В современном чешском языке добыча диких зверей и птиц обозначается терминами, имеющими все те же общеславянские корни. Например, «low» (охота), «honba» (зверовая охота), «loviti» (охотиться), «honiti» (охотиться на зверей), «lovec» (охотник). А также терминами, заимствованными у польских соседей, например, все тот же «myslivec».
А вот в языке другой славянской народности, никогда не имевшей границы ни с Польшей, ни с Западной Русью, а именно, в языке болгарском, мы вообще не находим каких-либо охотничьих терминов, имевших бы в основе корни польского или западнорусского происхождения. Добыча диких зверей и птиц обозначается здесь терминами, имеющими все то же общеславянское происхождение: «лов» (охота), «ловити» (охотиться), «ловац» (охотник) и т. д.
Даже это беглое ознакомление с охотничьей терминологией в языках, родственных русскому, наглядно показывает нам, сколь отлична и оригинальна русская охотничья терминология от аналогичной терминологии даже наших ближайших и родственных народностей, развившихся из некогда единого корня. Это очень важно понимать ввиду того, что человек мыслит именно в категориях языка. Таким образом, язык есть отражение мыслительной деятельности человека, выразитель его ментальности и общего взгляда как на мир его окружающий, так и на самого себя в этом мире. То, что в русском языке добыча диких зверей и птиц обозначена словом «охота», которое в своем исконном значении есть радость, веселье, удовольствие, желание, свидетельствует о многом. И здесь даже не столь важна сама история обретения словом «охота» основного современного значения, на первый, поверхностный взгляд могущая показаться даже случайным стечением обстоятельств. Важно то, что слово «охота» наиболее точно отразило внутренний мир русского охотника, его понимание того, что есть окружающий его Божий мир, что есть он сам в этом мире, и что значит для него занятие добычей диких зверей и птиц. Не трофей и не его качество, и, тем более, не их количество; не ритуальность, не спортивность и, тем более, не соревновательность самого мероприятия; не праздное щекотание собственных нервов на опасной охоте, тем более, не испытание собственного характера по преодолению неких надуманных трудностей и не поиск некоего аналога здорового образа жизни на лоне природы.
Охота для русского человека не труд, не развлечение, не соревнование, а состояние души, можно сказать даже образ жизни, когда все в его жизни подчинено и выстраивается под страсть. Это глубинное, подсознательное ощущение красоты, разумности и гармоничности Божьего мира, восхищение и радость от сопричастности и слиянности с ним. Для русского охотника важен не столько сам факт добычи дичи, сколько то, как она была добыта, в какой обстановке и при каких обстоятельствах. Это как раз именно тот случай, когда процесс важнее результата. Или как коротко и точно высказался по этому поводу сам народ: «Охота пуще неволи!».
Вот этот-то национальный дух русской охоты впервые ярко и образно сформулировал когда-то сам «достоверный охотник» царь Алексей Михайлович в предисловии к «Уряднику или новому Уложению и устроению чина Сокольничего Пути», говоря о «красно- смотрительности и радостности высокого сокола лете» и о «славной и хвальной кречатьей добыче». Более емкого, более поэтичного, более проникновенного в саму суть национальной охоты произведения, чем это предисловие, русская охотничья литература не знает.
