Уткин Леонид Федорович
И у черного ворона косточки белые
Усталые, потные и разомлевшие от щедрого полуденного солнца, мы с товарищем пораньше спустились с высоких душных вырубок к избушке на берегу Телзы, в спасительную прохладу кондового леса. Здесь, у речки, воздух был свежее, с едва уловимым привкусом черной смородины, пряных трав.
Сняли тяжелые, под завязку набитые брусникой кузова, ружья, стащили с ног запревшие бродни, ополоснулись и, блаженно распластавшись на траве, щурились на яркое светило, зависшее над лесом.
После утренников, неожиданно ударивших в последних числах августа, напустились нудные обложные дожди, уже запестрел по закрайкам лес желтыми веснушками и закружились, поплыли по темной телзовской воде первые упавшие листья.
И вот, как отголосок лета, как потерянная было заначка, — это нежданное тепло. Бабье лето! Паутинки, ящерки, греющиеся на теплой, с слезинками янтарной смолы стене охотничьего становища; вновь запорхали над переспелыми выгоревшими травами разноцветные бабочки, зашуршали слюдяными крылышками стрекозы. Благодать!
Позади избушки, в высоком небе над Ливгорами, вьет пружину из широких колец одиноко парящий ворон, изредка роняя, словно капли, упавшие на плесо, колокольно-чистые, прозрачные и звонкие звуки: «кленк-кленк...».
— Как ты думаешь, Леха, это правда, что ворон триста лет живет? — интересуется Олег, не отрывая глаз от черной птицы. — Это сколько ж он повидал всякого на своем веку, а?.. Высматривает что-то. Говорят, падалью питается. Как он ее только чует за километры?
Оказывается, мы с Олежкой оба давно наблюдаем за стервятником, парящим над той безлесой сопочкой, где еще недавно брали бруснику. Я не знаю, что ответить, потому что Олежкин вопрос застал меня врасплох и пролетел мимо уха. Да и был ли он? Не переспрашивает. Просто, наверное, мы думаем об одном и том же, и я ухожу еще дальше — в воспоминания о прошлой, такой же чудной осенней поре, о грустной истории с вороном; размышляю о жизни и смерти.
...В родные онежские места вырвался я тогда всего лишь на десять дней, выпросив на работе сбереженные отгулы, чтобы поохотиться с братишкой-отпускником, потаскать его по своим излюбленным местам, показать избушки.
Вышли на просеку-границу, уступами вставшую на защиту уцелевшего совхозного леса от надвигающихся бескрайних вырубок. До избушки на Озерских — рукой подать: стоит только спуститься вдоль Березова ручья с Ливгор по зарастающей, едва заметной тракторной колее к Телзе.
— Ленька, иди-ка сюда, — подзывает чем-то встревоженный брат, — погляди, что я нашел.
Спешу вниз по склону к ручью. Там, в буреломном нагромождении, рядом с большим конусом муравейника, горбатится ржавыми дугами большой медвежий капкан. Какой-то непутевый охотник оставил ржаветь в лесу добротный, «дедовский» (кованый еще!) капкан. А вернувшись на тропу, увидели серый фанерный щит, прибитый к стволу елки, с корявой надписью: «Осторожно! Медв. капканы». Стрелки указывали два направления и количество шагов.
Действительно: через сотню метров, ближе к берегу Телзы, у брода, где несколько лет назад сиживал я на лабазе, поджидая медведя-живодера, наткнулись на другой капкан, огороженный, чтобы, не дай Бог, не попал какой-нибудь теленок или рассеянный грибник. Стоило глянуть за редкие, прогнувшиеся жердочки шутовой городьбы, как многое стало ясно. Здесь, в буреломе, косолапый лесной разбойник подкараулил и завалил беспечную, отбившуюся от стада телицу. Пастухи, не досчитавшись приметной своим упрямством буренки (таким обычно подвешивают на шею колокол), до чертиков надоевшей им за лето, высвистали из деревни охотников, как только обнаружили вздувшуюся уже тушу. Но те сгоряча зверя подшумели — пальнули вдогонку сквозь кусты из СКСа, и хозяин тайги к падали подходить долго не решался. Завалил еще одну коровенку под крутым телзовским берегом у брода.
Тогда, зная, что медведь рано или поздно вернется к своей «тушенке», насторожили привезенные егерем капканы у обеих разлагающихся туш, тщательно замаскировали хищное железо и ушли с верой в легкую удачу.
В деревне осенний день год кормит. Горячее время. Надо бы извести распоясавшегося медведя, да прохлаждаться в лесу некогда. Ушли. Наказали пастухам приглядывать за капканами. У дорог выставили аншлаги, на что мы с братишкой даже позлословили: «Михаил Иванович, мол, не дурак — прочитал, небось, и ушел на бруснику в вырубки».
А вскоре и пастухи угнали стадо в деревню.
Терпеливый и осторожный зверь снова остался полноправным и единственным хозяином в тайге. Вольготно бродил по опустевшим телячьим загонам, по пожням, копал корешки по песчаным телзовским берегам.
Нет, не забыл он поневоле оставленное мясо. Даже несколько раз наведывался к останкам своих жертв, источавшим такой смачный аромат. Долго кружил вокруг да около, но что-то необъяснимое удерживало медведя в метре от тухлого мяса.
Однажды, отдыхая на продуваемом угоре и греясь на солнышке, медведь долго наблюдал за воронами, по-хозяйски орудовавшими на его добыче. О, эти зоркие вездесущие разведчики, черные вестники падали — они своего не упустят нигде...
Резкий металлический щелчок от неожиданности заставил расслабившегося зверя вздрогнуть всей шкурой, привел в обреченный ужас, сердце замерло, сжалось, словно горячая пуля вонзилась в него; отказали сильные мышцы, чтобы тотчас вскочить и бежать сломя голову, без оглядки, куда-нибудь в спасительную чащу ручьевины.
Но и на сей раз смерть выбрала не его.
Маленькие, колючие, злые медвежьи глазки с ревностью и ненавистью следившие за чужим пиршеством, цепко отметили, как большой старый ворон с лету опустился к падали. Его вытянутые крючковато-когтистые лапы уже в воздухе приготовились вцепиться в дряблую тушу и рвать, рвать, рвать, помогая клювом, кромсать и глотать куски тухлого мяса. Большие черные крылья еще не успели опасть, когда хищно лязгнули голодные стальные челюсти капкана, сомкнулись мертвой хваткой на вороном пере, ломая кости.
Умница-медведь будто этого и ждал, когда томился у падали, чувствуя подвох. Он уже не раз испытал на собственной шкуре коварство человека. Теперь же, подбираясь к шаткой городьбе, зверь внимательно смотрел на взгорбатившийся зубастыми дугами капкан, на обреченного ворона, нервно вертел лобастой косматой башкой. Недоверчивые глазки хищника старались все до мелочей отметить и запомнить. Беспокойные, раздувающиеся ноздри шумно тянули густой запах гниющего мяса, наслаждались. От нетерпения медведь сопел, причмокивал, сглатывая обильную неподвластную ему слюну.
Он не стал в отместку крушить хлипкую изгородь — подполз, просунул голову под тонкую, податливо прогнувшуюся сосновую жердь, когтистой лапой вцепился в подопревшую скользкую шкуру и подтянул бесформенную тушу, подняв тысячи мух. Косясь на ненавистную железяку, перетащил добычу в скрытую от посторонних глаз узкую холодную ложбинку Березова ручья, завалил мохом и ветками.
Несколько ночей патровался мишка у телячьих останков; на дневку уходил высоко, в зарастающие молодняком-шкуродером вырубки. Поднимаясь по тропе, скотинник всякий раз поглядывал на коварную железку, в паучьих объятиях которой слабо топорщился и судорожно разевал клюв медленно умирающий ворон. Других птиц поблизости не было.
Когда мы подошли к капкану, увидели лишь жалкий, облезлый, объеденный мышами скелет-распятие пернатого великомученика с побелевшими косточками да бренные останки телицы, растащенные по ручьевине хищниками помельче. Тут же нашли дряблую веревку от колокола, а потом и сам колокол, который теперь висит под потолком в моей комнате.
...В солнечном разливе над Ливгорами кувыркалась уже пара молодых воронов, имитируя воздушный бой. Из редколесья за избушкой долетел до слуха хрустально-чистый голос рябчика — откликнулся из лощинки ручья другой, и началась задорная перекличка. Мы с Олегом понимающе переглянулись. Праздно лежать было уже невмочь, потянулись за сапогами...
Жизнь, великолепная осень, бабье лето, охота — все продолжается! Так было триста лет назад, так было до нас, так будет и после нас, а пока надо жить и радоваться, наслаждаясь охотой и самой жизнью.
Роковой выстрел
Рябчик, вспорхнувший от большого суетного муравейника при старой дороге, ткнулся в широченную неряшливую ольшину, нависшую над ручьем, сразу став неприметным в сером хаосе сухих веток.
Не мешкая, но и не суетясь, плавно поднял ружье, выстрелил в едва заметного ряба... В безвольном его падении и кувыркании по корявым сучкам было что-то непонятно-настораживающее: как-то «не так» он падал, будто дважды.
С любопытством поспешил я к ольхе за ручьем; на четвереньках, цепляясь одеждой за низко нависшие над землей ветки, едва подлез под куст: на ворохе буреющих палых листьев — два (!) рябчика; один еще слабо трепещет короткими крылышками.
Откуда взялся второй — оставалось только гадать: видимо, слетевший с дороги петушок подсел к осторожной и скрытной курице, невольно подставив ее под роковой выстрел. Я ее в паутине веток не видел, сфокусировав все внимание на поднятом петухе.
И лес понять надо
Скупой на дары оказалась осень 1990 года. В лесу скучно и небывало пусто: неурожай грибов, ягод, а потому и охотников зря шататься по лесу мало. Разве что городского отпускника-рыбачка встретишь на Телзе или охотника с ружьем, как встретил я Николая Михайловича Клыкова на сброду.
— Ну, как успехи? Пусто что-то в лесу, — пожаловался я, сочувственно глядя на его «ношу».
Но Михалыч не согласился, не поддержал мою жалобу на лес:
— Что ты, в лесе всего до хрена. У дедушки лесного всего много.
Хоть гляжу, у самого рюкзачок тряпицей висит, прилипший к спине, да малехонькая корзиночка-побирушка сиротская в руке. Небось и ту рябиной набил (она-то нынче уродилась, есть по берегам) или листом черной смородины, а грибки-то только поверх — вот и «полная» корзина. Это для любопытных бабьих глаз на деревне, чтоб своих мужиков-домоседов попеняли.
Мне-то нечего глаза замазывать. Знаю я все его уловки давно. «Колю хлебом не корми — дай в лесу пошататься», — так про него на деревне и говорят. «Блаженный», хоть бы не врал, лапшу на уши не вешал, но он без этого не может.
Я вот за день наковырял в укромной, присмотренной на охоте раде три литра клюквы и ладно: «Кукушка по зернышку клюет, да сыта бывает». Бруснику, так и вовсе стаканами носил сей год. Не брезговал ни сыроежкой, ни бычком (валуем), ни обабком, как раньше бывало. — «Осенью поганка — зимой рубль банка». И все-таки, в чем-то он, Никола, прав. Да, лес и в самый захудалый год человека неленивого прокормит. Пусть не до жиру, но прожить зиму можно.
Я вот на охоте, попутно, где грибину, где ягодину подхвачу, — глядишь, зимой и пригодится на зуб положить. — «Осень — припасиха, зима — подбериха».
А на лес что зря обижаться. Его ведь тоже понять можно: и ему когда-нибудь отдохнуть от трудов праведных надо, силы набраться. У него, чай, не каждый год отпуска-то бывают, а не ропщет — помогает нам, людям. Это мы с него семь шкур содрать норовим без отдачи, особенно — в последнее время.
А еще вот о чем иной раз думаю: как же в природе все рационально, с умом налажено: осенью, когда приходит пора брать от природы, — день досадно короток, а ведь мудро и правильно распорядилось Провидение (Царь Лесной), зная людскую слабость (жадность): будь он по-весеннему нескончаем — вынесли бы все с мохом, не оставив необходимого припаса для птицы, для зверя, для воспроизводства.
Может, нынче лес-то и не напрасно взбунтовался — понять дает, каково нам без него, без его даров будет, коль не обуздаем себя, не образумимся, а?
«Охотники на привале»
В передней, в простенке между окон отцовского дома в деревне, с незапамятных времен висит выгоревшая репродукция с картины «Охотники на привале» В.Перова. Неизвестно чьей рукой внизу, на белых полях, выведены едва заметные карандашные рифмованные под Некрасова строчки:
Свалив беду на лешего, У леса, при дороженьке, Уселись мужички. Зажгли костер, сложилися, Один побег за водочкой, Другие два покудова Стаканчик изготовили, Бересточки надрав... Приспела скоро водочка, Приспела и закусочка - Пируют мужички! Косушки по три выпили, Поели и заспорили: «Кому живется весело, Вольготно на Руси?..».
Когда и кем сделана эта стихотворная приписка — остается гадать. Видно и впрямь, все охотники в душе поэты и юмористы.
Водяной
Полный штиль. Ровно, мелко дрожа алюминиевым корпусом, скользит по стеклянной морской глади наша казанка, монотонно зудит отлаженный, надежный «Нептун». Клонит ко сну.
За румпелем клюет носом уставший, худой, скуластый, давно небритый и в очках на замызганной резинке Володька Меньшиков. Мы с Николаем Стешенко пассажиры — пристроились у бардачка, и Колькина голова в конце концов успокоилась на моем плече.
Мы возвращаемся с островов дельты Северной Двины. Дома, небось, давно с ног сбились от переживаний — шутка ли: поехали на охоту на пару выходных дней, а сегодня уже четвертый пошел. И на работе...
Самосильно сопротивляюсь Морфею, но чувствую, что временами тоже проваливаюсь в его царство грез. Чтобы отвлечься, смотрю за борт на очертания берега — теперь уж скоро будем дома. Даже не верится, что позади весь этот кошмар жестокого беломорского шторма, свирепствовавшего двое суток.
Отсиживались на острове Селезень, в тамошней избушке-развалюхе; выгребли все пришхеренные по щелям ядовито-желтые окурки, подъели скудные припасы. Из топлива только камыш, тростник, редко — прибойное сырое бревешко или корень.
Да, попали в переделку! С воскресенья шторм не позволял высунуться из рукавов, где потише, и выйти в море, чтобы вдоль берега вернуться в город. Обросли щетиной, губы обметались простудой. То-то утка валом шла с пятницы еще в протоки, забивалась в тресту — непогоду чувствовала. Хорошо постреляли, отвели душеньку...
Какое-то время я еще держался, любуясь виновато притихшим притворщиком-морем, акварельно-пастельной береговой полосой, плывущим словно мираж городом на горизонте. Улыбаюсь, глядя на нашего бессменного «кепа»: Меньшиков дремлет по-особенному, как индийский йог, как шофер-дальнобойщик в рейсе — вполглаза. Казанка послушно повторяет все повороты реки Малая Кудьма, в устье которой мы только что вошли. Это меня успокаивает и удивляет одновременно. Солнце палит нещадно или это так кажется? Вот и Параниха...
— А-а-а! Ма-а-а-б!.. — жуткий вопль-крик; кто-то тяжелый, мокрый, навалился на меня, хватает лапами, рычит — удар в нос лодки больно прижал спиной к бардачку.
Нет, это уже не сон, не дрема. Поднимаю тяжелые веки — все трое барахтаемся, понять ничего невозможно. Врезались? Нашли топляк? Сели на мель? — Казанка форштевнем уткнулась в торфяной берег, подвесной мотор парит и все еще молотит, выбрасывая винтом ил и песок. Кормчий наш ошалело таращит безумные глаза за сильными линзами кособоких очков, мычит что-то нечленораздельное, тычет пальцем, указывая за корму:
— Та-а-а-ма-а-ы-ы-ы... Ме-е-е-ня-а-а... с-с-схва-атил кто-то, чу-уть в во-о-оду-у не у-у-во-о-лок...
Пытаюсь хоть что-нибудь уловить в Володькиных тягучих звуках, осмыслить ситуацию. Кажется, в первый миг, открыв глаза, я видел что-то большое и черное, мелькнувшее за кормой. Вглядываюсь — точно: какая-то крупная черная птица летит вдоль берега над водой. Солнце, разлившееся морем, слепит, не дает разглядеть. Плавные махи больших крыльев... птица удаляется, унося что-то бесформенное, обмякшее в когтях — скопа? Рукой показываю ребятам и тут же понимаю, что ошибся, но и они уже заметили, поняли, что это — орлан-белохвост.
Закуриваем крошечные «бычки» из последних запасов. Обсуждаем случившееся. Строим догадки.
Не дай Бог, конечно, пережить то, что Вовке досталось: о чем подумаешь, если посреди воды вдруг схватит кто-то тебя за плечи мохнатыми когтистыми лапами, больно сожмет, потащит за корму? Да еще по голове долбанет для убедительности. И все это в обволакивающей дреме, при смертельной усталости после бессонных ночей...
Неожиданно кеп хватается за лысеющую голову, ощупывает, оглядывает, шарит в корме у транца, заглядывает за борт:
— Мужики, шапки нет... У вас там не завалилась?
(Так вот что уносила птица в когтях!)
— Улетела твоя бабаечка, Вова. Тю-тю.
— У-у, стервятник! — негодуя, вознес кулак к небу потерпевший.
Зачем понадобилась хищнику Вовкина шапка? Гнезда из нее не устроишь. Почему ухватила его когтями за плечи? Может, просто за плывущую корягу приняла и присела? Надо хоть на миг стать птицей, чтобы найти ответы на эти вопросы.
О шторме мы уже не вспоминали. По правде говоря, я даже радовался столь редкой встрече с диковинной птицей, хоть и жаль было меньшиковской бабаечки. Далеко не каждому приходилось видеть орлана-белохвоста, многие даже не знают, что эта красивая большая птица гнездится в наших суровых северных краях. Недавно видел гнездо орланов — я бы в нем поместился свободно.
Плюсы и минусы большого окна
Избушку на Яхоревских (пожни) ставили с вдохновенным размахом: просторную, светлую, с добротной кирпичной печуркой в углу и тремя широченными (в расчете на сезонный наплыв рыбаков, грибников-ягодников и охотников) полатями. Недостатка в добровольцах- строителях, технике и материалах (про энтузиазм и говорить нечего) тогда (1970 г.) еще не было.
Когда дело дошло до окна, мы, охотники, раскритиковали несуразно большую, случайно подвернувшуюся (а, честно говоря, — спертую на строящейся ферме) раму. Воспротивились, было, скептически ухмыляясь: бетон-стекло-металл (было такое модное направление в строительстве), но под нажимом местных пастухов и рыбаков, уступили. Да и жаль было опиливать раму — оставили как есть. Обжились. Привыкли, оценив преимущества большого окна, обращенного на юг. Из него видна была вся поляна Березова Носа, дорога, берег Телзы и широкое плесо на излучине. Солнечный свет, чуть разбавленный чистым еще оконным стеклом, веселил лесное жилище, играл на свежерубленных стенах, создавая уют. Тут же, у окна, установили большой артельный стол с лавками по обеим сторонам, у стены — полати и полочки над ними.
Так бы и сверкала до сих пор избушка большеглазым окном, кабы не внес свои коррективы в наш сыроватый проект «председатель» приемной комиссии.
А дело было так. На ноябрьские забрались мы — брат Юра, Валерка и я в сразу полюбившуюся избушку на Телзе: порыбачить по перволедку, поохотиться. Еще на подходе, выйдя на поляну, увидели на Ливгорах рассевшихся по березам тетеревов. Прямо над ручьем за избушкой. Азарт свое взял: покидали в избушку лишние шмот- ки, наспех выставили суконные чучела. Валерка, кое-как замаскировавшись, пристроился под елкой, а мы с братом пошли гонять чернышей по вырубкам.
Удачно пострелял Валерка: пять косачей приволок, против наших трех. Хвастаясь, потряс перед нашими носами, собрал всех и забросил в нетопленую пока избушку, на полати у дверей. Спешно — день-то быстро кончался — занялись заготовкой дров...
Сквозь торопливое вжиканье двуручной пилы услышали вдруг звон разбитого стекла, хлопанье крыльев. Мы — к передней стене. Валерка сразу бросился ловить кувыркающегося в неглубоком снегу косача. Юрка кинулся в тамбур за ружьем, да впопыхах схватил незаряженное, без патронов.
Перепархивая и падая, снова подлетывая, утянул взъерошенный лирохвостый черныш через поляну и потерялся в урмане Березова Носа. Напрасно мы елозили по зарослям — затаился подранок.
Вернулись в избушку и увидели настоящий погром. Восстановить картину случившегося было несложно. Матерый косач, оказавшийся, видимо, подранком или контуженным, в избушке оклемался, из темного угла ринулся на свет, сметая на столе кружки, ложки, свечки. Разбил большое нижнее стекло и был таков.
Низ рамы утеплили драной фуфайкой, с двух сторон заколотили досками, навели порядок. Под тихое урчание затопленной печурки посмеивались над собой, над косачом-«прорабом», как сразу окрестил его Юрка за то, что подкорректировал чертеж: избушка теперь стала более похожа на настоящее охотничье зимовье, а не на летний садовый домик. Но я поправил брата, назвав косача «председателем приемной комиссии»: больно уж резок, начальственно строг; остальные-то члены согласно молчали, полеживая на нарах, а этот разнос учинил.
Свету в избушке, правда, сразу поубавилось, но косачи больше стекол не били. По сей день стоит Яхоревская избушка на берегу Телзы, а на стене ее, у окна все еще заметна надпись химическим карандашом — памятка о курьезном случае:
«Извините нас, ребята, За разбитое стекло: Тут хоть смейся или плачь, Но вчера, через окошко, Улетел от нас... косач».
Дата и наши подписи.
