Линейцев Сергей Николаевич
Наконец наступает долгожданный день: ранним утром с водителем Ильей Зиминым мы покидаем город Красноярск, направляясь в Абазу на недавно полученном автомобиле УАЗ-469, который кажется нам красивым и мощным. На заднем сиденье автомобиля, между рюкзаками сидят собаки: коричневого окраса пятилетняя сука Динка и черной масти кобель Байкит, привезенные из одноименного поселка Эвенкии.
Обе собаки принадлежат мне, но я уступил Байкита Илье, чтобы пробудить в нем интерес к соболиной охоте.
Отпускником, освобожденным от груза служебных забот, я почувствовал себя лишь после того, как мы пересекли за Дивногорском мост через Енисей, и на первом таежном перевале спугнули с дороги огромного глухаря. Птица уселась на большую лиственницу, стоявшую у дороги, обозначив границу между работой и отпуском. Стрелять глухаря не стали, а просто спугнули, уверяя себя, что это доброе дело зачтется в последующем.
Асфальт в то время был проложен только до поселка Бирюса на одноименной речке, дальше шла плохая гравийка, с большими и частыми выбоинами, особенно безобразная на участке между Балахтой и Новоселовым. Дорога до Абазы заняла шестнадцать часов, и хотя мы менялись за рулем, в Абазу прибыли чуть живые.
Ночевать остановились в доме егеря Г. И. Шуверова, где можно было привязать собак во дворе. Шуверов вместе с моим братом Вадимом должны были пополнить нашу охотничью команду. Прошло два года с последней охоты в Тарташе, дорогу туда, идущую через тайгу и горы, могло размыть дождями или завалить упавшими деревьями. Тарташ — это довольно большая речка, бегущая по горной кедровой тайге и впадающая в Малый Абакан. Две охотничьи избушки, построенные мной на устье и в вершине речки Шаглы, впадающей в Тарташ, плюс заброшенный и почти разрушившийся поселок в вершине Тарташа позволяют осваивать охотой довольно большую территорию.
По моей просьбе Шуверов разведал дорогу и теперь сообщил, что проехать в Тарташ из поселка Большой Анзас можно только на тракторе. Утром едем в местный деревообрабатывающий комбинат, который готовит лес в Большом Анзасе, и договариваемся о выделении трактора К-700. Договаривается Шуверов, но просит для «краевого начальника», то есть для меня, а начальников, тем более — краевых, у нас уважают. В тот же день в поселке Большой Анзас мы грузим свои вещи на грузовую площадку, изготовленную из старой двери и укрепленную на прицепном устройстве трактора. Машину оставляем во дворе дома знакомого охотника.
Большой Анзас — тоже умирающий поселок, прежние жители, за исключением трех семей, давно разъехались. Теперь временно стоят здесь геологоразведочная партия и бригада лесозаготовителей.
На первом перевале из поселка в речку, по которой шла старая экспедиционная дорога в Тарташ, тракторист остановился и вылез из кабины посмотреть что-то в двигателе. Не поставленная на тормоз огромная машина покатилась назад, под уклон дороги. Пока тракторист взобрался в высокую кабину и нажал на педаль тормоза, трактор успел съехать обоими правыми колесами за бровку дороги, идущей по срезке крутого склона горы. Трактор остановился в положении, не предвещавшем неприятностей, но когда тракторист попытался выехать на дорогу, два колеса, находившиеся за бровкой, зарылись в более мягкий грунт, сдвигая почву вниз по склону. Сняли с площадки груз, но это мало помогло. Трактор сел на брюхо и оказался совершенно обездвиженным. Было странно видеть, как в один миг большая и мощная машина оказалась беспомощной. Лопаты, естественно, не оказалось, да и сложно было бы откопать такую громадину. Вскоре пришли сумерки. Разожгли костер на дороге, поужинали всухомятку и устроились на ночлег.
Утром Шуверов с Ильей, забрав все наличные деньги, ушли в поселок за гусеничным трактором: в поселке стояла геологоразведочная партия, но их трактористы по случаю выходного выехали в Абазу. Илья и пошел затем, чтобы в случае необходимости везти Шуверова в Абазу. Вадим остался охранять имущество, а я пошел вперед посмотреть, что ожидает нас на дороге.
Спустившись с перевала, дорога около километра шла по руслу речушки, устланному крупным булыжником, прямо по воде, доходившей местами до колена. Этот участок оказался самым трудным на пути к Тарташу. Доброго мало, но ехать можно. Уазик ведь идет, как танк, и страшны ему только топкие места. Две небольшие грязи по дороге были, их можно было проскочить с разгона, или, в крайнем случае, загатить лесом. Так прошел я километров пять, до следующего подъема в хребет, дальше, по словам Шуверова, дорога была проезжей. На обратном пути собаки загнали на дерево соболя, и я довольно аккуратно добыл его из карабина СКС, взятого для других целей.
Когда я вернулся к месту нашей вынужденной стоянки, сзади за К-700 стоял, точно так же зарывшись в землю одной гусеницей, трактор Т-100. Пытаясь вытянуть собрата, тракторист гусеничного трактора так же перевалил за бровку дороги и зарылся в мягкий насыпной грунт. Попытки развернуться стягивали трактор вниз по крутому склону. Наутро уже тракторист Т-100 побежал в поселок за бульдозером. Посчитав себя бесполезными в этом состязании с природой, мы с согласия трактористов погрузились в уазик и благополучно добрались до Тарташа.
— Ну, как ты смотрел дорогу, — выговаривал я Шуверову. — Столько людей взбаламутили и времени потеряли.
— Я думал, машина не пройдет, а на уазике ни разу не ездил.
— У него же Жигули, «копейка», он под нее примеривал дорогу, — предположил Вадим.
Выгрузив вещи, мы с Ильей погнали машину в поселок, ехать один он не решался, смущали две грязи, которые я проходил с разгона. Для него, как и для машины, это было первое испытание на проходимость. Он привычно боялся повредить машину, а излишняя осторожность мешала на такой дороге. Тракторов на дороге уже не было. Наученный горьким опытом тракторист прежде сделал бульдозером новую срезку, чуть ниже прежней, и уже на нее стащил застрявшие трактора.
Я ходил на осеннюю соболевку с собакой четырнадцать раз. До мелких подробностей запомнилась первая настоящая охота, и не только потому, что она была первой. Изумительная соболятница Мирка, спутница первых промысловых охот, придавала охоте особый настрой, радостное ощущение праздника, торжества молодости, умения и силы. Все остальные охоты запомнились меньше, в чем-то походили одна на другую, выделяясь лишь отдельными яркими эпизодами. Эту конкретную осень я называю для себя медвежьей, за более частое, чем обычно, присутствие этих персонажей на сцене и за кулисами таежной жизни.
Нагрузив основательно рюкзак продуктами, боеприпасами и одеждой, я отправился напрямую через хребет в верхнюю избушку на реке Шагле. Посуда, инвентарь и дрова в этой избушке были. Вадим с Ильей, собираясь охотиться вместе, понесли груз в избушку на устье Шаглы, а Шуверов остался в заброшенном поселке Тарташ, вокруг которого было достаточно места для охоты. Шуверов был опытным охотником на копытных, а соболятником — никаким, как и его собака. Я привлек его к охоте в Тарташе, чтобы участок был под присмотром. Именно Шуверов еще прошлой осенью наготовил у всех избушек дров.
Дорогой мы с Динкой немного поохотились на белочек, а в пойме безымянного ключика, бегущего в Шаглу, она взяла свежий соболиный след. Пришлось оставить тяжелый рюкзак на берегу ключа и возвращаться назад в хребет, на чуть слышный лай. Соболь забрался в какую-то каменную щель под землей, судя по следам, неоднократно служившую ему убежищем. Он ходил совсем близко, активно реагировал на сунутый в узкую щель прут, даже хватал его зубами, но оставался недоступным. Провозившись более часа, я так и не обнаружил дыры или щели побольше, в которую можно было бы сунуть дымокур. Одна щелка шириной около сантиметра, в которой урчит соболь, и ничего больше. В рюкзаке был моток бикфордова шнура, которым удобно выкуривать соболей из подобных убежищ, но до рюкзака не меньше километра. Пришлось признать поражение.
Продолжив путь, близ устья ключика я приблизился к небольшой чистой поляне, метров тридцати в диаметре, посреди которой на двух нетолстых березах кормилось восемь рябчиков. Неяркое солнце уже лежало на гриве. Вид этих по-особому красивых птиц на фоне подкрашенного закатом небосклона создавал картину охотничьей идиллии и заставил мгновенно забыть мелкую неудачу с соболем. Рябчики неспешно и ловко передвигались по веткам, резкими короткими движениями головы и шеи склевывали с веток почки, четкое пощелкивание срываемых почек гармонично дополняло картину. Негромкие щелчки выстрелов из малокалиберного ствола «Белки» не очень диссонировали с идиллией, три нижних птицы беззвучно упали в снег. Вовремя прибежавшая собака спугнула остальных рябчиков.
Избушка встретила меня неприветливо, даже показалась чужой и враждебной. Сломанная оконная рама с разбитыми стеклами валялась снаружи под стеной, жестяная печная труба была согнута пополам и выдрана из потолочной разделки. Тяжелая полка из колотого бревна, раньше пристроенная на деревянных шпильках над окном, лежала на полу. Темно-коричневые волосы на стенках оконного проема не оставляли сомнений по поводу виновника разгрома. На полу валялись сброшенная с полки и печки посуда, смятая клыками поварешка, керосиновая лампа с разбитым стеклом и вдавленной внутрь горелкой.
Видимо, медведь, проникнув в избушку через открытую дверь, проводил внутри детальное обследование, пока не уронил на себя тяжелую полку, сломав одну из шпилек. Получив чувствительный удар, зверь испугался и выскочил в окно вместе с рамой. Скорее всего, визит состоялся еще весной: разбросанные по полу вещи были притрушены травой, натасканной пищухами, а полка была усыпана их пометом.
Это был первый и единственный в моей практике случай захода медведя в избушку, хотя слышал я о таких визитах неоднократно. Окно пришлось завесить запасной рубашкой, оконное стекло можно найти в заброшенном поселке, но это позже. Сейчас наиболее существенной казалась утрата лампы. Кое-как, с трудом, я выправил горелку, запасные стекла висели на веревочке под потолком избушки. Часа через два все было приведено в порядок, и лишь завешенное рубахой окно напоминало о непрошеном госте.
Верхняя граница леса по Шагле языками вклинивалась в хребет между субальпийскими полянами. Здесь на приземистых, разлапистых кедрах еще висели поздно вызревшие шишки. Хороший урожай кедровых семян привлекал лесных обитателей: пустые шишки густо устилали подножие редко стоящих деревьев. Снег был в меру глубоким и испещрен следами соболей и белок. Охота здесь была нетрудной, веселой и добычливой.
Очередным вечером, почти ночью, закончив обработку пушнины и прочие дела уходящего дня, я вышел из избушки, пропустив вперед собаку, до этого дремавшую под нарами. Дверь в избушку осталась открытой, чтобы освещалась поленница дров, заменявшая собой торцевую стенку сеней. Поленница была невысокой, около метра, и уменьшалась по мере расхода дров. Я зашел за нее снаружи для обычной вечерней процедуры. Отбежавшая с той же целью на несколько метров Динка вдруг резко повернула назад, сначала прижалась к моим ногам, а когда я заругался на нее, чтобы не мешала, она поспешно забежала в избушку и спряталась под нары. Собака явно испугалась кого-то. Наверное, медведя, подумал я, на человека она бы залаяла, а медведей побаивалась. Открытая дверь избушки была рядом, за поленницей, без особой опаски я всматривался и вслушивался в темноту окружающей тайги: ни звука, ни движения. Набрав дров для утренней растопки, я закрыл дверь и лег спать.
Утром, уже собравшись на охоту, пошел посмотреть, чего ночью испугалась Динка. В десяти метрах от зимовья лежала длинная, полусгнившая колода, покрытая мхом и снегом. На колоде видны были отпечатки передних медвежьих лап. Напрямую подойдя к высокой колоде, зверь встал на нее передними лапами и долго, очень долго стоял так. Не только снег, даже замерзший мох протаял под ступнями до самого дерева. Я представил, как в ночной темноте мы стояли в десяти метрах друг от друга, причем медведь хорошо видел меня. Что было у него на уме? Отстояв вахту, зверь ушел назад своим следом. Поведение его не было обычным. Думаю, это был тот же медведь, что уже посещал избушку, скорее всего, неоднократно. Но это лишь мои предположения. Динка отнеслась к остывшему следу равнодушно.
Вершина Шаглы была уже основательно истоптана мной, пора было менять место охоты, по крайней мере, до хорошей пороши. Небо еще с вечера было затянуто, но когда пойдет снег — неизвестно. Я вылез в левую гриву, намереваясь обследовать один или два ключа, бегущих в Тарташ параллельно Шагле. За гривой, в вершине первого ключика, Динка загнала соболя в россыпь, и я больше часа провозился, гоняя его под камнями. В конце концов, соболь попал лапой в капканчик-нолевку, поставленный мной в подземном коридоре. Я всегда ношу с собой топор, капканчик на тонком тросике, бикфордов шнур и кусок ватной телогрейки для выкуривания и добывания соболей из убежищ.
Пока обедали вместе с Динкой у добытого соболя, пошел снег, сначала густой, большими хлопьями, потом — пореже. Установилась какая-то особая, глухая погода, которая делает тайгу пустой и давит на психику.
Я спускался вниз по присыпанной снегом, но заметной звериной тропе, идущей вдоль ключика, без надежды добыть что-либо еще. Даже собака сделалась вялой и безразличной к охоте. Ближе к устью мое внимание привлекли ягоды черной смородины, сохранившиеся на кустиках, растущих прямо над ключом. Я остановился набрать ягод в котелок, к вечернему чаю, а собака убежала вперед по тропе. Собрав ягоды, я продолжил путь по собачьему следу, больше глядя под ноги, чем по сторонам.
Боковым зрением заметил движущуюся слева собаку, не обратил на нее внимания и перевел взгляд в другую сторону, но из подсознания пришел сигнал, что движущийся предмет явно больше собаки. Действительно, наискосок от ключика навстречу мне шел медведь, шел, как и я, опустив голову и не обращая внимания на окружающее. То, что я описываю дальше, произошло в очень короткий промежуток времени, более короткий, чем нужно времени для его описания. До медведя было метров сорок. Скинув с плеч рюкзак, я быстро взял в левую руку три пулевых патрона двадцать восьмого калибра из кармана куртки, приложился к ружью с упором на стоявшую передо мной березку. Сначала с одной стороны — мне это не понравилось и я перебросил ствол ружья на другую сторону дерева, хотел остановить зверя окриком, но передумал, тщательно прицелился в лоб и нажал на спусковой крючок. За время этих приготовлений расстояние до медведя сократилось вдвое. Щелчок выстрела из малокалиберного ствола я принял за осечку дробового. Выкидывая из ружья «осекшийся» патрон, я успел заметить нетронутый капсюль, понял, что при стрельбе забыл сдвинуть переводчик курка на нижний дробовой ствол, но действовал уже как автомат. Быстро вставил в нижний ствол запасной патрон из левой руки, одновременно передвинув переводчик в нужное положение, однако, ружье не закрылось до конца. Мелькнула мысль о зазубрине на шляпке гильзы, которая могла помешать закрыванию ружья. Выкинув и этот патрон, я вставил следующий, и лишь после этого выстрелил в убегающего назад медведя. Расстояние до него было уже пятьдесят метров, и я второпях промазал. Перезарядив ружье и постояв еще минуту, я понял, что все кончено, и это не мой медведь.
Дырочки в снегу показывали местонахождение выкинутых патронов. Один из них, первый, был невредим и пригоден к стрельбе, на краю шляпки гильзы второго была заметная зарубка миллиметра три длиной и около миллиметра глубиной, которая слегка приподняла край гильзы. Я заряжал эти патроны три дня назад, используя пули из старых патронов, заряжал в новые гильзы, чтобы было надежнее. Неизвестно откуда взявшуюся зарубку на новой гильзе я видел, даже хотел проверить гильзу в ружье, но поленился. Даже не поленился, а посчитал зарубку не стоящей внимания.
Промазать первым выстрелом я не мог: стрелял точно, как белку или соболя. Небольшая свинцовая пулька не причинила зверю существенного вреда, но удар в лоб, я думаю, был ощутимым. Он ошеломил медведя и заставил его убежать назад. Я считал, что упустил зверя из рук, каждые четверть часа принимался ругать себя за непростительную оплошность. Особенно обидным казалось то, что убежавшее мясо могло лежать всего в километре от избушки. Самобичевание продолжалось весь вечер и в присутствии Вадима и Ильи. Только утром мне пришла в голову мысль, что медведь мог и не броситься наутек. Это как-то сразу успокоило.
После долгих вечерних разговоров утром встали поздно. Судя по всему, ребята не особенно спешили в тайгу, расслабился и я в ожидании позднего завтрака. Я хотел, взяв продукты из общего запаса, уйти в верхнюю избушку по тропе. На выход собрались часов в десять, но помешал неожиданно появившийся Шуверов. Вид у него был помятый и закопченный.
— Григорий Ильич, ты что, в тайге ночевал?
— В тайге.
— Заблудился?
— Нет, так было задумано.
— Завтракал?
— Не завтракал.
— Все ясно. Садись, ешь и рассказывай.
Поведение Шуверова было странным, ответы — неадекватными. Ни прежде, ни позднее я не видел его таким. Создавалось впечатление, что он был чем-то напуган. Он явно заблудился вчера, может быть, именно этот факт привел его в замешательство. Шуверов рассказал, что вчера видел в одном из логов кучу свежей нарытой земли, судя по всему, у берлоги. Видел он издали, ушел вспятным следом и медведя не напугал. И к нам он пришел, чтобы вместе идти добывать зверя. Медведь есть медведь, это целая гора мяса.
— Григорий Ильич, ты точно найдешь место?
— Конечно, найду, я на устье ложка затески сделал.
— У Тарташа что ли?
— Нет вверху, где маленький ключ впадает в большой. Оттуда я напрямик шел.
— Что-то путано объясняешь. Ты уверен, что найдешь?
— Уверен.
Взяв собак на поводки, мы исходили вдоль и поперек лог, указанный проводником, потом по своей инициативе — два соседних ложка. Раза два-три встретили следы Шуверова, но признаков берлоги не обнаружили. Правда, снегу в солнцепеке было мало, больше — голых мест, следить кого-либо было невозможно. Шуверов не мог ничего ни объяснить, ни понять происходящее, мы — тем более. Уже в сумерках я отправился в верхнюю избушку, сожалея, что потерял еще один день.
Снегу в вершине Шаглы хорошо добавило, а соболей заметно убавилось, не без моего участия. Пора было спускаться с охотой ниже. Дня через два я поднялся в левую гриву своим старым следом, намереваясь перевалить во второй ложок, в котором еще не был этой осенью. Как и ожидалось, Динка залаяла выше первого ложка, куда свернул мой присыпанный снегом след. Соболь попался не трудный, сидел открыто на ветке дерева и быстро перекочевал в карман рюкзака. Следующего соболя собака загнала далеко внизу, лай был еле-еле слышен. Соболь забрался под корни могучего кедра, пришлось основательно поработать, побольше часа, прежде чем удалось выгнать его из-под корней.
Пообедав вместе с Динкой у костра, я закурил и стал думать, куда двигаться дальше. Ложок был богатым по тайге, но явно незнакомым. Во втором ложке, вершину которого я, видимо, проскочил, когда бежал к первому соболю, не было таких больших полян в пойме. Значит, это следующий лог, и я даже не знаю, куда он идет. По-хорошему — надо возвращаться своим следом до вершины первого ложка: прямые пути в тайге чреваты лишними километрами. Но возвращаться своим следом, «по пустому месту», всегда не хочется. Да и ложок больно хорош, надо бы посмотреть. А вернуться своим следом можно и завтра, если не ясен будет дальнейший путь. Решение было не очень рациональным, и как будто еще не до конца принятым, а я уже шагал вниз по ключу и, пожалуй, прошел уже точку возврата.
Вскоре Динка взяла совсем свежий след соболя, я даже увидел зверька, мелькнувшего на дальнем конце поляны, через минуту донесся азартный лай собаки. Значит, на дереве, на виду. Соболь действительно сидел на большой рябине, густо увешанной гроздьями ягод. Маленькая темная самочка, лишь немного крупнее белки. Белок, таких желательных в нашем положении, к сожалению, на пути не попадало.
В пойме было достаточно густых, с низко опущенными ветвями кедров и пихт, пригодных для ночлега, были и сухостойные деревья нужного размера, поэтому я продолжал путь, считая, что на устройство ночлега будет достаточно полчаса. Мне хотелось дойти до речки, в которую бежал ключ. Судя по заречному хребту, она была рядом. Если речка, в которую бежал мой ключ, течет влево и, следовательно, окажется Тарташом, то завтра можно будет уйти вверх по ней до нашей нижней избушки. Если же речка течет вправо, то это будет Малый Абакан, и возвращаться придется действительно своим следом.
Оставив тяжелый рюкзак под удобным для ночлега кедром, неподалеку от которого стояло две нетолстых сухостоины, я пошел к реке. Не терпелось узнать, в какую сторону бежит вода. На самой бровке берега, среди пихтового подроста я неожиданно увидел малюсенькую избушку и рядом с ней — толстые короткие чурбаки. Именно эти чурбаки, отпиленные бензопилой, убедили меня в реальности увиденного. На снегу около избушки не видно было никаких следов, ни новых, ни старых. Я обошел избушку вокруг и заглянул внутрь.
Это было настоящее произведение браконьерского искусства. Сруб избушки, размером сто семьдесят на сто десять сантиметров в чистоте, состоял из трех рядов широченных, колотых из сухого кедра, толстых плах. Из таких же плах, но чуть поуже и более тонких, были сооружены совмещенная с потолком крыша, двери и узкая лежанка вдоль стены. Вправо от двери внутри избушки, чуть ниже лежанки, стояла маленькая, ржавая печурка, обложенная плитами дикого камня, еще более ржавая труба смотрела в небо через небольшое отверстие в потолке, так же обложенное камнем. Было даже подобие столика в виде куска доски, прибитого к стене. Я был очень рад этой конуре, в которой без хлопот можно было высушить одежду и выспаться.
Несмотря на сгущавшиеся сумерки, я сходил на речку, это был Тарташ, потом спокойно покурил, сидя на толстой чурке. Когда находишься один в тайге, вдали от жилья, есть какое-то особое состояние первобытной тревоги, которое возникает после захода солнца до наступления темноты. Как бы ты ни был вооружен, как бы ты ни был подготовлен к ночлегу, тревога останется, пока ты не разожжешь костер, потому что эта тревога заложена глубоко в тебе, как первобытный инстинкт. А теперь вот сижу и — никакой тревоги. Значит, признает настороженное подсознание этот маленький курятник за настоящее жилье. Жилье — жильем, а рюкзак надо принести.
У стены избушки были наколотые дрова, но я наколол своих: уж больно хороши были отпиленные от комля кедра огромные короткие чурки. Из продуктов в избушке была обнаружена окаменевшая соль на дне консервной банки, но у меня была и своя соль, которую я обычно добавляю в чай из снеговой воды. На ужин мне пришлось довольствоваться подсоленным бульоном из веточек черной смородины. Динка без возражений насытилась обжаренной в печурке тушкой соболя. Перед утром пошел снег.
Путь домой, по пойме Тарташа запомнился тем, что за всю дорогу я не встретил ни одной живой души: все живое попряталось в этот обильный снегопад. Собака, видимо, понимала бесполезность поисков дичи и спокойно бежала впереди, лишь изредка делая короткие маршруты в сторону. Слева от нас шумел Тарташ, за которым едва проглядывали крутые солнцепеки с явными следами старых пожаров, справа — тоже крутые склоны, покрытые темнохвойной тайгой. Честно говоря, я рассчитывал на пару белок или хотя бы кедровок, но удача, видимо, отвернулась от нас. Зато теперь я достоверно знаю, что вкус ягод рябины бывает разным — от горького до почти сладкого.
До нижней избушки оказалось около десяти километров. Два дня спустя я повторил охотничий маршрут по третьему ложку, с ночевкой в маленькой избушке, и даже оставил в ней небольшой запас продуктов. Позже я узнал, что тайное пристанище построил вольный охотник Сипкин, который заходил с капканами на наш участок с Малого Абакана. Впрочем, к следующей осени мы построили на этом месте нормальное зимовье.
Глубокий снег заставил меня переселиться в нижнюю избушку, да и время отпуска подходило к концу. Седьмого ноября мы, как обычно, разошлись на охоту, но договорились настрелять к праздничному ужину по три белки или кедровки. Запасы продуктов подходили к концу, а из праздничного ассортимента осталась только бутылка водки. Мы с Динкой поднялись в правобережные солнцепечные склоны, куда не ходили со дня поисков берлоги. Теперь здесь все было покрыто снегом, но более мелким, чем на левобережье. Часа через два мы нашли свежий след соболя и даже загнали зверька на группу деревьев, но обнаружить никак не могли. Его и на одном-то дереве порой приходится выискивать, а здесь в куче стояло четыре лохматых кедра, и даже не все участки деревьев просматривались.
Снизу от избушки донеслось пять частых выстрелов из моего карабина СКС. Это вызывают меня. Зачем? Что случилось? Сразу начинаешь прокручивать в уме возможные варианты и начинаешь с худших. Бросаем затаившегося соболя и почти бегом спускаемся вниз. Издалека видно, что у избушки стоят оба моих напарника, уже легче, оба живы-здоровы, а остальное не так важно.
— Что случилось?
— Байкит берлогу нашел.
— Далеко?
— Час ходу под гору; в гору, может, побольше.
— А как узнали, что берлога?
— Лаял сердито под выворотень и отскакивал. Перед этим соболя добывали, так совсем по-другому лаял.
— Близко подходили?
— Нет, издалека видели, потом отошли назад и отозвали Байкита.
— И он что, сразу бросил?
— Не сразу, но быстро догнал.
— Наверное, выпугнули зверя.
— Не должны, Байкит бы не бросил сразу.
— Зверь мог позже уйти. Ладно, все равно день потерян. Пойдем, и надо поторапливаться, а то стемнеет.
Взяв Байкита на поводок, мы быстро, насколько позволял снег, пошли по свежему следу ребят. Дорога заняла около часа, уже начинало вечереть. Там, где следы охотников окончились утоптанной площадкой, собаку отпустили. Байкит сразу кинулся к указанному ребятами поваленному дереву, метрах в пятидесяти от нас, и грубо залаял. Значит медведь здесь. Загнав патрон в патронник карабина, я поспешил к собаке.
Огромный, поваленный с корнями кедр лежал здесь давно, уже покрылся толстым слоем зеленого мха, и с верхней стороны склона, откуда я шел, полностью врос в землю. С нижней стороны склона под стволом дерева была длинная ниша, Байкит лаял ближе к корням. Лаял сердито и грубо, можно сказать — остервенело, с короткими выпадами вперед и быстрыми отскоками. С ходу вскочив на ствол дерева, я встал ближе к вывернутым корням и заглянул вниз: видно лишь длинный и широкий вход в нишу. Изготовившись к стрельбе, я грубо и громко сказал:
— Выходи!
В то же мгновенье большой черный медведь выскочил из берлоги, намереваясь без задержки убежать. Целясь под ухо, я трижды нажимал на спуск, пока зверь не распластался по снегу обездвиженной тушей. Стало тихо, даже Байкит на секунду смолк. Потом он кинулся к медведю, а я оглянулся назад. Мои медвежатники нерешительно топтались метрах в тридцати, лишь немного приблизившись от места, где мы вместе отпускали собаку.
— Далековато вы позицию заняли, — с укором сказал я.
— Ты слишком быстро убежал, — ответил один.
— Боязно стало, вот и не торопились, — признался другой.
Медведь был действительно большим, не менее трехсот килограммов. Мы с большим трудом передвинули его на три метра, на более ровную площадку. Вынув внутренности, оставили съемку шкуры на завтра: уже смеркалось. Берлога оказалась примитивной: медведь лишь немного углубил естественную нишу под стволом дерева. Через пару снегопадов вход в нишу полностью закрыло бы снегом.
Праздничное жаркое из печени, почек и сердца было отменным. Съемка шкуры, которую я подарил Вадиму, стала, по сути, завершающим штрихом этого охотничьего сезона... Однако медвежья тема не закончилась.
Уже в декабре, в Красноярске, ко мне подошел Юра Уксусов, работавший охотинспектором оперативной группы, и предложил съездить на берлогу, которую он нашел неподалеку от города. Опыта охоты на медведей, тем более — на берлоге, у него не было, да и с машиной у начальника, то есть у меня, было попроще. Проблем с использованием служебной машины у нас действительно не было. Любая поездка в угодья сопровождалась проверкой охотников и неизбежным оформлением протоколов на нарушителей правил охоты, что оправдывало расход бензина.
Сомневаясь, что медведь может лечь в берлогу в обширной зоне сплошных вырубок, я все же согласился. Дорогой, помявшись, Уксусов признался:
— Согрешил сегодня с женой. Знал, что нельзя, и не хотел, так нет — пристала, подластилась, сдался. Наверное, не будет удачи.
— С женой не грех, — возразил я. — Наоборот, должно способствовать. И еще хорошо, уже собравшись, с ружьем проползти между ног жены, стоящей на пороге.
— Вы серьезно?
— Вполне.
Оставив Илью Зимина с машиной на дороге, мы пошли по старым вырубкам, зарастающим березой и осиной. Постоянно подрабатывавший сбором ягод и грибов Уксусов хорошо ориентировался на местности и уверенно прокладывал прямолинейный маршрут. Через час хода мы оказались на большой поляне у оставленных им затесок на дереве. На другом конце поляны находилась берлога. Местность никак не вязалась с берлогой.
Приготовив оружие, мы подошли к небольшой группе березок толщиной в руку, густо растущих у самого края поляны. В середине этой поросли действительно виднелся присыпанный снегом холмик земли. В наиболее удобном для стрельбы просвете в частоколе березок предполагаемое чело берлоги было закрыто от глаз холмиком земли. Вытянув шею, я заглянул за холмик, увидел круглое отверстие в земле и небольшое пятно свежей мочи на снегу у самого входа в берлогу. Все еще не веря в реальность берлоги, я сказал медведю:
— Выходи!
Медведь послушно выскочил, мы выстрелили враз, и зверь исчез, скатившись назад в берлогу. Подождав немного, мы осторожно заглянули в чело. Зверь был мертв. Сразу бросалась в глаза его худоба; взяв за передние лапы, мы легко вытянули медведя из берлоги. Двухметровой длины зверь весил не более семидесяти килограммов. Тонкий, в полсантиметра слой жира был на его крупе, но до весны он вряд ли дожил бы. В медведя попала одна пуля, перебив ему позвоночник в районе лопаток. Уксусов признался, что в момент выстрела из-за холмика ему была видна только голова, и выстрелил он торопливо. Тем не менее, шкура досталась ему. Честно говоря, такого зверя нельзя было считать за серьезную добычу.
Вырытая на ровном месте берлога имела классическую яйцеобразную форму. Аккуратный круглый лаз и хорошо укрепленный густым переплетением корней березового частокола потолок говорили об опыте строителя. Зачем пришел он в эти голодные для него места? Этого уже никто не узнает.
— Ну, как теперь насчет супружеских обязанностей? — спросил я Юру.
— Теперь всегда буду отмечаться перед охотой.
— После охоты тоже желательно, чтобы закрепить успех.
Путь к машине показался не очень тяжелым, но забрали мы только половину груза. Видимо, медведь был тяжелее, чем показалось вначале. Илья с Юрой ушли за оставшимся мясом, а я развел около машины костер. Вот добыли зверя, и вроде правильно сделали, все равно бы погиб, а удовлетворения нет. Какая-то не настоящая охота получилась. Без волнений и сомнений. То есть, без основных составляющих настоящей охоты.
