Скопцов Виталий Ильич
Ах, эта чудная ночь...
Закипела, взбурлив, в солдатском котелке вода. Доркин, порывшись в рюкзаке, достал плитку ягодного чаю, отломил половину и бросил заварку в котелок. Я добавил туда горсть шиповника.
Обдав скирду светом, подкатил мотоцикл:
— Ох, думал не успею, гнал вовсю.
— Отпустили?
— радостно спросил кто-то, невидимый в темноте.
— Заявление оставил на столе у начальника, а сам бежать. А то увидит меня и, чего доброго, раздумает, — мотоциклист счастливо засмеялся, но вдруг оборвал смех. — Пе-этька-а, — протянул растерянно. — Я патронташ забыл. Помню, как собирался, на окне лежал... Петька, что же делать? — и, не дожидаясь ответа, завел мотоцикл, он рванул и затих вдали.
— Кому здесь патроны?! — спросил кто-то возле скирды, — Продам десятка три...
— Это Валька там, — засмеялся Петро. — Барышник...
На расстеленной газете появилась в живописном беспорядке извлеченная из рюкзаков снедь: огурцы, колбаса, вареные яйца, помидоры, лук, мелко нарезанное сало, банка кильки в томатном соусе, бутылка водки и другие крепкие напитки.
Спиртное разливал Петро в подставляемые стаканы, кружку, бокал. Объездчику не хватило посуды, и он вытряхнул кильку из жестяной банки на газету.
— Товарищи! — торжественно поднял стакан Колька Пахнин. — Все мы с нетерпением ждали этот день.
— Шу-шу-шу... — пронеслась где-то близко в темноте стая уток.
— Одна ночь осталась, — сказал Петро. — Но и она пройдет. Пройдет еще много дней, годы пролетят, постареем мы, но всегда с молодым задором, с любовью к природе-матушке будем встречать этот наш праздник — открытие охоты. За охоту! Все выпили, закусили. Петро налил по второй. Выпили за удачу. Третью пили уже без всякого тоста. Лица охотников раскраснелись, все были веселы и казались самыми счастливыми людьми на свете.
Празднично было и у меня на душе, хотя я выпил всего одну стопку. В груди стало так хорошо и возбужденно, во всем теле почувствовалась необыкновенная сила.
Молодой донской инспектор Толик, который бегал за браконьером, полулежал на колком скошенном лугу и блаженно улыбался. Я отошел в сторону от расшумевшейся компании и тоже лег в чуть отсыревшую от легкого тумана густую подросшую отаву.
Когда долго смотришь в небесную бесконечную даль, душу начинает что-то тревожить. Почему? Звезды... Может, сейчас вон на той синеватой, манящей подмигивающей звездочке тоже сидят у костра охотники и смотрят на нашу голубую планету...
А у «стола» наши охотники увлеченно вспоминают былые охоты. Вот взял слово Вадим Кузьмич:
— Иду я, а под ногами череда, травка такая липучая, по сырым местам растет...
— Тьфу! — досадливо плюнул егерь. — Далась тебе эта череда. Давайте лучше споем.
Первым начал Яшка:
Ах, зачем эта ночьТак была хороша-а...
Голос у него чистый, звонкий и мелодичный. Охотники дружно подхватили:
Не болела бы гру-удь,Не страдала б душа-а...
Песня, усиленная многими голосами, широко и вольно понеслась над ночными лугами:
Полюбил я ее-о,Полюбил горячо-о,А она на любо-овьСмотрит так холодно-о...
У меня сжалось сердце — очень уж тронула душу эта грустная про неудачную любовь песня, словно вобрала в себя всю тоску наших степных просторов. Вот и мне уже двадцать, неизвестно, что ждет меня впереди...
Голоса поющих дрожали, словно плакали. Яшка и Петро произносили слова с украинской мягкостью, придающей этой русской песне особую прелесть.
Закончив песню, охотники какое-то время сидели молча. Забытый костер печально догорал. Темнота ближе подступила к нам.
— Здорово, артисты! — появился из темноты щуплый, пьяно покачивающийся мужичок. По голосу я узнал Вальку — продавца патронов. — Ай не рады?
— Черти тебя принесли, — ответил прямодушный Петро.
Такая встреча пришлась не по душе гостю. Он грозно засопел:
— Вы у меня сегодня... вы у меня... — докончить он не успел. Сзади к нему подскочил какой-то мужик, подхватил под мышки и потащил его, отчаянно брыкавшегося, обратно в темноту.
— Полезли на стог спать, — предложил Петро. — Здесь нам все равно Валька теперь покоя не даст.
О том, что за сено могут отругать, мне и в голову не пришло. Казалось, эти скирды на лугу у болот специально поставлены для отдыха охотников.
Первым в «гостиницу» вскарабкался объездчик. Его безжалостно, под хохот охотников, подпирал под зад прикладом ружья егерь. Грузный Петро на удивление ловко и быстро, избегая «помощи», взобрался на верх скирды. Повесив ружье за спину, влез егерь, за ним я. Яшка, молчаливо, с грустью проводив нас наверх, пошел куда-то, поскрипывая протезом. Доркин, прихватив с собой охапку сена, отправился в болото под свой куст.
А на скирду уже карабкались другие охотники. Неуплотнившаяся скирда нервно вздрагивала и раскачивалась, грозя развалиться, но это лишь веселило охотников. Наконец, все угомонились, легли в душистое, теплое сено, притихли и стало слышно, как внизу, под скирдой кто-то негромко рассказывает, как он ловил подстреленную тетерку.
Сладкая дрема туманит мою голову. Нежно, убаюкивающе жужжит в темноте комар. Остальные звуки притупляются, но я еще слышу, как кто-то внизу под скирдой просит: «Миш, ну дорасскажи, как ты поймал тетерку», и далекий, словно из другого мира, встревоженный голос на скирде: «Как бы не проспать охоту»...
Утренняя зорька
Ба-бах! Бах! Бах!..
Я вскочил на ноги. Первая мысль: «Все, проспал охоту...» Но вокруг еще темно, лишь чуть зеленеет восток.
— Вот черт! — выругался кто-то сбоку от меня, шурша сеном. — Где же ружье?
А с болота: трах! Та-тах! — и вдруг зачастило, как из пулемета: та-та-та-та-та-та!
Я схватил свой рюкзак, чехол с ружьем и бросился к углу скирды. Под ногу попало что-то твердое и вслед мне: «Приклад переломишь». По всей скирде повскакивали охотники, защелкали ружьями, словно готовясь отражать нападение. По углу скирды я на животе скатился вниз и во всю прыть к болоту, сзади бежали другие охотники.
«Счастливый дед, — с завистью подумал я о Доркине. — Сидит теперь под своим кустом...»
А в болотах гремело, нарастая: Та-та-та! Бух-бах! Тра-та-та-тах!..
Ши-и... си-си-си... — пронесся надо мной табунок уток, чуть серея в рассасывающейся мгле. Мелодичный посвист утиных крыльев будто подтолкнул меня. Я с ходу перепрыгнул ручей — потом удивлялся, как мог преодолеть его одним махом, — и по залитым мелкой водой болотным зарослям устремился к сухой полосе земли. Из-под куста на краю ее высунул голову Вадим Кузьмич и радостно помахал мне. Над ним просвистели два чирка, и дед скрылся среди веток. Я помчался к своей иве.
А на болотах уже как на поле боя. Красные языки от выстрелов прорезают тающие сумерки. Будто эскадрильи самолетов проносились над тростниками стайки уток. Грохот пальбы нарастал, и мне казалось, что из-за черной гряды болотных зарослей вот-вот выползут грозные «тигры» с крестами на броне. Но грудь мою охватывало не холодом страха, а жаром азарта — это палила наша братия — охотники.
Выстрелы уже слились в сплошной гул. Дробь дождем сыпалась с неба в воду, стучала по стеблям тростников.
Я крутил головой, бросал стволы вслед темным, быстро пропадающим во тьме силуэтам и все не решался выстрелить. Что толку? Упавшую в черноту густых тростников утку не разыщешь. А вокруг били в меру и не в меру, грохотали, словно учили уток бояться охотников. Где-то в тростниках за моей спиной зло и раскатисто било, как пушка, ружье, наверное, десятого или восьмого калибра.
И вдруг все стихло, наступила какая-то передышка. Непривычно тихо... Внезапно чирок, словно в раздумье куда опуститься, неторопливо проплыл над моей головой. Я бросил стволы ему вслед и привычно, как на стенде по угонной тарелочке, выстрелил. Чирок упал, и в груди моей разлилась гордая радость: начало есть. Первая добыча самая желанная. Но тут же пришло сожаление, что чирок — не кряква. Всего ведь три утки можно взять за день охоты. «Нет, буду выбирать только кряковых», — решил я, перезаряжая ружье.
Охотники вокруг словно спохватились: опять началась пальба. Это с полей пошли в болота новые партии уток.
Стайка из семи кряковых тянет на мой куст. Темные силуэты их растут, увеличиваются. Ну, еще немного, еще... Но уже на краю болота стайку перехватили чужие выстрелы, и утки, обронив одну в заросли, повернули назад, в поле.
Одинокая кряква, тяжелая как транспортный самолет, а позади нее два легких чирка, будто сопровождающая охрана, накрыли дедов куст. Доркин ахнул, и кряква шлепнулась в воду. Чирки метнулись в разные стороны.
Из-за горизонта вышло большое оранжевое солнце. Оно казалось остывшим, наверное от сырого тумана, зависшего над лугами и болотными зарослями, от крупной холодной росы и потянувшего стылого ветерка.
Две серые утки, вытянув длинные шеи, мчались на мой куст. Я замер в ожидании. Утки все ближе. Они то прижимались к метелкам тростников, то круто взмывали вверх, словно перемахивая через невидимую преграду. Еще немного и можно стрелять. Я затаил дыхание, боясь пошевелиться. Утки все ближе. Вот он, миг удачи! Ружье у плеча: тах-тах! Но утки пронеслись мимо. «Промах — дошло до меня — мазила! Какой глупый промах! Так близко были...» — я даже застонал.
А утро разгоралось. Солнце быстро-быстро поднималось, словно спешило вывести эти болота и луга из сонного, хотя и шумного состояния.
После короткого затишья с полей снова потянулись на болота утки, словно пошли в атаку. Вадим Кузьмич в азарте то выскакивал из-под своего куста, то снова нырял под его ветви.
Какая-то шальная утка под гром выстрелов совершала второй круг над болотами.
— Заговоренная она, что ли, — удивился кто-то в тростниках и тоже послал в ее сторону пару зарядов.
— Что ты дробью кидаешься, она же бронированная, — пошутил другой охотник.
Но вот, словно споткнувшись, утка перевернулась через голову и растрепанно упала в заросли. Охотники, шумно ломая тростник, бросились к добыче.
— Моя! Я убил!
— Нет, моя! Я последний стрелял...
Еще стайка уток показалась из-за косогора, тянет в нашу с дедом сторону. Я притаился под кустом, жду. Стайка прошла над лугом, вот уже над краем болота. Загремели чужие выстрелы. Одна утка кувыркнулась в осоку, остальные взмыли в безоблачно-синее небо. Но дробь, нет, картечь, наверное, достала их в вышине. От стайки отделилась еще одна утка и, то падая, то снова взмывая, повернула назад, в поле. Нет, летит почему-то обратно к болоту.
Заглядевшись на полет раненой утки, я чуть не прозевал налетевшую на меня стайку. Услышал близкий посвист крыльев, глянул вверх — надо мной шесть крякв. Не успев взволноваться, я спокойно выцелил одну, потом другую, и после выстрелов обе кряквы шумно шлепнулись в воду.
Радостный, я достал их и... вздохнул с сожалением. Все, утиная охота для меня на сегодня закончилась. Суточную норму — три утки — я отстрелял. И, как нарочно, еще стайка кряковых летит на мой куст.
От соблазна я убрал ружье в чехол и сел на охапку сена.
— Вон-вон летит! — закричал кто-то в зарослях. — Жалко, у меня патроны кончились. Вань, ну дай хоть штуки три...
— Не дам. У тебя никогда не хватает, — и более спокойно: — знаешь, ведь с патронами отдашь и свою удачу...
У многих ружей был свой голос. Пи-уу, пи-уу, — певуче-протяжно звучали выстрелы у ручья. Тах, тах, тах, — словно кашлял автомат в болотных зарослях. Пфу, пфу, — плевалось прошлогодними патронами ружье Вадима Кузьмича.
Доркин удачно выбил из налетевшей стайки свиязь — она упала на сухое, прямо под его куст.
Все выше поднималось солнце, все реже звучали выстрелы, тишина возвращалась на потревоженные болота. Напуганные стрельбой уцелевшие утки кружились высоко в синем небе.
Два чирка, мелькая низко над метелками тростников, наскочили на дедов куст. Доркин, высунув из листвы стволы, шарахнул, и один чирок упал в гущу тростников. Доркин нырнул за ним, но там уже ищет его кто-то.
— Куда она упала, дед?
— Да это моя утка-то!
— А, все равно не найдешь.
Но Доркин разыскал чирка и довольный вернулся под свой куст. Дневную норму отстрела и он выполнил.
Я перебрался к нему. Похвалились трофеями. У деда особенно хороша была кряква. Большая, тяжелая. Вадим Кузьмич поднял ее за кончик клюва. Клюв не согнулся под ее тяжестью, значит, старая утка.
— Наверное, мне ровесница, — пошутил дед.
Из болота к нам на сухое выбрался незнакомый охотник — «Колька из Кимовска», как назвал он себя. Этот «пустой» — ни уток, ни патронов. В сбитом набок двухрядном патронташе торчат несколько пустых гильз.
— Что, так ни в одну и не попал? — спросил Доркин.
— Падало-то много, да попробуй разыщи их в этой чащобе, — пожаловался «Колька из Кимовска», и его молодое лицо с пухлыми женскими щечками исказила плачевная гримаса.
Из болотных зарослей выбирался еще какой-то охотник в серой шляпе с короткими полями. Черный ремешок туго обтягивал острый подбородок и впалые щеки. На прикладе ружья поблескивала наклеенная заморская красавица. Настороженно оглядываясь, не налетит ли какая живность, охотник взобрался на моховую кочку.
— Хоть какого-нибудь захудалого чирка убить бы, — мечтал он, беспокойно посматривая по сторонам. Но болото точно вымерло: даже кулики покинули его, даже птички-камышовки попрятались куда-то.
Тут и там из зарослей выбирались охотники, иные еще поглядывали с надеждой по сторонам, в даль полей, откуда совсем недавно так густо тянули утиные стайки.
Я шел и с удивлением рассматривал болотные заросли — «камыши». Еще вчера девственно-чистые, сейчас они стояли помятые и поломанные, с пробитыми в них грязными тропами, будто сквозь них прогнали колхозное стадо.
На выходе из тростников у ручья, на обломанной иве, как молчаливый упрек, висела распятой на ветках убитая цапля.
На отдыхе
Охотники небольшими группами расположились на лугу, у скирдов, на косогоре. Кто завтракал, кто просто отдыхал, кто готовился отправиться домой.
Петро и Колька Пахнин в благодушном от удачной охоты настроении лежали на охапках сена возле «нашей» скирды. Прислонившись к ней спиной, сидел Яшка. Перед ним на траве лежал одинокий чирок. Но Яшка был доволен охотой, весел, возбужден:
— Во какого гуся я добыл, — похвалился он Доркину.
К скирде подошел незнакомый мне охотник. На поясе у него висели, как на подбор, шесть чирков. Поймав мой недоуменный взгляд, охотник радушно улыбнулся:
— Двойная норма? Но чирки ведь вдвое меньше кряквы, зато намного вкуснее. Я специально только их и стреляю.
— А в рюкзаке что топорщится? — спросил у него подозрительный Доркин.
— Пиджак снял, положил... — и охотник, отойдя от нас в сторону, лег в траву.
К моему удивлению, егерь не обратил внимания на превышение норм отстрела. Он словно не заметил этих чирков.
— Ты чего, Колька? — толкнул его Петро. — Проверить бы надо...
— Провести досмотр? Для охотника это обида на всю жизнь. Если и обнаружишь убитых уток, скажет, что это товарищ передал свою норму занести ему домой, а сам, мол, остался бекасов пострелять.
— У меня всего чирок, — сказал Яшка, — но я и налюбовался, и от души настрелялся, теперь успокоюсь до заячьей охоты. А утку, если надо, я и в магазине куплю...
— Нет, — покачал головой Петро. — Природой хорошо любоваться, когда у тебя уже лежит норма в рюкзаке. Тогда и все вокруг приятно, и душа поет. Я, если возвращаюсь домой без добычи, чувствую себя каким-то ущербным, неполноценным...
Объездчик сел у скирды и спросил у Петро:
— Взял норму? Доволен?..
Петро усмехнулся:
— Очень уж норма мала для открытия... Я с двух дуплетов три кряквы взял, еще чирок лишний упал. Что дальше прикажешь делать? Идти домой в самый разгар утиного лета?..
— А мне и норма не нужна, — сказал объездчик. — У меня во дворе своих уток полно. Мне на охоте просто интересно пострелять по живой цели.
Беспокойно оглядываясь, мимо скирды проехал парень на велосипеде. Ружье на груди, с багажника свесили длинные шеи семь уток. Охотники молча проводили взглядами удачливого стрелка-браконьера. И егерь промолчал, лишь улыбнулся:
— И вы увеличьте сегодня норму, ведь праздник же. Гульните напоследок. После вспомните...
К скирде подошел пожилой охотник, только что вернувшийся из болота, уселся поудобнее.
— Сколько теперь подранков осталось в болотных зарослях от бестолковой стрельбы, — сказал он. — Прошлой осенью местные охотники по перволедью палками семьдесят шесть уток наколотили. Два мешка домой приволокли...
— В этом году не приволокут, — заверил объездчик. — Еноты расплодились. Теперь всех подранков пожрут.
— И какой дурак завез их к нам из Приморья? — спросил пожилой охотник. Весной птичьи гнезда разоряют, зайчат губят...
Внезапно с поля, обдав нас ветром, чуть не цепляя крыльями за вершину скирды, промчалась в болото стая уток. Охотники растерянно замерли, один лишь Доркин схватился за ружье и проводил уток стволами.
— Ну что же ты, дед, не стрелял? Верная бы лапша к обеду.
— Пусть живут, — ответил Доркин. — Свое на открытие отстреляли...
Охотники одобрительно загудели:
— Вот он, истинный охотник.
Разогнанные канонадой, снова потянули в болота хищные птицы. Теперь для них наступал праздник — сбор не найденной охотниками добычи.
А на лугу у ручья двое охотников расстреливают поставленную на кочку пустую бутылку.
Неприятно смотреть на их бестолковую стрельбу: утро богатейшей охоты и — пальба по бутылкам.
— Пойдем, Вить, к роднику, уток ощипаем, — предложил Доркин.
По пути к косогору у меня из-под ног вспорхнул дупель. С каким-то испугом от его неожиданного взлета я торопливо выстрелил и промазал.
— Ну, куда ты спешишь? — сказал Доркин. — Дупель только от земли оторвался, еще ноги волочит, а ты уже — бах!
С косогора нам открылась любопытная картина: в лугах возле урочища Тальники шел поздний сенокос. Мужики косили перезрелую траву, женщины в ярких платках, похожие на живые цветы, сгребали подсохшее сено.
По скошенному важно ходили грачи в строгой черной одежде, серели вороны, тоже элегантные птицы, если внимательно к ним приглядеться; стайками перелетали с места на место пестрые, будто окропленные солнечными брызгами, дружные скворцы. Прятавшиеся в густой, высокой траве мелкие насекомые на скошенном стали более доступны, и птицы торопились воспользоваться легким обедом.
Меня удивил и почему-то встревожил этот поздний сенокос.
У ручейка, бегущего от родника, мы ощипали и разделали нашу добычу. Мне жалко было «раздевать» уток, хотелось показать их дома во всей красе, а не кусками мяса, но от жары утки быстро испортились бы. Каждую утку мы завернули в фольгу, оказавшуюся в рюкзаке у деда, и закопали в ил под холодные струи ручейка.
Возвращаясь, мы увидели, как с поля на косогор примчалась свадебная тройка с веселым звоном бубенцов. Из разукрашенной лентами кареты вышли молодые и сопровождающие их гости. Они долго смотрели в луга, на болота. О чем думали молодые? Может, жених-охотник переживал, что из-за свадьбы не попал на открытие охоты? Потом все сели, и тройка помчалась в сторону Епифани.
В новых местах
Вадим Кузьмич в ожидании вечерней зари лег спать под скирдой, а я отправился напрямую через поле в Белозеро познакомиться с новыми для меня болотами, а потом вернуться по ручью к «нашей» скирде.
День сегодня выдался тихий, задумчивый, убранные опустевшие поля казались печальными, в природе чувствовалась усталость и какая-то отрешенность. В пыльной стерне вскрикивал изредка перепел в запоздалой любовной страсти, но голос у него был тихий и вроде бы виноватый: буль-буль, буль-буль... — точно кто-то полоскал водой пересохшее горло.
На полевой дороге меня нагнала лошадь, запряженная в телегу, в которой на сене сидели три девушки, а четвертая, стоя на коленях, держала вожжи и погоняла лошадку.
— Девчата, подвезите! — крикнул я.
— Садись.
Девушки возвращались в деревню Хомутовка — это где-то правее и дальше Белозера, — ехать им туда километров семь. Какое-то время они молча разглядывали меня, потом развеселились, стали смеяться и шутить. Дорога круто повернула вправо, а мне надо влево.
— Едем с нами, — пригласила девушка, погонявшая лошадь. — На вечерку сходишь. У вас там, в городе, небось, нет вечерок. Частушки наши послушаешь...
— Да ему скучно будет в деревне, он же городской.
Я не стал их разочаровывать признанием, что тоже живу в деревне, и спрыгнул с телеги. Девчата покатили дальше, а я зашагал напрямую по колкой стерне.
С журчанием взлетели серые, словно осыпанные пылью, жаворонки и, отлетев немного, снова опускались на землю. Из островка бурьяна вдруг вспорхнул и разлетелся веером поздний выводок перепелов. Я выстрелил больше от неожиданности, чем хотелось, и одна из птиц упала. Перепел оказался птенцом, наполовину голым, на крыльях среди редких перьев синело много дудок, а в хвосте было всего четыре пера, остальные едва проклюнулись. Такая добыча меня не обрадовала.
По ложбине я вышел к крайнему дому деревни Белозеро. Из-за дощатого забора свесил отяжелевшую голову подсолнух. На ней сидел старый с побелевшим клювом грач и, низко наклоняясь, выдергивал семечки. А высоко над забором в пронизанной лучами солнца листве ракиты на грустной флейте свистела иволга.
Я вышел из-за дома и увидел на краю деревни почти круглое, красивое озеро. Вода в нем была светлой, будто выгоревшей, но к середине водоема темнела, скрывая, видимо, под собой большую глубину. Две плоскодонные лодки лежали на травянистом мелководье у берега. Выше на берегу стоял дом из красного кирпича старинной, с узорами, кладки.
На другой стороне озера я заметил в поломанных редких камышах седого старика с ружьем на шее. Он искал что-то, топчась на месте и ковыряя носком сапога грязную измятую траву. Я спросил, что он ищет, не помочь ли?
— Охотники здесь свистуна потеряли, — ответил старик и зашлепал по грязи, выбираясь ко мне на луг.
— Какого свистуна? — не понял я.
— Утка такая, свистит, как человек.
— Свиязь?
— Нет, свистун. Клюв у нее острый...
Я так и не понял, что это за утка, но не стал больше допытываться.
Ружье у старика такое же старое, как и он сам, ветхое, приклад вытерт до грязной белизны, на стволах сверкают медные заплаты. Но охотник хвалит свою «фузею»:
— Ею сам Ворошилов любовался, когда приезжал сюда.
Живет старик один в том старинном доме на берегу.
— Дом у меня — «охотник», — похвалился старик. — Все ко мне ночевать идут, вот и прозвали охотником. В доме моем, отец рассказывал, Тургенев останавливался...
Старик проводил меня до ручья и вернулся искать таинственного свистуна.
Интересна охота с подхода. После шумного открытия приятно было в тишине неспешно брести одному по берегу ручья, ожидая внезапного взлета тяжелой кряквы, быстрого чирка, юркого крикливого бекаса. Никто не мешает, не отвлекает. Ручей со странным названием Дриска открывал мне то потаенную тихую заводь с белоснежными кувшинками, то крохотный островок с кустом вербы, то серебристо-струящийся, весь пронизанный лучами солнца, перекат. За перекатом ручей разливался в широкий плес. С сырого берега плеса с криком поднялись четыре бекаса и вспугнули дупеля. Дупель в суматохе помчался прямо на меня. Я закрыл стволами его черный на фоне неба силуэт и выстрелил. Дупель упал, а от выстрела дальше с ручья поднялись шесть кряковых уток. Провожая их взглядом, я заметил впереди себя лежащего в траве молодого парня. Опершись на руку и подняв голову, он с укором смотрел на меня:
— Я махал, махал тебе, стой, мол, стой! А ты идешь, не видишь. Спугнул вот...
Я извинился, что испортил ему охоту и, чувствуя неловкость, пошел дальше по ручью, а парень остался лежать, все повторяя обиженно мне вслед: «Смотреть надо, смотреть...»
В синем небе показались три темные растущие точки. Это вспугнутые мной бекасы возвращались на полюбившееся им место жировки. Четвертый, отставший, не дотянув до сырого берега плеса, упал с высоты в канаву недалеко от меня.
«Дай-ка трахну в него с досады». Далеко прошел я по грязной канаве, а бекаса все нет. Куда он провалился? И вдруг рядом из скрытой в траве лужи, сердито крякая, взлетели две утки. Я, вздрогнув от неожиданности, вскинул ружье: трах! Одна утка перевернулась и упала слева от меня. Догнал стволами другую, упала и вторая кряква справа от меня. Любуясь утками, я присел на кочку у ручья. Отвернув в сторону голову, мимо идет обиженный парень.
— Ну как, убил чего? — глупо спросил я.
— Тут убьешь, — буркнул он. — Смотреть надо... — и прибавил шаг.
— А я вот взял, — не удержавшись, похвалился я и поднял за шеи уток.
— Кряквы? — зачарованно остановился молодой охотник. — А я и выстрелов не слышал.
Эта моя неожиданная добыча еще больше расстроила его. Глаза у парня влажно заблестели:
— А я... я так хотел, так... у мамы день рождения. Так хотел подарить... — и парень быстро пошел от меня.
— Постой! — крикнул я. — Постой, дружище...
Он остановился, понуро глядя на свои сапоги. Я подошел и протянул ему обеих крякуш.
— Возьми, это тебе за улетевших уток. Подари матери.
— Правда?! — с недоверием спросил он и растерянно улыбнулся.
От ручья я пошел напрямую через луг в сторону «нашей» скирды. Теперь место радости в груди заняла тихая печаль. Если бы у меня была мать... или отец. Мать мне заменила старенькая бабушка. А отца... Так хотелось мне хоть раз увидеть его, почувствовать мужскую защиту... Да ладно, теперь я уже вырос.
Грустные размышления прервал тихий всплеск — с лужи, спрятанной в некошеной траве, взлетел чирок, но я лишь проводил его взглядом.
Снял с плеча ружье. Надо настроиться. Но совесть мою смущала норма — этот суточный «паек» в три утки, — уже выполненная мной. Хотя егерь и разрешил увеличить ее... Но что же случилось с егерем, таким строгим к норме отстрела, почему он вдруг подобрел?..
Я опять вышел к ручью и споткнулся о деревянный колышек, вбитый в землю. От колышка тянулась в траве тонкая веревка. «Для чего это?» — подумал я с непонятной тревогой.
На другом берегу ручья шел старик, хворостиной сгоняя в ручей домашних уток, и с любопытством поглядывал на меня.
Я подошел ближе к ручью и с удивлением увидел, что из него пропала куда-то вода. На темном сыром иле дна сидели кучками белые бабочки и сосали хоботками влагу. Трое деревенских мальчишек ловили руками рыбу в ямах с мутной водой. В луже у берега бултыхнулось что-то. Малыш лет пяти, стоявший в стороне неподвижно, бросился в лужу, но тут же с испугом выскочил на берег.
— Ух! — выдохнул с шумом, прижимая руки к намокшей рубашонке. — Я думал — щука, а это лягушка, — и признался откровенно: — Я боюсь их...
Я невольно улыбнулся. Надо же, зубастая щука куда страшнее...
Местами на дне обмелевшего ручья белели россыпи каких-то мелких камушков.
— Дресва это, — сказал старик. — От нее и ручей получил свое название — Дриска. — Спустили вот ручей-то.
— Как это можно ручей спустить?
— А запрудили его там где-то выше...
— Зачем?
— Осушать болота начнут. Все, последний год здесь охота... — старик внимательно посмотрел на меня. — С понедельника нагонят сюда машин, бульдозеров разных. Будут канавы рыть через луга, метра три глубиной. И вся вода из болот уйдет в Дон. Торф, а потом уголь здесь добывать начнут...
Это известие ошарашило меня. Мы молча тихо пошли с ним по разным берегам погибшего ручья. Так вот почему егерь махнул рукой на норму отстрела...
— Ты егеря Кольку Пахнина знаешь? — неожиданно спросил старик.
— Знаю.
— Еще не сняли его?
— За что? — снова удивился я.
— Он там, говорят, лося зимой для какого-то важного товарища стрелять не стал. Ругали его, ругали, а он документы на стол председателю бросил. «Не буду — говорит — больше егерем. Уйду обратно комбайнером». Значит, ничего, опять егерем?
Старик остановился:
— Куда-то одна утка у меня забельшилась, может, в болоте отбилась... — старик полез в заросли.
Я пошел дальше по «спущенному» ручью. На его дне в грязи лежали на боку желтые кубышки. От них взлетел бекас. Тихо, крадучись, удивленно прошлась по бурой жиже черная курочка и быстро шмыгнула, спряталась в обвислые космы осоки.
На лугу в стороне от ручья паслось небольшое стадо коров. Пастух лежал в тени под кустом. Мимо стада брел «поддатый» охотник, тот, что стрелял в поставленную на кочке бутылку. От охотника поднялся дупель и по дуге стал облетать стадо. Охотник повел стволами, выстрелил. Слышно было, как дробь сочно шлепнула во что-то. Спокойно пасшаяся корова высоко подпрыгнула и удивленно уставилась на свой зад: кто это так больно укусил ее? Пастух, привыкший, видимо, к ружейному грохоту, даже не поднял головы.
За поворотом ручья, на его другом берегу, у склоненной грустной ивы отдыхали Колька Пахнин и незнакомый мне пожилой охотник.
— Переходи к нам, — пригласил егерь.
Я посмотрел на топкое дно обмелевшего ручья, на голенища своих коротких резиновых сапог, разулся и перешел на другой берег.
— Это правда, что болота осушат? — спросил я егеря. Егерь прищурился и задумчиво произнес:
— Природа, наверное, поняла уже, какую ошибку совершила, создав человека...
Значит, правда. Я молча обулся. Колька Пахнин и пожилой охотник поднялись и полезли куда-то в болотные заросли.
Какой грустный сегодня день. Небо чистое, без облаков, но какое-то пустое. И вдруг я понял — стрижей не хватает, улетели на юг. И словно дохнуло на меня осенью...
Я бросил за спину ружье и пошел через луг к «нашей» скирде.
Вадим Кузьмич лежал в тени под скирдой на ковре-одеяле, а в стороне на солнце сушились его промокшие сапоги и портянки. Еще дальше у скирды сидели какие-то охотники.
— Пришел? — старик поднялся. — До вечера далеко, пойду мельника проведаю, жив ли...
Обулся и, оставив мне ковер-одеяло и пустой котелок, ушел. Я забрал все это и отправился в болото под свой куст, до вечерней зари.
Грипп
— Неужели заснул? — раздался надо мной удивленный голос. Мне не хотелось открывать глаза, и я продолжал неподвижно лежать, надеясь, что непрошеный гость уйдет.
— Рановато спать-то, — решил за меня незнакомец.
Я открыл глаза. Возле меня стоял высокий мужик с узкой седеющей бородкой, в расстегнутом сером пиджаке, резиновых сапогах с длинными голенищами, привязанными веревочками к поясному ремню. В руках он держал ружье с красивыми в серебристых завитушках стволами из дамасской стали. Заметив мой восторженный взгляд, мужик пожаловался:
— Вот, запор сломался, стволы открываются. И замок левый выскакивает. А здесь, в запоре, пружинка лопнула... Ты не знаешь где мастера найти?
Я покачал головой.
— Знал, ведь, что из ружья с такими стволами стрелять можно только дымным порохом, а я зарядил бездымным, — каялся охотник. — Думал, авось выдержит... Стволы выдержали, а вот замок, пружинка...
Охотник глубоко вздохнул и сел рядом со мной:
— Грипп меня зовут, — представился он. — Болезнь такая, с двумя п... Алексей Максимыч. — И увидел под кустом мою добычу. — О, да ты дупеля убил! — удивился он. — А я бекаса, — Грипп пощупал оттопыренный карман пиджака. — И еще бы мог, да вот пружинка... А на зорьку я опоздал, работал. А ты где, здесь стоял? И как?
Я рассказал, что взяли с дедом по норме, и еще один чирок вроде свалился...
— И где он упал? — вскочил Грипп и, не дожидаясь ответа, полез в заросли. Потоптался там, потрещал тростниками. — И далеко он упал?
— Да там уже и без нас все вытоптали...
Грипп вылез, сел под куст:
— А коротковаты у тебя сапоги. Приезжай ко мне, я удлиню их, наколенники приклею. Сапожник я в Руднево...
Из болота к нам на сухое выбрался «Колька из Кимовска» и стал рассказывать, как он в камышах подкрался к уткам на небольшом озерке, стрелял (достал где-то патроны), но промазал, только пух пошел...
— И куда они полетели? — снова вскочил Алексей Максимыч.
— А кто их знает, — пожал плечами «Колька из Кимовска» и опустился к нам под куст.
— Утки! — вскрикнул вдруг Грипп и весь напрягся.
Две кряквы летели высоко и далеко от нас, над лугом. «Колька из Кимовска» недоуменно посмотрел на Гриппа. Тот виновато улыбнулся:
— Я думал, сюда повернут...
Еще не раз пугал нас беспокойный Грипп: то бекаса, измеряющего где-то простор неба, заметит, то чибиса над косогором и всякий раз предупреждает: «Может, сюда завернет».
«Колька из Кимовска» перестал обращать внимание на причуды Гриппа, а я завидовал такой наблюдательности пожилого охотника, его вере в каждое мелькание крыльев.
Желая как-то приободрить охотника, я протянул ему своего дупеля. Грипп с радостью запихал его в карман.
—Ты, Вить, обязательно приезжай. Мы с тобой осенью с подсадными поохотимся. Их у меня семь штук. Может, гуся убьем, — и Грипп мечтательно улыбнулся.
Три кряковых утки, облетев нас стороной, опустились где-то в болоте.
— На озерко сели, — вздохнул «Колька из Кимовска».
— Где это? — быстро спросил Алексей Максимович.
— Там, где я в уток промазал, — и «Колька из Кимовска» показал ружьем на стену зарослей.
— Пошли, — позвал меня Алексей Максимович, и мы двинулись сквозь тростники к неведомому озерку. Грипп часто останавливался, вслушиваясь, не подадут ли голос опустившиеся утки.
Слева от нас что-то зашуршало. Мы молча переглянулись.
— Лысуха, наверное, — прошептал Грипп и взвел курки на своем пострадавшем ружье.
Шорох стал удаляться. Мы за ним. Придерживая стволы, чтобы не открывались, Грипп стал поднимать ружье, намереваясь выстрелить через заросли на шум. Шорох внезапно смолк, и раздался раздраженный голос:
— Витька, это ты? Что вы за мной гонитесь? Обходите озерко справа...
«Колька из Кимовска»! Я почувствовал, как у меня похолодело сердце. Но он же остался под кустом... Грипп, опустив ружье, обтер ладонью вспотевший лоб:
— Вот бы выстрелил на шорох... — закачал он головой. Мы взяли правее и вышли к небольшому круглому озерку, окруженному зарослями, залитыми мелкой водой. На краю озерка возвышался островок с развалившимся шалашом. Мы выбрались на островок, посидели на остатках гнилой соломы — уток на озерке не было, — и вернулись под мой куст. Развели костер, напились чаю. Грипп остался здесь дожидаться вечера, а я вернулся на островок. Сел на развалины шалаша. Кто охотился здесь? Когда? Может, дед Прошка?
Ближе к середине озерка блинами лежали на воде листья кувшинок — купавы, как называют эти цветы русалок в народе. Корневища их — знаменитая одолень-трава. Цветов кувшинок не было — ушли, наверное, спать под воду.
Вечерело. Из сумрака зарослей осторожно вышла болотная курочка, склевывая что-то с зеленого коврика ряски, и замерла перед водным простором.
Я «посадил» курочку на планку ружья, оставалось только нажать на спуск, но вокруг лежала такая глубокая доверчивая тишина, что я все тянул, не решаясь нарушить ее громом выстрела.
Курочка вспорхнула, перелетела озерко, опустилась на другой стороне и ушла в стену тростников.
Я с облегчением опустил ружье. Нет, не хотелось мне нарушать покой болота.
Из-за тростников неожиданно вылетела на озерко свиязь и потянула низко над водой, норовя сесть. Я поверил ей, попридержал выстрел, но утка, проскочив озерко, снова взмыла над тростниками. Я запоздало громыхнул ей вслед. Утка скрылась за метелками. С криком улетел напуганный кулик. Протестуя, завопили в зарослях лысухи, заикали камышницы. Но вот все успокоились, стало тихо.
Вдруг затрещали тростники, кто-то ломится, приближаясь:
— Убил чего?
Ах, это Грипп! Не утерпел, примчался на выстрел.
— Может, ранил?
— Да нет, улетела.
— С подсадными бы здесь посидеть, — мечтательно сказал охотник, усаживаясь рядом со мной на остатки шалаша. — Весной подсадных у меня было восемь, одну утопил охотник из Новомосковска. Доркин, может, знаешь? Небольшой такой старичок...
— Вадим Кузьмич? — удивленно спросил я.
— Он... И сам чуть не утоп на Белом озере. Он лодку у старика охотника взял, а подсадную я ему дал. Поплыл он в камыши, в скрадок, да увидел енота. Тот по воде утку-подранка за крыло волочил. Доркин захотел отобрать у него добычу. Надо бы веслом ударить, а он прикладом, да промахнулся, лодку опрокинул. Сам за днище ухватился, а ружье — новенький зауэр — на дно пошел. И подсадная тоже, к ноге камушек был привязан, чтобы не улетела... Охотника мы спасли, а вот утка... такая хорошенькая была уточка...
Грипп собрался глубоко вздохнуть, но в это время над нами пролетел чирок. Грипп быстро вскочил и выстрелил ему вслед. Из ружья выскочила еще какая-то пружинка, булькнула в воду, и вконец расстроенный охотник отправился домой:
— А ты осенью обязательно приезжай, я тебе сапоги подарю, — сказал он на прощанье.
Ночью на островке
Я остался здесь, в дебрях тростников: может быть, увижу таинственное животное со странным именем баранец, сохраненное природой только в этих болотах — свое, местное «Несси».
Темнело. Красный печальный закат тихо потухал. Где-то вдали лопались как пузыри выстрелы, а здесь было тихо. Я сидел на крохотном островке, наслаждаясь одиночеством, и вслушивался в затаенные звуки болотной жизни.
Внезапно у меня появилось беспокойное ощущение, будто за мной кто-то наблюдает. Я посмотрел по сторонам — никого нет, но ощущение чужого присутствия не проходило. Тогда я резко поднялся и шагнул в заросли. Загремели крылья и шумно взлетела утка. Успокоившись, я снова сел на остатки шалаша.
На розовой от заката воде на другой стороне озерка темнела копной сена хатка ондатры. От нее тихо поплыл зверек. Из воды виднелись лишь его голова и полоска спины. Зверек заплыл в тростники, зашуршал там, потом громко бултыхнул, видимо, нырнул. Появился из воды на середине озерка, описал дугу возле островка кувшинок и снова скрылся в тростниках. Оттуда выплыл, держа во рту стебель рогоза. Вдруг, испугавшись чего-то, шумно нырнул. Ушел с ним под воду и стебель рогоза.
Осматривая в половинку бинокля хатку ондатры, на ее вершине я заметил притаившегося чирка. Одно крыло у него было вывернуто — торчали кверху растопыренными пальцами маховые перья. Подранок...
Низко просвистела стайка уток. От взмахов их крыльев закачались метелки тростников, мягкой волной воздуха опахнуло и меня. Я схватил ружье, но утки уже скрылись.
Внезапно расквакались, накликая дождь, лягушки. Минута, две... и громкий лягушачий хор так же неожиданно смолк.
Резко похолодало. Над водой серыми полосами завис туман. Шипящее облачко комаров-толкунчиков в поисках тепла пристроилось над моей головой. Азартнее набросились на меня кусачие комары.
Сгущались сумерки. Стебли тростников на фоне неба казались черными, будто нарисованные тушью. Потемнела и вода в озерке, стала тяжелой. Наползли тоскливые тучи, закрыли небо. В их прогал, как из прохудившегося мешка, выскочила звездочка и весело засияла.
Позади меня из тростников поднялась над болотами луна — желтая, блестящая, как новый пятак, чуть ущербная, но такая яркая, что эту щербинку не сразу и приметишь.
Прилетели утки — плюх, плюх, плюх, — опускались на озерко. Их не видно было на темной воде, лишь на мгновенье вспыхивали при посадке светлые пятна.
Луна вскоре скрылась в тучах. Утки стали спокойнее плавать по озерку, тихо покрякивая и шелестя клювами. Так приятно было мне слышать их приглушенные голоса и чувствовать себя робинзоном в дикой природе.
Одна утка взобралась ко мне на островок, встряхнулась и стала укладывать поудобнее на спине крылья. Была она так близко — протяни ружье и коснешься до нее стволами.
Я ожидал, что утка в панике шумно замолотит крыльями, взлетая, но она, склонив на бок голову, пристально уставилась на меня черной бусинкой глаза. О чем думала эта осторожная вольная птица, так близко видя своего страшного врага — охотника? Она повернулась и поплыла, все убыстряя ход, и лишь там, в безопасной темной дали, всплеснув, взлетела.
Полил внезапный дождь, зашумел в ночной тиши, защелкал дробью по листьям, забулькал в воде.
У-ить, у-ить, — вдруг послышался из воды тягучий стон, будто кто-то тяжело позвал из глубин меня по имени: — Ви-ить, Ви-ить...
Я почувствовал, как пополз по спине холодок от страха. «Русалка, наверное, — решил я. — А что, если она выберется ко мне на островок?..» Я вспомнил, — читал где-то, — в старину люди, защищаясь от разной водной нечисти, носили с собой оберег — пучок горькой полыни, чеснок или какой-нибудь железный предмет. «Ружье у меня, — обрадовался я. — Вот это оберег, так оберег...» На душе стало спокойней. Я лег и накрылся ковром-одеялом.
...Послышался плеск, кто-то вынырнул, и на воде в мертвом лунном свете я увидел плывущую русалку. Мокрые волосы рассыпались по спине, лицо белое в темноте, а глаза ярко светятся, как у дикого зверя.
...Я проснулся и никак не мог понять — сон это или я видел русалку наяву. На востоке чуть позеленело небо, шурша, пробежал по тростникам ветерок, а мне почудилось — это сама ночь глубоко вздохнула. Большая Медведица так круто задрала свою ручку, что, казалось, из наклонившегося ковша вот-вот польется что-то.… Луна обошла в ночном дозоре болота и теперь смотрела на меня с другой стороны озерка. Она стала белой, как бумага, и казалась уже ненужной на посветлевшем небе. Посветлело и озерко, снова стало легким и приветливым. Черные утиные силуэты уже хорошо были видны на воде, и я ждал лишь, когда утки сплывутся покучнее, чтобы удачнее выстрелить.
Трах! — вдруг громыхнуло где-то у меня за спиной в зарослях. Фрр! — мои утки рванули за тростники, и пусто стало на озерке.
Я свернул дедов ковер-одеяло и побрел по мелководью с уютного островка.
Таинственный зверек баранец мне так и не показался.
Прощайте, Лупишки...
Вадим Кузьмич сидел под своим кустом на сухой гриве, но почему-то не стрелял, хотя утки, возвращаясь с полей, пролетали и над его кустом. Увидев меня, старик обрадовался, спросил, где я провел ночь.
Я рассказал ему об уютном озерке, о таинственном голосе, позвавшем меня ночью по имени:
— Русалка, наверное.
Доркин улыбнулся:
— Лягушка это, краснобрюхая жерлянка так кричит...
— Проведал мельника? — в свою очередь поинтересовался я.
— Умер мельник, — вздохнул старик. — А теперь вот и болота... Угасла их заря, все, отохотились...
— Почему? — возразил я. — Вон сколько уток летает.
— Летают? Это ничего, это хорошо... — старик разобрал свое ружье, завернул в ковер-одеяло. — Куда вот только опустятся.
Доркин поднялся и пошел из болота. Я последовал за ним. Мы вышли к спущенному ручью.
Из серой туманной дымки дальних лугов доносилось чудовищное рычание. Это вгрызлась в луговой грунт землеройная машина. Перед землеройным чудовищем ползло еще какое-то техническое животное, бесцеремонно выдирая с корнями живые кусты и молодые деревья и сваливая их в растопыренные кучи.
Еще одна бесчувственная машина кромсала луговые кочки, сдирала с земли дерн, оголяя тело Земли.
Стаи чибисов, бекасы с плачем кружили над уничтоженным лугом. А с косогора сползал, скрежеща металлом, экскаватор с жадно разинутым ковшом. Следом двигался «болотный» трактор, за ним — бульдозер и еще какие-то машины...
Изгнанное с лугов колхозное стадо в недоумении топталось на пыльной стерне пшеничного поля.
Мы с дедом молча пошли к роднику забрать своих вчерашних уток.
Я угрюмо шел, с грустью замечая, как померкло, устало лето.
Побурели многие травы, в листьях берез засветилась желтая седина.
Четверо охотников с рюкзаками и ружьями в чехлах стояли возле полосы молодых берез и пристально смотрели на гибнущие луга, на подступающую к болотам грозную технику.
Я снял с плеча ружье, намереваясь разобрать его и спрятать в чехол.
Мелодичные печальные крики послышались с неба. Я посмотрел вверх. Не очень высоко мимо нас летели две крупные птицы.
— Смотри, какой клюв у них длинный, — указал на них дед.
— Да это же кроншнепы!
Я торопливо выстрелил и промазал. Кулики удалялись. Но вот задняя птица колыхнулась в одну, потом в другую сторону и опустилась на землю. Вторая полетела дальше, но вскоре вернулась и села недалеко от первой.
Я бросился к раненой птице и не без труда догнал ее. Вторая поднялась в небо, и оттуда снова понеслись тоскливые прощальные крики.
Я осмотрел свою неожиданную добычу. Дробинка сломала кончик крыла на последнем сгибе, где и было-то всего три коротеньких перышка, но пустяковая, вроде бы, рана сбросила на землю такую большую птицу.
«А осушение болот, — подумалось мне, — не окажется ли оно той роковой дробиной для наших засушливых полей? Об охоте уж помолчу...»
— Пошли в Епифань, — предложил Доркин. — Оттуда доберемся как-нибудь домой...
