Зырянов Анатолий Николаевич
Моё становление как охотника и человека происходило под большим влиянием старшего брата — Виктора. Выросли мы с ним совсем не в таёжном, а скорее в лесостепном селе Абан. Лишь только в названии села и одноимённой речки сохранился настоящий сибирский колорит (Аба — медведь).
Всё свободное время проводили в лесу, который начинался сразу за огородами улицы Пушкинской, где мы жили, а Чкаловская только строилась. Можно было идти из дома, не зачехляя ружья, в ближние перелески, за болото, где и охотиться на зайцев, тетеревов или куропаток.
Благодаря Виктору попал я и в настоящую прибайкальскую тайгу. Виктор и его однокашник — Валентин Базыльников, студенты-дипломники Иркутского сельскохозяйственного института отправились ловить живых соболей на речку Белету, впадающую в р. Левую Иликту, а дальше где-то — в великую реку Лену. Им был нужен третий напарник, которым стал я, несостоявшийся студент (завалил на экзамене в хрущёвские времена, когда впервые ввели проходной двухлетний стаж для абитуриентов). Так стал я на целых шесть месяцев «слугой двух господ», но в памяти сохранились не только суровые будни, но и что-то несравненно большее, дорогое. Те благословенные дни, конца 1950-х годов, описаны мной позднее в рассказе «Белета», опубликованном в альманахе «Охотничьи просторы» благодаря участию и поддержке Феликса Робертовича Штильмарка[1].
С самим Феликсом мы встретились спустя год после того моего полугодового таёжного крещения. И я, и Виктор уже были профессиональными (штатными) охотниками Жигаловского коопзверопромхоза, промысловые угодья которого располагались на притоках той же красавицы Лены. Стремительная, прозрачная, изобиловавшая перекатами река Орлинга приютила нас и стала вторым домом. На высоком яру при впадении в Орлингу речки Поворотной стояла старая рыбацкая избушка, где нам предстояло не только коротать длинные, холодные ночи, сжигая заготовленные дрова, но и готовить немудрёные блюда из того, что давала в то время ещё щедрая тайга.
Сентябрьским днём появился перед нами невысокий, слегка обросший бородкой, с острыми проницательными глазами человек, назвавшийся учёным из Института леса и древесины. Он упомянул отряд Николая Поликарпова, ушедший в верховья речки Кислой, с которым мы успели познакомиться ранее. Догонять коллег он не собирался, а интересовали его все мелкие и крупные звери, обитавшие на нашей Поворотной. Бурундуки, полёвки, северные олени, лоси и медведи, другие животные, их численность, особенности распределения, а также нюансы житья-бытья охотников стали темами интересных бесед, затянувшихся до поздней ночи. Тем не менее, утром следующего дня мы все вместе с завьюченной лошадью двинулись вверх по реке Поворотной. Преодолев почти тридцать километров, заночевали в избушке Новой, построенной тем же летом — 1959 года. Дальше путь шёл к верховьям ручья Прямого, где мы обнаружили сохранившуюся старую избу-пятистенку охотников-бельчатников, выстроенную из лиственницы ещё в 1930-е годы. На стене её темнели вырезанные цифры, свидетельствующие о давности строения, у которого разрушилась лишь внутренняя стена, а неподалёку от избы и вдоль тропы были заметны остатки плашника, распространённого в сибирской тайге способа добычи белки в те довоенные годы.
Оставив молодого учёного с Валентином Базыльниковым, нашим третьим напарником, собиравшимся здесь промышлять соболя и белку (а потому надо было сделать небольшой ремонт избы и заготовить поленницу дров), я отправился в обратный путь, рассчитывая через неделю встретиться с таёжниками. Феликсу необходимо было уточнить видовой состав лесных полёвок, которых он отлавливал ловушками «Геро» обычно в течение пяти дней. Кроме того, его интересовали заболоченные леса в долине р. Ханда, куда они собирались сходить на пару дней с «Базылем».
Вместе с лошадью я вернулся на Орлингу, сдал коня хозяину — Фёдору Михайловичу Высоких, и с ним и его сыном Костей занялись рыбалкой. В ночь на 20 сентября повалил снег, в вышине гоготали гуси, из-за темноты слышался лишь шум их крыльев, самих птиц мы не видели. Поймали за ночь килограммов 60 ленков, вальков и хариусов. Утром на нас налетели три гуменника, и Костя выбил одного из них из дробового ствола комбинированного ружья промысловиков — неразлучной «Белки».
За другими занятиями — заготовкой дров, прочисткой троп-путиков миновала неделя. Вернулся из деревни Виктор с двумя навьюченными лошадьми, и нам снова предстояло вести их в поводу, развозить продукты и снаряжение вверх по Поворотной.
В Новой избе мы тщательно осмотрели нехитрое убранство, но никаких свежих следов наших путешественников не нашли. Это не только удивило, но и обеспокоило. Утром налегке я преодолел путь до старой избы в Прямом, и кроме двух собак, сидевших на поводках, никого там не застал. По записям, сделанным в тетради, я понял, что Феликс и Валентин ушли на второй день после того, как мы расстались. Часа два я бегал по сопкам, кричал. Трижды выстрелил вверх из ружья, в ответ — молчание. Собаки бегали, облаивали белок, их вид не выказывал никаких признаков тревоги. С мрачными мыслями я поспешил к Орлинге, в пути пришлось ночевать, не помню, как я дотерпел до утра, снились кошмары. Шестнадцать последних километров пробежал часа за три и с великим удивлением и непередаваемой радостью увидел живых и невредимых, правда, обросших и похудевших Базыля и Феликса. Молодость и некоторая беспечность — результат 400 километров по тайге за десять дней блужданий. Подробности этой одиссеи описал сам Феликс Робертович в книге «Таёжные дали». В тайге, как мы видим, легко заблудиться, если не иметь карты и компаса. Труднее найти кратчайший путь назад.
Вновь мы встретились с Феликсом в 1966 году на совещании зоологов Сибири в Томске. Там произошла любопытная полемика, вспыхнувшая между В. Н. Скалоном, основателем иркутской школы охотоведов, и А. А. Шило — учеником и последователем проф. Мантейфеля. Речь зашла о биотехнии. По мнению Василия Николаевича Скалона, для Сибири с её огромными пространствами (тайга — это сплошная гарь в разной степени восстановления — его слова) идея обязательности ведения биотехнических мероприятий неприемлема. Гораздо важнее обустройство закреплённых на длительный срок охотничьих участков, чем большую часть времени и заняты настоящие промысловики. Ни я, ни Феликс Робертович в полемику тогда не ввязались. Но были, конечно, на стороне Скалона. Василий Николаевич к тому времени покинул Иркутск, чтобы позднее вернуться туда ненадолго. Перед защитой кандидатской я сдавал ему экзамен по специальности. Как известно, между ним и охотоведом Ф. Р. Штильмарком велась переписка. Однажды Феликс Робертович по ошибке направил письмо, адресованное Скалону, в мой адрес. Я переправил письмо адресату и получил от него писульку, где В. Н. съехидничал по поводу забывчивости Ф. Р. Однако Феликс Робертович доказал своими публикациями (в том числе последней книгой — о зоологах Кондо-Сосьвинского заповедника — Раевском и Скалоне) о своих приоритетах и праве говорить о них открыто. Воспитанный на таёжных принципах, он, прожив нелёгкую жизнь, оказавшись, по его словам, «наследником без наследства», как мне думается, ни разу не изменил себе, науке, литературе и охоте.
На охоту я всё-таки съездил с Феликсом в Туву. Месяц жизни в курных избушках, ночёвки у костров, добытые «фартовые» соболя, глухари, другие звери и птицы. Ну и беседы за кружкой чая или чего покрепче — разве об этом можно забыть. Подарил я в той поездке Феликсу собачку-лайку Снегурку, прожившую, к сожалению, недолго и попавшую под машину в Москве на Ярославском шоссе.
Нас связывала с Феликсом давняя дружба, вероятно в какой-то мере перешедшая от брата, трагически погибшего от рокового выстрела в тумане (от судьбы не уйдёшь — охотился Виктор последние восемь сезонов на другом участке — р. Кухте, но занесло вновь в незабываемые и несравненные по красоте места сентябрьского предосенья на Орлингу). Переписка же продолжалась до самых последних дней жизни этого неравнодушного и неугомонного человека.
Наезжая в Москву, я непременно заглядывал к Штильмаркам. Это было и на старой квартире в центре Москвы, и позднее, на Федоскинской улице. Здесь можно было встретить многих учёных — зоологов, охотоведов, живших в разных уголках страны, — от дальневосточников Анатолия Юдакова и Григория Сухомирова до алма-атинца Рыспека Байдавлетова. Как-то довелось увидеть и Роберта Александровича — автора знаменитого «Наследника из Калькутты» — отца Феликса. Естественно, кроме приветствия, никаких разговоров не было.
Благодаря Феликсу Робертовичу я стал проводником Виктора Астафьева по заповеднику «Столбы» в 1981 г., а позднее смог навещать Виктора Петровича в Овсянке, слушать его рассказы, охотничьи истории, байки, мечтать о совместном походе на глухариный ток (к сожалению, несостоявшемся), посвятить ему несколько стихотворений. Привелось мне написать и рецензию на рассказ Виктора Астафьева «Улыбка волчицы», позднее опубликованный в «Охотничьих просторах», чему он был искренне рад — «попал в настоящий охотничий журнал» (цитата из публикации Феликса Робертовича о переписке с Виктором Петровичем). До сих пор в памяти живы беседы этих талантливых неординарных людей, при которых мне повезло присутствовать. Слушать же Астафьева можно было часами, рассказчик был отменный, правду-матку резал в глаза, а юмор так и струился из его глаз!
А какой интересный поход получился у нас на «Столбы» с Надеждой Константиновной и её двоюродной сестрой Аделаидой Александровной в сентябрьскую пору по заданию журнала «Юный натуралист»! При любых встречах в Москве, Красноярске было о чём поговорить, вспомнить, как и бывает, когда дружат семьями. Дружба эта выливалась не только в частную переписку, но и выплёскивалась в стихотворные строки. Вот одно из моих стихотворений, опубликованных в сборнике «Опять сместились полюса», 2004.
О чём мой друг с тревогой пишет,
О чём мечтает и поёт.
Как лошадь загнанная дышит,
Земля, ушедшая в полет.
Её корежат и ломают,
Копают, черпают и жгут.
Её без меры покоряют.
Здесь БАМ пройдёт — круши тайгу!
Век скоростей всё разом сблизил,
Гул реактивный — как набат.
И отмывая горы слизи,
Наверно попаду в санбат.
О чём, мой друг, твои печали,
Где позабытый птичий рай?
Мы б в Туруханске побывали,
Далёк, забытый богом край.
Но отзвук есть надежды вечной.
Опомнятся шальные вдруг,
Стряхнут нервозную беспечность,
Посмотрят на творенья рук.
Душа наполнится любовью,
Потянет в зимние поля.
И улыбнётся нам с тобою
От бед спасённая земля!
Феликс Робертович, как никто, был близок к поэзии, хотя, по его признанию, почти не писал стихотворений. Но вспомним его уникальную книгу — «Поэтическая экология»[2]. Произведение особое, с разнообразными разделами, рубриками, включающими стихи очень известных авторов и совсем неизвестных, учёных, казалось бы, далёких от природы, и людей, не расстававшихся с нею никогда, — охотоведов, зоологов и др. Отдельные строки нельзя читать без слёз, в частности, слова по сути репрессированного ботаника Кронида Гарновского, пережившего суровые годы в Кондо-Сосвинском заповеднике, едва там не погибшего. Книгу эту попросила у меня известный в Красноярске литературовед Галина Шленская и использовала для подготовки курса университетских лекций...
Как быстротечно время. И как оно неумолимо несёт нас по реке жизни!
Феликс очень часто ездил в Сибирь, а больше всего именно в Саяны, на охоту с лайкой. Здесь он когда-то начинал, осваивал азы охотничьей науки с незабвенным Аликом Хлебниковым[3]. В результате этих поездок рождались великолепные рассказы, зарисовки, от которых зримо веяло пережитым, а не высосанным из пальца повествованием. У меня хранятся его письма с планами, надеждами на новые встречи с тайгой. Не всему, увы, удалось сбыться.
