Дворянчиков Евгений Васильевич
У моей жены есть сестра, а у сестры — муж, мы с ним свояки почти двадцать лет. Он среднего роста, носит очки, с некоторой претензией на интеллигентность во внешнем облике. Помню — когда он сватался, сообщил мне, что уже много лет является охотником, чем немало меня удивил.
С тех пор и не перестаёт удивлять. По образованию он агроном, работал в колхозе рядовым, а некоторое время даже главным агрономом. Уж не знаю, каким он был агрономом, но охотником заядлым — точно. Он умудрялся ставить капканы на ондатру после вечерней колхозной планёрки, а проверять до утренней. Мог днями напролёт тропить зайцев по пороше, ездил со мной в Казахстан на гуся и кабана, и везде ему везло.
Свои первые автомобили мы купили с ним в один день. Это были новенькие «Москвич-412». В тот памятный день я был изрядно пьян, а утром под окном моей квартиры обнаружил беленький автомобиль. Свояк согнал с платформы и себе, и мне. На другой день, а дело было осенью, мы немедленно отправились на охоту сразу на двух машинах, уж очень хотелось каждому ехать на своей. Приехали на место, выставили капканы, отстояли зорьку, а потом пошёл дождь. Место у пруда было низким, мы решили поставить машины повыше, чтобы утром уехать домой без хлопот. Но не тут-то было: машины буксовали в осенней жиже, и мы, не имея водительского опыта, только зря жгли бензин и сцепление. В конце концов мою машину кое-как вытолкали, а вот москвичонок свояка основательно увяз в яме. Я вспомнил, что рядом стоят стога с соломой, принёс одну-другую охапку, а потом побежали вместе со свояком. Ночь была по-осеннему тёмной, да тут ещё свояковская близорукость. Ухватил он сослепу в охапку мирно лежавшего под стогом бычка, да так резко его обнял, думая, что захватывает солому. Бычок был, естественно, против, взбрыкнул и угодил свояку по колену копытом, отчего тот опрокинулся навзничь и потерял очки.
Несмотря на все наши усилия, машину из ямы мы так и не вытащили. Утром проверили капканы и стали ждать, когда почва немного подсохнет. На наше счастье проезжал пастух на телеге, и мы зацепили машину верёвкой за телегу. Лошадь рванула в одну лошадиную силу, мы помогли, и вот москвичок полез потихоньку вверх. Но тут лошадь, понукаемая пастухом, заартачилась, чуть сдала назад — и углом телеги ударила по крылу новенького красавца. У нас отвисли челюсти от огорчения, а лошадь, взяв маленький разгон, рванула ещё раз и вытащила машину наверх. Свояку немедленно требовалась утешительная речь, пастуху — вознаграждение в виде пол-литра, а лошади — физический отдых. Я поехал за призом в деревню, откуда был родом перепуганный ночью бычок. Только к вечеру Олег Прокопич — так зовут моего свояка — чуть свыкся со своим горем и спел удивительную песню про итальянца, молодого и горячего, ловко управлявшего лодкой-гондолой. Пастух, напрочь сражённый талантом Прокопича, даже после шестого стакана осмысленно вдруг огляделся и расплакался, успевая одновременно вытирать слёзы грязным рукавом фуфайки и жевать единственным зубом пожелтевшее сало, оставшееся с зимы.
Рано поутру, несмотря на похмелье, Прокопич всё-таки ушёл на берег встретить зорьку, а я проспал всё на свете. Вернулся он с уткой, положил её на траву рядом с машиной, прислонил ружьё к багажнику, снял болотные сапоги, надел сухие ботинки и мы тронулись в обратный путь. Дома обнаружилось отсутствие ружья и дичи — всё осталось там, где свояк положил. До места пятьдесят километров — пришлось проехать ему ещё раз. Жена называет его хохлом за упрямство. Я же думаю, что даже у десяти упрямцев он будет лидером.
Вот едем всю ночь из Казахстана домой, везу я его на своём автомобиле. Места ему абсолютно незнакомые, но он заявляет: «Сейчас справа будет пруд и старая колхозная бригада». И это он говорит мне, изъездившему эти дороги до самого Каспия. Я пытаюсь ему возражать, но он настаивает на своём. Начинается перепалка. Проезжаем дальше, никакого пруда нет. Прокопич насупленно молчит, будто я в этом виноват. Через какое-то время он нарушает молчание: «Как Пагутин хорошо поёт!», — это он про Агутина на автомагнитоле. Я пытаюсь его поправить — реакция та же. И так несколько раз за ночь. Оскорблённые взаимными упрёками, мы долго молчим. Скоро утро, хочется подремать, и, чтобы не уснуть, говорю ему совсем миролюбиво: «Прокопич, охотник ты нормальный, а агроном, между нами говоря, неважный». Тут он несколько минут молчит, копит заряд злобы, а потом взрывается таким залпом ругани, что сна как не бывало. Опять молчим, доезжаем домой, делим трофеи, расстаёмся мирно — всё же мы родня, как-никак свояки... Этим же вечером он уже звонит, и мы договариваемся о новой поездке.
Летят дни и недели, неумолимо бежит время. Вот уже мой организм отвечает необычайно резкой аллергией на каждую выпитую рюмку, и теперь я никак не могу составить компанию свояку на вечерней трапезе. А ведь многие знают, как роднят, казалось бы, совершенно разных людей три рюмочки на охотничьем ужине.
В прошлый выходной мы поехали в Казахстан к товарищу. На улице оттепель и снега в самый раз. Приехали, отдохнули, а наутро стали объезжать угодья. Печатные кабаньи следы нашли совсем скоро. Зверь кружил у самой деревни, несколько раз заходил в круглый камышовый лиман и, судя по разнице входных и выходных следов, там и залёг. Мы зарядили картечь, Олег пустил в остров собак. Я стоял на краю лимана, готовый к настоящей зверовой охоте. Залаял гонец Набат, тонко отдавая голос на зверином следу. Передвигаемся потихоньку по периметру лимана вслед гону, чтобы не упустить вепря наружу, иначе он уйдёт к другому крепкому месту, и начинай всё сначала. Олег куда-то целится и стреляет. Мелькает рыжий бок лисицы, и она, невредимая, утекла в степь, увлекая наших собак.
— Ты на какие следы ставил собак?! — ору я на свояка, обманутый в ожидании.
— Да не на какие, — упрямо цедит тот в ответ. — Пустил и всё.
— Я же тебе, идиоту, ясно говорил, чтобы завёл в середину и поставил на кабаньи следы, — кричу я, всё больше распаляясь.
— Сам дурак! — было мне ответом.
Слово за слово — поругались крепко. Пришли собаки. Увидев их, мы сразу помирились и снова были готовы к охоте.
— Бери собак и веди в середину, вот по этому заходному следу. А то снова поднимут лису, — наставлял я свояка, а самого берут сомнения: ведь здесь и орали, и стреляли, и собаки лаяли добрых полчаса. Наверное, нет здесь зверя, давно бы поднялся. Провожаю Олега взглядом, вижу, как он неуклюже двигается по узкой тропе с двумя собаками на поводках. Лапка — низкорослая лайка пяти лет — вдруг потянула вперёд и мгновенно уцепила за щетину улёгшегося недалеко от края тропы огромного кабана, видно изрядно уставшего от декабрьских любовных утех. Зверь вскочил от такой наглости и двинул на непрошеных гостей, вслед за Лапкой, отскочившей свояку в ноги. Олег, пытаясь отпрыгнуть в сторону с тропы, запутался ногами в корнях и упал на спину, в снег, ломая камыш. Кабан сунулся было мордой из камыша наружу, увидел меня, развернулся чёрной торпедой на 180 градусов и попёр по своей тропе, расшвыривая собак в стороны. Раздался выстрел. После короткого затишья, как по команде залаяли обе собаки, затрещал камышом кабан, убегая в середину зарослей. Олег вышел наружу, совершенно бледный от пережитого. А в середине крепи наши собаки пытались остановить зверя. Завизжал, потом заскулил Набат и вышел из камыша, окрашивая снег алой кровью. Кровь текла из задней левой ляжки, но рана показалась мне не особо опасной.
— Я стрелял прямо с земли, когда он пёр мимо меня. А второго патрона в стволе не было, по лисе-то выстрелил и забыл дозарядить, — корил себя Олег.
Набат пытался зализать рану, но кровь всё текла. В деревню бы надо отвести, посадить в вольеру или хотя бы в машину. Но Лапка так азартно лаяла на одном месте, что мы тут же полезли в камыш, подзадоривая друг друга. Вот и собака. Она пытается заглянуть за угол тропы и лает именно туда. Мы же, как ни вытягивали шеи, увидеть там ничего не могли, а дальше идти боимся. Потом свояк пересилил страх, шагнул вперёд и, чего-то там узрев, медленно поднял ружьё и выстрелил. Оказалось, выстрел пришёлся в черневший из-под снега старый валежник. А кабан, поджидавший нас чуть дальше, вновь побежал, круша всё на своём пути, и затих где-то в середине лимана. Напряжение росло. Лапка продвинулась по ходу зверя и осторожно залаяла. Справа залаял Набат, испугав нас до полусмерти, — про него мы совсем забыли.
— Ты с собаками попробуй вытолкнуть его наружу, а я пойду к машине. Как только он побежит в другое место по низкой траве, я его догоню, — шёпотом говорю Прокопичу.
Лают собаки, трещит камыш. Послышался дуплет, потом выстрел, потом ещё дуплет. «Вот сейчас он выскочит, я его здесь и встречу», — вертелась мысль, и я бежал с ружьём то к входному следу, то вновь карабкался на запаску, боясь проглядеть выход зверя. Откуда-то из середины лимана закричал свояк, я побежал напролом, обдирая руки о поломанный камыш. Олег сидел верхом на кабаньей туше и блаженно втягивал в себя сигаретный дым. Мокрая от пота меховая шапка лежала на могучем загривке зверя. Лапка дёргала щетину из шеи поверженного вепря. Я взглянул на Набата, и у меня оборвалось сердце. Он шатался на неверных ногах, глаза его медленно открывались, и он пытался рычать то ли от злобы на своё бессилие, то ли на свою подругу, посягнувшую на всю добычу.
Я взял его на руки и поспешил к машине. Через 10 минут были у моего друга Оскара. Он подогрел молоко, и мы силком влили в Набата целых пол-литра. Потом обработали рану, засыпав её тёртым стрептоцидом. При внимательном осмотре рана оказалась намного серьёзнее, так как был распорот уголок подбрюшья. Обессиленный пёс уронил голову на лапы, но даже в таком состоянии пытался рычать, видимо, уже не узнавая людей. Я оставил его на попечении друга, а сам помчался к свояку.
Да! Велик зверь! Долго мы восхищались, разглядывая невероятных размеров голову и клыки. Зверь ещё не совсем старый, но уже много повидавший в своей жизни. Раны и шрамы на боках говорили о его славном боевом прошлом. Наверное, только здесь можно встретить такой экземпляр. Интересно, каких он был размеров до гона?
Славно мы тогда поохотились, но теперь Прокопич при каждом удобном случае рассказывает, как я посылал его на верную гибель, и мне волей-неволей приходится оправдываться. В отместку я вспоминаю, как он взял у меня 30 новеньких капканов и по пьянке забыл, где их ставил. Приезжает через сутки без капканов и без ондатр. Говорит — украли — брешет наверное.
Много он мне крови попортил за время нашего родства. Особенно досталось от его неукротимого, почти истеричного храпа во время наших ночёвок в машине. Как только я ни пытался отвлечься, чтобы уснуть, ничего не помогало. И засыпал я почти под самое утро в злобном, беспамятном припадке. А ему всё нипочём.
Весной мы поехали на рыбалку на волжские разливы, где при удачном стечении обстоятельств можно прилично ловить на закидные удочки леща и густеру. Приехали, облюбовали место, немного половили, и вот уже вечер. Вся надежда на завтрашний день. Свояк чинно достал «полторашку» с мутной жидкостью.
— Куда столько набрал? — спрашиваю.
— Выпью чуть, а остальное пусть в машине лежит — в степи всё сгодится.
Выпил Прокопич изрядно, но и закусил прилично. На меня накатила приятная дрёма, и я надеялся уснуть первым, чтобы не слышать храпа. Но подвыпившего свояка потянуло на разговоры, волей-неволей поддерживаю беседу. Он ещё пару раз приложился к пластмассовой посудине и перешёл к воспоминаниям. «А помнишь...» — вновь и вновь начинал пьяный свояк, и я действительно вспоминал, добавлял и слушал. И мне, абсолютно трезвому, хорошо было той весенней ночью. Я в свою очередь стал рассказывать о случае, произошедшим с нами года три назад. Олег поддакивал, слушал, эхал и не забывал отпивать из бутылки. А в самый кульминационный момент моего рассказа вдруг захрапел. Бутылка опрокинулась на пол, заполняя ароматом сивухи салон автомобиля. Возбуждённый, я вышел из машины, походил по берегу, восстанавливая душевное равновесие, так искусно нарушенное коварным родственником. Несколько успокоенный, вернулся в машину, и, устроившись удобно на сиденьях, попробовал уснуть. Часа два прошли в бесплодных попытках задремать. Свояк лежал в одном положении и храпел с раздражающим однообразием, тихо убивая мои нервные клетки. Ещё через час я ненавидел своего родственника и всё жалел, что не проконтролировал наличие внутриутробного горючего ещё дома. Чего я только не выделывал с пьяным свояком: толкал его в бока, переворачивал на живот и даже прикрывал одеялом. В любом случае и любой позе он, собравшись с силами, начинал храпеть. Измаялся я совсем. «Ещё одна такая ночь, и можно оказаться в психушке», — решил я, и с тех пор больше одной бутылки на рыбалку брать не разрешаю.
У наших жён есть двоюродный брат Сергей, в соседнем районе живёт, тоже охотник и рыбак. Недавно он пригласил Олега в гости и повёз по самым уловистым и фартовым своим угодьям. А по дороге всё рассказывал и показывал:
— Вот в этом озере особенно крупные караси живут, а в этом пруду всегда утки водятся, а вот тут мне особенно повезло: представляешь, какой-то дурак поставил тридцать капканов и уехал, я их и взял...
— Гад! — заорал в неистовстве Прокопич, — меня со свету свояк сживает за эти жалкие капканы, а, оказывается, это ты их спёр.
Через два дня свояк позвонил мне, рассказал об этом и подговаривал снова ехать на охоту.
