портал охотничьего, спортивного и экстерьерного собаководства

Бикмуллин Анвяр Хамзиныч

Незабвенный Ярослав Сергеевич Русанов в статье «Брачные игрища мошников» («Охота и охотничье хозяйство», № 5—6, 1992 г.) писал: «Отсутствие этой страницы в формуляре охотника — как отсутствие драгоценнейшего экспоната в коллекции его охотничьих переживаний».

«Раз глухаря убил — значит, правда, охотник», — говорит дед Дрон в рассказе В. Матова «Первый глухарь» (сборник «На охоте», Новосибирск, 1959 г.). «Ты хоть медведя убей, а пока мошника не взял — ещё не охотник» — вдалбливал начинающим охотникам уж не помню кто из книжных героев.

В охотничьей литературе сложилось так, что будь то научная статья по биологии «северного индюка», «мономахово поучение» молодому охотнику или пьяняще-хмельной весенний художественный рассказ, автор непременно подчеркнёт нелюдимость, староверство, отшельничество глухаря — вплоть до того, что он, де, и духа человеческого не выносит. На самом же деле, современный мошник — довольно пластичный вид. Он приспособился жить даже вблизи крупных городов, среди лесов, истаптываемых дачным людом, в жиденьких недорубах после заготовок древесины.

Сергей Кирпичёв смог развести, умножить и содержать в многомиллионной Москве целый глухариный «курятник», блестяще доказав возможность добрососедских отношений человека с такой строгой птицей.

О глухариной охоте писали и учёные-орнитологи, и экологи, и писатели, и просто охотники (В. Флинт, А. Формозов, С. Аксаков, Л. Сабанеев, А. Куприн, И. Соколов-Микитов, В. Герман, В. Чернышёв и др.). Если только перечислять всех, когда-либо писавших на эту тему, потребуется много листов чистой бумаги. Может, кто-то и отважится составить такой полный список, поскольку каждый, кто хоть раз держал в руках самостоятельно добытого петуха и отметился об этом хотя бы малюсенькой заметкой, — по-своему явление неповторимое.

 «Вид обыкновенного глухаря, населяющего нашу страну, — пишет В. Е. Герман, — разбивается на три подвида: белобрюхий глухарь, обитающий в центральных и восточных районах страны; таёжный темный глухарь — в северных и восточных районах страны; чернобрюхий западноевропейский глухарь — в лесных массивах западных районов.

...Петуха обыкновенного глухаря, населяющего нашу страну, в некоторых районах называют по-разному: глушак, глушень, глухой тетерев, моховик, глушец, мошник, а глухарку — глушица, копалуха, курица».

Глухарь — завидная добыча, так как после дрофы является у нас самой крупной пернатой дичью, а среди боровой — нет ему равных по силе, мощи и весу. Молодой петушок-недоросль крупнее и тяжелее самого матёрого тетерева-косача, а уж рябчика и рядом не клади, даром что близкие родственники.

Питается «лесной индюшина» ягодами, беспозвоночными, может вылетать на посевы зерновых. В осеннюю пору кормом мошника является увядшая осиновая листва и лиственничная хвоя. Зимой основной рацион — сосновая хвоя и почки лиственного древостоя. Как и все куриные наших лесов, глухарь набивает желудок мелкими камешками, находя их на песчаных дорогах, выворотнях корней упавших деревьев, ярах, обрывах и галечных косах речек и ручьёв. Живёт он обычно там, где произрастает сосна, без сосны глухарь жить не может.

Леонид Павлович Сабанеев в охотничьей монографии «Глухой тетерев» приводит десятки русских и инородческих названий глухаря, но меня прежде всего заинтересовали татарское — чар и мордовское — сииси, так как я живу в местности, населённой тем и другим народом. Чар и сииси в переводе с обоих языков на русский означают слово, связанное с глухим коленом точения, особенно мордовское сииси (будто брусочком по лезвию косы). Чар же по-татарски — камень-точило, на котором точились лезвия как боевого оружия, так и домашне-обиходного. Помню такую колоду с точилом на отцовом дворе. Мы с братом изнемогали, будто невольники, вращая вручную отполированную рукоятку, а отец снимал и снимал лезвием топора или рубанка струю воды с бесконечной поверхности чара-наждака. Бриться можно было тем отцовым плотничьим «струментом». По чару-точилу в древности и глухаря прозвали, когда пришла пора осесть в лесистых местах Великой русской равнины служилым выходцам из Золотой Орды.

Если спросить в любом татарском селе нашей округи про глухаря, то никто не назовёт лесного петуха как-то по-иному, нежели по-русски. Глухарь он и есть глухарь. Иной раз, правда, какой-нибудь древний бабай-охотник отмолвит: «Урман коркасэ», то есть, лесной индюк. Но забытое и утерянное чар — более древнее название, означающее «точащий».

Несмотря на развитые и сильные крылья мошник предпочитает наземный образ жизни, нежели в кронах деревьев, где вынужден иногда спасаться, или вылетать по осени на закисающую листву осины или хвою лиственницы. Зимой, питаясь сосновой хвоей, отсиживается на янтарно-смолевом сучке будто на насесте, но всё равно иногда не прочь дать след по снежку. В конце весны, летом и осенью он больше и чаще на полу. Бывает, по первой пороше тропишь глухариные наброды целыми километрами, пока почуявший преследование петух или курица не взлетят где-то впереди вне досягаемости ружейного выстрела. Любит по осени и в начале зимы бродить лесной индюшина по песчаным дорогам и вырубкам, клюет, что ему ведомо и едомо. Иной раз такая лапища на мокром песке или молоденьком снежку отпечатается, что как-то неловко за Сабанеева становится, когда читаешь его строки о «шахровых» (маломерных) глухарях-недоростках. Закроешь ладонью след петушиной лапы и прикидываешь про себя, что такой «дедуля» никак не меньше шести килограммов потянет, посчастливься охотнику его заполевать; а уж весной на току это — один из главных, из токовиков токовик. Князь-старейшина!

Наряду с традиционными летними кормами, при их нехватке или неурожае, мошник не прочь посетить поля зерновых, особенно овса (вот и согласись с утверждением: «Глухарь от того так прозывается, что живёт в глухих лесах»). Приходилось мне спугивать петухов с глухарками и с убранного горохового поля. Тут природа возмещает сама себе то, что у неё отнято человеком. Обобрали люди черничники-брусничники, возникло неравновесие в кормах, и петух смело посещает поля, кормясь зерновыми за счёт двуногого. Иногда диву даёшься, как далеко от ближайшей стены леса оказался представитель глухариного рода. Словом, на земле корму больше и разнообразнее, нежели в кронах деревьев. Даже весной, в пору токов, как-то больше поднимаешь петухов и кур с пола, чем с сосен. Играть-то играет потемну, согласен, на сучке, а топчет копалушку на полу, да и кормится там же.

Зрение у глухаря острое (не зря чернику ест) и в отличие от домашних кур, которые, чуть засмеркается, уже все на шестках, он не страдает куриной слепотой. Давным-давно, в мальчишках ещё, я, очутившись под сосной, где играл-точил мошник, ещё затемно, неосторожно перехватил рукой шейку одностволки. Петух засёк это движение и минут пятнадцать молчал, никак не хотел распеться. Тэкать тэкал, а в точение не сходил. Кончилось тем, что улетел. Не обладай глухарь ночным зрением, как бы он улетел от опасности? Разбился бы о первую сосну. Мне после тяжёлых «тонно-километров» и ночёвок в лесу что-то уже нет желания проверять экспериментальным путём остроту зрения мошника, ну а если у кого есть ещё нерастраченный жар души спорить и опровергать, то нет ничего проще, как взять да шевельнуться или помаячить рукой во время щёлканья или молчания глухаря, особенно в редкостойном сосняке. Хорошо, коль случится в этот момент птица хвостом к охотнику, а если передом или боком, то непременно засечёт движение и замолчит.

Дичь не любит быть на виду. Иногда, находясь целыми днями в лесу, даже прирождённые лесники, егеря, заядлые грибники и ягодники никого не обнаружат. Но это не значит, что глухарей в этом урочище нет. Птица есть. Об этом свидетельствуют разрытый муравейник, оброненное перышко в пыли порхалища, следы на грязи возле лужи, куда выходил на водопой выводок. Закон разведки гласит: если разведчик стреляет — значит, он обнаружен врагом, «засветился», рассекретился. Так и дичь. Ей вовсе не хочется торчать на виду у каждого бредущего в лес дачника. При самой высочайшей и критической плотности того или иного вида животных они никогда не полезут на глаза идущему и проходящему человеку. Обязательно затаятся. И если уж птицу «вытоптали», она вынуждена взлететь и рассекретить себя. Это в зоопарке, в клетке, на положении невольников звери и птицы являют себя взорам толп двуногих, а в естественной обстановке они предпочтут избежать контакта с человеком.

Вот и складывается мнение у обывателя: «Ходил-ходил весь день и не видал в лесу никого, одни пичужки поют». А ты ночку поночуй, да где-то на зорьке в скрадке засядь или просто затаись за любой валежиной. Обязательно что-то увидишь из лесной жизни...

Глухариный ток нужно найти и «выходить» самому, как молоденькой мамочке своего первенца. Только тот, кто самостоятельно разведал токовище, достоин уважения к самому себе, выразившегося в едином и коротком как выдох из груди: возмог! Тока, показанные поводырём, это — не твои тока! А уж коль егерь подведёт чуть не за руку под глухариную сосну стреляльщика из новых Савок Скоробогатовых, и тот сможет завершить дело выстрелом, сронив на пол играющего петушка, то это ещё не охотник и тем более не глухарятник.

Никаких Авдеичей-Михеичей и прочих Сосипатычей! (Разве что приведёт дед внука, либо отец сына, будь у них стремление.) Идти и искать нужно самому, тогда и ценить, и понимать, и любить сможешь не понарошку. И гордость своя охотничья чего-то стоит!

Март — взять любое наставление молодому охотнику — справедливо посвящается поиску токов по глухариным чертежам в тех лесах, где хожено с гончими по зайцам, за клюквой на болота или за грибами: там, где душа нет-нет да и обмирала от пушечно-неожиданного грома крыльев поднявшегося глухаря. К боровому индюшине-петушине больше всех применима народная мудрость: «Где родился — там и пригодился». Глухариный ток — это не просто место, где справляются мимолётные птичьи свадьбы. Это центр микропопуляции, материнская площадка нескольких окрестных родов обширного и сильного глухариного племени. Мошник оседл, будто древний славянин. Копалухи гнездятся иногда чуть не на окраине токовища. Я находил гнезда в полукилометре от глухариного весеннего капища. Выводок, водимый старкой, живёт, кормится и вырастает в окрестностях тока на ягодниках, вырубках, муравейниках, купается в пыли тех же прадедовских порхалищ, клюёт камешки из тех же прапрабабушкиных ручьёв. И когда приспеет пора молчунишке-недорослю впервые вылетать на токовище в качестве зрителя и слушателя чужих песен, он не полетит за тридевять земель. Где родился, где вырос там и к току «приписан»...

Тяжек ход лыж с налипшим снегом, жарко мыслям под мокрой от пота шапкой, сухо в горле и неодолимо тянет черпнуть жменю чистого снега и плавить в горячем рту. Терпи, охотник! Ходи по увалам и гривам, по редкостойным соснякам вдоль болот, проверяй южные и особенно юго-западные склоны долов, всхолмлений, бугров и овражков. Перемогай зимнюю лень и весенний авитаминоз, даже через не могу. Солнце раньше всего осаживает снега именно на южной и юго-западной стороне склонов, потихоньку скатываясь к западу. С восточной и северной холодной стороны снег ещё не тронут. Какое может быть тепло мартовским утром? Мороз жмёт по-зимнему, осеребрив инеем мохнатые шапки задумчивых сосен. Не зря в народе говорится: «Март-марток — наденешь семеро порток». Другое дело — угревный ласковый полдень и чуть немножко после него. Небо синее, высокое, солнышко пригревает подмытый осенними дождями обрывчик, курится парок над вытаявшей супесью, лунки возле сосновых комлей, будто голенища валенок не по размеру, углубели, а сверху с шорохом валятся вниз комья снега-хвоедёра. Тут матёрому глухарю самый кон погулять-походить, чего-нибудь склюнуть, почертить крыльями по обмякшему снегу, покружить между выворотней, а то и поиграть-поточиться в чаянии настоящих токов, дать заявку, отметиться брачной печатью на снежном «бланке».

Как ни холодно, а весна своё берёт. День становится длинней. Солнечная энергия аккумулируется в организме лесного индюка подобием зелени хлорофилла в растениях, пухнут и краснеют брови даже у летошных недорослей, и они, ещё не понимая происходящих перемен, испытывают надвигающееся беспокойство. Старый же петух знает, что к чему, и не зря наведывается на токовище, будто начальник сборов, ожидающий запасников-резервистов на полковом плацу.

Кто как, а я уверен, в день весеннего равноденствия (21—22 марта) играет петух.

Было как-то раз: ушёл я на «чертежи» с ночёвкой без ружья. К тому времени и тулка штучная у меня завелась, и глухарь был не первый в «формуляр» вписан. Дошёл на лыжах-голицах до своего тока, дал кружок, проверил глухариные наброды с чертежами и, раздумав ночевать у костра, потащился дальше, к деду Максиму в сторожку — в избяной уют, думая выйти от него поутру на Дворики к рейсовому автобусу. Пришёл я к деду потемну уже. Поужинали. Приложившись к заветному жбанчику, поговорили о том, о сём; а как медовуха покрепче в голову ударила, Максим Герасимович не удержался: «Эх, мандюклей ты, мандюклей! Зачем ко мне ташшился? Ночевал бы в лесу, коль бы с ружьём был. Петухи уже на токах. Которые и играют. Глядишь и посадил бы петуха в мешок. А так — что зря-то ходить, без ружья? Одна трата времени».

Хоть и устал я в тот день зверски, а долго не спалось. Думал над дедкиными словами, а утром обратным следом наладился домой, заодно ещё раз проведав токовище. Глухариные следы пересекали вчерашний след моих голиц, а дымчатое перышко из глухариной шеи ясней ясного дало понять о случившейся драке между «лесными князьями». Встретились, бродивши подлеском ещё днём, пока я тащил лыжи с налипшим снегом и думал о самоваре с чаем, потрепали перья один другому, раскосматясь-растопырясь на белом, будто чёрные вороны. Похоже, играли на зорьке, судя по помёту. А я дрых на кордоне. Как ни поверни, а дед Максим прав. Зато и знатьё есть на всю оставшуюся жизнь: после весеннего равноденствия, почти за месяц до открытия охоты, петухи уже на токах.

Те охотничьи книжки с журналами, что разожгли желание мальчишек уходить и уходить по весне в глухариные сосняки, раздразнили и наши с Саней души. Учились мы глухариной охоте, в основном, по Флинту. Не по тому, стивенсоновскому пирату Флинту, что зарыл клад на острове сокровищ и укокошил своих подельников, а по Владимиру Евгеньевичу, по его фундаментальной статье «За глухариной песней» («Охота и охотничье хозяйство», № 4—1969). По моему глубочайшему убеждению, эта статья достойна быть включённой в самый изысканный свод охотничьих летописей, существуй где-то охотничья «лавра» со своими Несторами-летописцами и монахами-переписчиками.

Один мой знакомый скорняк поведал мне, как освоил шитьё меховых шапок: «Учить никто не хотел из-за конкуренции. Купил на базаре новую шапку кроличью, принёс домой, распорол по всем швам, снял выкройки, а шапку вновь сшил и после продал вместе с другими, когда пошло дело».

Мы с другом шли, примерно, по такому же пути. «Вывернули» наизнанку, «распороли» по всем швам наставление Владимира Евгеньевича Флинта, заучили чуть не наизусть, веря до последней запятой учёному-орнитологу и делая всё по нему, освоили-таки эту непростую науку охоты на токах. «Распороли по выкройкам» ещё несколько статей толковых авторов-охотников. Главное — теорию нужно подкреплять полевой практикой! Охотник, в отличие от натаскиваемой собаки, учит и натаскивает себя сам, делая выводы из самых умопомрачительных неудач.

Нельзя путать место зимовки петуха-отшельника с токовым местообитанием. Допустим, найдена под сосной кучка глухариного помёта. Опытный глухарятник сразу поймёт — здесь зимовал петух. Колбаски серые. Тут, в этой кроне, мошник и проводил основное время, будто на шестке, набивая зоб мёрзлой хвоей; тут и помётом сорил, тут спал-почивал, когда не шибко морозило, не желая ночевать в снежной лунке; тут и гончих слушал, что гнали стороной белячишку по первым порошам и углубевшим снегам; тут и новогоднюю ночь прокоротал, ни сном, ни духом не ведая, что и ему была явлена милость Всевышнего вступить вместе со всем миром в новое столетие и тысячелетие от Рождества Христова. Не знал петух ни о патронах, заботливо набитых охотником из самых свежайших боеприпасов, ни о его мыслях-мечтах в предвесенье, ни о том, что уже обнаружены его брачные заявки, записанные на снегу маховыми перьями крыльев...

На глухариный ток идти лучше всего в одиночку, без всяких проводников. Ибо это и есть секрет полировки охотничьей души. Никому ведь не придёт в голову тащить на интимное свидание даже самого близкого друга. Интим есть интим и признаёт только двоих. Трое — уже извращение. Так и на глухарином току. Только один на один с лесом и ночью. Вдвоём с поводырём обязательно будешь на что-то и на кого-то надеяться, станешь ведомым. Неизбежны и разговоры. А зори по весне «тихие» — далеко слышно даже приглушённый человеческий голос.

Классически принято рубить сушины топором; этот момент непременно подчёркивается в любом рассказе. Но лучше воздержаться от тяпанья. Пусть за километр до тока, пусть за полтора, но стук топора по сушине выдает охотника с головой, настораживая дичь и зверьё, «прописанное» в округе токов. Притом, другие охотники, услышав удары, обязательно поймут: готовится ночлег. А для чего ночлег? Если человек не глуп, то для него стук топора, найденное свежее кострище — свидетельство находящегося поблизости глухариного тока. Абы где и от нечего делать костры по весне в лесу не разводятся. Стоит только поразмыслить, проведя мысленно километровый радиус от кострища по окружности, чтобы сообразить, где, примерно, играют глухари. Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом.

Лучше всего — крупнозубая поперечная ножовка. Шир-шир... Почти не слышно. Любой кряж можно быстренько разделать для предстоящей ночёвки, а то саму ночёвку подгадать к подходящей ветровалине или окостеневшему на корню дубу, дающему при горении ровный, будто от каменного угля, жар. Хворостом в вешнюю ночь не обойдёшься, сколько ни таскай. Топором же хорошо хвои насечь с нижних веток сосновой молоди для лежанки, да рогульки для чайника с котелком заострить короткими и точными скупыми ударами. Разумеется, без топора в лесу — как без рук, но лучше лишний раз не выдавать себя, не тяпать. В северных глухоманях хоть целый лес топором вали-пластай, на сотни вёрст ни души, там и переправы ладят через речки по пути на тока. Иное дело — серединная Россия, тут приходится осторожничать.

Одной хвоей для лежанки не обойтись: сколько ни стели, будет от земли холодить. На низ хорошо сухих жердин уложить на поперечины, оставив свободное пространство между грунтом и помостом, куда будет идти жар от костра. На жерди — лапник, на лапник сухой травы. За лежанкой — экран-навес из целлофана уклоном чела к костру-нодье. Если стойки поставить прямо с растянутым меж них целлофаном, тепло будет уходить вверх, а с уклоном — держится с большей для ночёвщика пользой. По-разному можно прокоротать время до глухариной зорьки. Можно ночевать, ворочаясь с боку на бок и поминутно поправляя костёр, а можно более-менее и поспать. Большая разница — если жить несколько дней в лесу. Можно и палаточку поставить входом к костру, но тащить её туда и обратно тяжело. Целлофан легче, дешевле. Его можно свернуть и спрятать до следующего года. Он не сгниёт от дождей, а если и найдёт кто из грибников — убыток невелик. Если охотиться на одних и тех же токах, нелишне и тайничок оборудовать, куда можно уложить топор, ножовку, котелок, чайник, целлофан, кружку с ложкой. Нельзя отабориваться возле старых деревьев. Иногда после сильного ветра даже здоровые на вид, спелые сосны лежат поперёк хода, где только на днях проходил по незагромождённой тропе. Лежит на земле такая соснища, что невольно прикидываешь — а если б кто, к случаю, ночевал под ней у костра?!

После того как подготовлен ночлег, приходит время вечернего подслуха и вальдшнепиной тяги. Тут уж сам гляди охотник — куда идти. Грешным делом, я чаще уходил на тягу куда-нибудь в сторону от тока, зная по многим косвенным признакам и многолетней ходьбе, что глухарь есть. Но и то судьба благоволила мне, открывая новые тока, пока я ждал тянущих вальдшнепов в мелочах где-нибудь у кромки спелого леса, про который и мыслей не было, что тут могут играть мошники.

Раз на Крутых долах, куда я решил сходить по старой памяти о Максиме Герасимовиче Самсонове, сидя на подслухе и вспоминая друга-охотника, невольно оказался зрителем боя между двумя мошниками. Тот старый недоруб, что ещё оставался на корню, урезали в зиму лесозаготовители, и нехватка токовых участков заставила заново разбираться в праве главенства и силы токовавших в этом квартале петухов. Слышал ли кто, как катится под гору пустая кадушка? Вот такой, примерно, шум стоит, когда белоплечие глухариные «маршалы» молотят один другого крыльями. Изловчится один, ущемит клювищем за шейные перья, пригнёт голову соперника к мху и лупит крылом, пока побеждённый не вырвется, оставив клок перьев в клюве победителя, и не бросится в бег. Ох, и сердит петух в свадебной горячке!

Иногда прямо раздирает охотника от противоречивых мыслей: и вальдшнепы тянут над порубкой как из прорвавшегося мешка, и мошники кряхтят, перелетают в сосняке за спиной. Другой раз и петь который начнёт. То ли семёркой ружье зарядить и, невзирая на обнаруженный новый ток, стрелять тянущих вальдшнепов, — когда ещё такая тяга случится? — то ли ждать без выстрела конца тяги и уходить потихоньку к подготовленной ночёвке. Я старался не шуметь около обнаруженного нового токовища, брал на заметку нечаянную «золотую жилу» и начинал не в этом, так в другом сезоне понемногу осваивать очередной глухариный «клондайк».

Но вот сварена похлебка, выпит брусничный чай, тихо плавится жар взявшейся нодьи... Дремлет охотник, слушая в полслуха летящие в ночи гусиные табуны и утиные стаи, а коль не спится — глядит в небо на звезды и спутники, что светящимися точками тянут свою космическую тягу. А то зайцы эгегейкать начнут — тоже гуляют, свадьбятся уже по второму разу за этот год. Будут от апрельских гуляний зайчата второго помёта в пору колошения ржи. Их так и зовут колосовиками. Не знавши, можно здорово струхнуть, заслыша в глубине апрельской ночи протяжно-детское «э-ге-гей-й» (будто ребёнок заплутался). И филин голос подаёт, вылетев на облёт своего «приписного» охотничьего участка, нет-нет да гугукнет. Всё это пройденный этап для бывалого, а начинающему охотнику можно лишь пожелать не пугаться непонятных криков в ночи.

На ток нужно выходить с небольшим запасом времени. Лучше не спешить, не пыхтеть и не ломиться, а идти медленно. И не проспишь, и не холодно на ходу, и примерно знаешь по вечерней тропе, где лужа, где буреломина. За это время пусть глухарь проснётся, ослушает вокруг себя, пощёлкает, распоётся. Иногда, особенно метров за двести от тока, полезно остановиться, постоять, прислушаться к предзорью. Первый вальдшнеп, прохоркавший над тёмными вершинами сосен, — «главный биологический индикатор» по Флинту, и он меня ни разу не подвёл.

Если протянул лесной кулик, значит и петух уже поёт. Ещё шагов с полсотни — и ухо ловит щебетание точащего глухаря. Можно ещё немного подойти, пока станут различимы оба колена песни. Как услышал, распознал, то и начинай подход под точение, произнеся в душе молитвенное: «Пошли, судьба, удачу!».

Все авторы охотничьих наставлений пишут, что сердце тукает, сохнет во рту от волнения при звуках наслушанной глухариной песни, и я тоже — не исключение. Ждёшь целый год — и то ли ещё сложится удача, то ли нет. Лицензия же — ещё не гарантия того, что обязательно добудешь петуха. Как подходить к токующему мошнику, написано так много и толково, что, пожалуй, если собрать всю бумагу, израсходованную на печатное слово глухариных наставлений, да пересчитать всё на истраченную древесину, то, пожалуй, зеленела бы до сих пор добрая половина лесов на архангельских, вологодских или коми-пермяцких северах. И всё равно, у каждого охотника — свой опыт, свой стиль, своя манера подхода, свой характер риска, когда забиваешься на ночь, а то и на две-три, в самую-самую глухомань, а не на ближний обстрелянный точишко.

Кто ходил по ночным лесам, знает — шаг особый. Ставишь каблук на ребро пятки, затем как бы перекатываешься всей ступней на носок, чувствуя все неровности, ветки, сучья, сырые места, гнилые пни и колодины. Ноги во тьме — глаза. Им до рассвета веры больше. Они чутко реагируют на всё. Этот сучок под подошвой не хрустнет (толст) — шагай смело, этот треснет, если навалишься с маху — ступай с перекатом, здесь водомоина, здесь — не торопись и лучше придержись для страховки за ствол осинки или берёзки.

Уши «инспектируют» неизбежный хруст сушняка под ногами, ругают: тише вы! — и чутким локатором прослушивают на ходу ночной лес. Иногда останавливаешься и «отпускашь» слух, ещё дальше вслушиваясь в темноту, пока не услышишь долгожданную «капель» глухариного тэканья.

Не нужно спешить и делать по три «огромных» прыжка, да ещё — не помню, у кого вычитал, — со сведенными вместе ногами, будто при беге в мешке. Топоту-грохоту будет по гулкому ночному лесу, будто тройка скачет! Всё хрустит, трещит под ногами, запыхан, а результат — ноль. Да ещё есть шанс налететь с маху во тьме на пень, кочку, угодить в яму с водой, растянуться во весь рост, посадив на лоб шишку, разбив очки, или задеть спуски заряженного ружья, а то и вовсе сломать руку-ногу. Падать в ночной глухомани очень и очень нежелательно.

Милое дело — делать два шага, оставляя про запас самый кончик точения — «печить», как завитушку в росчерке фамилии при получении аванса в кассе. И встать можно спокойно, и ждать, в случае перемолчки, при устойчивом положении, легче. Не то что на одной ноге в раскоряку: где рука, где нога. «Тише едешь — дальше будешь».

Иной раз делаешь всё правильно, останавливаясь с запасом. Слюну и то сглатываешь лишь под точение мошника, а он взял и замолчал. Что за дела? Возможно, мелькнула тень филина или совы, а если лупоглазый разбойник угукнул где-то неподалеку не под песню, то глухарь замолчит. Случается, заяц-беляк пропрыгает по хрусткому полу сосняка, и тоже, считай, перемолчка обеспечена. Лось, кабан, косуля, волк, лисица, не в пору оказавшиеся в зоне слышимости «лесного индюка», тоже заставляют глухаря замолчать. Хорошо, коль неподалёку играет ещё один петух и он не потревожен шорохом прошедшего зверя. Тогда «твой» петух быстрее выходит из состояния настороженности и начинает снова токовать. Раз у «соседа» всё нормально, то значит, и у меня порядок: «тэк, тэк, щукувпечи, щукувпечи, щукувпечи-печить».

Бывают и просто чересчур осторожные: даже пустив с верхотуры помётом, долго прислушиваются к шороху в нижнем ярусе леса. Хвоинку сухую сронит и смолкает. Значит, стрелян в прошлые годы, опытен, матёр и хитёр.

Есть у глухаря и уловка, при которой он обманывает начинающего охотника: разъярится, точит песню за песней, едва успевая тэтэкнуть между точением, а охотник и рад стараться: прёт на всех парах, вошёл в ритм глухариной игры. Уже и не ждёт, когда мошник зашипит-заточит, а поднимает ногу, готовясь шагнуть, и уже вторая нога толкнула тело вперёд, — всё равно сейчас в глухоту сойдёт птица, а петух взял да и замолк, проверяя, всё ли ладно вокруг него. Тело же в ходу, остановишься, лишь поставив подошву наземь. И как на грех — хрустнет под сапогом. Замолчит глухарь очень надолго. Четверть часа может быть в перемолчке. А если пуганый был, то и улетит. Вот и считай, насколько можно было не спеша, по два шажка, под песню, приблизиться к токовику. Поэтому лучше не спешить, а начинать движение лишь после того, как птица сошла в точение после учащённого тэканья и не может дать обратный ход, пока не закончит щебетание. Охотник обязан стоять неподвижно и услышать из этого положения самый хвостик песни — «печить». За утро, коль сложится всё в пользу охотника, возьмёшь указанного в разрешении, а большего душе и не надо.

Главная заповедь на глухарином току: «Подходи под песню, целься под песню, стреляй под песню», — должна быть «выгравирована» в сознании глухарятника и ни в коем случае не забываться.

Сблизившись с предполагаемой глухариной сосной, не нужно напряженно обшаривать глазами темень кроны. Взгляд лучше «распустить» свободно, широко. Так быстрее улавливаешь шевеление сгустка темноты где-либо в макушке, середине или на самом нижнем сучке кроны, чуть не перед собой в упор. По неопытности иногда проскакивают дальше той сосны, на которой поёт петух, и точение слышится уже сзади. Есть несколько признаков, как определить, что птица над тобой. Брызнет помётом в поднятое кверху лицо — не обижайся, а радуйся: тут. Сронил хвоинку, попала за шиворот — ликуй: подошёл. Нужно только подать под песню чуть в сторону или обойти сосну так, чтобы осматривать её на зарю. Звук раскрываемых перьев хвоста — «пурх» — тоже свидетельство, что мошник над охотником. Есть и ещё одно, про что я пока нигде не вычитал, а на практике сталкивался, когда стоял под токующим петухом: после последнего хвостика завитушки «печить» мошник как бы сбрасывает лишний воздух из лёгких с чуть заметным выдохом «пш-ш», который ни издали, ни вблизи невозможно расслышать, а только — под птицей, под той сосной, где точится «лесной индюк». Кажется, будто миниатюрный компрессор сбрасывает до конца воздух из ёмкости, чтобы с тэканьем вновь нагнать необходимое «давление», заточить и снова спустить из баллончика воздух: «пш-ш». Это очень тихий и незаметный звук, но он — свидетельство того, что петух над стрелком. Надо помнить о том, что, когда глухарь поворачивается на суку во время игры, веер его хвоста резонирует звуки песни в разную сторону, иначе можно уйти от играющего петуха.

Есть от чего забиться сердцу, застучать молоточкам в висках при виде насмотренного глухаря. То где-то ещё играл невидимый, а то вот он, на виду чернеет. А уже серо в лесу и вот-вот глухарки могут подлететь, сманив токовика на пол, увести за собой, закружив по сосняку. И стрелять ещё темновато, не видно мушку...

Про ружья, номера дроби, пороха и патроны каждый автор пишет в зависимости от того, как и где он охотился. Чаще всего случается, что берёт глухариный «налог» с одного отцовского или дедовского токовища, привыкает к нему, зная чуть не каждую сосну в лицо, охотится всю жизнь по вёснам, то же советует и другим. К примеру, если охотился на моховом клюквеннике с чахлыми сосенками-перестарками на кочках, еле-еле выдерживающими точащего песню за песней крючконосого петуха, то и будет всерьёз полагать — стрелять можно третьим номером дроби из мало-мальского по бою дробовика. На низкой болотной сосенке мошник будет весь раскрыт для вернейшего бокового выстрела в убойное место, будучи в классической «чучельной» токующей позе, каким мы привыкли видеть его в музее или охотничьем магазине. Совсем другое дело — вековой бор с отдельными неохватными «патриархами», оставленными когда-то, до русско-японской войны, на семенники. Удача, если петух разыгрался на самых нижних сучьях-отрогах, могучих и толстых, будто бивни мамонта. А если ближе к вершине или самой маковке? В этом случае заметно стремление бывалых стрелков к более крупной дроби вплоть до двух нулей.

Дед Максим, уж на что славилась его шомполка в доколхозные нэповские времена лютостью боя, и то другой раз двойным зарядом дымного пороха и гусиной дроби (по нынешним меркам — супер-супер магнумом) не доставал. Вплотную из-под комля не видать в вершине: «Шапка валится, вот какие сосны были». Отойти — не доплёвывает шомполка. Только и бить картечью на «авось»: глядишь, — не обнесёт, может, и утрафит хоть одна убойно по месту.

Все авторы «целят в бок» высмотренного мошника, и тот «после удачного выстрела валится вниз». Для того, чтобы произвести выстрел в бок, то есть, чтобы дробь пришлась перпендикулярно туловищу птицы и проникла к жизненноважным центрам по наикратчайшей прямой, нужно находиться на одном уровне с играющим петухом — где-то в кроне соседней сосны, или чтобы глухарь вышел из-за сосны полом рядом с охотником. Снизу, когда мошник на сосне и даже пусть развернут как на книжной литографии, дробь от дула до цели идёт расклиниваясь и может как раз на белом убойном погоне не оказаться, пройдя по касательной и обнеся самое убойное место. «С переда», когда мошник схож с узкогорлым стоячим кувшином, и вовсе стрелять бесполезно. Вся дробь, что не ушла «в обнос», в сучья и ветви, приходится по зобу и грудине. Ранишь только. Раньше авторы полагали: «дробь отскакивает от натопорщенных перьев», — но это неверно. Просто, грудь — самое мясистое место у глухаря, и вся его масса нарощена на плоскости килевидной кости, заменяющей птицам рёберный каркас грудины и прикрывающей спереди внутренние органы. При выстреле «с переда» улетает подранок с разбитым зобом, с порванным пищеводом и трахеей, с расщепленной половинкой клюва и пропадает без пользы для охотника. При выстреле с хвоста (от чего нужно воздержаться) разбивается кишечник, ломаются ноги, но у сильной птицы хватает сил улететь, спланировать, ткнуться где-то в чащугу, забиться под хворост и пропасть с таким же результатом для стрелка. Лисовин из ближайшей «семьи» или енотовидная собака доберут, конечно, страдающую от раны птицу, но чтобы не клясть себя, нужно целить только в основание крыла, даже если петух молод и не отмечен белизной на этом месте.

Каждый делает выводы сам, по бою своего ружья, качеству боеприпасов, способу снарядки патрона и высоты деревьев, где играют лесные «князья». Бездымка, особенно «Сунар СФ» — «Сергей Федорович», резка, не выдаёт стрелка облаком дыма, как чёрный порох, только нужна хорошая толстостенная папковая или пластмассовая гильза для плотной обтюрации контейнера и завальцовка «звёздочкой». Но, другой раз, суперкучность, рассчитанная на дальний выстрел, является и причиной умопомрачительного промаха, если петух насмотрен на болотной «аванцо-сосенке» или сосне-коряжнице, растущей на твёрдом каменистом склоне гривы, на самой нижней ветке. Дробь идёт комом, пулей. Верхний или соседний боковой сучок срезает будто ударом топора, а Пете-петушку хоть бы хны, если выстрел сделан под песню и птица не задета отклонившейся дробиной. Точит своё, шепчет, уговаривает, зовёт курочек-копалушек страстной скороговоркой: «потопчу-потопчу-потопчу-потопчусь».

Патроны принято засыпать твёрдой, с примесью мышьяка и сурьмы, хорошо окатанной и отполированной заводской дробью от двойки до двух нулей. Пока мы с другом Саней были безбилетными охотниками и бедствовали боеприпасами, с горя и нужды катали глухариную дробь сами. Сосед Чернов, живший через дом от Сани, зайдя как-то вечером на огонёк, увидел наше «производство».

— Самая глухариная дробь у вас получается, ребятишки. Вы, ухорезы, никак за петухом собираетесь? Ну-ка, сыпните и мне зарядов несколько на пробу.

Чернова мы очень уважали, и хотя «производственные мощности» были мизерно слабосильные, насыпали спичечный коробок драгоценной дроби в ответ на дяди-Валино обещание пригласить нас на глухариную селянку. Мой первый глухарь был добыт этой самой самокатанной единичкой, которую я закрутил в папковые гильзы шестнадцатого калибра. Первый номер на всю жизнь стал в моих понятиях самым глухариным номером, даже больше, чем классическая нолёвка. В дальнейшей охотничьей практике приходилось брать мошников и двойкой, и тройкой, и четвёркой с пятёркой, и даже два раза — семёркой на очень близком выстреле, но единица — это для меня незыблемо глухариная дробь, пусть ей и зайцев с лисами стреляют зимой. «Первач» к весне становится магическим номером.

Глухариные патроны не путаю в общем патронташе с вальдшнепино-тетеревиными номерами — ношу в отдельном восьмигнёздном подсумке: пара штук — два ноля, пара единичек, две двойки (все в контейнерах) и пара простых двоек или единичек, но с чуточку усиленной навеской бездымки (если брать в пересчёте на мощность «Сокола», то 2,3 грамма) для ближнего, пораскидистей, выстрела. Вот и весь глухариный набор.

Ружьё заряжать лучше всего при свете костра, лишний раз хорошенько глянув маркировку патронов. Был грех: вместо первого номера сунул впотьмах семёрку, показалась единицей. По петуху в то утро стрелять не сложилось, и велико было моё изумление, когда вынул из казёнников два нестрелянных патрона с семёркой. С тех пор и держу глухариные патроны в отдельном подсумке.

Если ружьё бескурковое, то пусть стоит на предохранителе; если курковое, то взводить надо непосредственно перед выстрелом. Раз забрёл во тьме предзорья в такой валежник и так мудрено споткнулся, что тулка со взведёнными курками, развернувшись при падении, пришлась поперёк живота дулами стволов. Опрокидываясь на левый бок, я ждал выстрела в упор. Не боялся даже за правую ногу, что осталась где-то в извилистом буреломном суку, ухватившем меня за голенище сапога. Но обошлось, только левую руку о сучок расцарапал да глухаря упустил подранком. С тех пор я не спешил поднимать курки, пока не сходился с мошником на выстрел. Вот и слушай советов — прыгать двумя ногами разом или «делать огромные прыжки».

Заводским патронам я уже давно не доверяю и даже на нынешние хвалёные «Гордоны», «Хуберты», «Рекорды» и «Тайги» смотрю с подозрением, хотя многие их хвалят, — остаюсь на сей счёт закоренелым консерватором. Лучший патрон — свой патрон. Идучи за глухарём, их нужно снаряжать самому. Для себя никогда не поскряжничаешь и сыпнешь на аптекарские весы «Соколочку» или «Сергея Фёдоровича» ровно столько, на сколько знаешь меру резкости боя своего ружья, без всякой заводской экономии-скупердяйства, когда, разворовав часть пороха на патронных линиях, настраивали пороховой дозатор не на 2,3, не на 2,1 для двенадцатого калибра, а на 1,9 или даже 1,7 грамма, как для шестнадцатого: «На усушку, утруску, мышиный погрыз». Да ещё в дроби всякая дрянь попадает, вплоть до мышиного помёта и битого бутылочного стекла. Мало того, что охотничий боеприпас в пору моей «дикой молодости» был скуден ассортиментом и качеством, так его ещё и с недовесом сыпали в патроны. Попадались в тех патронах 12-го калибра и древесноволокнистые пыжи 16-го и капсюли «Жевело» без гремучей смеси. Ладно, глухаря упустил стрелок, а если на медвежьей или кабаньей охоте?

В мальчишках ещё, в пору своей славной одностволки, подходил я к токующему глухарю с полным рюкзаком: котелок, топор, харчи, старая овчина, кусок целлофана, фонарик. Снял с себя под песню поклажу, чтоб не мешала, кинул не глядя под крайней сосной, — подберу после, — и продолжил подход. Петуха я тогда благополучно подшумел, вздумав «перекрыть» журнальные советы и делая по три-четыре прыжка под песню. Глухарь быстро «обезвредил» меня, потомив долгой перемолчкой, улетел. А «сидор» свой заплечный я проискал чуть не до обеда. Нашел, когда уж отчаялся найти. На виду и лежал! Больше не кидаю где ни попадя. Оставляю на таборе.

Обманчив мошник и на невысокой с виду сосне. Сидит на макушке на фоне отдающего лазурью неба, весь на виду, трясёт бородой, распускает веером хвост. Так и тянет нажать на спуск. Но... Если от стрелка до комля сосны шагов сорок, а на глаз это расстояние считается «совсем рядышком», то при высоте сосны хотя бы в двадцать метров гипотенуза выстрела составит около полусотни метров. Предельная дистанция до крепкой на бой птицы. Да ещё куда бить!

С первых неудач юности, когда стреляный глухарь улетал «из мешка», я стал мерить шагами расстояние до сосны и переводить в метры как длину с высотой, так и расстояние по наклонной от среза дула до поющего мошника, вспомнив поневоле знаменитую теорему Пифагора и школьные уроки геометрии, на которых листал под партой книжки об охоте. Во всех рассказах и наставлениях обычно одна и та же фраза: «После выстрела глухарь, обламывая ветки, упал у подножия сосны...». Очень обманчивое выражение. Писано-то каждым об удачных охотах и выстрелах, а сколько у тех же «могикан-советчиков» было неудач! Положа руку на сердце, признаюсь, что у меня неудач было больше, чем удач, но я утешался мыслью, что отрицательный результат — тоже результат, разбирал критически свои ошибки и впредь их старался не повторять.

Ещё у кого какое ружьё. У одного — «Голланд-Голланд», «Перде», «Лебо», «Франкотт», «Меркель», «Зауэр» — от одного названия глухарь должен заранее падать с сосны! Да ещё наши заказные — «ИЖ-54» или «ИЖ-58», сделанные с удлинёнными стволами и полными чоками. А у другого — примером ярчайшего контраста, как это часто случается на Руси, — обшарпанная одноствольная ижевка системы инженера Казанского (но, как правило, с лютым боем) или расшлёпанная серийная тулка с тремя позеленевшими латунными патронами, самокатанной дробью, а то и просто сечкой, дымным порохом, лежалым «центробоем», рубленными из поеденного молью старого валенка пороховыми пыжами, а из обложки старых учебников картонными дробовыми, а то и вовсе газетными мякушками. Сильна матушка-Россия! Тысячи петухов добыты охотничьим людом из расшатанных, ржавых и ободранных ружей, порой перевязанных в шейке медной проволокой или замотанных изолентой, владельцы которых отродясь не читали ни одного глухариного наставления. Доведись попасть в их руки тощей книжонке, они с удовольствием искрутят её на козьи ножки для курева, даже не затруднив себя прочтением оной, и будут по-своему правы. Случись взять такому лесовику слово после доброй чары где-нибудь на ночлеге, он затмит случаями из своей глухариной практики всех авторов, вместе взятых. Словом, каждый по своему лесу, своему токовищу, своему ружью и со своим «царём в голове».

Иван Сергеевич Соколов-Микитов в великолепном рассказе «Глушаки» может позволить себе посидеть под играющим на дереве глухарём, ожидая пока развиднеется, а у меня, чаще всего, едва отзаривало на востоке, петухи слетали на пол в глубь леса. По сравнению с началом ХХ века, сто лет — и много, и мало. Как посмотреть. Но антропогенное влияние на поведение и образ жизни современных мошников всё же сказывается. Глухари либо приспосабливаются к очеловеченным ландшафтам, либо незаметно пропадают в этой местности. Подойдёшь, бывает, по-тёмному, стоишь не шевелясь за комлем сосны, высмотрев токующего глухаря, а он ни с того, ни с сего, даже без перемолчки — «фыр-р» — залопотал крыльями, перелетел в другую крону или вовсе спланировал на мох и пошел чесать полом; иди догони такого... (знатоки пишут — это из-за малочисленности глухарок).

Любая, самая толстенная книга по охоте, будь даже это увесистый том «Настольной книги охотника-спортсмена» (1956 год), даёт лишь общие рекомендации по глухариной охоте. По ней, если не лениться, можно освоить любую охоту. Но настоящим глухарятником становятся, поползав по снегам, помесив сапогами весенние грязи, пропахнув дымом костров, прокоротав чутко-тревожные, будто в тылу врага, ночи, познав горечь неудач и радость добычливых возвращений с глухариных токов.

Обычно один-единственный выстрел венчает поистине «царскую» охоту на глухарином току. Он-то и подводит итог всему: теоретической подготовке, полевой практике, прикладистости ружья, правильной геометрии ствола, качеству боеприпасов, грамотности снаряжения патронов, меткости глаза, твёрдости руки и сердца. Или с добычей или с пустом.

Случается, матёрый опытный петушище токует на самой маковке мачтовой сосны. Тогда нет ничего лучше, как два ноля в контейнере из чокового ствола. Пусть даже не совсем развиднелось, пусть не прикладисто ружьё: «не ружьё попадает, а охотник» — считали коми-зыряне из книжки забытого этнографа. Но если требуется дать выстрел, есть маленький секрет. Нужно поднять рядом с силуэтом мошника на чистину неба стволы, скользнуть глазом по прицельной планке и мушке, перевести со светлого неба мушку в бок вновь заточившего петуха и выстрелить под песню. Если не обнесло дробью и не «живит» ружьё, глухарь кувыркается с макушки сосны, обгоняя сыплющиеся перья, обламывая сухие сучья, к узластым венам корней, поросших вечнозелёным брусничником.

Дядя Валя Чернов, дед Максим, молчальник Оськин по прозвищу Глухарь (целыми сменами мог молчать на работе), чучельщик Филиппыч, как и многие книжные авторы, всерьёз полагали, что щёлканье-тэканье петух издаёт клювом, а точение — языком.

Мальчишкой я был искренне убежден: старшим, а тем более печатному слову, нужно верить безоговорочно, — но по мере взросления эта точка зрения понемногу корректировалась самой жизнью в сторону выправления ошибочных мнений.

Филиппыч, показывая в своей мастерской-музее сношенные, якобы от щёлканья, клювы набитых ватой петухов, незыблемо стоял на своём: «Только клювом!».

Но испачканный зелёной хвоей кособокий клювище, в действительности, стирался не от ударов при тэканье, а от скусывания смолистых игл при кормёжке (природа не предусмотрела восстановления костной ткани клюва у глухаря, как резцов у грызунов или клыков у кабана).

Стремясь познать тайну спаривания глухаря с глухаркой, при случае, напускал их полом очень близко, ожидая, когда дикий лесной петух «оседлает-потопчет» копалушку. Естественно, от моего внимания не ускользало, что клюв во время тэканья всегда открыт и этот звук — явно «нутряного» характера. При этом я чётко отслеживал и другие интересующие меня моменты.

До сих пор многие лесовики полагают, что «глухарь отрыгивает коконоподобные сгустки, которые склёвывают глухарки, и от этого происходит оплодотворение». Но желудочно-кишечный тракт курицы, переваривающий даже жёсткие иглы хвои, с таким же успехом переварит любое «животворящее» начало, исторгнутое петухом. Вся домашняя пернатая живность топчется самцами на виду своих хозяев, и ни у кого не возникает мысль утверждать, что кочет из курятника «отрыгивает кокон» и от него в организме хохлатки заводятся оплодотворенные яички. Что кочет, что индюк, распустивший «соплю» ниже клюва, — топчут гаремных самок. Почему глухарь не должен топтать? Лишь в 2001 году в апреле мне довелось видеть, как глухарь топчет глухарку. Кур около играющего на полу петуха было три. Мошник был матёр, белоплеч, а копалушка миниатюрно-изящная. Она всё забегала наперерез токующему глухарю, кивала головкой, льнула к траве и раскидывала в стороны крылья. Когда он «оседлал» глухарку, я, грешным делом, даже испугался, как бы он её не раздавил и не поломал чего-нибудь в скелете, но видно правильно русские бабы давным-давно сложили поговорку: «Мышь смёта не боится». Произошло всё очень быстро, как и у домашней птицы: глухарка встряхнулась, а глухарь снова заточил-заярился. Про выстрел я уже не думал, так как давным-давно дал зарок: как увижу спаривание, в это утро не стреляю.

Кому как, а мне кажется: если токующий мошник «пасёт» копалух шагах в десяти-пятнадцати на мху или пока ещё поёт на низенькой сосенке, источник «нутряного» звука находится у него где-то в груди, за зобом. Я всё старался представить себе этот скрытый пером, кожей, мышцами таинственный механизм глухаря, волшебным образом исторгавшийся песней из раскрытого клюва в хвойное чародейство сосновой зорьки.

Полевые наблюдения и жаркие, несмотря на дружбу, споры с Филиппычем, всё больше и больше крепили мысль о том, что глухарь щёлкает именно «нутрём». Время от времени, закончив несложные обязанности добровольного помощника в мастерской Филиппыча или, если быть точнее, мешальщика, я брал с его разрешения из холодильника оснятую тушку петуха-мошника и начинал анатомировать под взглядом стеклянных глаз набитых ватой и рассаженных для просушки голов так не похожих один на другого глухарей. Один был кургузей, другой стройней и подбористей статью, тот с общипанной в драке шеей, а который с изношенным, «съеденным» однобоко клювом, с белыми погонами на плечах и без погон, с пестринами на рулевых перьях хвоста и без пестрин. И в «лицо», и по весу, и по всему остальному они были разными. Попался раз редкостный экземпляр тёмнобрюхой морфы, что для нашей местности — с белобрюхим глухарём — уже аномальное явление. Весь мошник был по-грачиному тёмен пером, будто измазан в саже, лишь брови бруснично-красные да на брюхе несколько светлых крапин. Мы с покойным Филиппычем как ни прикидывали, так и не поняли: то ли это от близкородственного спаривания, то ли воздействие радиации, то ли явление меланизма. Если последнее, то почему всё-таки есть немножко белизны на брюхе?

В самом низу дыхательной трахеи находится нижняя гортань с голосовыми перепонками. Щёлканье и точение глухаря, а также весь остальной «речевой вокал» — не что иное, как результат мышечного сокращения, при котором колеблются голосовые перепонки. Сама трахея (дыхательное горло) играет роль акустического усилителя звука, идущего от колебаний голосовых перепонок (в старину в стены крепостей и церквей-монастырей вмуровывали пустые кувшины-«голосники» для улучшения акустики, улавливания и усиления далёких звуков). Клюв мошника как при тэканье, так и во время точения, открыт для исхода звука наружу. При закрытом клюве просто не сработает акустический аппарат и не прозвучит глухариная песнь, как не сыграет заткнутый кларнет или гобой с валторной. На мой взгляд, язык глухаря в разных положениях, то увеличивая, то уменьшая просвет в дыхательной трахее, и двигаясь при этом взад-вперёд, играет роль регулятора глоточно-трахейной полости при испускании звука. Наверное, можно при помощи рентгенодатчиков, закреплённых в области птичьей трахеи и глоточно-ротовой полости, отработать-отснять этот звуковой процесс, кратко и метко называемый охотниками песней.

Кстати, благодаря такой рентгеносъемке можно при жизни мошника, что гораздо ценнее для науки, решить вопрос о причине глухоты обыкновенного глухаря во время точения: что это — отростки нижней челюсти, перекрывающие слуховые проходы, или набухающие кровеносные сосуды? Уж и не знаю, у кого дойдут руки и появится желание опробовать эту идею на практике. Игорь Дмитриевич Никольский признал в своё время с позиций кандидата биологических наук: «Думаю, не очень далеко то время, когда, толкуя о колдовской причудливости точения и скирканья глухаря, мы сможем опереться не только на анатомию и остроумные догадки».

Отзвучали брачные песни мошников, опустели родовые токовища, ушли линять в крепи матёрые петухи-токовики. Даже молодняк — молчуны, что гоношились на токах, подражая старшим, — и те покинули заветные сосняки и ушли вслед за стариками в чапыжники. Парит в гнезде глухарка где-то в укромном месте недалеко от тока нанесенные яйца, выводит в срок пуховичков, растит в тревогах и заботах молодых поршков-глухарят, а лето уж на убыль пошло и не за горами августовское открытие охоты по перу.

Для охоты по глухариным выводкам нужна опытная легавая (или спаниель), прошедшая в первом полевом сезоне школу натаски и охоты по бекасу, дупелю, перепелу, закрепившая стойку и челнок по второму полю на вальдшнепиных высыпках и привычная к лесу. Но в глубинках таких собак становится всё меньше и меньше, и охотятся в северных областях по выводкам глухарей, в основном, приезжие из обеих столиц и областных центров интеллигентные владельцы кровных подружейных собак.

Молодую первопольную легавую, взятую в глухариные угодья, можно напрочь испортить, так как старые мошники стараются улизнуть бегом в густой траве и ни о какой стойке в данном случае не может быть и речи. Иной раз даже опытный многопольный сеттер-лаверак или рыжий ирландец, наскочив с маху на следы глухаря, спешит, растопорщится шерстью, вытаращит глаза и, посунувшись чутьём в заманчивую волну запаха, устремляется за убегающим петухом. Другое дело спаниель. От неё никто не требует стойки: её дело выгонять дичь из крепей, но это не значит, что собака должна носиться сломя голову по лесу и распугивать всё живое за пределом выстрела. Если охотник опытный и сработался со своим псом, то понимает поведение четвероногого помощника и, перезарядив ружьё более крупной дробью, устремляется стороной наперерез ходу собаки. Иногда, впрочем, встречаются особо талантливые подружейные, способные к анонсу, а также забегающие наперерез ходу дикого лесного индюка и вытуривающие его под выстрел хозяина-охотника.

Глухариный молодняк из-под стойки собаки поднимается как бы нехотя и рассаживается на ближайших деревьях. Молодёжь ещё не понимает опасности, исходящей от собаки и человека с ружьём. Охотятся с легавой по выводкам или с утра, или под вечер, когда спадает дневной зной. Очень хорошо охотиться в серенький денёк, когда солнце прикрыто перистыми облаками, но не дождит. Ищут выводки и петухов-одиночек чаще всего по сырым низменным местам, в окрестностях клюквенных болот, речек, ручьев, ключей, просто по тенистым долам с дождевой влагой в лужах и кабаньих «ваннах», возле потных грязцов, по оврагам, заглохшим от дикой смородины и крапивы с черемушником. Пить-то птице хочется, и в сухом песчаном сосняке в эту пору её трудно отыскать. Чаще же всего местообитанием выводков и петухов-«одинцов» бывают смешанные, хвойнолиственные кварталы леса с примесью липняка, осинника, дубняка и березняка. Кроме ягод, животных и зерновых кормов любит боровая птица проглотить дубовый жёлудь. Чем-то он ей по нутру. Ладно, матёрый глухарь заглотит, а случается, что его маленький родич — рябчик — и тот умудряется протолкнуть через узенькое горлышко тёмно-кофейный, ядрёный, будто отполированный жёлудь. Просто диву даёшься, потроша у костра дичь для вечернего варева!

Охотничьей ходьбы в августовских, ещё летних и зелёных лесах при охоте с подружейной собакой очень много и поэтому от болотных сапог, придающих такой внушительный и мужественный вид их владельцам, лучше отказаться. Не беда, коль вымокнет охотник-любитель по колено в росе или черпанёт воды в ботинок или короткий сапожок. Просушить на привале недолго. Очень удобны глубокие калоши. Бывало, приходя со своей ирлашкой Майкой к деду Максиму и собираясь пройтись с ружьём и корзинкой за дорогим грибом, я всегда спрашивал бабушкины калоши и ходил в них по лесу до самой ночи, проведя утиную вечернюю зорьку на лесном торфянике, прибавив к прибылому петушку одного-двух чирков или матёрую крякву. Иногда моя рыжая красавица срабатывала тетерева или местового вальдшнепа, что тоже было весьма недурно для прожитого охотничьего дня.

Пока ходишь с подружейной по окрестным лесам, ноги сами заносят порой в район весеннего токовища. Посидишь, бывает, на той же буреломине, на которой сидел апрельским вечером на подслухе, подойдёшь к зарастающему травой кострищу, вспомнишь весну-красну, но нет, не хватает в душе какого-то стерженёчка для весенних ощущений и добытый петушок-сеголеток вызывает больше чувство сожаления о зряшней растрате дичного фонда. Ему бы, этому птенцу, лет пяток пожить. Каким матёрым крючконосым петушком свалился бы он с сосны после удачного подхода и выстрела. Нет, что бы там ни говорили легашатники, но летошний молодняк не даёт того волнения, как весенний токовик. Весеннего глухаря не стоят даже полдюжины голов такого нестроевого глупенького молодняка за день охоты по переживанию, хотя по вкусу много сочнее и мягче старого зимовалого мошника, особенно томлёные в русской печи в старинном колокольно-гулком, жирном и закопчённом чугуне.

Чем дальше в осень, тем строже становится любая водоплавающая и боровая птица. Есть такой промежуток времени, когда лист осины ещё не думает гореть багрянцем осени, но уже начался невидимый глазу процесс его закисания, и глухари переключаются на это лакомство, вылетая на облюбованную осину набить зоб богатой витаминами зеленью. Иногда случается, что, опахав плугом делянки, жгут на них в это время отходы от заготовок древесины, и дым костров придаёт ближним осинам особый, любимый глухарями вкусовой букет. Даже дым охотничьего костра привлекает внимание глухарей. Через несколько дней после ночёвки, на этом месте рядом с огнищем частенько можно обнаружить следы птичьих лап, поедь под старыми осинами, глухариный помёт, а то и самих птиц невзначай спугнёшь с дерева. Любят глухари и хвою лиственницы. Под Кузнецком, совсем рядом с городом, на горе возле высоко- вольтной линии есть довольно спелые искусственные посадки лиственницы. Осенней порой, присматривая кормные вальдшнепиные грязи на лесных дорогах и унавоженных скотных прогонах, в ожидании приезда московских орнитологов из научной программы «Вальдшнеп» по кольцеванию лесных куликов, нет-нет да и вспугивал я в лиственницах то глухарок, а то и петуха, прилетевших из дальних кварталов специально на лиственничную хвою. Значит, листвень даже больше предпочитается глухарём, чем осина, раз он вылетает на неё из глубины леса к городу. Вряд ли на осину полетит «за семь вёрст киселя хлебать», а на лиственницу — пожалуйста.

В изобильных глухарями лесистых и малонаселённых краях охотятся на борового «индюка» скрадом с подхода или из шалаша, поставленного под облюбованной глухарём осиной.

Как-то раз мы с другом Саней ехали на моей многострадальной «ИЖ-Планете» по «гвардейским» лесным дорогам на клюквенное болото и на очередном подъёме увидели в кроне громадной осины сразу трёх глухарей, которые спокойно отнеслись к чадящей выхлопами тарахтелке, но не выдержали остановки техники и первых шагов двуногого по направлению к ним. Даже наши не таёжные леса при виде снявшихся с осины петухов и копалухи показались нам на миг сибирской тайгой, и до сих пор, попадая в это урочище и проходя мимо той старой осины, я вижу эту троицу в кроне дерева, слышу могучий лопот крыльев.

Была у меня западносибирская лайка Гек, а у приятеля карело-финка Урман. Поначалу грызлись неимоверно, но потом сработались и нет-нет и сажали на «сучок» поднятого в лесах за Конным обозом петуха. При удаче наше возвращение поздним вечером под крышу отчего дома было особенно радостным и мы закатывали «пир горой» вплоть до песен и гармони. Особенно хорошо по боровой дичи работал приятелев рыжий Урман. Отдавал голос вежливо, нечасто, завлекая и отвлекая на себя сидевшего в кроне мошника. Мой «остяк» чуточку «пережимал», и птица, «отругавшись» на него сверху, порой улетала до моего подхода и выстрела.

При охоте с подхода по птице, кормящейся осиновым листом и хвоей лиственницы, а также при охоте с лайкой, самая лучшая погода — волглый, туманный, серенький день. Меньше шуршит палый лист и сушняк под ногами и подход «мягче».

На лесных кордонах и в глухих деревеньках вместо лаек охотятся на глухаря и с гончей.

Помню, до армейской службы ещё было, околел старый выжлец Пират на гону, и я, придя в пору последних запоздалых вальдшнепов на охоту к Максиму Герасимовичу, ушёл на легендарные семь оврагов с выжловкой Дамкой — дочерью Пирата, и тульской курковкой на плече. Это был авантюрный и безумно-отчаянный для меня поход в незнакомые глухие овражистые леса, с барсучьими норами и волчьими логовами, где порой плутали даже местные жители из лесного хутора Журчалки. Перед утренней зорькой, дотошно расспросив деда Максима о путях-дорогах, записав в блокнот номера кварталов, основные ориентиры и направление Белой речки, текущей в Каслей-Кададу, я засёк по компасу азимут «вторжения» и утонул, сгинул в просторных и незнакомых лесах, положившись на извечное российское «авось» и «смелому Бог в подмогу».

В этот день моей добычей стал уже довольно цвёлый белоштанный заяц-беляк, взятый из-под Дамкиного гона. К вечеру уж, когда сердце «открывателя новых земель» нет-нет да и бралось холодком неведомой жути, мечтая об уюте лесного кордона, я услышал в сосняке- коряжнике на склоне песчаного бугра редкий, с поскуливанием, голос выжловки.

Заложив в казённики тулки заводские патроны с «однёркой», начал передвигаться по хламному сосняку к гончей, гадая про себя: «Куница. Либо глухарь. Одно из двух».

О том, что к работающей «по верху» собаке нужно заходить «на голову», знал из охотничьих книг и журналов, из бесчисленных рассказов Максима Герасимовича. Дамка изредка отдавала голос, задрав чутьё к вершине невысокой, шишкастой по всей стволине сосны. Такую лесину в народе называют «лешевой тростью». Держа ружьё у плеча, высматривая цель, я мало глядел под ноги, и хрустнувший сучок сорвал было с дерева петуха, успевшего залопотать крыльями, но каким-то чудом увесистая единица достала глухаря сквозь сучья и хвою, и тот пал грузно, угодив чуть не на Дамку, забился смертно на мху.

Отрезвление от охотничьей удачи пришло вместе с мыслью о ночёвке. В темноте, по звёздам, из незнакомых оврагов и бугров, где, по словам деда Максима: «водит, понимаешь, кружит»..., — не видя основных ориентиров, даже зная компасный азимут-градус, нечего было и думать выйти на одинокий Самсоновский кордон, затерянный в лесах. Пользуясь остатком вечерней зари, собирал я хрусткий сушняк к поваленной иссохшей лесине, драл бересту для разжиги. Чиркнул спичкой, вспыхнула растопка, затрещала-закоптила дёготно береста, взялись огнём мелкие веточки, разгоняя пламя и охватывая жаркими языками толстые сучья.

Поужинав деревенским пирогом с картошкой, что сунула поутру Демьяновна, подсунул мешок с зайцем и глухарём под голову, приготовил два картечных патрона для опасного ночного случая и, умостившись на лапнике поближе к взявшейся жаром лесине, стал подрёмывать, прижавшись к тёплому собачьему боку.

На другой день, под вечер, дав таки порядочного кругаля, не послушав компасной стрелки, вышел голодный и усталый к желанному кордону. Радостно сияя глазами и пламенея обветренным лицом, глотал горячее варево, взахлёб рассказывал старому леснику о своём охотничьем походе в «незнаемые земли», выскакивал в холодные сени глянуть ещё раз на висевших рядом с пустыми рамками для ульев зайца и мошника.

— Нечистый дух! Пра, нечистый дух! — ворчала бабка Демьяновна. — У Кондырева лесника вон всех овец волки порезали, а ты один в лесу ночуешь. Сожрут когда-нибудь и кости не сыщутся, чтоб схоронить по-божески. Ну, что ты дичаешь смолоду, будто леший?..

После уж, когда всё было переговорено и обсказано не один раз, а хозяева давно спали в горнице, я достал из мешка измазанный заячьей кровью блокнот и стал записывать в него всё, что было за время похода, не скрывая даже ночных страхов. Мерцала керосиновая лампа и, гусенея кожей от одного лишь взгляда в тёмное окно задней избы, я с радостью думал о предстоящем сне на угревных кирпичах вытопленной печки, под скрип сверчка, среди запахов овчин, лука и семечек, безобидного шуршанья тараканов. Думал, что Дамка ночует на своём любимом высоком крыльце, сторожа дедов кордон в ночи, что завтра я через леса и поля пойду охотой в сторону Кузнецка и к вечеру буду под родительским кровом и что таких звёздно-холодных ночей впереди ещё много-много, как и удачных выстрелов на будущих счастливых охотах. Не знал только одного, что все мои записки в мятых и измазанных полевых блокнотах когда-то улягутся, подобно патронам в «бурском поясе», в журнальные статьи.

Хлещет, сечёт в лицо злым дождём. Ползут низко над землей тёмно-сизые, набухшие водой тучи. Ноябрь раздел догола лиственные леса, и только на дубах кое-где ветер треплет лохмотья бурой листвы. Но вот вместе с дождём замелькали хлопья мокрого снега, затем и вовсе повалило одним белым на раскисшую и растоптанную людьми и скотиной грязь, а к ночи разъяснело и ударил мороз. Однако не страшен он тем, у кого в поленницах добрый запас дров. Тепло на глухом лесном кордоне, куда в эту пору ход лишь пешему путнику. Уютно и сухо в горнице. Хозяин насыпает меркой заячью единичку в латунные патроны, заливает пчелиным воском дробовые пыжи. Завтра за зайцами...

Спит на печке пришлый гость, сохнет на ухватах промокшая до последней нитки одежонка парнишки, что своим упорством и настойчивостью в охоте пришёлся по сердцу хозяину-леснику.

Выбрался из-под еловой нависи на прогаль песчаной дороги старый мошник поискать-поклевать в остатний раз перед снегами камешков-гастролитов, а то не хватит до весеннего тепла, и желудок без «жерновов» не сварит хвою. Натоптал-находил крестиками следов чуть не до самого кордона, где нет-нет да и заливалась рыдающим альтом гончая.

Утром охотники вышли из сторожки и увидели на дороге глухариные следы. Выжловка кружила по лесу, разыскивая запавших от непривычной первой пороши зайцев. Пока поднимались по дороге на противоположный склон оврага, Дамка наткнулась в чащельнике на вчерашнего мошника, и тот, не разбираясь, куда и как, рванул в заполошный лёт, чуть не оставив в жаркой собачьей пасти пучок перьев из хвоста. На свою беду петух налетел на охотников, и заячья дробь, которой успел отдуплетить пришлый из города гость, сразила оплошавшего петуха, будто срубила топором тонкую осинку. Грянулась птица на замерзшие кочки дороги, крякнул одобрительно старый лесник, никогда не стрелявший влёт:

— Эк ты проворен, бес!

И как бы ни сложилась нынешняя охота в отношении зайцев, а уж достанет вечером из подпола Демьяновна заветный жбанчик с медовухой, будут допоздна литься задушевные разговоры за деревенским столом.

Глухаря, наряду с тетеревом и рябчиком, стреляют на гальке осенней порой, ещё в пору листопада, когда молодь птицы, чувствуя потребность в камешках, набивает желудок «жерновами». Выход мошников «на камешки» совпадает по времени с лосиным гоном и, другой раз, сидя на валежине в ожидании на утренней зорьке птиц, невольно слушаешь стоны быка сохатого, а то и шум драки рогатых гигантов. Случается и самого перевидеть, если ветер от него, пока лосище мочалит рогами берёзку и бьёт ямку-ископыть на том месте, где мочилась лесная корова-лосиха.

Бывает, исходишь за день по чащам не один десяток километров — и ни одного взлета птицы. Стоит же где-нибудь набрести на дорогу, то натыкаешься на след птицы на грязи или мокром песке, а то и самих глухарей спугнешь.

Молодняк глухарей, пытавшихся петь весной после ухода стариков на линьку, случается, устраивает ложные осенние тока в тех же участках леса, где пели в апреле матёрые петухи. Да и старого случается поднять этой порой в округе токовища. Некоторым охотникам-любителям удаётся даже подойти к распевшемуся «осенней весной» петушку-«переярку» и добыть его метким выстрелом. В охотничьих журналах нет-нет да и печатаются заметки-сообщения с непременными комментариями ведущих орнитологов, объясняющих феномен механизма осенних токований у глухаря и тетерева. Рябчик, идучи на манок, тоже как бы в предсвадебных хлопотах, хоть и считается, что загодя разбивается на пары, а уж спаривается для продолжения рода, топчется, по весне.

9 октября 1997 года рано утром, собирая битые ночным заморозком опята, услышал я на гриве, где весной поют мошники, щёлканье и точение распевшегося глухаря. Со мной была молоденькая спаниелька. Привязать к дереву возле оставленного рюкзака с грибами — скулит и лает, а вести на поводке — подшумишь. Взял на руки, и, оглаживая в моменты перемолчки с тэканьем, подошёл насколько было можно, но спаниелька завозилась, и петух улетел с сосны. Ну, хоть послушал и знаю, что не врут авторы писем, публикуемых в журнале «Охота и охотничье хозяйство». А для вдумчивого охотника заметка на память: раз по осени в этом урочище точился петух, нужно весной проверить — наверняка здесь токовище.

В позднюю осень и в зиму тяготеет глухарь к галечным местам, а если их нет поблизости, то совершает приличные перелёты из леса на песчаные карьеры, насыпи железной дороги — десятка за полтора километров через открытые поля и перелески. Раз как-то у мясокомбината, возле будки путевого обходчика рано поутру, когда шёл на лыжах проверять лисьи капканы в Елхах, поднял двух громадных петухов, клевавших промазученные и прокреозоченные камешки. Видел и тетерева однажды во второй половине дня, летевшего от железной дороги со стороны посёлка Евлашево в сторону колбасного болота. Кроме как за галькой незачем было летать. Истираются от работы камешки-«жернова» в желудках, «воруются» отработанной переваренной массой, утаскиваются в кишечник, выкидываются с помётом и нужно пополнять их запас, а егерь, будь он семи пядей во лбу, один не в состоянии насыпать искусственные галечники для боровой птицы среди болот и равнинных лесов. Глухарь зимой рад любому развороченному пятну грунта, даже не боится грохота буро-взрывных работ, вылетает на гальку, когда стихает человеческое копошение возле места взрыва. Этим и пользуются стрелки. На глухих реках, сплавляясь потихоньку вниз по течению, охотники, зная о расположенных впереди галечных косах и ярах, держат под рукой ружьё, заряженное крупной дробью, и весьма успешно стреляют клюющих гальку птиц.

О каменном глухаре, населяющем Забайкалье и Дальневосточье, во всех книжных разделах-советах пишется мало, и все авторы склоняются к одной мысли, что кроме весенних токов: «охота на каменного глухаря такая же, как и на обыкновенного». Биология та же, что у белобрюхого: те же яйца, та же копалушка, те же поршки, тот же корм, те же камешки и точно такие же охотники.

Про ружья же остаётся добавить: ни в одном наставлении, ни один автор ещё не писал, что можно стрелять на глухариных охотах абы какими патронами из неубойного ружья. Наоборот, подчёркивается мысль о необходимости резкости и кучности боя, мощности пороха и крупноты дроби.

И снова долгая тягучая зима в сумрачных сосняках, где зимуют глухари, коротая мутные, будто подо льдом, короткие дни; снова ночёвки в снежных лунках в особо сильные морозы. Случается, и не доживает который из петухов до вешней поры: или куница словит, или филин, пока дремлет птица в сучьях, или же лисовин скрадёт и задавит в лунке. Рысь тоже не прочь позавтракать глухарём.

Те же птицы, что доживают до весны, и есть золотой фонд глухариного племени и от них ведётся продолжение рода, пока в свой черед и для них не завершится круг предначертания земного...

Раньше в журнальных статьях о падении численности глухаря здорово склоняли вздымщиков, собиравших сосновую смолу-живицу: они, де, такие-сякие, с весны до осени в лесу с собаками, ружьями для защиты от хищного зверя, мол, браконьерят потихоньку, беспокоят наседок-глухарок на гнездах, а собаки поедают кладки. Каждая сосна должна была быть подсочена хаком вздымщика, насечена желобками карр для стёка смолы в воронку. Естественно, обходя каждое дерево, химлесхозовский сборщик смолы поневоле спугивал глухарку с гнезда. Журналы-журналами, а и дед Максим, отроду их не читавший и в глаза не видавший, здорово костерил лесохимцев-вздымщиков за наносимый глухарям урон, что было редчайшим случаем, когда наука с жизнью и теория с практикой мирно шагали в ногу.

Но канифоль нужна была радиоэлектронной промышленности как воздух, а военно-промышленному комплексу было наплевать на всех глухарей и охотников вместе с экологами и охотоведами. Сколько ни собирай живицы — вся уходила в дело, перерабатывающие заводы требовали ещё и ещё. Так бы и жили, если бы не грянула перестройка. Развалилась экономика, разворованы-распроданы номерные литерные заводы министерства обороны, канифоль, а, значит, и смола никому уже не нужны. Брошены в лесах, ржавеют переполненные живицей жестянки воронок, уволены-сокращены вздымщики, позакрывались некоторые обанкротившиеся химлесхозы. К тому же прекратился выпас колхозно-совхозного скота в лесах, о котором тоже было много «ломано копий» охотоведами. Вроде бы глухарю пришла пора оклематься, воспрянуть численностью, но не тут-то было.

Из-за безработицы и капитализации матушки России часть предприимчивого народа, что когда-то гнала проценты перевыполнения планов на заводах и фабриках, кинулась торговать лесом. Кругляк, двухкантный брус, доски для полов, обшивки для оконных и дверных блоков и прочая древесина пошли сквозь руки оборотистого и нахрапистого частника, минуя государственные структуры. Глупей, подлей и вредней для лесов, а для глухарей и подавно, лесным чиновникам придумать было нельзя.

Увеличился выпуск мебели частными предпринимателями. Раньше мебельная промышленность не успевала за покупательским спросом — очередь в мебельных магазинах была расписана на десять лет вперёд. Сейчас картина иная: чуть не через дом «лепится» народными умельцами корпусная и мягкая мебель на любой вкус. А на всё нужен лес. Лес не абы какой, осинник или березняк, а в первую очередь — хвойный. Вот и стонут смертно под вой бензопил сводимые напрочь вековые сосняки. Если раньше кляли-ругали издержки социалистической системы планирования, то сейчас уж и непонятно кого. Никаких планов, никаких сдерживающих барьеров. Оформляй одну делянку, грабь чуть не три, не думая о лесовосстановительных работах, гони лесовозы туда, где бешеный спрос на древесину.

Если раньше шли вагоны с древесностружечной и древесноволокнистой плитой для производства мебели с Шексны, Перми, Котласа, Петрозаводска и других северных лесных мест, и на изготовление той плиты годился любой тонкомер и любая порода деревьев, а наши местные леса как-то выдерживали нагрузку по заготовке древесины, то сейчас частник-предприниматель норовит выбрать для своего производства самый что ни на есть гвардейский спелый сосняк. В отличие от той же лесной Суоми или Скандинавии Россия (положа руку на сердце) во все времена относилась к своим лесным богатствам безобразно, если не по-разбойничьи.

В довершение всех напастей вошла в моду мебель, изготовленная полностью из массива, то есть из натурального дерева, вместо облицованной шпоном или текстурной бумагой плиты. А это — новая дополнительная нагрузка на поредевшие хвойные недорубы. Снова пошёл филёнчатый, как 90 лет назад, фасад створок, снова всё вернулось к стилю бабушкиных и прабабушкиных антикварных шкафов и комодов. И если старинная мебель была сделана только из липы, то современные технологии выбрали и заложили в производство сосну и ель, не задумываясь о сути вещей. Сосна с елью, к примеру, как их ни высуши, как ни отделай лаком, уже будучи готовым изделием, «потеют» смолой, выступающей снаружи лакированной поверхности. Такое нежелательное явление на языке мебельщиков зовётся провитием смолы. Куда проще было бы заложить в производственный процесс вместо хвойных пород липу.

Подписываются лихим лесхозовским начальством бумаги на вырубку, — после нас хоть трава не расти, — идут с торгов делянки, крушатся последние хвойники, выстёгиваются заготовителями глухариные токовища, день и ночь идут перегруженные лесовозные прицепы с медноствольными литыми кряжами соснового кругляка от Кучкава, Сурмина, Кряжима и других участков, злобно визжат пилорамы, вгрызаясь и распуская ещё вчера живое дерево на сотни заготовок, недоумённо вертят головами глухари и глухарки на месте былых токов, совершенно не понимая, куда же делся извечный лес, в котором они увидели свет, проклюнувшись из яичной скорлупы, где выводили и выкармливали птенцов, где коротали долгие зимы на скудном хвойном рационе, чтобы вновь сойтись апрельской порой на родовых токовищах и дать начало новой жизни. Увы, тщетно недоумевают великаны лесного пернатого мира...

Хороший глухариный сосняк на месте вырубленного будет, самое малое, лишь через сотню лет — уже при наших, человечьих правнуках, а если считать глухариными мерками, то через тридцать три поколения мошников. Перерубы леса везде, даже в водоохранной зоне. Уже три года назад, по словам простых лесников, сводили лес, которому срок рубки должен был подойти к 2014 году. Но глухари не знают про все эти дела и озабочены единственной проблемой: где токовать по весне, где справлять свою птичью любовь? Вот и разлетаются по закрайкам сосновых посадок, по смешанному мелколесью, начиная токовать в совсем не подходящих местах.

Было раз весной 99-го: ходил патрулировать поутру глухариный ток, а вместо него — одни пеньки. Когда вернулся к кострищу, где ночевал, и занялся стряпнёй, то, услышав глухариную песню откуда-то с полу позади, не поверил сам себе. Глухарь же при дневном свете перешёл-перепрыгнул на моих глазах лесную колеястую дорогу шагах в семидесяти и нырнул в густельку, держа направление на восход солнца. Я было попробовал пойти скрадом наперерез, но он не под- пустил меня из-за гущины сосновой посадки и ушёл пешком, так и не прерывая токования. Снегу в хвойном молодняке было местами порядочно и, позавтракав, я решил протропить ушедшего петуха. Мошник прошёл полом до следующей квартальной визирки и так же пешком ушёл дальше в уцелевший от рубки, но уже меченный затесями, а, значит, обречённый, матёрый редкостойный сосняк с примесью берёз и осин. Расстояние от визирки до визирки — один километр, да ещё столько же, судя по направлению следов в пяту, он прошагал от прежнего токовища, где спилили сосняк. Вечером этого же дня, пока ждал на тяге вальдшнепов, прилетели и сели на придорожную иву две глухарки. С ума сойти! Глухарки на иве. Им бы где-то в соснах сидеть или на полу кормиться ожившими букашками-таракашками, а они на жиденьких ивовых ветках расселись. Тоже, видно, не поймут, где искать петуха. Так и мыкаются, поди, не первую зарю, вместо положенного спаривания.

А треть века назад, на моей памяти ещё, на месте этого жердёвника красовался великолепный картинный бор и в нём играли весной глухари. Когда лес спилили, ток разделился надвое километровой вырубкой, и каждая половинка стала отдельным токовищем.

Для всех половозрелых петухов места для игры в уцелевшем от рубки глухарином сосняке не хватает. Токовые участки, по моим наблюдениям, отвоёваны в серьёзных драках-поединках, которые пришлось видеть своими глазами и на этом, и на других известных мне токах. Вот и отправляются в вольный поиск безместные петухи, как некогда древние князья без престолов и княжеств, чтобы найти где-то свою долю, чтобы как-то отыграть, оттоковать своё, назначенное матерью-природой, продолжить род и забиться после в чапыжники на линьку.

О привязанности глухарей к своему исконному району обитания говорит и такой косвенный факт. Покойный Меньшов, что живал когда-то в былом Конном обозе в глуши Яктэ-юльских урманов, у верхового клюквенного болота, каждую весну брал прямо за своей конюшней одного-двух глухарей, «наплевав с высокой колокольни» на все ограничения и запреты весенней охоты, и всё равно ток не заглухал: выводились новые поколения мошников, взрослели прошлогодние молчуны, начиная самостоятельное токование, ещё больше матерели старые петухи с «генеральскими погонами» белых пятен на основании крыла, порой пугая своим грохочущим взлётом вышедших по чернику обозовских баб и ребятишек. А как-то раз молоденькая глухарка загнездилась под штабелем брёвен, что были заготовлены Меньшовым для новой бани, прямо у забора. Пришлось ему ждать, когда она высидит пуховичков и уведёт в лес. Даже гончих своих посадил на привязь, чего отродясь в глухих лесных хуторах не бывало. Глухарок, даром что жил в глуши, Меньшов щадил, оберегал, понимая, что это тот самый сук, на котором и сидит глухариное благополучие и держится охотник, любящий весенние тока. Одного очень важного «охотника», убившего глухарку весной и посмевшего явиться с ней к Меньшову, он отдубасил этой курицей прямо по роже так, что её после и щипать не нужно было: «Забирай и уматывай! Больше ко мне ни ногой!» — проводил фронтовыми матюгами хозяин незадачливого стрелка.

За сторожкой деда Максима всего в полукилометре, на склоне сосновой гривы был великолепный глухариный ток. Деду Максиму не нужно было ходить с ночёвкой, как городским охотникам, тем более ехать из столиц «до Вожеги и обратно». Слез с печки в три часа ночи, если не дождит, оделся, обулся, снял с гвоздя тулку, сунул в карман фуфайки четыре патрона с глухариной дробью, запер гончих в сараюшке и пошагал не спеша на токовище. В тихую погоду не то что хрюканье поросёнка в катухе или мычанье Зорьки, но даже скрип дверей в сенях был слышен от глухариных сосен. Демьяновна квашню с тестом нянчит, корову с телёнком наведывает в хлеву, а дед Максим тем временем к глухарю под песню крадётся. Чуть начнёт отзаривать, грянет дымным порохом из стволов, потерявших от времени воронение, сронит петуха на пол, свернёт козью ножку из домашней махорки, посидит под сосной и к дому с добычей правится.

И всё было в экологическом равновесии, ток десятилетиями не переводился. Филинов Максим Герасимович не жалел, будь даже у него последний патрон. Лучше глухаря не добудет, а эту тварь обязательно срежет. Уже после смерти старого охотника, когда глухариный сосняк лесорубы сбрили наголо со склонов гривы, ток захирел, разбился, разошёлся по закрайкам чернолесья. Мошникам поневоле пришлось приспосабливаться в антропогенном лесу.

Сам лично, ещё мальчишкой, заболев глухарями и освоив эту трудную охоту, редкую весну оставался я без добычи, и мои тока не хирели. Да и с чего им было хиреть-переводиться? Глухарок я не трогал, не хищничал, петуха брал уже после того, как куры были потоптаны, не ломал лишней веточки, не трогал зря ни одной хвоиночки. Вместо каких-либо прибыльных и денежных занятий для дома и семьи ходил после в самое пустое для грибников и ягодников предлетье учитывать «ревизией» свои кровные тока, порхалища, галечники, куда носил в рюкзаке мелкие камешки с железной дороги.

Охотиться же приходилось под большим страхом, так как я не был поддержан ничьей «косматой лапой», не защищён никакой «крышей» и не относился к сильным мира сего, которым ничего не стоило ехать по спецразрешению весной в законное глухариное сафари на машинах, со свитой и даже «дамой сердца», как бывшему главному лесничему Коровину в свою вотчину на Шелкеевом и Патрикеевом прудах. Но страсть к охоте была сильнее всех страхов, и я охотился, ночевал на токах.

Покойные дед Максим, Михаил Иванович Иванов, Оськин, Филиппыч, Меньшов, Журавлёв, Чернов, Шакир-бабай и многие, кого я знал и чьи тока со временем вычислил и разыскал, знавшие глухариную охоту на игре, тоже ходили каждую весну в свои потайные сосняки, брали «души для» петуха и с тысячью предосторожностей, будто из разведки в тылу врага, возвращались с токов домой. Случалось кое-кто изредка попадался с поличным, платил штраф, но в следующий апрель снова и снова шёл за глухариной «данью» в те же заветные сосняки, ведущие свою родословицу от эпох Великих оледенений. И глухарь без сосны — не глухарь и сосна без глухаря — не сосна. Без сосны глухарю не житьё! Всё в одном бесконечном кольце.

Нынешним молодым, гляжу, не до охоты, не до ружей и не до токов. Начисто «американизировались»: пьют, воруют, увечатся в драках, получают сроки и, что самое страшное, наркоманничают. Старики, что перечислены поимённо, охотятся в «лесах вечной охоты у верхних людей». Пусть хоть с этой стороны глухарям будет легота и меньше беспокойства с уроном. Сам я тоже давно «вышел из группы риска» и не робингудничаю на запретной охоте в угодьях «шерифа», выполняя лишь порой задание охотоведа по лицензированному отстрелу разрешённого официально борового петуха для оформления кабинетов или музейных экспозиций. И даже разбойник филин, что разорил один из давних и самых первых моих мальчишеских токов, не принёс столько зла, как лесорубы, уничтожившие сразу весь лес: как с хорошими, так и с «плохими» обитателями. Но виноват, как всегда, охотник, хотя он-то как раз и есть первейший рачитель, оберегатель и хранитель своих глухариных сокровищ в заветных, разведанных с великими трудами урманах.

Нет, не охотники доконают глухариное племя, а алчное лесное начальство, отдающее в рубку последние глухариные сосняки, вонючие бензопилы похмельных лесорубов, галдящих матерно в святая святых глухариного капища, где весенними лунными ночами охотник пробирался бесшумной тенью, слушая лепет сосновой кожицы от дуновения лёгкого ветерка...