Соловьёв Дмитрий Константинович
Русское население Саянского края весьма разнохарактерно благодаря переселенцам, но главная масса, из среды которой выходят промышленники и вообще охотящиеся, представляет собою экономически окрепшую группу старожилов или иначе «коренного русского сибирского населения».
Русский поселянин-старожил Минусинского уезда отличен от своего собрата в Канском уезде. В Минусинском уезде таковым в большинстве является старообрядец с его особенным религиозно-бытовым складом и отношением к окружающей среде.
Русские живут или деревнями, или хуторами, или заимками. Два последних термина теперь часто путаются, так как хутор — это название, только недавно принесённое переселенцами, заимка же прежде обозначала усадьбу, обитаемую только временно (хотя и не всегда). Кроме того, по тайге разбросаны так называемые зимовья, обитаемые постоянно; подобные зимовья отличаются от заимок или хуторов тем, что расположены обыкновенно в глубине тайги в условиях неудобных для сельского хозяйства, и средством существования их обитателей служат или побочные промыслы — охота, рыболовство, кедровый промысел и пр., или доходы с проходящих приисковых рабочих, для которых зимовья эти служат для остановок в пути, или же, наконец, скупка пушнины и пр. у инородцев, реже у русских охотников. Часто всеми этими источниками дохода пользуются в одинаковой степени, причём надо сказать, что эксплуатация инородцев при торговле ведётся самая беззастенчивая. Имея возможность только раз в году, на суглане, возобновлять свои припасы и сбывать более или менее нормально свою добычу, бродячий инородец поневоле обращается к помощи зимовщика, у которого он может получить в долг и порох, и свинец, и муку, и водку. Раз завязавши сношения с зимовщиком, инородец попадает к нему в вечную кабалу, которая переходит даже по наследству.
Вопрос о зимовщиках, по нашему мнению, является весьма серьёзным в деле общего устройства инородцев, охотничьих промыслов, леса, и вообще для приведения жизни таёжного населения в более нормальные и здоровые условия. Мы не будем больше останавливаться на зимовщиках, так как вопросы о подобных «дружках» и спаивании инородцев уже не раз поднимались в печати, и разрешение их, по-видимому, возможно лишь при общем изменении некоторых злокачественных форм жизни на наших окраинах.
Чтобы покончить с поселениями в тайге, надо упомянуть ещё о разбросанных кое-где золотых приисках. Многие мелкие владельцы приисков играют по отношению к инородцам ту же роль, что и зимовщики, хотя и не применяют уголовные приёмы. Но закабаление инородца путём долговой системы, незаконная торговля с применением спирта, продажа товара по ценам выше утверждённой на приисках таксы, — всё это ведётся в широких размерах. Спирт ввозится на прииски всегда в большем количестве, чем это разрешено, и продажа его рабочим (3 рубля бутылка или золотник золота) играет часто доминирующую роль в доходах золотопромышленника. Мелкие спиртоносы преследуются приисковой полицией, но на торговлю, производимую администрацией, смотрится сквозь пальцы. Для более широкого распространения спирт даётся иногда на комиссию более надёжным рабочим, которые оставляют себе за это по 12 долей золота с золотника — бутылки.
Суровый дух, господствующий среди населения, вполне отразился и на охотничьей части его, а прямым последствием этого является известная честность относительно всего, что касается прав другого промышленника, как, например, пользование солонцами, оставленными без присмотра припасами и т. п.
Охотничье русское население, представляющее собой сложный конгломерат групп, явившихся в край из различных местностей России, каких-либо общих характерных традиций в области охоты не имеет. Многие охотники отъезд на промысел стараются сделать незаметным для посторонних, боясь «дурного глаза» и при неудаче утешаются тем, что сваливают всё на «дурных людей».
Наиболее умелыми, ловкими и бесстрашными промышленниками Саян несомненно являются русские старообрядцы. Постоянная, можно сказать, вековая близость их к лесу сблизила и сроднила с ним и с его обитателями, которых они без всяких границ используют в своих промыслах. Староверы-промышленники сохранили некоторые традиции и в то же время отличаются большой инициативой.
Русские старожилы охотники некоторых местностей Саянского района сохранили молитвы, перешедшие по преданию от старого поколения к молодому. Однако, в настоящее время молитвы или наговоры эти в среде охотников являются редкостью и знают их только глубокие старики, но всё же они представляют интерес как образчики религиозной мысли охотника.
Сказания записаны со слов кр-на Даурской волости, Ачинского уезда Андрея Семёновича Киселёва, 76 лет:
Наговор 1-й: «Стану я, раб Божий (имя рек), благословясь, и пойду, перекрестясь, из избы дверьми, из ворот в ворота, в святое чистое поле и под восток и восточную сторону, выйду на океан-море. На святом океан-море есть святой Белый остров, на том святом Белом острове стоит храм Господен, в этом храме Господнем есть престол Господен, на том престоле сидит Мать Пресвятая Богородица и Дева Мария. Приду я, раб Божий (имя рек), поближе и помолюсь и поклонюсь пониже. Мать Пресвятая Богородица, посылай-ка своего любимого Апостола Михаила Архангела на сивом коне, на черногривом, с тугим луком и с калёной стрелою в крутые горы и тёмные леса, по ельникам, по кедровникам, по пихтовникам, по соснягам, по листвягам, по осинникам, по черемушникам и по тоболотникам залучать и загонять рискучих зверей со всех четырёх сторон в мои ловушки, в мои поставушки, в плашки постюшки (кулёмки) белку чернохвостую, краснохвостую, бусорылого соболя, черноусого колонка; и в моих ловушках, и в моих поставушках есть живость сладкая медовая. Окажись моя живость слаще мёду и слаще медовой патоки и слаще сладких напитков. В заключение же всего будьте мои слова крепки и крепки. Крепче ножа, крепче камня, крепче шила бергумецкого».
Наговор 2-й (предохраняющий от «изурочения» — чтобы никто не мог испортить промысел, заговор предохраняет от «порчи» самого охотника, коня, собаку): «Стану я, раб Божий (имя рек), благословясь, и пойду, перекрестясь (и т. д., как и в первом, до слов: «помолюсь и поклонюсь пониже»). Матушка Пресвятая Богородица, вставай на резвые ноженьки, бери топор булатный и станови вокруг меня (и всей моей артели) железный тын в землю до моря, от земли до неба и от Востоку до Запада и закрой меня медною крышкой. К тыну же приставляй двери булатные, запирай двери железные, замыкай меня тридевятью святыми замками, и тридевятью святыми ключами, и тридевятью святыми аминями. Отнеси ключи эти под небеса Господни, к Истинному Христу на престол Господень. Никому эти ключи не достать, ни колдуну, ни колдунице, ни еретику, ни еретице, ни чёрному и ни черемному и никакому врагу, ни супостату. Будьте мои слова лепки и крепки. Крепче камня и острее ножа, острее палаша, острее шила бергумецкого. Аминь».
Наговор 3-й (при насторожке ловушки): «Как радуется и веселится мир народ Светлому Христову Воскресению, Светлой Христовой Заутрени, так возрадуйтесь и возвеселитесь все рискучие звери моим ловушкам, плашкам, пастюшкам. Как подходит мир народ к Животворящему Кресту безодпяташно, безоглядошно, безотворотошно, так бы шли-бежали рискучие звери со всех четырёх сторон в мои ловушки, в мои поставушки, так же безодпяташно, безоглядошно, безотворотошно. Аминь».
Наговор 4-й (чтобы ружьё «не выдало», не изменило): «Иван Златоуст и ты же громов сын, ты своими тугими луками, каменными стрелами разбивал сырые боры и крутые горы, каменные пещеры, так бы било-разбивало моё огненное ружьё порохом кипятым, свинцовою пулею зверя ходящего и птицу летящую. Порох-гром, а пуля — моя кровь. Аминь».
Наговор 5-й (после удачного промысла): «Как не урочится и не призорится[1] мать сыра земля, так не урочься, не призорься мой промысел».
Возвращаясь с промысла домой, промышленники заранее начинают уже предвкушать удовольствия, их ожидающие. В прежнее время некоторые предприимчивые скупщики встречали возвращающихся соболятников ещё в тайге или на зимовьях, куда привозили не только различные спиртные напитки, закуски и пр., но и женщин. За промышленником, добывшим много соболей, ухаживали как могли, потворствуя всякому проявлению самодурства. Более крепкие охотники держались упрямо и часть добычи довозили во всяком случае до дома. Купля-продажа соболей была обставлена своего рода тонкостями. Прослышав, что такой-то промышленник вернулся из тайги с соболями, скупщик являлся к нему в избу и политично заводил разговор издалека. Выпив по нескольку рюмок водки, охотник как бы нехотя доставал из укромного местечка соболя и начинался торг. Опытный промышленник никогда не показывал сразу всех соболей, а, начиная с самого плохого, заставлял скупщика уговаривать себя показать других. Хотя один хороший соболь поднимает цену всей партии, тем не менее он не показывался до конца и только по поведению продавца скупщик догадывался, что есть настоящая «головка» или «подголовка». Разжигая мало-помалу скупщика, промышленник старался добиться назначения наивысшей цены. Шкурки по многу раз встряхивались, осматривались по излому, в промежутках пилась водка и шла самая горячая божба и ругань. Наконец, торг кончался, смотря по настойчивости скупщика и продавца, выгоднее для того или другого, били по рукам, и шкурки переходили к новому владельцу. Бывали случаи, что шкурки продавались на вес, но всегда в ущерб продавцу.
Так или иначе соболя проданы, деньги в кармане, и начиналось гомерическое гулянье, часто кончавшееся только тогда, когда от пропитых денег оставалось одно воспоминание. С непонятной лёгкостью спускались деньги, добытые путём долгих усилий в тайге. Расстилались полосы материй по грязи, чтобы пройти по ним, разные вина и коньяки лились рекой, не говоря про водку, мелкие деньги кидались пригоршнями в народ, разбивались по всей улице окна и пр. и пр. При этом сводились старые счёты, вспоминались старые обиды, и жестокие драки нередко сопровождались проломленными головами и сломанными руками и ногами. Главным двигающим импульсом во всех подобных «гуляньях» было желание повеличаться, показать, какой я, дескать, удалой промышленник. Эта черта, присущая часто и «приискателям», служит причиной тому, что, несмотря на хорошие заработки, большинство охотников не могут похвастаться зажиточностью. Не оправдывая вполне несимпатичные стороны саянских промышленников, нельзя не сознаться, что только большая некультурность деревни даёт место такому дикому молодечеству.
В меньшей степени подобные гулянки устраиваются и по окончании других промыслов, и можно только сожалеть, что так непроизводительно тратятся трудовые деньги.
Переходя затем к инородческому населению, рассмотрим прежде всего, в порядке постепенности, наиболее древнюю группу качинцев. Качинцы, как и другие оседлые инородцы, теряют понемногу своё племенное наименование и более известны под общим собирательным названием — татар.
Будучи прежде по преимуществу скотоводами и охотниками, качинцы ныне живут в другой хозяйственной обстановке, которая характеризуется большим уклоном к земледелию, хотя в центре их экономического благосостояния всё ещё продолжает оставаться скотоводство. Охота, как систематическое занятие, утратила у них прежнее значение, и ныне продукты её сколько-нибудь значительной роли в хозяйственной обстановке, как то показали сведения, добытые предварительным опросом, не играют. В силу этого подробному статистическому учёту в отношении промыслово-охотничьей деятельности эта часть населения исследованного района и не была подвергнута.
За качинцами, как за зверопромышленниками, значится историческое прошлое, когда они жили в близком соседстве с лесом. Те из немногочисленных охотников качинцев, которые ещё продолжают заниматься охотою, вовсе оставили леса Саян и охотятся главным образом в местности рек Урюпа и Июсов.
Упадок охотничье-промысловой деятельности у качинцев происходил постепенно, по мере того, как площадь их расселения под натиском движения и оседания вокруг них других народов, а затем окружного расселения русских, суживалась, всё более удаляясь от центральной и богатой зверем саянской тайги, пока окончательно не закруглилась в степной долине нижнего течения реки Абакан.
Будучи прежде ясашными, ныне качинцы представляют собою тип поселян, ещё не вполне успевших освоиться со своим новым положением крестьян-землепашцев. Тяжёлый, требующий к себе большого внимания систематический труд земледельца туго даётся качинцу, как и вообще инородцам, жившим в охотничье-скотоводческой и чисто охотничьей обстановке, в которой так много простора для индивидуального проявления и личной независимости от времени и места.
В бытовом отношении качинцы ныне представляют собою тип сельского хозяина-скотовода. Сообразно с этим и уклад их жизни характеризуется типичными чертами, свойственными этому роду хозяйственной деятельности.
По складу характера и образу жизни качинцы — мирные поселяне. В административном отношении они объединены в Усть-Абаканскую волость, преобразованную из Усть-Абаканской инородной конторы. В Абаканскую волость входит ряд сельских обществ, составляющихся из улусов, объединяемых в общества для выбора сельского (улусного) старосты, распределения повинностей и сбора податей.
Жилища качинцев в большинстве состоят из изб, выстроенных из дерева и часто без крыш, с одним потолком. Внутри изб убранство схоже с русским, хотя и нельзя не отметить отпечатка прежнего их образа жизни. Наряду с русскою избою у многих качинцев сохранились юрты, как летние жилища — «летники».
На одежде, в особенности мужской, видно сильное влияние русского покроя. У женщин же сохраняются покрои национальные.
Сопредельно с качинцами живут сагаи, а также бельтыры и кайбалы, мало от них отличимые и живущие в одной и той же общественной группировке.
В основе экономического благосостояния сагаев лежит скотоводство. В этом их материальный быт схож с бытом качинцев. Но тогда как качинцы в своём хозяйственном развитии пошли по уклону к земледелию и на этой почве уже достигли известных положительных результатов, выражающихся в приобретении некоторых навыков, сагаи в значительной своей части (в особенности сагаи Сейской волости) продолжают ещё тяготеть к охоте. Хозяйственно-продовольственные расчёты значительной части сагаев и посейчас ещё в большей степени строятся на промыслово-охотничьей деятельности. Земледелие, хотя и вошло в обиход сагаев, но имеет ограниченные размеры. Более значительный масштаб оно приобретает у той части сагаев, которые расселились ближе к берегам среднего Абакана и живут по соседству или с русскими, или с качинцами. Что же касается сагаев, обитающих в соседстве с лесами, то они до самого последнего времени земледелию уделяли очень ограниченное хозяйственное внимание. Их помыслы, вкусы, желания всегда тяготели в сторону охоты и продолжают тяготеть в том же направлении до самого последнего времени. Сагаи этой части заселения так же, как и прежде, видят в лесе щедрого дателя жизненных благ. Для них лес остаётся всё тем же полем проявления индивидуальных особенностей зверопромышленника. Конечно, былого простора в местности и богатого убоя зверя ныне сагай уже не имеет. Доходность от охоты значительно понизилась, что заставляет эту часть сагаев искать источники своего материального благосостояния в сельском хозяйстве.
В центре промыслово-охотничьего внимания сагаев, как и вообще саянского охотничьего населения, всегда был соболь. И теперь, когда этот ценный зверёк всё более и более сокращается в добыче охотника, а за последние три года, ввиду существовавшего запрета бить его, и вовсе исчез, стало заметным у сагаев увеличение площади запашки земли. Это с несомненностью убеждает нас, что охота для сагаев, как самостоятельный источник материального обеспечения, связывалась в большой мере и степени с добычей соболя.
В силу естественных исторических условий развития хозяйственных отношений, с упадком охоты, на смену появляется земледелие. Соседство с земледельческим населением и благоприятные почвенно-климатические условия не дают другого исхода, как ввиду упадка охоты обратиться к земледелию.
Как социальное явление, охота у сагаев нашла своё отражение и в религиозных верованиях и обычаях. Так, например, перед выступлением на промысел сагаи всегда совершали известный молитвенный обряд, заключавшийся в произнесении старшим в роду просительных и заклинательных молитв над шкурою барсука и чашками с сушёным ячменём. Горные злые духи, вера в которых у сагаев была развита очень сильно, также не забывались: их требовалось смягчить и особым прошением и особенным приношением. Обычай брататься с охотником-другом был широко развит и в видоизмененной форме остался до сих пор. В многочисленных охотничьих артелях, отправлявшихся на соболиный промысел, главную роль играл обыкновенно шаман и случалось, что, благодаря указаниям его на недоброжелательное отношение местных духов, артель покидала места, богатые соболем, и переходила на худшие. Кроме того существовали и другие стеснения: так например, нельзя было сидеть ночью в обмёте, выходить слишком рано на промысел и пр. из боязни рассердить духов.
В бытовом отношении образ жизни сагаев близко подходит к таковому же качинцев, но с большим сохранением характерных национальных черт. Про сагаев можно сказать, что они больше, чем прочие минусинские инородцы, сохранили себя как национальность. В их быту сохраняются и обычаи дедов, и рассказы, и легенды на сюжеты из прошлого сагайской жизни. В повестях, часто в образных и красочных выражениях, рисуется былая вольная жизнь при добрых и смелых сагайских богатырях-охотниках и премудрых царевнах. Особенною популярностью пользуется среди сагаев легендарная царевна Аскыз, при которой произошла первая борьба сагайских богатырей и охотников с полчищами Алтын-Хана и сына его Лечтана.
В песнях, сказках, легендах и повестях сагайских часто упоминается охота и её отдельные эпизоды.
Как видно из вышеизложенного, в среде сагаев наблюдается раздвоение быта — одна часть сагаев, та, которая ближе стала к русскому сельскому населению, сильнее и резче воспринимает земледельческий уклад, и в соответствии с этим у неё и складывается сельский быт; её более стали занимать вопросы сельского хозяйства и общественные дела, решающиеся на сходах.
В связи с развитием земледелия эта часть сагаев сильно заинтересована в земельных наделах, в отдельных участках тех или других угодий и в особенности в орошении, т. е. в проведении оросительных канав. При выделении наделов у этой части сагаев нередки между собою споры, которые часто приходится разбирать местной администрации. Всё это указывает на интерес части сагаев к земледелию, которое несомненно очень скоро широко захватит вообще всех сагаев.
Другая часть сагаев ещё продолжает тяготеть к охоте, и в этом они отличны от земледельческой части. На быту этой части сагаев в большой мере сохранился отпечаток прежних звероловов-сагаев. Ещё совсем недавно сагаи-охотники жили в большой зависимости от охотничьих промыслов и скотоводство у них не было так развито, как у сагаев степной части, расселившейся ближе к Абакану.
Пищу сагаев-охотников составляет главным образом мясо диких животных, тогда как степных — мясо домашних животных; кроме того, у них в большем употреблении, чем у охотников, хлеб.
Качинцы и сагаи принадлежат к группе инородцев, живущих в Минусинском крае. В Канско-Нижнеудинском районе им на смену являются камасинцы и тунгусские буряты.
Родственные качинцам и сагаям остатки камасинцев сохранились в Канском уезде. Камасинцы сохраняют свой язык, но в остальном характерные свои особенности утратили, перейдя к образу жизни русских поселян. Жилище, утварь и одежда камасинцев носят на себе облик русского образца. Ещё недавно камасинцы вели бродячий образ жизни, были оленеводами и находили жизненные средства в охоте, т. е. весьма близко стояли к карагасам, от которых не отличались даже конусообразными юртами. Кочевали камасинцы в системе речек, притоков рек Маны и Кана, т. е. занимали территорию В. Саян к западу от территории карагасов, ныне пустую. Сходились камасинцы в «ясак» (место сбора ясака, «суглан»), который обычно приурочивался к «Николину дню» (6 декабря), в Агинской волости. На «ясак» съезжались все «кочевки» и выплачивали по соболю со стрелка. От администрации камасинцы получали порох, свинец и некоторые другие припасы. На «ясаке» совершались и требы религиозного характера — венчания, крещения и т. д. Венчались часто после долголетнего супружеского сожития, не освящённого Церковью. Сбором ясака ведал «князец» — «князёк» — «князь», который собранный ясак сдавал исправнику. С переходом к оседлому образу жизни камасинцы стали заниматься земледелием и скотоводством. Но то и другое у них находится в зачаточном состоянии, а материальный недостаток покрывается за счёт охоты, которой занимается почти всё мужское население. Встречаются охотники и среди женщин. Так, экспедиции известна Матрена Джибыва, промышляющая соболями; она проживает в Угумаковском улусе, Перовской волости, Канского уезда.
Из камасинцев первым к оседлости перешёл в 50-х годах прошлого столетия Никита Григорьевич Ашпуров, и он считается основателем Абалакова улуса, Агинской волости. После того, как его постигло несчастье — потеря всего стада оленей (от падежа), он со своей семьёй обосновался в Агинской волости, здесь «завёл избушку» и обзавёлся лошадью и коровою. Его примеру последовало ещё несколько семей, и они вместе образовали небольшое поселение с названием — улуса Абалакова. Вслед затем были образованы и посёлки под названиями улус Угумаков и Пермяков.
Язык камасинцев в общеупотребительных словах схож с сагайским. Так, например, слова: отец — абам; мать — ям; хлеб — ипек; молоко — сеют; ружьё — мультек; порох — тарф; топор — балту; соболь — албуга и мн. др., — одинаково употребляются как в языке сагаев, так и камасинцев.
Один из камасинцев из улуса Абалакова, Алексей Шайбин, служил у нас проводником и мы позволим себе привести 2—3 рассказа, которые слышали от него, тем более, что они вообще характерны для собеседований между промышленниками в тайге у огня. Мы оставляем вопрос о правдивости этих рассказов, слышанных нами несколько раз, открытым, но должны отметить, что они производили впечатление полной искренности и нам не удавалось уличить рассказчика в искажении фактов, несмотря на то, что между повторениями проходили промежутки в несколько месяцев. Шайбин клялся и крестился «на восход», что всё происходило именно так, как он рассказывал.
1-й рассказ: «Лет пятнадцать, однако, назад сидел я на солонце по Телегашу, зубря караулил, хороший бычина ходил. Только потемняло мало-мало, гляжу, на солонец с тайги «мужик» выходит, старый такой, стоит да смотрит ко мне. Никого поблизости, кажись, из промышленных не было; ну, думаю, всяко бывает, може кто и заплутал издалека. Свистнул раз, другой, тот стоит всё, и неловко чевой-то на сердце стало, подоплёка заходила, и зачал я молитву про себя творить. Мужик-от повернулся и пошёл прочь, да как отошёл, так захохотал, у меня аж волосья дыбом стали. После того кряду заморочало, дождь пошёл, ветер, я скорей на стан, да не помню, как и добрался, ещё на дороге козёл напугал, язви его в живот».
2-й рассказ: «Мальчишкой я был, ещё вторую осень за соболям с отцом ходил, припас ему носил, годов двенадцать, однако, мне-ко было. На Туманчете в те поры дивно соболей водилось, а отец ловок был их добывать. Вот и заночевали раз, шалашку из веток поставили, огонь развели внутри-то, две собаки, сука да кобель, рядом лежат. Сука-то старая, как стемняло, всё на сторону бросалась да таково-то зло лаяла, аккурат на человека. Я всё уськал да уськал, а отец сидит у огня не пошевелится и мне запретил голос подавать. Кобель молодой лежит, голову не подымает. Сука-то полаяла да тоже легла на край шалаша, на виду вся. Вдруг «кто-то» как пустит сук, по боку суке пришёлся, она и не визнула (взвизгнула), так тут и дух вон. Половина-то сука обломилась да в самый шалаш к огню залегла, а кобель в ноги нам забился, не выходит. Ну поутру отец велит собираться, забрали лопотишку (одежду) да припас и давай Бог ноги. Однако, круг-то обрезали, и хоть бы тебе следочек оказался. Хиуза (ветра) тоже не было. Как к дому подходить стали, ну отец осмелел, да и обсказал, что то «хозяин» (леший) убил суку: шибко жалко было, больно хорошо за соболем шла».
3-й рассказ заключался в том, что как-то Шайбин с отцом устроили себе ночлег поперёк таёжной тропы, и ночью им слышались голоса: «берегись, задавлю», а перед светом пришёл небольшой старичок с седой бородой и сердито спросил: что они другого места для ночёвки не могли найти?
Надо сказать, что промышленники строго соблюдают обыкновение располагаться несколько в стороне от тропы, но отнюдь не на ней самой поперёк.
Из таёжных рассказов вспоминается нам еще один, о том, как промышленник (ясашный, Антон Заев) на реке Мане видел, как разошлись два изюбря (коровы), встретившиеся на таком узком «залавке» (карниз утёса), что разойтись нельзя было, так же как и повернуться; звери долго стояли друг против друга и, наконец, одна коровка встала на задние ноги поперёк «залавка», опершись передними о скалу, а другая прошла под брюхом и таким образом он разминулись. Всё это происходило на такой высоте, что у Заева, как он увидал всё это, «аж в ...живот закололо»[2].
Помимо разных «обережей», если на промысле сильно «не фартит» (не везёт), промышленники окуривают себя для очищения от «сглаза». Для этого зажигается маленький костёр обязательно из наносника (лес, выброшенный рекой на берег) и на него кладут девять еловых веточек, сорванных с девяти деревьев: в густом дыму надо постоять самому и подержать ружьё.
Можно было бы привести ещё целый ряд различных местных «наговоров», любовных и антилюбовных, для «налаживания» и «отлаживания», «хомута» и пр., но мы их опускаем, как не имеющие прямого отношения к охотничьим промыслам.
Приблизительно в равных социальных и бытовых условиях с камасинцами живут буряты тунгусского рода[3] в Солонецкой волости Нижнеудинского уезда.
Обстановка внешнего быта этих бурят отражает на себе склад жизни народа, только что перешедшего к оседлому земледельческому образу жизни. Земледелие у бурят не делает пока успехов, как нет успехов и в скотоводстве. На всём лежит отпечаток неприспособленности и отсутствия умения и желания заняться сельским хозяйством. Оно и понятно. Буряты ещё переживают процесс смены одной хозяйственной формы жизни другой. От бродячего образа жизни, покоившегося на оленеводстве и охоте, они встали в положение сельских хозяев. Внутренне этот процесс далеко не закончился, и буряты ещё продолжают постоянно устремлять свои взоры к лесу, к тайге, где они находят и по сие время большой простор своим охотничье-промысловым наклонностям. Буряты Солонецкой волости хотя и занимаются земледелием, но в кругу их хозяйственных дел охота стоит на одном из видных мест. Когда приходит время выхода на охоту — бурят уже весь живет интересами промысла и затем, организовавшись в артели или снарядившись вдвоём с товарищем, уходит промышлять зверя на недели и месяцы, смотря по тому, в какое время происходит промысел.
Характерно, что все эти народности, переходящие от охотничье-промысловой деятельности к сельскохозяйственной, не утратили чуткости и страсти к охоте. На промысле внимание их всецело поглощается только охотою, и про хозяйственные дела, оставленные дома, они уже не вспоминают. В разговорах с бурятом или сагаями нами ставились вопросы: «О чём вы разговариваете на промысле, ведёте ли беседы о домашнем хозяйстве?». И в большинстве приходилось слышать ответы: «На охоте мы промышляем, отдыхаем, а разговоров про дома не ведём; надо говорить про зверя...» — и т. п. Общей чертой саянских инородцев, перешедших к сельскому хозяйству и ещё не порвавших с охотою, а уделяющих ей большое внимание, является нерасположение к оседлой жизни. Двор инородца-хозяина не устроен, в нём везде виден непорядок, разбросанность, бесхозяйственность. Службы устроены как-нибудь, без изгороди, а кое-как сделанные, небольшие и беспорядочные навесы не дают скоту укрытия от непогоды. Скота держат помалу и он находится в ужасном положении — терпит много и от голода, и от холода. Инородцу нет времени заняться хозяйством, значительную часть своего рабочего времени он тратит на промысел, куда его влечёт простор и свобода, а дома — тяжёлый будничный, требующий большого внимания труд хозяина. Поэтому большая часть домашних хозяйственных дел лежит на женщинах. Мужчины, освободившись или, вернее, кое-как справившись с полевыми работами, стремятся на промысел.
Избы буряты строят по образцу русского крестьянского населения, и внутренний вид их также схож с русским крестьянским домом, но отличается только тем, что бурятская изба содержится в большой неопрятности и грязи. Однако, нужно отметить, избы бурят и канских камасинцев всё же более опрятны, чем дома сагайских охотников-промышленников.
Как у минусинских, так и у канско-нижнеудинских инородцев встречаются вполне оборудованные отдельные хозяйства и в таком случае ничем не отличаются от крестьянских хозяйств русских поселян средней зажиточности.
В семейном быту оседлые инородцы многое стали заимствовать от русских. В особенности это заметно на канско-нижнеудинских инородцах, которые в значительной степени ассимилировались с русскими и завели с ними родственные отношения. Несколько более обособленно держатся минусинские инородцы, и потому в их среде национально-родовые особенности сохраняются в большей чистоте, чем у камасинцев и бурят, у которых всё своё стушёвывается и заменяется русским. Объясняется это тем, что как камасинцы, так и буряты живут оторвано от главной массы инородческого населения, окружены вплотную русским населением и сами по себе немногочисленны (насчитываются десятками), тогда как минусинские инородцы гораздо многочисленнее и живут хотя в соседстве с русскими, но не в среде их, как канские камасинцы, а более или менее обособленными комплексами.
Покончив с русским населением и «татарами» (оседлыми инородцами), перейдём теперь к последней группе кочевых и бродячих инородцев. Эту группу составляют два племени — сойоты и карагасы.
Хотя главная масса сойотов живёт в Урянхайском крае за пределами нашего исследования, но часть их тяготеет к местностям, интересующим нас, и потому мы их касаемся в нашем кратком обзоре.
Материальное обеспечение сойотов составляет скотоводство и охота. В некоторых местностях возникли зачатки земледелия, например, стойбище «Хереме» вблизи впадения реки Ус в Енисей, но сколько-нибудь заметного развития эта отрасль народно-хозяйственной жизни у сойотов не получила.
Вообще же всех сойотов можно подразделить на две основные группы — степных сойотов, более многочисленную, состоящую из восьми хошунов, и лесных сойотов, тоджинского хошуна. Степные сойоты преимущественно скотоводы, охота стоит на втором плане; у них же кое-где замечаются зачатки земледелия. Жилища степных сойотов чрезвычайно характерны и представляют собой круглые войлочные юрты- кибитки на решетчатом остове, т. е. такие, как у киргизов. Тоджинские сойоты — типичные охотники-оленеводы и этим очень близко приближаются к карагасам, с которыми они могут объясняться на своём языке достаточно свободно. Юрты тоджинцев такие же, как и у карагасов, конические, летом покрытые берестой, зимой — выделанными шкурами. Кочуют тоджинцы по южным склонам Саян, обращённым к Урянхайскому краю, и лишь изредка переваливают на северные склоны. Таким образом территория их кочевания частью граничит с карагасской. В одежде тоджинцы отличаются от степных сойотов тем, что носят преимущественно оленьи шкуры, тогда как степные — овчины.
Тоджинцы смелые и ловкие охотники за соболем. Главная основа их пищи — мясо зверей, оленье молоко, чай, сарана и в меньшей степени — хлеб. Тоджинцы находятся скорее под влиянием (в культурном отношении) монголов[4], тогда как карагасы — под влиянием русских. Это заметно отражается на религии: у тоджинцев, наряду с шаманизмом, мы встречаем следы ламаизма, у карагасов — христианства. Такое же монгольское влияние мы видим и на управлении. Тоджинские сойоты управляются хошунным съездом, которому принадлежит право выбирать и сменять найона и назначать начальников и их помощников. На съезде разбираются все дела и выносятся решения. Этот съезд есть один из девяти съездов всех девяти хошунов Урянхайского края. Все съезды объединены в один, под названием «Большой чеш».
На противоположном конце ряда саянских народностей, начинающемся чисто земледельческим русским населением, стоит бродячее племя карагасов, относимое к восточной группе тюркских народов. Постоянное местопребывание карагасов — горная тайга и белогорья средней части Восточных Саян (по северным склонам). Будучи оленеводами-охотниками карагасы в зависимости от кормов для оленей не остаются подолгу на одном месте, являясь именно бродячими, а не кочевыми инородцами. Правда, можно отметить, что летние стоянки приурочиваются к белогорьям или по краям их, где не так жарко, лежат кое-где «забои» и нет гнуса, которого олени не выносят; зимой же карагасы спускаются ниже и почти не выходят из тайги, но это явление другого порядка, чем весенние и осенние переходы (перекочёвки) на определённые места некоторых степных инородцев- скотоводов.
Все карагасы делятся на пять улусов (родов):
Русские названия: Карагасские названия:
1) Кангатский; 1) Каш;
2) Карагасский; 2) Сарыкаш;
3) Удинский; 3) Кара-чогду;
4) Манджурский; 4) Чептей;
5) Сельбигурский. 5) Чогду.
Русские названия соответствуют надписям на казённых печатях карагасских старшин («дарга»), причём сами карагасы эти русские названия произносят различно. Во главе каждого улуса стоит «дарга» (сборщик) — нечто вроде старосты, а во главе всего племени — «шуленга» («олун-баш» — великая голова), приблизительно соответствующий прежним «князьям» (вернее, волостному старшине). Кроме того, избираются ещё пять гласников-судей по одному от каждого улуса для разбора недоразумений в межсугланное время. Все эти одиннадцать человек избираются открытым голосованием «бойцов» (плательщик ясака), на зимнем суглане, сроком на три года, хотя в случае особых обстоятельств или общего желания, сместить их можно и раньше. Кроме этих должностных лиц, имеется ещё наёмный русский писарь, который, живя в Нижнеудинске, сносится с начальством, ведёт записи и пр. Насколько нам известно, по словам карагасов, они сами сознают, что добросовестность этого писаря оставляет желать многого, но они бессильны бороться благодаря своей дикости, робости и боязни начальства.
Карагасы до сих пор платят «ясак» соболем или другой пушниной по расчёту 4 р. 29 к. с «бойца» — взрослого мужчины. Дела о карагасах сосредоточиваются в нижнеудинском полицейском управлении и находятся таким образом в ведении местного исправника.
Весной, после охоты по настам, карагасы начинают подвигаться понемногу к белогорьям, куда окончательно заходят в начале июня. В это время начинается объездка молодых оленей, не ходивших ещё под седлом и вьюком. Мужчины-охотники промышляют изюбрей, медведей «по мысам» и кабарог на пищик.
К 15 августа карагасы съезжаются на так называемое Успенское согласие — летний суглан, который происходит обыкновенно около Рязановского прииска на реке Бирюсе. Не все карагасы приезжают с юртами, часть пользуется жилищами своих родных и знакомых. Вообще можно сказать, что приезжают налегке, и большинство юрт и оленей с женщинами и детьми остаются на местах, разве что подвинутся несколько поближе, тем более, что приближается время осенних охот в тайге.
«Успенское согласие» представляет собой сборище племени для обсуждения и решения своих личных дел, так как, помимо «русских законов», у карагасов господствует широкое самоуправление и, по возможности, многие дела даже не доводятся до сведения русских властей. Вопросы, разбираемые на «согласии», касаются, главным образом, распределения районов кочёвок и охоты каждой юрты, и затем происходит в кругу племени суд. Для примера приведём судебное разбирательство, при котором мы сами присутствовали в 1914 году.
Все карагасы-мужчины уселись на земле, образовав замкнутый круг с свободным пространством посредине. Снаружи круга, за спинами мужчин, поместились женщины и подростки в качестве зрителей. Был выбран председатель, который, являясь одновременно как бы и прокурором, произнёс горячую речь. Дело заключалось в следующем: одна супружеская бездетная чета в продолжение уже 15-ти лет никак не могла ужиться, причём страдательным лицом, по-видимому, являлся муж, робкий и болезненный, тогда как жена, бойкая, рослая женщина, всячески его преследовала и даже несколько раз ранила ножом. Дело это разбиралось уже в третий раз, причём первые разы суд старался примирить супругов и даже штрафовал (оленями).
После речи «прокурора» на средину круга вышел без шапки (все были в шапках) муж и со слезами на глазах, дрожащим голосом стал жаловаться на своё положение, говоря, что ему невмоготу уже стало. После того жена за кругом высказалась тоже, и «суд» начал совещаться между собой. Затем все встали, и «председатель» объявил приговор: ввиду того, что примирить супругов не удаётся, племя объявляет их разведёнными, причём имущество делится так, что 3/4 получает муж, а 1/4 жена[5]; в наказание за «дурную жизнь» жене присуждено было дать 60 ударов розгой, а мужу — 40. Приговор тут же начал приводиться в исполнение, но когда жена получила 30 ударов, а муж 20, мы вмешались и остановили возмущающую душу сцену. Карагасы поворчали, но смирились, и обещали не доканчивать наказания в тайге. На наш вопрос, почему присудили 40 ударов мужу, который был, собственно говоря, не виноват, нам ответили, что это было сделано для его же пользы, так как иначе жена слишком озлобилась бы и где-нибудь в тайге сделала бы ему «худо». Интересно, что на наказании жены особенно настаивали её братья, которые говорили, что она весь род их позорит. За «судебные издержки» было взыскано с подсудимых два оленя, которых тут же закололи и съели.
На «согласии» (официально считается) присутствует урядник, живущий на приисках, но он по существу не вмешивается в дела.
После согласия, продолжающегося обыкновенно дней пять, карагасы разъезжаются. В сентябре у них начинается промысел на изюбря (на трубу), затем на белку и соболя. Самым важным промыслом для карагасов является соболиный, затем на белку и на кабаргу (струйки). Драгоценные панты в общем добываются не часто за отсутствием солонцов.
Переходя с летнего положения на зимнее, карагасы оставляют летние покрышки юрт (из бересты) и кое-какие предметы летнего обихода у знакомых дружков-зимовщиков и (теперь реже) в лабазах в тайге. Весной происходит обратный обмен вещей, и тяжёлые зимние покрышки и меховые одежды складываются по амбарам на зимовьях.
С 1—8 декабря верстах в 40 от города Нижнеудинска по реке Рубахиной устраивается зимний суглан. Место суглана меняется каждый год в зависимости от оленьего корма, но расстояние колеблется в небольших пределах, вёрст на 5—10. Хотя часть карагасов остаётся в тайге, но всё же на зимнем суглане собирается несколько десятков юрт, переполненных хозяевами и их родственниками. Юрты располагаются двумя рядами и на одном конце помещается юрта шуленги. На суглан приезжают из города скупщики пушнины, разные торговцы, исправник или его заместитель, а также священник из деревни Солонцы для совершения треб. Всеми этими посетителями проминается санная дорога по долине реки Рубахиной. Приезжие помещаются обыкновенно в маленьких зимовках охотничьего типа или же в юртах. Иногда карагасы с детской важностью и наивностью, желая хоть один раз в году повеличаться, нанимают русских поставить им привезённые с собой юрты и платят за это по несколько рублей.
Исправник собирает ясак и уезжает; тогда только начинается настоящая торговля. Хотя официально привоз спирта воспрещается, но, конечно, этого не исполняют, и пьянство процветает. У многих нижнеудинских купцов карагасы так же в долгу, как и у зимовщиков, и потому обязаны сдавать пушнину заимодавцам; но всё же эти отношения не носят такого преступного характера, как в первом случае, хотя прижимание в ценах, конечно, имеет место.
Карагасы числятся православными и потому раз в год они должны встречаться со священником на суглане, но ни в 1913, ни в 1914 годах священник не приезжал, и молодые пары остались невенчанными, а младенцы неокрещёнными. Нельзя сказать, чтобы карагасы были очень этим огорчены, но некоторые высказывали всё-таки нам своё недовольство, отчасти, чтобы высказать свою лояльность «к закону», отчасти же потому, что у некоторых начал уже сплетаться самым причудливым образом шаманизм с православием. По существу, карагасы были и остаются всё-таки настоящими шаманистами.
Шаманов у карагасов в 1914 г. было всего три женщины и один мужчина. Мы не можем, к сожалению, входить в подробное описание шаманства, должны сказать только, что оно играет не последнюю роль в жизни карагасов: перед началом промысла и во время него постоянно происходят камлания, на которых угадываются результаты промысла, происходит умилостивление недоброжелательных духов и пр. Нам самим не раз приходилось присутствовать на подобных камланиях. Одним из верных средств для задабривания местных духов на промысле считается жертва в виде белой тряпочки, повешенной на месте убиения зверя или вообще где-нибудь на дереве. В вершине реки Уды, на границе Саянского заповедника есть дерево (кедр) странно уродливой формы, зависящей от действия ветров и мороза, сплошь почти увешанное жертвами, и карагас не проедет мимо, не оказав знаков почтения.
После зимнего суглана карагасы возвращаются с некоторыми запасами на свои зимние станции в тайге; это время — вторая половина зимы — самое тяжёлое, так как снега затрудняют производство промысла — оленям становится трудно добывать корм из-под глубокого снега, а волки — бич оленьих стад — остервеняются от голода и бороться с ними трудно. При нас был случай, когда в одну ночь волки задушили 18 оленей.
У карагасов до сей поры не наблюдается никакого уклона к оседлости. Средством к существованию у них служат исключительно охота и оленеводство. Первая даёт им покупные средства, пищу, материалы для домашнего обихода, второе — служит для передвижения, даёт мясные и молочные продукты, шкуры для одежды и пр. Очень редко карагасы работают на бирюсинских приисках как старатели. Вопрос о карагасах, в связи с сохранением их теперешнего образа жизни, является, по нашему мнению, очень существенным, если вообще признавать права малых племён на существование. Надеяться на переход карагасов к оседлости в ближайшем будущем по крайней мере, по-видимому не приходится.
Камасинцы, так близко стоявшие по своему этнографическому облику к карагасам, не могут служить примером по двум причинам: во-первых, можно считать, что камасинцы скорее вымерли при переходе к оседлости, и их сохранилась самая незначительная часть, что вовсе нельзя считать нормальным и желательным. Во-вторых, камасинцы имели возможность, сдвинувшись с гор к северу, осесть на свободных и удобных землях, очень слабо использованных в то время (50-е годы) русским населением. Карагасы же не имеют возможности сделать это, даже если бы захотели или были бы принуждены обстоятельствами, так как все подтаёжные удобные земли заняты уже оседлым населением, оседание же на неудобных землях представляется совершенно невозможным, принимая во внимание разницу культур бродячего охотника и земледельца и трудность предварительной подготовки пашни. По нашему мнению, было бы вообще желательным сохранить для карагасов настоящие условия существования, устранив некоторые ненормальности и тем спасти племя от неминуемой гибели. В пользу этого положения, помимо доводов чисто морального характера, можно указать ещё и научную ценность существования подобного племени и пользу, приносимую заселением диких мест тайги и использованием никуда более непригодных оленьих пастбищ в белогорьях.
Закончив на этом общий обзор саянских народностей, занимающихся охотой, коснёмся вкратце правовых установлений в области охоты и взглядов на них населения.
В среде сибирского туземного населения глубоко врезавшимся в их социальную сущность является сознание свободы добычи зверя.
Подобное сознание имеет под собою реальную историческую почву. Свобода добычи зверей в Сибири установлена регламентом Императрицы Екатерины II 23 января 1764 года[6].
Со времени издания этого указа до самого последнего времени, до издания закона 9 июня 1912 г., законодательная власть в дела сибирской зверопромышленности и пушной торговли не вмешивалась, предоставляя право регулирования промыслов высшей краевой административной власти.
Действующий с 1892 года охотничий закон в России не касается Сибири, и только по новому проекту было предположено распространить его на Азиатскую Россию, хотя и не повсеместно.
Административные акты высшей краевой власти имели самое узкое значение, так как издание их стояло в зависимости от неотменённого закона, в статьях (ст. 481 и 484 Устава сельского хозяйства издания 1903 г.) которого было ясное и определённое указание на то, что звериные промыслы в Сибири не подлежат никакому ограничению в отношении ко времени года, а также и в способах производства лова зверей.
В то же время жизнь предъявляла и указывала высшей краевой власти свои требования и действия. Нельзя было оставаться в роли бессильного свидетеля безрасчётного истребления естественных богатств страны, которые, будучи раз уничтоженными, уже не могут быть возобновлены. И поэтому в формальное нарушение закона, изданного при иных жизненных условиях, Иркутский Генерал-губернатор в 1910 году 30-го ноября издаёт «Правила о производстве охоты на птицу и зверя в казённых лесных дачах Енисейской губернии».
Вслед за изданием этих правил 21 декабря того же года Иркутским Генерал-губернатором было издано особое постановление, воспрещавшее производство охоты на соболя с 1 февраля по 1 октября.
В 1911 году 28 февраля были изданы Иркутским Генерал-губернатором «Правила о побочных пользованиях в казённых лесах Иркутской губернии и Забайкальской области». Затем, в 1911 году 29 марта изданным постановлением Иркутского Генерал-губернатора запрещалась весенняя охота по насту на коз, сохатых и изюбров.
Помимо отмеченных административных актов изданы были ещё постановления и правила об охотничьих билетах, введение которых преследовало двоякую цель — взимание денежного сбора (очень незначительного) и контроль за промыслами.
Стали издаваться затем правила и особые постановления, регулировавшие в отдельных местностях промыслы на определённых зверей, особенно маралов. Ввиду большого экономического значения, какое приобрело за последние годы мараловодство на юге Енисейской губернии, в этих правилах было обращено особенное внимание на ловлю маралов живыми, для содержания их в особых дворах. По этому поводу Енисейское Управление Земледелия и Государственных Имуществ в своём отношении от 7-го декабря 1912 года Енисейскому Губернатору докладывало: «Мараловодство нужно признать доходной отраслью животноводства, заслуживающей поддержки. Первой мерой для такой поддержки, ввиду того, что мараловоды ещё не научились разводить маралов, должна быть допущена ловля маралов, но более гуманным способом, чем практикуемый в настоящее время. Для этого может быть допущено устройство изгородей для загона — способ, практиковавшийся в прежние времена, когда маралов и коз было много.
Второй мерой для поддержки мараловодства должно быть облегчение аренды всех земель, пригодных для устройства маральников, недопущения включения таких земель в наделы и переселенческие участки, облегчение приобретения леса для устройства изгородей».
Особым постановлением охота на маралов в казённых лесных дачах Енисейской губернии была воспрещена сроком с 1 июля по 15 мая, т. е. разрешалась только с 15 мая по 1 июля, во время пантовки. Нужно отметить, что это весьма дельное постановление действовало не везде и, как и в прочих случаях, почти никогда не исполнялось.
Из приведённых данных мы видим, что высшая административная краевая власть за последние годы стала вмешиваться в дела, касающиеся охоты, особыми постановлениями и изданием правил, направленных к ограничению свободы охотничьих промыслов.
Издание правил и особых постановлений, ограничивающих свободу промыслов, вызвано было соображением, — как на то указывает один из официальных документов: «сбережения и размножения полезной дичи». Необходимость таких мер диктовалась краевой власти всё растущим сокращением добычи пушного зверя, в особенности соболя, который с конца минувшего столетия стал с поразительной быстротой уменьшаться и во многих местах совершенно исчез. Причиной исчезновения этого зверька и общество, и власть в крае считали несвоевременность охоты и употребление при промысле на соболя разного рода самоловных приборов.
Сокращением добычи зверей, в особенности пушных, из которых на первом месте всегда ставился соболь, было в большей мере встревожено и общество. Чувствительнее других к этому вопросу отнеслись представители торговой среды. Так, например, Ирбитский Ярмарочный Комитет через своего представителя Лопаткина в 1911 г. 17 февраля обратился к Иркутскому Генерал-губернатору с особой пространной телеграммой, в которой указывалось на угрожающее сокращение соболей, поступающих на рынок, и, как на причину такого явления, — хищнический способ промысла. Далее в телеграмме упоминалось, что Собрание Комитета постановило донести об этом Министру Торговли и Промышленности и Членам Государственной Думы и что Собрание торговцев постановило просить Иркутского Генерал-губернатора обратить внимание на возбуждённый торговцами пушной вопрос и не отказать в своем содействии к скорейшему проведению закона о запрещении промысла соболя в течение двух лет.
С указанием на угрожающий упадок соболиного промысла и на необходимость принятия своевременных мер к его поднятию выступало и красноярское охотничье общество.
Что же касается отношения самого населения к запретительным и ограничительным мероприятиям высшей краевой власти, то здесь надо констатировать больше нежелания, чем непонимания таких мер.
Ко времени издания закона о соболе 1912 г. страшно возрос спрос на пушной товар и цены поднялись до максимальных размеров, что, конечно, в сильной мере разжигало аппетит охотников и побуждало их к энергичной, интенсивной и в то же время к безрасчётной охоте, тем более, что добыча сокращалась за последние годы в прогрессирующем порядке. А тут как раз появляются ограничения и стеснения, которые не могли не действовать раздражающим образом на охотничье население, привыкшее видеть себя в делах охоты ничем и никем не стеснённым. В среде русского охотничьего населения (в особенности это относится к староверам) исторически сложился и глубоко вошёл в сознание взгляд на лес и его обитателей, как на «дар Божий». Хозяином этого «дара Божия» они считали только одного Бога и поэтому, когда появились ограничения охоты, то население встретило их с большим ропотом. Но тут было действие чувств, а не рассудка.
Нельзя не отметить, что в известной части охотничьего населения эти ограничения были встречены сочувственно. Нам известен, между прочим, такой случай. В одном из селений Канского уезда, а именно в деревне Ульяновой Агинской волости, часть охотников сама обратилась к высшей власти с прошением, чтобы были приняты меры, ограничивающие «бесщадное истребление соболя».
