Линейцев Сергей Николаевич
С появлением солнца я регулярно просматриваю в бинокль верхнюю часть горы за заливом в надежде заметить снежных баранов. Однако заснеженные ложбины и площадки над скальными выходами девственно чисты, баранов здесь истребили наши предшественники. Сейчас в трёх местах видны тропы и копаницы диких северных оленей, на небольшой поляне у верхней границы леса пасутся несколько животных, спустившихся с плато.
В бинокль хорошо видна тропа, пробитая ими, отдельные лунки и даже следы. Прикидываю, можно ли именно сейчас подняться по склону до вершины, и прихожу к выводу, что можно: вверх по узкому, высоко протянувшемуся языку леса и кустарника, затем — через неширокую ложбину на темнеющую оголённой почвой гривку. Главное сейчас — не стронуть снежную лавину и не попасть под неё. Кое-где козырьки снежных надувов угрожающе нависли над склонами, в двух местах видны следы схода снежных масс. Я особенно внимательно рассматриваю подходы к верхней части склона, потому что собираюсь съездить к Горе толсторогов, познакомиться поближе со снежными баранами. Интерес к ним был всегда, а время появилось только сейчас.
Закончился сезон охоты на песцов, который мы успешно провели вдвоём с напарником Ильей Зиминым на озере Аян, в центре плато Путорана. Илья ещё месяц назад вылетел вместе с пушниной в Норильск, а я занимался заготовкой дров и материала на песцовые ловушки к следующему сезону. Работа была довольно тяжёлой и однообразной, приходилось заставлять себя выполнять намеченную на день программу. По вечерам я садился у прогретой за день стенки кладовки и подолгу наблюдал за жизнью, кипевшей на льду озера и на его берегах. По заливу, на берегу которого стояло зимовье, и по основному озеру Аян почти непрерывным потоком шли оленьи стада, шли из Эвенкии, с мест зимовок на север, в тундры Таймыра и дальше, до побережий северных морей. Зрительная труба с 60-кратным увеличением позволяла наблюдать жизнь животных в деталях. У оленей, лежащих на противоположном берегу залива, то есть в девятистах метрах, хорошо видны движения челюстей, пережёвывающих жвачку, моргание глаз. Единственным недостатком зрительной трубы было то, что она требовала жёсткого упора, треноги.
Итак, все плановые весенние работы были закончены, и я мог с чистой совестью собираться в поход к Горе толсторогов. В переднюю стенку палатки я вшил мягким медным проводом квадратную пластину жести с круглым отверстием для печной трубы, потом, изрядно повозившись, изготовил и саму трубу, состоявшую из двух колен. Собираясь пробыть у Горы толсторогов около недели, я сложил в мешок три булки хлеба, пачку сахара и пару банок сгущёнки, пачку вермишели, килограмма два солёной капусты в пластиковом пакете, кусок сливочного масла, дюжину малосольных ряпушек и небольшого гольца. Основу питания составляло мясо, предполагалось добыть прошлогоднего телёнка на месте стоянки. Палатка с печкой, спальник, надувной матрац, кровать-раскладушка, продукты, посуда, топор, карабин, рация, — груза набралось килограммов пятьдесят.
Днём снег раскисал на солнце, надо было выезжать в два часа ночи, когда подмёрзнет. Солнце всего на полчаса скрывается за горою, уже начинается полярный день. Конец залива Капчуг, протянувшегося к востоку от зимовья на семь километров, был затоплен наледью, пришлось выбираться на снегоходе на крутой северный склон. По берегу реки Капчуг, впадающей в залив с востока, сравнительно благополучно, лишь кое-где расчищая дорогу топором, удалось доехать до устья реки Ноку-Урек, через которую пришлось сооружать примитивный мостик. Работа заняла больше часа. К месту стоянки, в трёх километрах от Ноку-Урека, добрался к десяти часам утра, по уже раскисшему снегу. Вскипятил на костре чай, перекусил тем, что было, и принялся за устройство лагеря.
На каменистой горке, свободной от снега, меж двух лиственниц поставил палатку, закрепив оттяжки с одной стороны за низкорослые кусты ольховника, с другой — за жердь, придавленную камнями. Установил в палатке печку, поставил раскладушку, из тонких жердочек изготовил небольшой передвижной столик. В качестве стула была специально привезена лиственничная чурка. Напилил бензопилой и расколол полкубометра дров, чтобы потом уж не греметь и не шуметь, для этого пришлось собрать все сухостойные деревца в радиусе ста метров от палатки.
Небольшие стада оленей, цепочками бредущие у подножия южного склона речной долины, услышав меня, задерживались на короткое время, иногда кидались от стука топора вверх по склону, но, пробежав полсотни метров по раскисшему снегу, выбивались из сил, останавливались, постояв несколько минут, спускались на тропу и продолжали движение, уже не обращая внимания на создаваемый мной шум. Сносив дрова и уложив их в поленницу вдоль стенки палатки, я добыл прошлогоднего телёнка, разделал тушу и спрятал мясо в снег рядом с поленницей. Охотой это действие назвать было нельзя: стрелял между делом прямо от палатки. После окончания экспедиции заберу остатки мяса с собой. Закончив работу по устройству табора к десяти часам вечера, приготовил хороший ужин из свежего мяса, и в полночь устроился на ночлег.
Проснулся поздно от разных лесных звуков. Громко хоркали олени на тропе у южного склона, сердито каркал ворон за речкой, попискивал поползень, обследуя свежую поленницу. Когда он выпархивает на верх поленницы, тень его видна на стенке палатки.
Палатка ярко освещена, однако в ней довольно прохладно, вода в ведёрке подёрнута льдом. Я заполняю печь приготовленной с вечера растопкой, ставлю на печь чайник, снова забираюсь в спальник и дожидаюсь, пока станет тепло, чтобы можно было, не торопясь, одеться.
После завтрака я устроил прямо в дверном проёме палатки подзорную трубу и начал обстоятельное обследование Горы толсторогов. Зимой я неоднократно рассматривал в бинокль тропы снежных баранов, дважды видел небольшие группы этих животных, сейчас пришло время познакомиться с ними поближе.
Гора толсторогов, обрамляющая с юга верховья реки Капчуг, в западной части имеет форму пирамиды, северо-западная сторона которой под углом в шестьдесят градусов спускается в лес, к реке Ноку-Урек. Вправо от меня тянется основной, довольно цельный, гребень горы, постепенно понижающийся относительно долины реки Капчуг, уходит к востоку километров на пять, переходя в пологую седловину перевала в реку Котуй. К северо-востоку от гребня идёт пологий и плоский участок каменистого плато, поднимающийся к горе Котуйской.
От берега реки Капчуг поднимаются невысокие крутобокие холмы, которые в совокупности образуют неширокую полку у подножия основного склона. Выше этой припойменной, слабо выраженной террасы идёт крутой, покрытый лесом склон, который упирается в полосу каменных осыпей, обрамлённых по верхнему краю скальными стенками и отдельными скалами. Выше этих скал — неширокая полоса покрытых лесом склонов средней крутизны, выше границы леса — ещё один пояс каменных осыпей, затем идут скалистые склоны с четко выраженной горизонтальной слоистостью. Горизонтальные структуры сверху вниз рассекаются неглубокими крутыми водотоками временных и постоянных ручьев, деллями, которые нарушают поясное распределение растительности и создают разнообразие элементов микрорельефа. Наиболее крупные водотоки в верхней части веерообразно расходятся и нередко образуют каменистые цирки.
Я навожу визир трубы на поляну у верхней границы леса и приникаю к окуляру. Бараны! Шесть штук! С толстыми чёрными рогами! Стало слышно, как колотится сердце, я перевожу невольно задержанное дыхание. Да никакие это не бараны! Это олени с толстыми пантовыми стволами будущих рогов. Я с сожалением ещё раз оглядываю оленей, вот и важенка без рогов с прошлогодним телёнком, олени спустились с плато, видна и их тропа. Немного припоздал я с толсторогами, надо было искать их пораньше, до прихода оленей. Я начинаю методичный осмотр горы по верхней границе леса. Кое-где видны старые тропы, идущие между языками леса, спускающиеся вниз, в лес, пересекающие поляны между скальными выходами.
На скальной стенке постоянного ручья, теперь заполненного застывшей наледью, обнаруживаю гнездо воронов, судя по всему, с птенцами, потому что родители периодически подлетают к нише в скальной стенке. Вороны здесь раньше всех птиц выводят молодняк. У трубы маленькое поле зрения, требуется некоторый навык, чтобы плавно переводить её на шарнирах треноги.
У границы леса баранов нет. Меняю тактику осмотра: начинаю осматривать склоны горы на участках между рвами водотоков, от границы леса вверх до горизонта.
Вот он, красавец! Снова перехватило дыхание. Меж двумя скальными выходами, на довольно большой поляне, освобождённой от снега, стоял снежный баран с мощными толстыми рогами и смотрел прямо на меня. Толсторог! Конечно, он смотрел не на меня, но мне казалось, что он меня видит. Осторожно повёл я трубу вправо и влево, потом вверх по гребешку задернованного, судя по жёлтому цвету, склона. Вот они! Ещё один самец, такой же по размерам и с такими же рогами, три взрослые самки и трое молодых разновозрастных животных. У самок небольшие рога, похожие на рога домашней козы, в самой верхней части загнутые назад. Одно из молодых животных, самое маленькое по размерам, судя по всему, было прошлогодним ягнёнком и постоянно держалось около одной из самок. Взрослые самки, выглядели более пузатыми и менее грациозными, чем остальные животные, вероятно, они были беременными.
Все животные паслись, медленно передвигаясь в разных направлениях и смещаясь вверх по склону. Спустя несколько минут, к ним присоединился и нижний баран. Через каждые две-три минуты какое-либо из животных прекращало пастьбу и осматривалось. Через полтора часа пастьбы самки и молодняк легли отдыхать прямо на пастбище, а самцы поднялись на скальный выступ и осматривались минут пятнадцать. Потом бараны тоже легли, при этом один из них исчез из вида, а второй, судя по движениям головы, продолжал осматривать местность. Время от времени с верхних каменных стенок срывались небольшие камни, оставляя на снегу заметные дорожки.
Наконец я замечаю, что затекла шея и устали глаза от яркого освещения. Незаметно пролетело четыре часа. Я отрываюсь от трубы и начинаю готовить обед. Здесь внизу идёт своя, отдельная от баранов, жизнь. Прошла важенка с двумя прошлогодними телятами. Один из телят явно чужой, у диких северных оленей не бывает двоен, но выглядят телята одинаково бодро, хотя ростом почти такие же, как были в ноябре. Метрах в трёхстах выше по речке с кем-то спорят вороны, это пролётные птицы. В течение дня не менее двух десятков их пролетело с востока, вслед за оленями. Видимо кочует прошлогодний молодняк.
Поставив варить мясо для щей, иду посмотреть, с кем и из-за чего идёт вороний спор; ветерок тянет сверху, от воронов. Прячась за деревьями, по неглубокому, раскисшему снегу неслышно подхожу метров на сто, после чего вороны отлетают за речку и там устраиваются на деревьях. Ещё через пятьдесят метров замечаю кучу окровавленного снега и улепётывающего песца, испачканного кровью.
Остатки наполовину съеденного медведем, а потом закопанного им в снег телёнка теперь раскопаны песцом. Медведь притащил тушу от оленьей тропы, здесь основательно заправился, и не один раз, остатки закопал и ушёл на восток. Остались от него протаявшие лёжки с примёрзшими волосками да кучки помёта. Неприятное соседство. Впрочем, след у медведя маленький, наверное, трёхлетний зверь весом около ста килограммов. Маленький-то маленький, но карабин лучше не оставлять в палатке.
После обеда сначала нахожу «своих» баранов, потом продолжаю обследовать склон снизу вверх, постепенно смещаясь к востоку. До вечера обнаруживаю ещё двух взрослых самцов, выпасающихся отдельно друг от друга, трёх самок и группу молодняка, состоящую из пяти животных. У одного из самцов голову украшает только один рог, вместо второго торчит короткий заострённый пенёк. Как будто бы всё понятно: второй рог потерян при падении или сильном ударе, — но взгляд невольно снова и снова возвращается к этому необычному на вид животному. Все обнаруженные за день бараны паслись примерно на одной высоте, в трёхстах метрах выше границы леса, на бесснежных участках за первой скальной стенкой.
После ужина иду размять ноги к туше телёнка, а её уже нет: росомаха утащила остатки вверх по реке, остались лишь клочья шерсти да бурые пятна. Иду назад к палатке и, не задерживаясь, дальше, к наледи, до неё тоже метров триста. Здесь русло реки значительно шире, сейчас оно заполнено намёрзшей за зиму наледью высотой в два-три метра.
У протаявшего края наледи, по грязевой кромке берега бегает пепельного цвета улит, рядом суетятся две белые трясогузки. На обратном пути из прибрежных зарослей низкорослого ивняка неожиданно выпугнул зайца, который, притаившись, подпустил к себе метра на три; трудно сказать, кто из нас больше напугался. На подходе к палатке заметил серого сорокопута. Снег везде, а перелётные птицы продолжают прибывать.
Когда, затопив на ночь печку, забрался в спальный мешок и закрыл глаза, перед мысленным взором поплыли дневные картинки: скальные стенки, заснеженные ложбинки, жёлтые травянистые гривки и бараны, бараны...
В пять часов утра резко проснулся от звука шагов по хрустящей снежной корке. Речка, протекающая сквозь наледь недалеко от палатки и днём заглушающая многие слабые звуки, сейчас поёт тонкой мелодичной струйкой, падающей в ледяную пустоту. На фоне этой нежной ноты диссонансом, заставившим проснуться, звучал резкий хруст наста. Пять-шесть шагов, остановка, ещё пять-шесть шагов и — длительная остановка. Олень? Росомаха? Медведь? До животного (человека там быть не может) — метров тридцать. Я с силой ударяю ладонью по стенке палатки, от чего вся она с шумом всколыхнулась, слышу удаляющиеся торопливые прыжки и пытаюсь снова заснуть. Здесь желательно придерживаться режима. Недоспишь утром — захочется спать днём, поспишь днём — будешь маяться бессонницей ночью, и всё смешается при свете полярного дня.
Проснувшись повторно, как и полагалось в семь часов, оделся, поставил разогревать остатки ужина и пошёл посмотреть следы утреннего нарушителя спокойствия. Это был медведь, судя по следам, всё тот же. Самое же интересное — на месте его последней остановки снег имел розоватую окраску, то есть незадолго до этого медведь топтался на крови.
После завтрака, прихватив карабин, я пошёл по следам медведя. С деревьев уже начало капать, но наст ещё ломался с громким хрустом. След прошёл мимо места прежней захоронки, которая осела, оплыла, следы крови потеряли цвет, и уже невозможно было определить, что здесь было раньше. Дальше след прошёл по старому волоку добычи, тоже расплывшемуся, потом волок отвернул к горе, а след пошёл вдоль речки и привёл к новой захоронке.
Вытащив тушу оленя из снежной кучи, я осмотрел жертву. У важенки было почти оторвано левое ухо, переломлен позвоночник шеи, двумя полосами содрана шкура на шее и правом бедре. Распоров уже здесь на месте живот, медведь съел печень и часть оболочки желудка, после чего закопал жертву в снег. Пока я осматривал животное, прошло минут пятнадцать, за это время успело подлететь три ворона. Каждый из них делал над местом события полукруг, издавая короткое «крру-у», и, отлетев за речку, усаживался на дерево.
Следы свежего потаска привели меня сначала к старому потаску, а затем к месту охоты. Оленья тропа, шедшая по ровному склону, здесь круто спускалась вниз, в пойму, где проходила мимо куртины ольховника, за которой медведь устраивал засаду. Лежал он, видимо, подолгу: на протаявших до листовой подстилки лёжках много вмёрзших в снег светло-жёлтых волосков.
Сверху послышалось хорканье, я непроизвольно присел на медвежьей лёжке, и, осознав происходящее, прилёг на бок, повернувшись лицом к тропе. Три важенки с двумя прошлогодними телятами, остановившись на полминуты на краю полки, начали спускаться, ускоряя движение, ходко пробежали в трёх метрах от моей засады, здесь, то ли хватив моего запаха, то ли почуяв остатки запаха медведя, резко кинулись бежать вдоль склона.
Я поднялся по пробитой до земли оленьей тропе на полку. Внизу, в полукилометре виднелась оранжевая крыша палатки, дальше сверкало и искрилось на солнце ледяное поле наледи, над которым широкими кругами парил орлан-белохвост. Возвращался я своим следом, водворил на прежнее место жертву, загрёб её снегом. Какая-то крупная птаха верещала в группе молодых лист- венниц. Присмотревшись внимательнее, я определил, что это рыжий дрозд. Дома с поленницы спугиваю зелёного дятла.
Ещё вчера я нарисовал на листе бумаги грубую схему Горы толсторогов, нанёс на ней места выпаса баранов, и сегодня довольно быстро нахожу в трубу своих подопечных, за исключением однорогого самца. Первое, самое крупное стадо переместилось влево на соседнюю гривку, видна тропа, пробитая им через ложбину водотока. Вторая группа отдыхала на скальной стенке, до- вольно плотно расположившись на лёжке. Третья группа, состоящая из молодых толсторогов, резвилась: попеременно вспрыгивая на одиночный камень, животные занимали там оборонительную позицию. На камень, видимо, имелось два выхода, и были моменты, когда на нём одновременно оказывалось три барана, но неизменно после короткой стычки наверху оставался один. Постепенно все животные этой группы переключились на пастьбу, лишь одно, самое маленькое, всё ещё оставалось на камне, делая оборонительные выпады туловищем и головой против воображаемого противника.
Я начал обследовать восточный склон горы за рекой Ноку-Урек. Довольно крутой, слабо разработанный водотоками, он был высоко покрыт лесом, но имел мало отстоев и убежищ. Баранов на нём я не обнаружил. Отдалённый южный склон горы более подходил для жизни толсторогов, но в поле зрения трубы он попадал по касательной, и многие участки за выступами рельефа не просматривались. Впрочем, толсторогов там, скорее всего, нет: зимой и весной я многократно осматривал в бинокль этот склон и ни разу не обнаружил следов. А на Горе толсторогов зимние тропы были видны даже невооружённым глазом.
Думаю, что на западном склоне Горы толсторогов баранов тоже нет, сейчас там глубокий и вязкий снежный покров. Обдутые ветром и протаявшие на солнце участки расположены в основном на южном склоне, обращённом ко мне. Сейчас меня интересует суточный цикл жизни толсторогов. Начав наблюдение в полдень, хочу понаблюдать за всеми животными круглые сутки, возможно, удастся обнаружить новых обитателей или хотя бы найти однорогого.
После полутора часов пастьбы животные уходят на ближние скалы и там отдыхают примерно такое же время. Первая крупная группа с двумя самцами и тремя беременными самками выпасалась на заметном расстоянии друг от друга, только прошлогодний ягнёнок постоянно находился рядом с матерью. Наибольшее время нахождения на пастбище составило около трёх часов, при этом все животные, и особенно часто — беременные самки, ложились на кратковременный отдых прямо на пастбище.
К десяти часам вечера все бараны покинули пастбища, ушли на скалы второго порядка по ранее проложенным тропам. До четырёх часов утра животных не было видно, позже видимость ухудшилась, потемнело, и пошёл мокрый снег. С чистой совестью забрался я в спальник и проспал до обеда. Слегка похолодало, однако видимость плохая, склон просматривается только в крупных деталях, небо закрыто тучами, пришедшими с запада.
Занимаюсь «домашними» делами, которые незаметно накопились: отчистил посуду, согрев в ведре воды, помылся основательнее, чем обычно, сварил полную кастрюлю щей на два дня, разрубил сырую лиственницу, чтобы подкладывать в печь на ночь. Спать лёг, как обычно, в одиннадцать часов.
Не спится. Куда подевался однорогий баран, которого я так и не обнаружил? Когда и где будут ягниться самки? Почему на шесть взрослых самок приходится только три сеголетка?
Путоранский снежный баран слабо изучен. Как самостоятельный подвид, по экземплярам, доставленным Ф. Б. Шмидтом, он описан Н. В Северцовым ещё в 1872 году, однако первые достоверные, хотя и отрывочные, сведения по его обитанию были опубликованы Л. Н. Мичуриным лишь в шестидесятых годах прошлого века. Его дальнейшая судьба внушала серьёзные опасения, он был даже внесён в Красную книгу СССР. Широкое в те годы освоение плато Путорана домашним оленеводством, охотой, разного рода экспедициями привело к тому, что бараны были выбиты во всех доступных человеку местах.
Стоянки оленеводов нередко приурочивались к местам обитания баранов, мясо которых было обычным на их столе, а черепа и рога до сих пор маркируют маршруты кочёвок и места былого распространения этих животных. Охота была не очень сложной, звери держались оседло, за их мясом ходили, как в кладовку, сложными были лишь подъём или спуск к местам обитания животных. Трудно обвинить эвенков или долган-оленеводов в истреблении баранов. Горы казались им бесконечными, бараны — бесчисленными, сложившийся в природе порядок — вечным. Рука не поднималась забить домашнего оленя, когда рядом был дикий зверь. Этих людей ещё можно понять.
Участники многочисленных геологических, геодезических и иных экспедиций не только питались мясом баранов, но и добывали их при всяком удобном и неудобном случае. Один из бывших руководителей экспедиции писал мне: «...если видели барана на отстое, старались сбить его, хотя не всегда можно было достать из скал упавшее животное».
Реальную опасность для жизни толсторогов создают многочисленные волки, какой-то вред приносят медведь, росомаха и рысь, для ягнят, возможно, опасен орлан. Однако главную опасность для них представляет человек. К концу шестидесятых годов прошлого века снежный баран в плато Путорана сохранился лишь в самых недоступных человеку местах. Верховья реки Делочи (приток Котуя), Дулука, Хибарбы (притоки Аяна) стали основными резерватами сохранения толсторога.
Годовой жизненный цикл толсторогов проходит на неширокой полосе склонов, охватывающей подгольцовый и частично лесной пояс, у верхней его границы. При этом необходимым элементом ландшафта должны быть скалы, скальные выходы и скальные стенки — отстои для спасения от хищников. Наиболее пригодны склоны южной экспозиции, здесь меньше глубина снегового покрова, раньше обнажается от снега и прогревается почва, лучше вегетируют растения. Получается, что на огромном плато для жизни толсторогов пригодно не более десятой части территории. В широкие лесные участки в нижней части гор и на голое плато животные почти не выходят, используя их только во время кочёвок и переходов. Как ни крути, жизнь толсторогов жёстко привязана к защитным скалам.
Из-за суровых природных условий заполярных гор ленточное заселение территории плато этими животными под прессом охоты превратилось в очаговое, с большими территориальными разрывами ареала.
По ряду причин социального характера и отчасти в связи с ростом численности дикого северного оленя оленеводы покинули центральную часть Путорана, и численность толсторогов здесь стала понемногу увеличиваться. Мигрирующие через Путорана дикие северные олени в известной мере «отвлекли» внимание волков от толсторогов, способствуя сохранению последних. Сейчас снова, хоть и медленно, идёт процесс расселения снежных баранов в места их былого обитания.
Утро выдалось таким же хмурым, ветреным и снежным. Редкие снежинки в воздухе, почти не заметные вблизи, заполняют пространство между склонами и создают занавес, закрывающий обитателей горных склонов. Сидеть в палатке скучно, возвращаться домой рано, я планирую ещё подняться к толсторогам для более близкого знакомства с ними.
В полдень беру карабин и по оленьей тропе вдоль южного склона иду к заливу Капчуг: время провести, размяться и местных обитателей посмотреть. Хорошо пробитая в снегу тропа из прирусловой части вскоре поднялась на первую террасу и привела меня к огромной наледи, наросшей пологими каскадами. Наледь эта, занимающая площадь в несколько гектаров и нарастающая в высоту на несколько метров, растаивает полностью не каждый год.
Пройдя наледь, я присел отдохнуть и осмотреться на краю террасы, покрытой лиственничником. Если хочешь увидеть обитателей леса, надо тихо посидеть минут пятнадцать, прислушиваясь и осматриваясь. Сначала я увидел кукшу, потом рыжего дрозда, чуть позже едва не уселась на меня овсянка-крошка. Через четверть часа, когда я уже хотел продолжить путь, у заснеженного края наледи появилась белка, которая искала что-то в мелком кустарничке, иногда вставая на задние лапки и придерживаясь передними за веточки. Белка явно кормилась, но чем?
Когда я бесшумно подошёл по льду наледи, белка вскочила на куст ольхи и возмущённо зацокала. На животе зверька были заметны увеличенные соски, следовательно, где-то неподалёку находилось потомство. А кормилась белка прошлогодними ягодами шиповника, который неширокой полоской рос вдоль дренированного края террасы. Каждое растение представляло собой отдельно стебелёк с ягодкой наверху. Двигаясь к заливу, я принялся осматривать кроны лиственниц, обнаружил четыре беличьих гайна и одно дупло, но не смог определить, которое из них жилое.
Идти не очень трудно: снег в лесу сильно осел, усыпан лиственничной хвоей, мелкими веточками, вытаявшими ольховыми листьями, глубина его — по щиколотку и лишь в ложбинках — в полколена. Следы на таком снегу не видны, кроме заячьих, которые встречаются здесь повсеместно. Высокие кочки, покрытые брусничником, полностью вытаяли, зелёные листья брусники создают обманчивое впечатление тепла, ягоды поклёваны птицами. От наледи до залива путь занял почти полтора часа. Довольно тяжело оказалось пересечь сухое русло ручья, заполненное крупными валунами и глубоким сыпучим снегом.
На заливе шла своя жизнь. Мелководная прибрежная часть залива протаяла метров на пятьдесят от берега, в пределах видимости сидело на воде и кромке льда семь стай уток, около сотни птиц. Это были шилохвости, свиязи и чирки. Птицы вели себя шумно, кормились, хлопали крыльями по воде, перекликались. По грязевой кромке берега, от уреза воды до заросшего осокой кочкарника сновало два десятка птиц. Здесь были пепельный улит, грязевик, фифи, перевозчики, белые и жёлтые трясогузки. В воздухе кружил канюк. Обилие птиц было обусловлено тем, что сейчас это был наиболее кормный участок на всём девятикилометровом заливе.
На обратном пути я безрезультатно простучал палкой деревья с гайнами, потом стукнул по дереву с усохшей верши- ной и дуплом в верхней части. Из дупла совершенно неожиданно выбралась белка-летяга, распласталась по стволу вниз головой и уставилась на меня огромными чёрными глазами. Я стукнул ещё раз, надеясь спугнуть её в полёт, но зверёк спрятался в дупло. Должно быть там — потомство. Я поскрёб палкой по коре, летяга снова заняла прежнюю позицию головой вниз, как квадратная, голубая заплата на коричневом фоне. Удивительное это существо производит впечатление пришельца из иного мира. Мне приходилось раньше держать летягу в руках: шелковистый нежный волос, щуплое тельце (в чём душа держится?), хвост чуть больше пальца и огромные глаза обитателя сумерек. Интересно, как чувствует себя это сумеречное животное в условиях полярного дня. Много здесь интересного, да времени не хватает узнать подробности.
Я отхожу метров на тридцать назад, сбиваю ногой подгнивший пенёк для сиденья, обламываю с деревьев сухие сучки для небольшого костра, и сажусь так, чтобы наблюдать за летягой. Развожу костёр, дымок тянет к заливу, пристраиваю на таганок полулитровую консервную банку с проволочной ручкой, взятую в качестве котелка, достаю из рюкзака заварку, карамель, хлеб и малосольную ряпушку. Должен был пообедать у залива, но там есть не хотелось, а теперь — в самый раз. Можно посидеть и понаблюдать. Как только я начал трещать сучьями, летяга исчезла, а куда — не заметил, должно быть в дупло.
Прошло около получаса, я уже хотел встать и идти к дереву с усохшей вершиной, когда от середины его ствола отделился и начал падать по наклонной траектории голубой лоскуток живой ткани. Полёт это или падение? Скорее — плавное падение по пологой наклонной. У комля дерева, к которому направлялось движение, лоскуток по крутой дуге взмыл на полметра вверх, и острые коготочки зацепились за кору дерева в метре от земли. Летяга проворно какими-то импульсивными рывками вскарабкалась вверх по стволу на две трети его высоты, потом снова прыжок, падение-полёт, и короткий взлёт у комля следующего дерева. Весь путь, и высота подъёма, и протяжённость полёта, и его направление, видимо были отрепетированы в деталях: точно в конце траектории оказывался ствол очередного дерева.
Последний прыжок пришёлся на молодые лиственницы, растущие по краю террасы, здесь летяга задержалась и начала кормиться. Она перебиралась по самым тонким веточкам дерева, которые прогибались под её весом. Дважды зверёк сворачивался вместе с веточкой вверх ногами, несколько секунд пытался вернуться в нормальное положение, однако, это ему не удавалось, и, отцепившись, он падал на расположенную ниже более толстую ветку, успевая в воздухе извернуться в нужное положение. Кормёжка продолжалась около получаса, после чего летяга удалилась своим обычным способом передвижения, а я подошёл посмотреть, чем она кормилась. Оказалось, что она поедала чуть проклюнувшиеся почки лиственницы, оставляя нетронутыми спящие почки, и те, из которых уже показались хвоинки.
Отойдя метров сто от места обеда, я увидел дерево с двумя отверстиями в средней части и поскрёб палкой по его коре. Из нижнего отверстия, находившегося на пятиметровой высоте, шустро выскочила обыкновенная белка, старая знакомая. Сказать мне ей было абсолютно нечего, и мы мирно расстались.
Вот живут в ста метрах друг от друга две белки и, видимо, уживаются: обе имеют приплод. Пищевая конкуренция у этих видов не острая. Если повезёт, выкормят мамаши своих бельчат, летом молодые начнут покидать родительский дом. Половина из них до осени попадёт в зубы и клювы хищников, позже часть погибнет в суровую зиму, и к следующей весне останется, в лучшем случае, исходное количество зверьков. Бывает, что в благоприятный год потомство сохранится и беличье население заметно увеличится, зато в следующий, неблагоприятный год зима так причешет шубы, что придётся оставшимся в живых искать вторую половину в соседнем урочище. Для белок легче кормиться в смешанных лесах, здесь же — одна лиственница.
В палатку я вернулся к ужину, но есть ещё не хотелось. Сменив отсыревшие в резиновых сапогах носки, я пошёл к закопанной медведем важенке. Ветерок с запада стал заметно холоднее, снег подёрнулся корочкой наста. Метров с пятидесяти от важенки бросился прямо ко мне медведь, притом так решительно, что я сбросил карабин с плеча и передёрнул затвор. Медведь остановился в двадцати метрах, фыркая носом, приподнялся на задние лапы. Маленький, метра полтора ростом, худой, грязно-жёлтой окраски, с выделяющимся набитым животом, покрытым редким волосом, он производил скорее комическое, чем грозное впечатление. Маленькие белёсые глазки смотрели настороженно и вопросительно, но без страха, нос короткими порциями шумно втягивал воздух. Медведица трёх лет, отметил я для себя, наверное, и человека-то видит впервые, надо попугать, чтобы «уважала». Я осторожно поднял карабин, прицелился в ствол дерева рядом с животным, и нажал на спуск. Почти одновременно с выстрелом, каким-то акробатическим движением зверь опустился на передние лапы уже в противоположном от меня направлении, и прыжками понёсся прочь. Я выстрелил ещё в воздух, медведица споткнулась на бегу, будто в неё попала пуля, но выправилась и скрылась за рекой.
Важенка была потрепана основательно: росомаха побывала, вороны потрудились и медведица поработала. Остались голова, шея, позвоночник с остатками мяса да передняя нога.
Иду к палатке и думаю о медведице. Заморыш ведь, килограммов девяносто от силы, а перезимовала вполне благополучно, охотится умело. Сейчас отъестся на мясе, перелиняет, похорошеет, в июле заневестится. К тому времени уйдёт, наверное, за оленями на север, в предгорья Путорана. Здесь, на Аяне, летних медвежьих следов я не встречал, а сейчас они почти в каждой речке.
Из поленницы у палатки вылетает белая трясогузка, осмотрев пленницу, нахожу наполовину построенное гнездо, переношу его вместе с поленом к дереву, пристраиваю там на нижних сучках, а дрова скидываю под лежанку, чтобы не смущали новосёлов.
Как много событий, открытий и встреч за один день. Вот что значит ходить пешком и иметь время для остановок. Летом и зимой, когда с помощью ревущих моторов оставляешь позади себя километры расстояний, замечаешь только общий план, обрамление пространства, которое надо преодолеть как можно скорее, и никак не можешь понять простой истины, что время, которое ты торопишь, это и есть потерянное время.
С раннего утра, пока разогревается завтрак, бегло просматриваю в трубу Гору толсторогов. В стадах моих подопечных произошли серьёзные изменения. В первой группе исчезли две беременные самки, вторая и третья группы объединились, и здесь исчезла одна самка. Отсутствует и Однорогий.
После завтрака до полудня тщательно обследую склон горы, но ничего нового не обнаруживаю. Исчезновение самок замечено не только мной. Прошлогодний ягнёнок в первой группе ведёт себя беспокойно, поочередно подбегает к сородичам, вероятно в поисках матери, подолгу осматривается, потом начинает пастись рядом с каким-либо из молодых животных. Куда девались самки? Однорогий их увёл? Да нет, он исчез намного раньше. В лес спустились? Я внимательно просматриваю верхнюю границу леса, нахожу свежий след между двумя языками леса, и, двигаясь по нему, обнаруживаю вчерашнюю знакомую. Медведица идёт, видимо, по старой бараньей тропе, подолгу обследует участки леса и двигается в сторону объединённой группы баранов.
Какая-то мысль мелькнула в подсознании, когда зрительно выслеживал медведицу. Какая? След! Надо искать след ушедших самок. Ещё раз осматриваю склон над первой группой животных, теперь уже в поисках свежих следов, и нахожу лишь одно подобие свежего следа на крутой правой бровке у входа в цирк. А может быть это след скатившегося камня? В коротком каньоне ручья на выходе из цирка видны зеленоватые наплывы застывшего водопада. Над цирком кружит орлан. Надо подниматься вверх, на гору.
Подъём был запланирован ещё дома, я уже осмотрел возможные пути, их было два. Тактически целесообразным было подняться через первый пояс осыпей по левому, западному языку леса, потом вдоль верхней границы леса пройти на восток километра полтора, здесь по облесенному борту ложбины подняться до конца лесного языка, и уже оттуда повернуть на запад, к баранам. Здесь маршрут пройдёт над второй скальной стенкой, как раз по пастбищам баранов, и упрётся в каньон ручья, выходящего из цирка. Путь по лесной зоне меня не беспокоил, дорога над скальной стенкой была неизвестной и наиболее опасной. Возвращаться назад придётся своим следом, прямые пути там существуют только для баранов и то не везде.
С ночёвкой идти или без ночёвки? Если с ночёвкой, то надо брать спальник, надувной матрац и продукты, с карабином наберётся около пуда. Груз как будто бы невелик, но лазить по горам будет мешать. С другой стороны, если не управлюсь за день, хотя и длинный, возвращаться впустую будет обидно.
Наступил уже июнь, стоит полярный день в полном смысле этого явления. Укладываю в рюкзак надувной матрац, булку хлеба, кусок сливочного масла граммов на двести, две горсти сахара рафинада, килограммовый кусок варёной оленины, две пачки сухого спирта по десять таблеток, оставленные туристами, запасные носки и портянки, котелочек из консервной банки, моток капронового шнура метров на двадцать. Лёгкий, но объёмный спальник в капроновом чехле привязываю к рюкзаку сверху, под клапан. Поверх костюма из серого шинельного сукна надеваю для защиты от снега белый маскировочный костюм из капроновой ткани: отдельно брюки и куртка с капюшоном на резинках по всем отверстиям.
Пристроив за спиной рюкзак и карабин, проверив на поясе нож, взял в руку подсушенный у печи посох, специально приготовленный для этого похода, с крюком-рогулиной на верхнем конце, чтобы цепляться при подъёме за кусты и деревца. По застывшей наледи прошёл вниз по речке около километра, до устья ручья, который теперь называл «бараньим», и вдоль него свернул вправо, в лес. Кое-где снег «честно» проваливался, и идти по нему было сносно. В надувных участках он почти выдерживал мою тяжесть, но это «почти» означало, что он проваливался уже после того, как ты всем весом поднимешься на распрямленную опорную ногу. Следующий шаг точно такой же: подъём на полуметровую ступеньку и оседание вниз на последнем толчке. За полчаса я добрался до широкого пояса осыпей, и здесь началось самое трудное. Уплотнившийся снег покрывал облесенный склон, поднимавшийся под крутым углом, здесь приходилось с помощью ног, рук, посоха и ветвей деревьев всем телом пробивать в снегу траншею. Через каждые десять метров подъёма требовалась передышка, поэтому на двести метров пути ушло около двух часов.
В лесном поясе, расположенном выше осыпей, повсюду видны были следы жизнедеятельности баранов: присыпанные снегом тропы, лёжки, кормовые лунки. Горизонтальные, идущие вдоль склона, и вертикальные, ведущие к скальным отстоям, тропы составляли разветвленную сеть и были, видимо постоянными: под десятисантиметровым снегом чувствовалось хорошо утоптанное основание. Судя по всему, бараны жили здесь в первой половине зимы, в феврале их тропы были заметно выше.
Я раскопал одну из заснеженных лунок под деревом, рассчитывая посмотреть, чем питалось животное, но это оказалась лёжка со следами мочи посередине: его величество баран отдыхали. Во второй лунке оказалась плоская травянистая кочка. Я тщательно разгрёб снег: осоки и другие травянистые растения выбраны полностью, почти под корень, короткие стебельки брусничника с зелёными кожистыми листьями обкусаны наполовину, а из восьми стебельков голубики у шести обломаны верхушки. Наверное, бараны едят здесь всё, что растёт, за исключением ольхи и лиственницы.
Дойдя до верхней границы леса, хотел остановиться на обед, но на восток, по кончикам языков леса, точно по намеченному маршруту шла хорошая, присыпанная снегом тропа. И я пошёл по ней. Иногда нога соскальзывала с узкой тропы в глубокий снег, но девять из десяти шагов приходились на тропу. На водораздельных между водотоками гривках снег был мельче, попадались и протаявшие участки, в ложбинах снег достигал метровой глубины. Дважды пересёк я следы небольших снежных лавин, путь которых составлял полторы сотни метров, от скальной стенки до границы леса. Останавливались они не от того, что лес задержал, а от общего выполаживания склона. Небольшие эти лавины, вернее, лавинки не вызывали опасений, вал снега на месте их остановки не выше метра, но снег здесь спрессован основательно, даже посох удаётся воткнуть лишь на ладонь. Обе лавины зародились в промежутках между скальными стенками, судя по всему, от обвала снежных козырьков.
Наконец добрался я до длинного языка леса, который шёл вдоль склона постоянного ручья, и по нему начал подниматься вверх. Здесь было много старых следов росомахи и свежий след медведицы, с которой мы никак не можем разминуться. Первую каменную стенку, которая была здесь разрушенной, я прошёл легко, помогая себе лишь руками и посохом. У второй, метров через двести, пришлось снять и оставить внизу рюкзак и карабин. Предварительно выбивая носком сапога ступеньки в плотном снегу, я поднялся по узкой забитой снегом щели на четырёхметровую стенку и втащил на капроновом шнуре оставленное внизу имущество.
Язычок леса шириной метров двадцать тянулся выше стенки ещё метров на сто пятьдесят, и оканчивался приземистой корявой лиственницей, у которой от середины ствола, видимо, от места прежнего отлома, росло три одинаковых вершинки. Здесь устроил я привал, с удовольствием сбросил с плеч груз, наломал сухих сучков и развёл небольшой костерок под набитым снегом котелком. Пока закипал чай, я обошёл десяток низкорослых деревьев и, наломав сухих сучков толщиной в палец и тоньше, набил ими два боковых кармана рюкзака. Выше дров не будет.
Разогрев на своем миниатюрном костре два ломтя мяса, я с хорошим аппетитом поглощал их, сдабривая кусочками мороженого масла, закусывая подогретым хлебом и запивая обжигающим чаем прямо из котелка. На второе был чай из этого же котелка, но уже с сахаром вприкуску.
Во время обеда я внимательно осматривал окрестности, но ничего живого не заметил, лишь вороны дважды пролетали снизу вверх. От места обеда одна тропа вела влево вдоль хребта, по ней ушла медведица. Вторая тропа, более натоптанная, вела вправо и наискосок вверх, к скале, которая, видимо, была отстоем. Ниже меня, к западу, насколько хватал глаз, тянулась скальная стенка, которую я преодолел полчаса назад. Метров на сто выше, на запад шла вторая, более свежая баранья тропа, именно в этом поясе склона выпасались толстороги.
Я решил прежде осмотреть отстой, к нему вела хорошо заметная тропа. Оставив рюкзак на привале, налегке поднялся к этому произведению природы, которое вблизи оказалось более сложным, чем казалось издали. Базальтовый блок, рассечённый трещинами на столбы и глыбы, занимал площадь среднего деревенского дома. С восточной стороны был он менее разрушенным и спускался в ложбину водотока десятиметровой стенкой. С западной стороны базальтовые столбы были разъединены, и высота отстоя здесь составляла четыре метра. Два крайних столба метровой толщины слегка отползли от монолита и, изломившись в нижней трети, упали на основную скалу, образовав с ней односкатную нишу, вход в которую был закрыт треугольной плитой, являвшейся отдельным выступом скального основания. Между треугольной стенкой и ребром упавшего на неё столба была щель, кое-где достигавшая ширины ладони, а на самом верху осталось треугольное «слуховое» окно, в которое можно было пролезть. За двумя прислонившимися к отстою столбами третий столб сполз вниз, открыв неширокий вход в нишу и образовав слип, обрывающийся в пустоту наподобие лыжного трамплина. Выше слипа, на уступах скалы были видны старые следы и помёт баранов, и было непонятно, как животные преодолевали эту катушку, взбираясь на отстой.
Привалив к треугольной стенке плоскую плиту, я взобрался на неё и заглянул в «слуховое» окно. Участок пола ниши вдоль основной скалы, длиною в метр и шириною немного более полуметра, был свободен от снега и покрыт тёмной подстилкой из бараньего помёта вперемежку с шерстью. Узость под наклонными столбами была прикрыта тонким слоем снега, из которого торчал рог барана. Убежище барана! Я слышал о лёжках-убежищах, используемых баранами в непогоду, но не предполагал, что это может выглядеть так капитально. Почему же ниша не забита снегом? Видимо, слип-трамплин создаёт аэродинамику, препятствующую попаданию снега внутрь, или напротив — вытяжную вентиляцию.
С настроением, приподнятым от неожиданного открытия, вернулся я к оставленному табору, забрал рюкзак и полез к верхней тропе. Вдоль границы леса я прошёл на восток полтора-два километра, теперь столько же надо пройти назад, на запад, до ручья с цирком вверху. Я иду между двумя трапповыми ступенями, расстояние между которыми метров двести, и представлено это расстояние некрутым склоном, изрезанным рытвинами временных водотоков. Гривки между водотоками чисты от снега или слегка припорошены последней метелью, а ложбины водотоков забиты снегом. Повсюду видны старые следы пастьбы баранов, многочисленные тропы через ложбины, изредка — лёжки.
Я внимательно рассматриваю места кормёжки толсторогов: похоже они едят всё, кроме кустарничков ольхи. Многие растения я не могу распознать в сухом и объеденном виде, некоторые вообще не знаю. Основу питания по объёму занимает, видимо, дриада, поедаются остролодочники арктический и чернеющий, осоки мечелистная и буроватая, мятлики, зубровка альпийская. Изредка в поедях встречаются мытники, новосиверсия, чаще — мелкие ивы, арктическая и полярная, голубика и кассиопея.
За очередной, довольно высокой и широкой гривой видны следы небольшой лавины, сошедшей с борта водотока и остановившейся у скального выхода. Из-за конечного вала лавины выскакивает всё та же светлая медведица и проворно ныряет в неширокий проход в скальной стенке. Вал лавины истоптан росомашьими и медвежьими следами, у дальнего края его видны кровь и клочья шерсти. Я уже абсолютно точно знаю, кто там лежит, и подхожу, чтобы подтвердить свою уверенность.
На дне снежной ямы, вырытой медведицей в спрессованном снегу, видны остатки барана: обломанные голые ребра и кости таза, тёмное мясо без следов жира, вывернутая нижняя челюсть со стёртыми до основания коренными зубами. От животного идёт сильный запах разложившихся внутренностей, тем не менее, я спускаюсь в яму и отдалбливаю ножом заледеневший снег вокруг головы жертвы. Левый глаз барана закрыт веком, глазного яблока под ним нет, глаз выбит давно. Я с трудом выдираю голову из снега, так и есть, второго рога нет, костный пенёк закрыт коротким, заостренным роговым чехлом. Я сразу подумал об Однорогом, когда увидел выскочившую медведицу.
Туловище и позвоночник животного неестественно изогнуты в сторону спины, судя по всему, позвоночник сломало о камень, когда баран попал в лавину. Почему он в неё попал? Думаю, основной причиной трагедии была явная старость животного. Дня через три после гибели Однорогого по запаху нашла росомаха, которая прорыла к нему нору, позже на сочный дух явилась медведица. Может быть, всё происходило не совсем так, но совершенно определённо — на Горе толсторогов стало на одного жителя меньше.
Я стал придерживаться ближе к нижней скальной стенке: не такие, оказывается, безобидные эти лавинки. До западного каньона оставалось полкилометра, когда я увидел свежие следы баранов, талый ещё помёт и удвоил внимание. Я буквально опешил, когда в пятидесяти метрах от меня из-за отдельно лежащего камня вышагнул во всей красе крупный толсторог. Животное явно заметило меня, но не спешило убегать. Полностью вылинявший, с гладкой блестящей шерстью коричневого окраса толсторог стоял на крепких ногах, боком ко мне, слегка повернув голову. Рельефно выделялись мышцы плечевого пояса, отчётливо видны сухая морда, резко расширяющаяся в области надбровных дуг, широко расставленные глаза, маленькие уши и мощные, значительно толще руки, рога. Ребристые, с хорошо заметными валиками по переднему краю рога шли от черепа вверх и в стороны, постепенно уменьшаясь в диаметре, делали полный спиральный виток и смотрели острыми концами вперед по бокам от морды. Посредине головы, между рогами и вниз до междуглазья тянулась узкая полоска белёсых волос.
Я сделал шаг по направлению к толсторогу, без промедления он сорвался с места и быстро побежал вверх по оголенному склону. За ним, откуда-то снизу пронеслись молодые толстороги, замыкал группу прошлогодний ягнёнок, который был заметно меньше остальных. Животные бежали стремительно и легко, без видимых усилий преодолевая довольно крутой склон, и через минуту исчезли, будто растворились в каменной стенке. Когда я уже подходил к камню, у которого стоял первый толсторог, вдогонку за стадом, в тридцати метрах от меня промчался второй самец. Будь у меня другие цели, оба толсторога закончили бы здесь свой жизненный путь. Зайцы и песцы берут своей плодовитостью, дикий северный олень — численностью, толстороги почти беззащитны перед человеком с дальнобойным оружием: на этих склонах вся их жизнь, как на ладони.
На месте кормёжки баранов, на склоне обтаявшей пологой ложбинки в растительном покрове преобладали кустарнички высотой в ладонь. Здесь были ива красивая, карликовая берёзка и голубика с редкими засохшими ягодками. Осоки и злаки вместе с кустарничками покрывали около половины площади, образуя пластины нетолстой дернины. Вторая половина была покрыта щебёнкой. Отдельными куртинами росли цетрарии и алектории, бараны потребляют и эти неказистые на вид лишайники.
Двигаясь вдоль склона к западу и вверх, пересёк я три одиночных следа, идущих к верхней скальной стенке, — должно быть, это прошли исчезнувшие самки. Ну вот наконец и последний подъём к цирку. На противоположной стенке каньона видна полоса белых потёков птичьего помёта, гнезда не видно. Вороны проявляют заметное беспокойство, перелетая с одной стороны каньона на другую. Намереваясь заглянуть в каньон, я снял рюкзак и довольно легко одолел девять десятых подъёма по голому каменистому гребню борта каньона. Самый верхний пятиметровый участок, за которым был уже каньон, оказался обледенелым от осенней грунтовой воды. Слой ледяной скорлупы был не толстым, кое-где из неё высовывались каменные выступы, но подняться на этот взлобок было невозможно. Влево, в каньон спускались десятиметровые базальтовые столбы, у подножия которых лежали заснеженные каменные глыбы. Русло между стенками каньона было заполнено плавно ниспадающими каскадами застывшей зеленоватой воды; основной, пятиметровый ледопад был чуть выше, его нижняя часть походила на гигантскую ледяную гребёнку. Справа от меня была крутая осыпь, переходящая в скальную стенку, для пути оставалось лишь яйцо в ледяной скорлупе.
Ледоруб бы сюда или хотя бы топор. Я достал нож и попробовал долбить ступеньку. Получилось неплохо, согретый на солнце лёд уже не был каменным, главное было не торопиться и не сломать нож. Ступеньки должны быть неширокими, чтобы только входил носок сапога, но глубокими и открытыми сверху, чтобы удобнее было спускаться. Работа заняла более часа. Вороны постепенно успокоились и замолкли. Со взлобка видно их гнездо в скальной нише, сооружённое из веток и какого-то мусора. Три птенца, сидевшие в гнезде, внешне были неотличимы от родителей.
От обледенелого взлобка удалось пройти вперёд к верхнему краю каньона, и здесь взору открылась западная половина каменного цирка, образованного вершиной ручья. Каменная чаша, диаметром около ста метров, имела обрывистые с уступами борта и была заполнена хаосом каменных глыб. Кое-где видны были каменные площадки, отдельные базальтовые столбы отъехали от борта на несколько метров, сохраняя вертикальное положение. Самым простым и понятным явлением в этом хаосе была гладкая и широкая ледяная река, белёсая по краям и зелёная посредине.
Прямо подо мной, на протаявшей площадке были видны пучки карликового кустарничка и осоки, значит и в этом каменном хаосе есть жизнь. Рассматривая нагромождения базальтовых блоков, в семидесяти метрах от себя, на совершенно открытом месте я увидел самку барана, и под ней — ягнёнка, который явно сосал её. Спустя несколько минут, ягнёнок лёг и исчез из вида, а самка начала кормиться. Что она там находит? Должно быть — лишайники, камнеломки, те же кустарнички, не видимые отсюда. Через четверть часа самка легла и сделалась почти незаметной среди камней. Я рассматривал доступную глазу территорию цирка, но ничего больше не обнаружил, хотя две другие самки тоже должны были находиться здесь. Это своеобразный родильный дом толсторогов.
Какое-то смутное беспокойство возникло в природе, стало как-то по особому глухо, явственно ощутимая тревога заполнила сознание, мне стало не по себе. Произошло всё это в короткий промежуток времени и было связано, видимо, с резким перепадом атмосферного давления.
С бортов каньона заструились снежные вихри, быстро потемнело. Оглядевшись вокруг, поспешно обратился я в бегство. Вороны-родители сидели, нахохлившись, рядом с птенцами и даже не взлетели при моем появлении. Едва спустился я с ледяной стенки, как налетел шквальный ветер, ударил по лицу заряд снежной крупы, выбивающей глаза. Сделалось совсем сумеречно, я кинул взгляд на часы — была ровно полночь.
Внизу, вдоль склона по гребням гривок несло снежные клубки. До реки здесь было не более километра, но её уже не было видно в несущемся на восток рваном и завихряющемся снежном потоке. Чуть виднелась лишь чернеющая внизу полоса скальной стенки. Успеть спуститься с этой стенки до бараньей тропы, пока ещё хоть что-то видно, — пробилось, наконец, из сумятицы мыслей конкретное решение. С обречённым хрипом пронёсся мимо в неуправляемом полёте ворон с заломленными перьями, добавив в душу тревоги.
Первый разрыв в каменном поясе оказался с большим козырьком, я обошёл его стороной, второй, метров в пять шириной, — спускался крутым, косо протянутым снежным надувом, более высоким с восточной стороны. Склон был предельно крутым, но внизу не было видно чёрных пятен, которые означали бы камни. Сняв рюкзак и закинув за спину карабин, я уселся на рюкзак, как на санки, натянул лямки-поводья и придвинулся к обрыву. Приподняв ноги, стремительно соскользнул вниз по корке надува, внизу воткнулся ногами и рюкзаком в сугроб. Инерцией меня подняло на ноги и бросило метра на два вперёд, где пропахал я всем телом канаву, больно ударило карабином по затылку, однако, всё самое страшное было уже позади. Позже, мысленно перебирая эту штормовую прогулку, я признал для себя, что этот спуск был наиболее опасным моментом: внизу мог оказаться облепленный пургой, незаметный сверху камень. Однако, другого выхода у меня практически не было.
Между тем, ветер усиливался. Почти бегом поспешил я вниз, забирая влево, к востоку, по ветру, и вскоре наткнулся на уже знакомую тропу. Её почти не было видно, осталась едва заметная ложбинка в снегу, но ноги споткнулись об уплотненное основание. Вскоре пересёк я свежий, занесённый снегом наброд: бараны прошли вниз, к лесу. Чуть было не повернул за ними, но отказался от этого намерения: добраться до леса можно только по старой бараньей тропе, другого пути для меня нет. Через полкилометра пересёк ещё следы, тоже идущие вниз: все толстороги спустились в лес, видимо, надолго эта снежная буря.
Рюкзак со спальником сильно парусит, порывами ветра меня сталкивает с тропы, я ощупываю её посохом и перебираю ногами, откинувшись спиной на ветер так сильно, что даже падаю при резких его ослаблениях. Я уже начал беспокоиться, что слишком долго иду, когда справа возникло дерево с тремя вершинами. Ну всё, до леса дошёл. А что, собственно, лес? Ведь костёр сейчас даже с бензином не разведёшь, да и не согреешься у такого костра. Узкую трубу спуска с каменной стенки не найдёшь, и самое опасное сейчас — искать её. Остаётся одно — выбирать место и закапываться в снег. Лучше в лесной ложбинке, где, возможно, удастся выкопать нишу. Конечно, в спальнике в снегу не замёрзнешь, но лежать без движения сутки или двое будет непросто. Надо добраться до бараньего убежища под отстоем.
Ветер порывистый и очень сильный, меня мотает около незримой оси тропы, я больше нахожусь рядом с тропой, чем на ней. Попытался снять парусящий рюкзак со спальником и тащить его волоком, но сразу стала мёрзнуть вспотевшая под рюкзаком спина. Впору на четвереньки встать. Сто метров до отстоя я шёл полчаса, больше всего боялся потерять тропу и буквально держался за неё посохом. Наконец, прямо перед глазами выросла чёрная стена.
Я снял рюкзак, отвязал от него спальник, вместе они не пролезут в «окно». Спальник сейчас на вес жизни. Достав из рюкзака капроновый шнур, привязал его к спальнику, чтобы он не скатился по полу убежища, когда я опущу его туда. Потом сунул в боковую щель посох, намереваясь то же сделать с карабином. Посох неожиданно с силой дернулся в руках, за наклоненными каменными столбами метнулась вверх тёмная тень, метнулась беззвучно, потому что вокруг буквально ревела, я не могу подобрать другого слова, наполненная снегом воздушная стихия. Вот это да! Значит, я выпугнул из убежища хозяина? А может быть, это медведица. Нет, медведица слетела бы по слипу вниз, наверх ей не забраться. Вверх может выскочить только толсторог. Вершина отстоя была совершенно не видна в снегу.
Я спустил в убежище рюкзак за отстёгнутую лямку, потом — спальник на шнуре и, наконец, полез сам. Первая попытка окончилась неудачно, не хватало сил подтянуться к окну ногами, замёрзли руки и не держались за выступы камня. Отогрев их, я соорудил из сложенного вдвое шнура восьмёрку, надел её на угол «слухового» окна и, обдираясь об острые выступы, проник в убежище. Сев на спальник и навалившись спиной на рюкзак, вытянул ноги, закрыл глаза и тут почувствовал, как бесконечно устал. Гудели ноги, саднило ушибленное колено, ныли поясница и оттянутое карабином плечо, щипало подмороженные пальцы рук, болели нахлестанные снегом глаза. Боже, как я устал!
Здесь было тихо. Тихо в том смысле, что не было ветра, а в смысле звуков адская их какофония дополнялась низким, слегка меняющим тональность гулом, который шёл от открытого входа. Ветра внутри не было, ощущались не сильные, но плотные движения воздуха, как будто в маленькой комнате кто-то резко открывал и закрывал дверь. В убежище темно, видно лишь серый треугольник входа, ощутимо и неприятно пахнет бараном.
Двигаться не хочется: отдыхает тело, отдыхают закрытые глаза. Бедный хозяин убежища! На скале ему долго не выдержать, догадается ли уйти. Мы могли бы поместиться здесь вдвоём, запах можно и перетерпеть, но ведь не принято. Наверное, до него тоже доносится мой запах, не менее противный, чем его для меня. Мысли становятся расплывчатыми.
Я резко встряхиваюсь, видимо от клевка носом, выпрямляюсь сидя и ударяюсь головой о наклонный потолок убежища. Спасибо шапке! Чувствую озноб, влажная от пота одежда заметно холодит тело. Достаю из кармана ветровые спички в пластиковом пакете, вскрываю обёртку и зажигаю спичку. Площадь пола — полтора на два метра: та половина его, на которой я сижу, покрыта толстым слоем подстилки, вторая половина под снижающейся кровлей присыпана снегом. На краю снежной полосы глаз автоматически отмечает горошины помёта пищухи: значит, ещё один житель есть в этом жилище. Влево в скалу идёт через всю стену снизу вверх широкая трещина, образующая на выходе в убежище небольшую нишу, вот и место для костерка, похожее на камин.
Разобрав рюкзак, я сложил запасы «дров» в сухой угол, надул матрац и постелил на него развёрнутый спальник. Верхний маскировочный костюм я укладываю в рюкзак, влажные носки и портянки — в спальник, резиновые сапоги ставлю в изголовье «вымораживать». Надеваю на ноги запасные, толстой вязки носки, на голову — шерстяную шапочку, забираюсь в спальник и застёгиваю его до подмышек.
С помощью таблетки сухого спирта удалось развести в «камине» костёр, положив в него для первого раза целый десяток разнокалиберных сучков длиной в палец. Костёрчик разгорается, освещая убежище, запахло палёной шерстью, видимо была в «камине». Струйка дыма поднимается вдоль трещины в скале до потолка, там растекается тонким слоем, потом небольшими порциями её начинает выбрасывать в проём входа. Видно, как по желобу-трамплину у входа несётся вверх закрученный по пологой спирали тугой гудящий поток. Плотность подсвеченных костром снежинок в потоке меняется импульсивно, импульсы проходят снизу вверх с неравными интервалами, подчиняясь какому-то неведомому ритму и создавая световое оформление рёву стихии. И не только световое. В промежутках между импульсами из вращающегося потока внизу проёма в убежище вбрасывает снежинки и выхватывает порции дыма под потолком. А при прохождении сильных импульсов создаётся воздушный толчок, как при закрывании двери. В это время снежинки с порога взлетают, и их снова втягивает в поток.
Я с трудом оторвался от фантастического зрелища, когда прогорел костерок и погасла подсветка. Как неосмотрительно, дров-то ведь нет! Я сгрёб в центр остатки обгоревших сучков, добавил четыре «полена» и аккуратно набрал в котелок снега из угловой части убежища. Втыкая в трещину посох, чтобы повесить на него котелок, нащупал что-то мягкое и выгреб в «камин» клок сухой травы, уколол палец о стебель шиповника и отодвинул траву назад. Это запасы пищухи, посмотрю позже, когда станет светлее.
Как только вода в котелке согрелась, я дополнил котелок снегом, четырежды подкладывал порции топлива в быстро прогорающий костёр, пока вода не закипела. После ужина я окончательно согрелся, бельё на теле подсохло и перестала ощущаться его влажность.
Я смотрю на мерцающие угольки, которые при движениях воздуха ещё освещают малиновым светом стенки «камина», протягиваю к свету руку с часами, время четыре часа утра, и тут сквозь однообразный рёв пурги слышу дробный стук копыт по крыше, один и второй, стукнул камень и... больше ничего. Нет, это не могло показаться, такой ни на что не похожий стук. Видимо, ушёл всё же толсторог. Даже как-то легче на душе стало, хотя я успел забыть про него за своими заботами. Как хорошо, что нашлось это убежище. Трудно придумать что-либо надёжнее в такую погоду. Ещё бы дров побольше, и было бы как в гостинице. Я перебираю в памяти самые плохие ночёвки, совсем плохих набралось три. Не так уж много, учитывая бродячую жизнь.
Когда проснулся, было необычно тихо. Я высунулся из спальника и стащил с головы шапочку: тишина стояла физически ощутимая, вязкая. В убежище было достаточно света, чтобы рассмотреть детали, однако скалу за слипом не было видно. Я вылез из спальника и, придерживаясь за стенку, придвинулся к выходу. Всё вокруг было закрыто густым туманом. Откуда туман зимой? Да это же облачность, глухая облачность, в которой не видно вытянутой руки. Конечно, если бы после такой бури сразу появилось солнце, это был бы непорядок, а вот такая молочная оболочка в самый раз.
Я быстро продрог и вернулся в спальник. «Должно быть градусов десять мороза», — автоматически отметил я и, сидя в спальнике, начал разжигать огонь. Хлеб и варёное мясо, предусмотрительно оставленные в спальнике с вечера, были пригодны к употреблению, вскоре был готов и чай. После завтрака я, не спеша, занялся детальным обследованием убежища.
Сначала — рог. Пришлось приложить усилия, чтобы выдрать его из подстилки, куда он был впечатан средней частью спирали. Оказывается, подстилка устилает весь пол убежища довольно толстым слоем, просто у наклонной стенки она прикрыта снегом. Это оказался правый рог восьми-девятилетнего барана, часть рога, находившаяся в подстилке, сильно расслоилась, знать давно он лежал здесь. Первая мысль была, что он принадлежал Однорогому, погибшему в лавине, но потом я вспомнил, что у того отсутствовал левый рог. В двадцати сантиметрах от основания ребристая часть рогового чехла проломлена почти насквозь и сильно разрушена, судя по всему, от удара об острый край камня, где-то при каком-то ударе хозяин разбил рог и сорвал его с костного основания, а здесь, задев о каменную крышу, окончательно уронил.
Теперь — подстилка. Кроме измельчённого бараньего помёта, из которого она состояла на девять десятых, и ломаной шерсти, здесь были корни и остатки стеблей каких то растений. Толщина подстилки в разных местах была от пяти до пятнадцати сантиметров, и прошло, вероятно, не одно десятилетие, пока на каменистом ложе нарос такой матрац.
И, наконец, самое интересное — запасы пищухи. Рогулькой посоха я подгрёб сено к камину и осторожно взял его, снова уколов руку. В клочке сена, объёмом в двухлитровую банку, оказалось шесть стебельков шиповника, три из них с остатками цветков. Не думаю, чтобы пищуха питалась стеблями шиповника, слизистая её рта ещё чувствительнее к шипам, чем мои пальцы. Стебли шиповника закладываются, чтобы исключить поедание запасов другими животными. В Саянах значительно большие запасы сена пищух тоже нафаршированы шиповником. Я сортирую растения, которые здесь хорошо сохранены, по видам. Остролодочник арктический и осока мечелистная — по два десятка растений, папоротник — восемь листовых пластин, остальная масса — незнакомые для меня растения.
Северная пищуха довольно обычна здесь, в подгольцовом поясе, и в какой-то мере является пищевым конкурентом толсторога. Из сорока восьми видов растений, поедаемых баранами в Путорана, двадцать один используется пищухами. Однако, она заготавливает запасы в период интенсивной вегетации растений, бараны в это время пасутся значительно выше, в гольцовом поясе гор.
Если говорить о пищевой конкуренции, то значительно больший ущерб скудным пастбищам толсторогов наносят северные олени, которые кое-где заходят, вернее, проходят через эти пастбища. Из используемых баранами растений олени поедают более тридцати видов.
Я сложил зелёную, с хорошим летним запахом коллекцию трав назад в трещину за камином, хотя хозяйка запасов, скорее всего, погибла с осени. Неясыть смахнула с камня или горностай поохотился. Посещаемые запасы обычно усыпаны помётом пищух, а здесь травка чистая, хоть чай заваривай. И помёт на краю снежной подстилки оказался старым, выступившим на поверхность в результате испарения снега.
Закончив обследование убежища, я выбрался из спальника, умылся снегом и выглянул в окно, высокий пол убежища позволял это сделать без помощи верёвки. Белое молоко тумана скрыло даже камни у подножия стенки. Я снова забираюсь в спальный мешок, перебираю в памяти события последних дней и мысленно забегаю вперёд. Что будет дальше? Я не имею в виду завтрашний день, тут все ясно. Я и сейчас смог бы добраться до палатки, приложив определённые усилия, сейчас просто нет необходимости торопиться. Меня беспокоит вопрос, останусь ли я на Аяне. Если быть откровенным перед самим собой, то ведь посмотреть на баранов я полез на тот случай, если не удастся вернуться сюда.
Прожив здесь почти год, я только соприкоснулся с путоранскими экосистемами, понаблюдал поверхностно отдельные природные процессы попутно с работой, второпях, не разобравшись в их сути и не уловив закономерностей. Судя по публикациям, в экологическом плане Путорана — это огромное белое пятно. Какой бы вопрос ни взял, всё неизвестно или известно предположительно, приблизительно, поверхностно. Конечно, путоранский медведь не летает, а ходит по земле и на зиму ложится в берлогу. Но куда он летом исчезает с Аяна, чем питается, где устраивает берлоги, приносит ли вред толсторогам и какой. Или такой вопрос: у баранов на Горе толсторогов на шесть взрослых самок к годовалому возрасту осталось три ягнёнка, а ведь родилось пять-шесть. Таких вопросов можно задать сотни. Ответов пока нет, и будут они вероятно не скоро. Энтузиазм исследователей природы что-то приутих в последние десятилетия, поуменьшилось число романтиков и фанатиков этого дела.
Время в безделье тянется медленно. Стараешься растянуть примитивный процесс приготовления пищи, время от времени делаешь разминку типа утренней зарядки, пытаешься привести в систему то, что удалось узнать в процессе зимовки, но «умные» мысли становятся тягучими и не хотят укладываться в систему. В этой пещере слишком явно заметно безделье, здесь не надо бороться за существование, но, одновременно с этим, ничего невозможно добавить к этому существованию. На свободе, в обыденной жизни, хоть создаётся иллюзия целенаправленности твоих усилий, хотя чаще всего усилия вызваны сиюминутной потребностью, здесь даже этого нет. Подчас, и не только в этом убежище, у меня возникают мысли о бесполезно теряемом времени, хотя нет и чёткого представления о том, какое времяпрепровожде- ние можно считать полезным. Полезным для кого и для чего? Где критерии полезности? Ответов нет.
Разменяв очередные, третьи, сутки, я подобрал во время завтрака остатки мяса и масла, уложил оставшийся кусочек хлеба и горсть сахара в котелок и собрал вещи. Видимость снаружи не улучшилась, но начались какие-то подвижки тумана на восток. Наверное, над озером уже солнце светит. Выбросив наружу вещи, я с изрядными затратами труда и старания выбрался из темницы. Спасибо убежищу!
Следов никаких не осталось, но баранья тропа хорошо прощупывалась ногами и посохом, и я побрёл не спеша. Странное это было шествие, и странные, ранее не изведанные ощущения. Видишь свои ноги и посох, видишь два-три следа позади себя, а больше ничего нет, не за что взгляду зацепиться. Я считаю шаги, они короткие, по полметра. Через двести шагов снимаю рюкзак, привязываю к нему конец шнура, отхожу на длину шнура и делаю полукруг ниже рюкзака. Завершив полукруг, ничего не задеваю шнуром, прохожу с рюкзаком по тропе ещё полсотни шагов и повторяю маневр. На этот раз я натыкаюсь на дерево с тремя вершинами и подтягиваю рюкзак к себе. Теперь — строго вниз по гребню гривки. Охватив серединой шнура дерево, я складываю шнур вдвое и, намотав конец его на руку, спускаюсь вниз, ощупывая посохом пространство и землю впереди себя. Длина пути — метров десять, но торопиться некуда. Когда шнур натягивается, я подтягиваю его к себе за один конец и охватываю им очередное дерево.
До бровки нужно повторить эту операцию раз двадцать, но уже на седьмом колене неожиданно светлеет: это рваный ватный край облака отползает к востоку. Я вижу край скальной стенки и, поспешно смотав шнур, успеваю пробежать вниз метров пятьдесят, пока не наползает с запада отвисшее до земли белое вымя, наполненное молоком. Я сажусь в снег, наваливаюсь рюкзаком на склон и жду очередного просветления, которое обязательно будет.
Ниже каменной стенки было совсем светло, утончающийся слой облачности медленно сползал к востоку, как драное ватное одеяло. Гора за речкой Ноку-Урек уже была освещена солнцем. Спускаюсь чуть ниже и, пересекая мыски леса, поворачиваю на запад, к спуску со второй террасы.
Через полкилометра, в очередном языке леса, натыкаюсь на свежие наброды баранов и через минуту вижу их самих, убегающих вверх по соседней гривке. Они мелькают меж камней, то исчезая, то появляясь, их кажется много в этом мелькании. Уже под стенкой они выбегают на чистое место, их действительно много — семь, нет, восемь штук. Это значит, объединились вторая и третья группы и к ним присоединился взрослый самец.
Выскочив на стенку, взрослый баран останавливается, а остальные животные исчезают из поля зрения. Последним растворяется в серой стенке прошлогодний ягнёнок, отставший от стада. Толсторог стоит, как каменное изваяние, чётко выделяясь на белом фоне склона, лежащего выше, я хорошо различаю рога и даже уши, торчащие по бокам от головы под сводами рогов. До толсторога расстояние уверенного выстрела, ещё раз отмечаю для себя беззащитность этого красавца перед вооруженным человеком. Я прицеливаюсь в камень рядом с животным и нажимаю на спуск. Видно белое пятно от удара пули, доносится звук удара, а толсторог продолжает стоять, не шевельнувшись. Лишь после второго выстрела он срывается с места, бежит вверх по склону и занимает позицию на очередном отстое.
Мне хочется найти место, где животные прятались в бурю. Я оставляю рюкзак на тропе, которую пробили убегающие бараны, и иду обрезать следы по нижнему краю пастбищного участка. Почти час я обследую две облесенные гривки, нахожу два десятка лёжек, но все они на открытом месте, с входными и выходными следами, то есть появились уже после бури. Свежий снег неглубок, всё пастбище испещрено копаницами размером в лист тетради. Голубика, осоки, остролодочник, горец, изредка ягель. Интересная штука с этим ягелем. По сообщению Володи Ларина и Тани Шелковниковой, изучавших питание толсторогов, в октябре-декабре ягель занимает в их рационе более половины объёма, в остальные месяцы — не более десяти процентов. Видимо, богатый углеводами ягель необходим для предзимней заправки и подготовки к гону.
Потеряв надежду найти убежище толсторогов, я вернулся к рюкзаку и рядом с ним обнаружил старые промёрзшие следы, идущие сверху, на которые прежде не обратил внимания. Поднявшись по ним полсотни метров, я нашёл то, что тщетно искал в лесу: семь кучно расположенных лёжек в густой куртине низкорослого ольховника на подветренной стороне склона гривки. На каждой лёжке мочевые метки, оставленные после окончания бури, классический случай для определения пола животных. Два самца и пять самок, взрослый самец пережидал ненастье где-то в другом месте. У баранов, как и у всех диких животных, рождается примерно одинаковое количество самцов и самочек, но с возрастом самцов становится меньше: в силу более активного поведения они чаще гибнут.
Через километр пути, почти у спуска со стенки пересекаю следы другой группы баранов, идущие вверх, — видимо, убежали после моих выстрелов. Ниже, в лесу, видна сетка свежих набродов и копаниц.
У палатки всё в порядке, только внутрь надуло косой сугроб снега полуметровой высоты. Выгребая снег, я заметил орлана-белохвоста, тяжело летящего над второй террасой, в его лапах была видна ноша, заметно свисающая под птицей. Я попытался поймать орлана в объектив зрительной трубы, поспешно вынутой из футляра, но не смог этого сделать. Что он нёс в лапах? Скорее всего это был кусок оленины, часть волчьей добычи, хотя мог быть заяц, да и ягнёнок полностью не исключался. Придётся сходить к гнезду орлана, я знаю, где оно находится. Желание побывать у гнезда возникало и раньше, теперь появился дополнительный интерес.
