Вы здесь: новости 
статьи Воспоминания об отце (К 110-летию со дня рождения Е. Н. Пермитина)
Пермитин Юрий Ефимович
Мой отец, Ефим Николаевич Пермитин, родился 8 января 1896 года в Восточном Казахстане, в небольшом уездном городке Усть-Каменогорске, что стоит на берегу многоводного Иртыша, в двухстах верстах от железной дороги.
Он был старшим из тринадцати детей в семье Николая Николаевича и Ирины Тимофеевны Пермитиных — замечательных сельских тружеников.
Николай Николаевич занимался плотничьим, столярным и кузнечным ремеслами. Как столяр-краснодеревщик стоял за верстаком по 12 и более часов в сутки, поднимая многочисленную семью, мать была крестьянкой, очень любила природу. «Самыми радостными воспоминаниями детства, — писал впоследствии отец, — были поездки на пашню с матерью. Она говорила: “Умирать начну, вывезите меня в поле — сразу оживу!”... Драгоценное наследство получил я от своих родителей — крепкое здоровье и горячую любовь к природе».
В атмосфере доброты, уважения к труду, почитания высоких моральных ценностей росли братья и сёстры многолюдной семьи Пермитиных. К этому надо добавить, что у них была замечательная бабушка — талантливая сказительница и певунья, хорошо владела народным языком, что передалось и внукам.
Окончив 3-классное городское училище, отец устроился работать «мальчиком» у купца-кондитера. Менее чем за год пребывания «в людях» он подготовился к сдаче экзаменов за учительскую семинарию, получил диплом и стал учительствовать в таёжном посёлке Тулату, в четырехстах верстах от отчего дома, а потом — в селе Половинкино на Алтае. Все свободное от школьных занятий время он проводил в лесах с первым своим ружьём — дробовиком, которое он купил на заработанные деньги совсем мальчиком. «С охоты началось моё детство», — писал он позднее.
В начале Первой мировой войны отца мобилизовали и направили в школу прапорщиков, а затем на фронт, где он командовал взводом, а потом ротой разведчиков. Там-то, наверняка, пригодились его охотничьи навыки и умение наблюдать в природе.
В Февральскую революцию его избрали в полковой комитет солдатских депутатов, а после Октября он, демобилизовавшись, вернулся в Усть-Каменогорск. Но в это время в Сибири разгорелась гражданская война, и Пермитин, как офицер, был призван в белую армию, но вскоре перешёл на сторону красных и воевал в их рядах до победы над колчаковцами. В конце гражданской войны он исполнял обязанности военного коменданта Усть-Каменогорска, работал в отделе народного образования, занимал и другие посты.
Но всё это его не удовлетворяло. У него была давняя мечта: стать писателем, заняться литературным трудом. Он ещё в детстве пробовал писать стихи, а во время войны публиковал во фронтовых газетах очерки.
В Усть-Каменогорске в то время был городской Клуб (союз) охотников-любителей. Отец решил оживить его работу — предложил реорганизовать его в уездный и промысловый, с заключением договоров, сдачей пушнины, снабжением охотников боеприпасами. В 1922 году, по согласованию с правлением городского союза охотников, он решил в одиночку на лошадях (где верхом, где — на дрожках) объехать все отдаленные глухие таёжные деревни и заимки Усть-Каменогорского уезда, провести там опрос и собрания охотников-промысловиков, собирая пушнину в счёт вступительных взносов в уездный союз и приобретения охотничьих боеприпасов.
Вернулся отец лишь в декабре, уже по санному пути. В правление городского союза охотников был сдан отчёт о поездке и намеченная программа первого собрания предстоящего уездного союза охотников. При обсуждении этих материалов кто-то предложил опубликовать их в виде отдельной брошюры и разослать по уезду.
И вот тут-то отцу пришла в голову смелая мысль — а не организовать ли специальный охотничий журнал? Пусть он будет ежемесячный, подписной и носит название «Охотник Алтая»! Правление дружно поддержало эту идею, решили, что редактором (не только автором идеи и организатором) должен стать Ефим Николаевич.
Так, на чистом энтузиазме был создан первый на Алтае уездный союз охотников с собственным литературно-художественным журналом!
Идея создать охотничий журнал в захолустном провинциальном послевоенном Усть-Каменогорске в 1923 году, когда страна только-только начала восстанавливаться после революции и гражданской войны, казалась неосуществимой. Ольга Михайловна Тарлыкова, сотрудник восточно-казахстанского историко-краеведческого музея, исследователь творчества Е. Н. Пермитина, пишет, что в начале двадцатых годов в Сибири нет-нет да и возникали охотничьи журналы, но очень ненадолго: на первом же году прекратил своё существование журнал «Охота и природа Амурского края», начатый было издаваться Амурским народным обществом правильной охоты. Только один номер журнала «Горно-Алтайский охотник» (тираж 100 экз.) выпустил Горно-Алтайский кооперативный союз охотников, всего тремя номерами ограничился «Забайкальский таёжник».
Первый номер «Охотника Алтая» вышел в январе 1923 года. Издан он на оберточной бумаге тиражом 200 экз. Сотрудники редакции и рабочие-печатники работали без зарплаты. Но постепенно росла популярность журнала, а вместе с нею и число подписчиков. Отец часто публиковал в журнале свои рассказы и очерки. В первом номере опубликован его рассказ «Памяти поэта-охотника», в последующих — стихотворение «Весенние мотивы», рассказ « В белках», главы из романа «Капкан».
В конце года журналу оказал скромную поддержку губотдел ВПСО — государству нужна была валюта, а такой валютой в Сибири было мягкое золото — пушнина. Журнал же способствовал тому, чтобы её было больше.
В 1925 году журнал из уездного превратился в общесибирский и стал издаваться в Новониколаевске (Новосибирск) под названием «Охотник и пушник Сибири». Отец продолжал оставаться его редактором.
Публиковаться в журнале стали известные охотоведы и учёные страны. Как отмечают исследователи творчества отца (Г. Манторов, М. Шкерин, С. Смирнов, О. Тарлыкова), журнал сыграл существенную роль не только в развитии охотничьего хозяйства Сибири, но и в становлении и развитии сибирской художественной литературы. Просуществовал он (с разными названиями) четырнадцать лет.
Из этого журнала вырос как писатель и мой отец. Через все его художественные произведения прошли образы охотников, сцены охоты, пейзажи горячо любимой им природы.
«Более полустолетия не расстаюсь с ружьём, много пережёг пороху и, конечно, немало перевидел разных охотников. Но дело даже не в длительности моей охотничьей жизни, начатой очень рано, а в том, что мне выпала судьба быть организатором одного из первых советских охотничьих журналов», — писал отец в своей биографии.
После публикации отдельной книжкой рассказа «В белках» (1927), романа «Капкан» (1929), повести «Когти»(1931) отец вошёл во Всероссийское общество крестьянских писателей, его пригласили сотрудничать в журнале «Земля советская» и в издательство «Федерация».
В 1931 году он переехал в Москву, где очень скоро вошёл в круг известных писателей, таких как М. Шолохов, А. Новиков-Прибой, Н. Смирнов и др.
Всю свою жизнь отец был активнейшим защитником природы, ратовал за разумное ведение охотничьего хозяйства, боролся с браконьерством и с бездумной вырубкой лесов. За свою жизнь ему посчастливилось пережить радость многих охот. Встречался в тайге с медведем, занимался соболиным промыслом, любил охоту в степях на дроф и на гусей на озере Чаны и на Каспии. Переехав в Москву, полюбил неизвестную ему ранее охоту с гончими на зайцев. Старался не пропустить весной вальдшнепиную тягу. Это — единственная охота, с которой он не привозил трофеев. «Люблю послушать весенний шум... Не поднимается рука на хмельного от любви красавца-вальдшнепа», — как будто оправдывался он.
Правдивее, теплее и ярче, чем написал об отце его многолетний друг и писатель-охотник Николай Павлович Смирнов, пожалуй, не скажешь: «Был он человеком большого сердечного тепла, душевной чистоты и ясности, до седин сохранил непосредственную детскость и восторженность в восприятии мира, обладал безупречной правдивостью и честностью и в жизни, и в художественном слове».
В одну из встреч в Москве, обсуждая со Смирновым охоту и удивительную охотничью страсть, отец говорил: «Этого никогда не забудешь, стоит только представить себе и вспомнить наш дремучий бор, мохнатые ели и листвянки, закрывающие небо, пахучую осеннюю тишину и звень, костёр в сумерках — люблю охотничьи костры! — ружья, битых глухарей, лаек около ноги... молодой осенний рассвет, когда ревут в любовных схватках олени... или август в наших горах, синюю дымку неоглядных далей, прохладу Иртыша, его прозрачные волны, великий простор степей на другом берегу...»
— Да вы поэт, Ефим Николаевич! — восклицал Смирнов.
— Каждый настоящий охотник в душе — поэт, — соглашался отец.
Почти всегда на охоте с отцом были друзья-охотники. Они любили его за радушие, за взыскательную честность в дружбе, за умелое руководство в совместных охотничьих поездках, за его темперамент и силу, называя его на охоте «лосем». Любили охотники в Новосибирске и в Москве бывать в нашем доме. Славилось пермитинское застолье.
Моя мать, Анастасия Ивановна, великолепно готовила дичь, подавая её к столу с брусничным вареньем. Вызывали восторг гурманов и сибирские пельмени, в лепке которых принимала участие вся наша семья, включая и отца.
У Ефима Николаевича был прямой, бескомпромиссный характер, он всегда говорил то, что думал. «Демон правдолюбия нередко подводил меня», — писал он в одном из писем.
Мой дед, Николай Николаевич, говорил своему старшему сыну:
— Трудно тебе, Ефимий, будет на свете.
— Это почему, отец?
— Первое — уж очень горяч, опасен для самого себя. Второе — рёбра у тебя продольные, не гнутся.
Именно эти черты характера сыграли роковую роль в жизни Ефима Николаевича. В январе 1938 года в расцвете своих творческих сил он был необоснованно осужден и сослан в Казахстан, в г. Павлодар.
Закадычным другом отца был Валериан Павлович Правдухин — человек, для которого охота и общение с природой были насущной необходимостью, источником живой жизни, автор замечательной книги об охоте «Годы, тропы, ружьё», безвременно погибший в сталинских лагерях. На титульном листе книги, хранящейся в нашей библиотеке, автограф Правдухина: «Ефимию Николаевичу Пермитину с твёрдой надеждой вместе провести не одну охотничью путину. Побродить с ружьём в наших просторах и сжечь не один костёр под ситцевым небом Родины».
Весну друзья-охотники часто встречали в непролазных камышах озера Чаны. «Там мы слушали всегда волнующий охотничье сердце гогот сторожких местовых гусей, любовались неисчислимыми станицами пролетающей казары, величественными табунами лебедей, стремительными косяками утьвы всех пород, как сетью кроющей апрельское небо над обширной низменностью знаменитой Барабы», — писал отец в воспоминаниях о своём друге.
Несколько раз он бывал на родине Правдухина. Друзья сплывали на лодке вниз по Уралу. «В глубоких омутах ловили сильных, буйных на уде сазанов, в ковыльной приуральской степи стреляли пугающе-трескучих на взлёте куропаток и стрепетов», — в тех же воспоминаниях.
Друзьями отца были замечательный писатель, участник Цусимского сражения с японцами, Алексей Силыч Новиков-Прибой, герой Советского Союза знаменитый партизан Григорий Матвеевич Линьков, писатели — Д. Зуев, Н. Зарудин, В. Кудашев и другие — все страстные охотники.
Большую радость в Москве доставило отцу знакомство с Михаилом Александровичем Шолоховым. «Тихий Дон» был одной из настольных книг моего родителя. Отец бывал в гостях у Шолохова в Вешенской и общался с ним, когда писатель приезжал в Москву.
Душевной, творческой иконой отца был Лев Николаевич Толстой. Он несколько раз ездил в Ясную Поляну, собирал всё, что имело отношение к творчеству великого писателя, и говорил: «Никому из нас никогда не дорасти до него, но учиться у Льва Толстого — наша святая обязанность».
Отец очень любил и ценил охотничью литературу. Его любимыми книгами об охоте были «Записки мелкотравчатого» Е. Дриянского, «Друг человека» Ю. Смельницкого и уже названная книга В. Правдухина. Он гордился дарственными книгами с автографами В. Арсеньева, С. Бутурлина, Н. Байкова. В беседе с Николаем Павловичем Смирновым он говорил: «Знаете, мечты и воспоминания об охоте, которые постоянно живут в глубине нашей бродяжьей души, дают дополнительную зарядку в работе. Только представить, что через какой-то срок окажешься на охоте, на вольной волюшке, и снова забурлят силы... а сил пока хватает. Есть ещё порох в пороховницах».
Я с пяти лет помню отца-охотника. В то время мы жили в Новосибирске, где отец издавал журнал. Помню, как вечерами, до поздней ночи он сидел в своём кабинете за письменным столом и заряжал патроны, готовясь к предстоящей охоте. На столе, вместо обычных рукописей, стояли весы, на которых отец тщательно взвешивал порох и дробь.
Помню, как в день возвращения отца с охоты я накануне не спал почти всю ночь, ждал его уже с утра и не находил себе места. А когда подъехала телега с охотниками, и отец внёс связку дичи, я бросился к ней, перебирал птиц и «пьянел» от характерного их запаха. Помню красавца чёрно-пегого сеттера-лаверака Дэна — крупного, сильного, страстного кобеля. Дэн подавал битую утку даже поздней осенью из ледяной воды.
Отец любил охотничьих собак и не жил без них ни на Алтае, ни в Новосибирске, ни в Москве. Любимцем его на всю жизнь остался лаверак Кадо, выращенный и натасканный им со щенячьего возраста. Кадо был единственной собакой у отца, работающей с анонсом. Умер Кадо, к величайшей скорби отца, в молодом возрасте, заразившись от укуса клеща пироплазмозом. Тогда же у отца был любимый красавец конь Костя, взращённый им с жеребячьего возраста и спасший ему жизнь, когда отец вёз мешки с собольими шкурками из отдаленных деревень и заимок горного Алтая в Усть-Каменогорск и ему пришлось уходить от бандитов. Этот драматический эпизод своей жизни отец описал в автобиографической трилогии «Жизнь Алексея Рокотова».
В Новосибирске у отца был свой питомник лавераков. Производителей ему удалось выписать в те тяжёлые времена из Польши. За щенками из питомника Пермитина гонялись многие охотники города. Позже, уже в Москве, у нас была карело-финская лайка Волчок, которую отец купил прямо на охоте, восторгаясь её работой по глухарю и белке.
Когда я увлёкся таёжной охотой, мы, к радости отца, воспитали красавицу западносибирскую лайку Урзу, от которой получили потомство — Найду и Чока. Эти собаки не только держали кабана, но работали и по медведю. Можно сказать, что Урза и Чок спасли меня и моего напарника от раненного на берлоге медведя. Первым выстрелом из штуцера напарник промахнулся, а вторым, как оказалось, прострелил голову Чоку. Мне пришлось почти в упор добивать разъяренного зверя.
Охота и рыбалка облегчили жизнь отцу и даже помогли выжить в его пятилетней ссылке в Казахстан во времена сталинских репрессий. Сначала местом его поселения был г. Павлодар, потом — захолустное село Иртышск. Поскольку отец был «вольный» ссыльный (он имел мужество и силу не подписать ни одной бумаги, компрометировавшей его как врага народа, сколько ни бились с ним так называемые «следователи»), ему разрешалось иметь охотничье ружьё и охотиться в окрестностях Павлодара и Иртышска. Правда, он должен был регулярно приходить и регистрироваться в управлении НКВД.
Охота же в то время была в тех местах великолепной. На заливных лугах Иртыша в озерцах, бочагах и в притоках реки гнездились многочисленные утки. В подступившей к городу степи водились зайцы, лисицы, корсаки. Бедствием для казахов-скотоводов были волки. «Бросили щуку в воду», — мрачно шутил отец. Первое, что сделал он в Павлодаре, — на деньги, присланные мамой из Москвы, купил ружьё, старенькую курковую тулку 12 калибра. В первом письме из Павлодара от 7 октября 1939 года он писал в Москву: «Буду охотиться в этой дыре, если не разучился стрелять».
Проблема была тогда с охотничьими припасами. Порох, пистоны, дробь являлись дефицитом. Дробь охотники и отец научились делать сами. Отец сливал расплавленный свинец через дроболейку (ковшичек с дырками) в жидкое кислое тесто, а потом обкатывал её между двумя чугунными сковородками. Пыжи высекали из старых валенок.
Вскоре по прибытии в Павлодар и оглядевшись, отец устроил приваду на волков и лисиц недалеко от своего дома на окраине города. В одну из лунных ночей к приваде подошел волк. Отец убил его. Это был драгоценный трофей, потому что за шкуру волка можно было получить порох и пистоны. Стрелял отец у привады и степных лисиц-корсаков, за шкурки которых тоже можно было получить боеприпасы.
В ссылке охота буквально кормила отца. «Я сыт ружьём», — писал он в одном из писем. Часто и нам перепадали его охотничьи трофеи — он присылал в Москву посылки с утками.
Охота спасала его и морально. В письме от 24 октября 1939 г. он сообщает: «Хожу на охоту. Вчера добыл 10 уток, выхаживаю за день по 30—40 километров... Наслаждаюсь возможностью выйти в поле на берег Иртыша или пройти по улицам без конвоиров. Потому и здоров физически. Жажду поскорее взяться за работу, чтобы снова быть полезным и стране моей, и семье. Без этого не могу жить... И ещё — конфискации имущества у меня нет. Если тебе /маме — Ю. П./ окончательно откажут выдать мой «Навотный» /его любимое великолепное ружьё штучной работы 12 калибра — Ю. П./, я буду писать Наркому НКВД и Верховному прокурору. И через Шолохова, который понимает, как дорого охотнику его любимое ружьё, в Президиум Верховного Совета».
Ружьё отцу так и не вернули.
Ещё выдержки из писем того периода:
21 ноября 1939 г.
«Работаю довольно усидчиво. Задумываю новую детскую книжку о сердце тайги, о зверушках: медвежонке, барсуке, зайце и глухаренке. Все персонажи будут наделены интересными психологическими чертами характера. Думаю, что построенная на увлекательном сюжете, она будет интересна и для ребят, и для взрослых».
6 декабря 1939 г.
«Был на охоте, убил одного зайца. Видел всего трёх косых. Плохо с зайцами. Исходил более 30 километров. Ну вот, опять я с мясом до воскресенья. А в воскресенье, если не будет пурги, снова пойду».
2 апреля 1941 г.
«Если бы вы знали волнение, с которым я шёл в поле: меня словно на крыльях несло. Я готов был плясать от радости — ведь это же моя первая весна после двух вёсен тюрьмы. Чудеснейшая весна!»
Ещё письма из ссылки:
«Возвращаясь с работы, я увидел гуся гуменника, низко летящего над городом. Солнце заливало землю, и крылья этого гуся казались серебристыми. Я долго смотрел на него и слушал величественный, волнующий его гогот. Смотреть на солнце было больно, у меня навернулись на глаза слёзы... Первый гусь за три весны!
...Сегодня такое же тихое розовое утро. Благостно тёплый ветер тянул с лугов, принося запах талой земли. Давно уже у меня не было так сладостно на душе, и какая-то вера в радость жизни. Я твёрдо решил — завтра возьму чайник, хлеба и на весь выходной день без ружья ( охота весенняя ещё под большим вопросом) пойду к озёрам. Утки пришло уже очень много, посмотреть и послушать будет кого. В поле возьму с собой блокнот и буду писать с натуры пробуждение озёр и зарослей тальника. В таком же возбужденно-радостном настроении прошёл у меня весь день».
Весеннюю охоту разрешили, и в письме от 20 апреля отец сообщает:
«...Только что отправил вам посылочку моего первого выхода в поле с ружьём. Убил 8 уток. Бесконечно рад, что смог осуществить мечту зимы. Стрелял неожиданно хорошо: по-прежнему, как тогда, когда жил в Новосибирске. Как я смог войти в «форму», не знаю, и мне казалось, что это качество я утратил безвозвратно вскоре после отъезда из Новосибирска. Но вот красиво и точно битые шесть селезней подряд при очень трудных условиях стрельбы — был сильный ветер — обрадовали меня несказанно».
Из многочисленных писем видно, что все эти мучительные годы в ссылке отца спасала от стресса и отчаяния охота, возможность забыться. Ещё будучи в тюрьме, он написал около 30 искренних и честных заявлений, писал и лично Сталину — вместо ответов получил ссылку.
Узнав в ссылке о начале Великой Отечественной войны, он пошёл в военкомат, просился на фронт, на передовую, ему отказали. «Не могу я сейчас сидеть в тылу. Знаю, что на фронте нужны бойцы, я не побегу в кусты, чувство любви к Родине всегда жило в моей душе, а сейчас, в минуты бедствия, оно огнём горит во мне», — писал он в отчаянии.
Нудная канцелярская работа в Павлодарском педучилище, написание разных отчетов и бумаг за руководство этого заведения мучили его. «На службу больше не пойду. Буду охотиться на заготпушнину и писать — кончать повесть “Друзья”», — писал он домой.
Осенью 1941 года почти всех ссыльных выселили из Павлодара. Приказано было грузиться на баржи и отправляться без объявления места высылки. Последним погрузился отец. Местом его новой ссылки оказался Иртышск — глухое село в 200 километрах от Павлодара вниз по течению Иртыша.
Охотничьи угодья под Иртышском были еще богаче, чем под Павлодаром. В то военное время охотников в селе почти не было. Заливные луга, озёра и протоки подступали к самым мазанкам сельчан. Были случаи, когда отец, вскапывая огород у нашего домика, стрелял по налетавшим уткам, и они падали прямо к его ногам.
Мы с мамой и младшим братом Игорем после почти пятилетней разлуки встретились с отцом (сначала, в августе 1941 года, эвакуировались к родственникам в Новосибирск, а потом приехали в Иртышск). Надо ли говорить, какая это была радость!
Здесь мы зажили натуральным хозяйством. На скудные деньги и вещи, привезенные из Москвы, отец купил на берегу Иртыша саманную мазанку с земляным полом, сразу за забором начинались раздольные заливные луга — места пристанища и гнездования уток. Купили корову, посадили огород, даже посеяли просо в степи. Весной и осенью мы «жировали». Отец почти всегда приносил с охоты уток, а иногда и гуся. В Иртыше ловили рыбу — язей и стерлядь на подпуска и переметы. Рыболовные снасти, даже крючки, делали сами. Зерно мололи на каменном жернове-колтермене, косили с отцом сено для коровы, заготавливали на зиму топливо.
Именно там, в Иртышске, началась моя охотничья жизнь. Отец купил мне курковую одностволку «Ижевку» 20-го калибра. Он «жёстко» учил меня стрелять — патроны были дефицитом: «Соображай всякий раз, сколько надо брать переда, учитывая скорость полёта утки. Веди ствол, ни в коем случае не останавливай ружья».
Вскоре я довольно успешно освоил стрельбу уток влет. Отец выдавал мне на охоту пять патронов с установкой принести не менее двух уток. Мазать было «смерти подобно».
Незабываемыми в моей памяти остались охоты в Иртышске на вечерних зорях. Мы идём с отцом на известные ему присады уток, становимся лицом к заре так, чтобы не мешать друг другу стрелять в зарослях камыша или куги и видеть в сумерках подлетающую утку. По выстрелам я уже знал о числе трофеев родителя, да и сам не возвращался с этих охот пустым. На обратной дороге идем уже не спеша, и отец рассказывает о тяжких временах, проведенных им в Бутырской тюрьме и на Лубянке, говорит, что сейчас ещё больше испытывает тоску и жажду по любимой им литературной работе.
Он надеялся и даже твёрдо верил, что придёт время, его реабилитируют и начнут издавать книги, поэтому и в ссылке не опускал руки: почти закончил повесть «Друзья» и работал над романом «Любовь».
В Иртышске он с большим трудом устроился на работу в среднюю школу преподавателем литературы старших классов. Уроки его были незабываемы, на них стали приходить не только ученики разных классов, но и преподаватели. Вспоминают, что в классах, где он проводил уроки, «яблоку негде было упасть».
Весной 1943 года мне пришла повестка из райвоенкомата и, поскольку я был сыном политзаключенного, меня мобилизовали в трудармию и отправили на Урал, на Первоуральский динасовый завод — фактически в ГУЛАГ, где приходилось работать грузчиком по 12 часов в сутки вместе с разными уголовниками. За год такой работы я буквально «дошёл до ручки» и в 1944 году по состоянию здоровья был временно демобилизован и приехал к отцу в Иртышск, откуда осенью того же года отправился в Москву.
В Москве я пытался получить разрешение на возвращение отца в столицу, поскольку в 1945 году у него кончился срок ссылки. Очень помог в этом М. А. Шолохов, который по этому вопросу лично обращался к М. И. Калинину. Разрешение было получено в конце 1945 года, тогда же отец, мама и брат Игорь вернулись в Москву.
Столица встретила отца неприветливо. Нелегко складывались отношения в писательской среде, многие «друзья» обходили стороной бывшего ссыльного. Тяжело шли и литературные дела. С большим трудом ему удалось только в 1947 году издать повесть «Друзья», которую он окончательно завершил уже в Москве. Потребовалось почти три года, чтобы опубликовать в Пензе (не в Москве!) небольшую книжицу «Лесная поэма», которая впоследствии вошла в его роман-трилогию «Жизнь Алексея Рокотова» под названием «Поэма о лесах».
Реабилитирован отец в августе 1956 года, в год своего шестидесятилетия. Жертвами политических репрессий, затем тоже реабилитиро- ванными, оказались и я, и мой брат Игорь Ефимович, скончавшийся в 1998 году.
В эти тяжелые годы карточной системы в Москве, как и в Иртышске, существенную роль в рационе нашей семьи играли трофеи охоты и рыбалки. Когда отцу или кому-то из его товарищей удавалось получить лицензию на отстрел лося, в доме появлялось мясо.
Рыбу мы ловили только спортивными снастями: спиннингом, жерлицами, на кружки и мормышки, — и не признавали сетей. Рыбачили на Московском водохранилище, на Рыбинском озере, на озере под Переславлем и в других местах, Отец оказался не только страстным охотником, но и удачливым рыбаком.
В 1950 году отец познакомился с молодым писателем Григорием Володиным, помогал ему в его литературных начинаниях. Зная, что Ефим Николаевич — страстный охотник, Григорий Григорьевич предложил ему поехать на охоту за гусями на Каспий к его отцу — Григорию Даниловичу. Охота на гусей была любимой охотой моего отца, и он, конечно, с радостью согласился. Григорий Данилыч Володин жил в поселке Каспийский на морском побережье, между Астраханью и Кизляром. Здесь осенью, во время пролета, скапливались тысячные табуны гусей и уток всех пород. В 60-е годы к Данилычу ездили и мы с братом Игорем. Это были незабываемые, интереснейшие охоты, полные впечатлений и приключений.
На лямке, как репинские бурлаки на Волге, тащили мы бударку (рыбацкая лодка с парусом) по банку (каналу) от посёлка до выхода в море. Данилыч ставил парус и мы шли вдоль нескончаемой прибрежной полосы камышей, высматривая в бинокль, где табунятся или пролетают гуси. Данилыч опускал парус и бросал якорь на такой глубине, чтобы можно было выйти из бударки в воду, не набрав в высокие резиновые сапоги, и брести к камышам, где можно укрыться у присады или на линии пролета гусей. Успех охоты зависел от моряны — ветра с моря восточного или юго-восточного направления. Ветер, волны и нагонная волна «сбивали» гусей, кормящихся на мелководье и песчаных косах, и они улетали к берегу, к камышам. Здесь гуси кормились, пока дула моряна и в море стояла большая вода, скрывающая мелководье и косы. Как только моряна стихала или начинал дуть сгонный ветер — норд-ост западного или северо-западного направления, вода уходила, косы обнажались, и гуси улетали туда, где кормились и были в безопасности. На этой охоте надо было постоянно следить за направлением ветра и за уровнем воды в море. Как только ветер стихал или менял направление и вода начинала уходить от берега, нужно было срочно бросать охоту, брести к бударке, поднимать парус и уходить в море на глубину, чтобы лодка не оказалась на грунте. Сильная ураганная моряна тоже представляла опасность для охотников. Сильный ветер, волны и большой нагон воды срывал бударку с якоря и сносил её к берегу, в камыши. Но когда моряна стихала и вода начинала быстро уходить, стоило большого труда вытолкнуть лодку из камышей, с мелководья на глубину. Приходилось работать шестами и даже руками, стоя по пояс в холодной воде.
Вся эта «романтика» каспийских охот и участие в ней отца заставляли меня не спускать с него глаз, становиться на скраде так, чтобы всегда знать, где он находится в камышах и выходить вместе с ним и Данилычем к стоящей в открытом море на якоре бударке, а также быть свидетелем его удивительно красивых дуплетов по высоко летящим гусям.
Я прожил долгую охотничью жизнь, но лучшего стрелка, чем мой отец, не встречал. То же самое говорили и многие его друзья-охотники.
За годы охот на Каспии мы несколько раз обсыхали в море. Море «уходило», до самого горизонта был виден песок, мелководные лужи, обнаженные песчаные косы. Не верилось, что всё это снова зальёт вода. В 1952 году в результате сильнейшего норд-оста много рыболовных судов, промышлявших в этом районе Каспия, оказались на суше и их пришлось подтаскивать к воде на глубину тракторами. Была ещё большая опасность не найти бударку в море при возвращении охотников после вечерней зори. Оставшемуся на бударке дежурному вменялось в обязанность вечером зажигать фонарь, поднимать его на шесте на мачту лодки и следить, чтобы он не погас от ветра. Свет фонаря был единственным ориентиром для возвращавшихся в сумерках, а то и ночью, из камышей охотников. Бударка же иногда, в зависимости от глубины моря, стояла в километре, а то и более от места охоты. Оставаться ночевать в затопленных камышовых крепях на безлюдном берегу промокшим охотникам в холодную ноябрьскую пору было, мягко говоря, «некомфортно». Дежурный на бударке должен был также сварить суп, вскипятить чай на примусе. Аппетит же у охотников был всегда зверский.
В одну из таких охот я чуть не погиб: увлекся охотой на вечерней заре, запоздал с выходом к лодке засветло и заблудился в камышах, да ещё попал в яму, вырытую кабанами. Промок и замёрз. Страх охватил меня. Остаться в камышах в воде было смерти подобно. Я шёл наугад, вглядываясь в беспросветную тьму, выискивая спасительный огонек. И вот чудо — он засветился далеко-далеко. Это был фонарь, зажженный на бударке моим дорогим отцом. Сил прибавилось, я побрел на огонек. Каким же долгим показался мне этот путь к лодке! А моряна раздувалась и вода прибывала, почти заливая высокие сапоги. Последние сотни метров я уже брел к бударке из последних сил по пояс в воде, но добытых гусей все-таки не бросил, тащил за собой на лямке по воде.
Как же переживал все это время отец!
Успех в таких охотах в значительной степени зависел от Данилыча, который прекрасно знал места скопления птицы на побережье. А кроме того, он виртуозно подманивал гусей. Его гортанный голос был удивительно похож на призывное гоготание этой умной, сторожкой птицы. Данилыч «разворачивал» к нам не только гусей-одиночек, но и стаи летящих стороной птиц. Вот почему каждый из нас старался пойти на охоту с Данилычем. Чаще других эту возможность мы предоставляли отцу.
Каспийские охотничьи трофеи мы привозили в Москву, потрошили гусей, слегка подсаливали и вывешивали на балкон. В конце ноября в Москве устанавливалась прохладная погода, гуси долго сохранялись. Бывали случаи, когда мама подавала жареную гусятину к новогоднему праздничному столу.
После нашей первой охоты на Каспии в ноябре 1950 года отец написал Григорию Володину: «Отличный у Вас батя. Замечательный охотник, стрелок прекрасный, а как ориентируется в камышовых крепях! Поохотились неплохо. Мне же эта охота дала новые краски, впечатления, созрел рассказ — рано или поздно напишу, но могу и не написать. Свинцово-серые краски Каспия, разливы камышей, гогот гусиных стай и древних бабур /пеликанов — Ю. П./ на отмелях и косах, чудесная астраханская степь с табунами дроф — всё это должно быть запечатлено».
Переписка с Григорием Володиным была постоянной. В ответ на письмо Григория Григорьевича о его охоте на Каспии осенью 1960 года, отец написал ему: «Очень огорчило меня массовое браконьерство на Каспии. По этому поводу я говорил недавно на очередном заседании редакционной коллегии журнала «Охота и охотничье хозяйство». Прошу Вас, сославшись на меня, написать горячую статью о всем виденном. Хорошо бы с конкретными носителями зла и с требованием суда над преступниками.... А тянет меня в камыши и астраханскую степь — изумительны они в любую погоду. Всё лето буду упорно работать над серией охотничьих рассказов, почерпнутых из воспоминаний, — а это подлинный неисчерпаемый источник. Хочу переиздать в дополненном виде одну из моих любимых книг — “Охотничье сердце”».
На закате своей жизни отец стал отходить от охоты, но поощрял ещё больше мою и брата Игоря охотничью страсть. Он расспрашивал о моих охотах в Африке и на Фолклендских островах во время моих научных экспедиций в Антарктику, связанных с изучением ихтиофауны этого малоисследованного региона Мирового Океана. Нравилось ему и моё увлечение охотой на медведя и кабана с нашими лайками — любимцами отца, которые хорошо работали по крупному зверю. Как истинный сибиряк-охотник, он радовался, что мне удалось заниматься и соболиным промыслом в Красноярском крае и в Туве в те тяжелые времена, когда он уже вернулся из ссылки в Москву и наша семья испытывала материальные трудности.
С возрастом отец полюбил рыбалку. Его любимым местом «тихой забавы» было Рыбинское водохранилище в районе Биологической станции Академии наук «Борок», директором которой в то время был известный полярник Иван Дмитриевич Папанин. Там же работал ихтиологом Игорь — сын Ефима Николаевича, мой младший брат. Это было рыбное «эльдорадо». Отец, занимаясь подлёдным ловом окуней и плотвы на блесну или мормышку по первому и последнему льду, отдыхал там от рукописей, от большой редакторской и общественной работы. Желанным местом рыбалки было также Завидовское охотничье хозяйство — резиденция и в то, да и в наше время, самого высокого начальства. Но писатели имели разрешение на рыбалку в тех заповедных местах. Отцу иногда разрешали там постоять с ружьём на вечерней зорьке.
Только после смерти Сталина и доклада Хрущева на XX съезде партии литературные и издательские дела отца пошли в гору. Он был восстановлен в Союзе писателей СССР, стал членом его правления и секретарем правления Союза писателей РСФСР, был также членом редсовета одного из главных литературных издательств — «Советский писатель», вошёл в редколлегию издательства «Труд» и газеты «Литературная Россия», входил в редакционный совет журнала «Охота и охотничье хозяйство» с самого начала его основания.
Большими тиражами издавались его романы, повести и рассказы: сборник рассказов «Охотничье сердце», роман «Ручьи весенние» (1956 г.). «Лесная поэма» после переработки получила название «Поэма о лесах» и вместе с романом «Первая любовь» и повестью «Раннее утро» составила трилогию «Жизнь Алексея Рокотова», за которую отцу была присуждена Государственная премия (1970 г.). Получил её Ефим Николаевич за три месяца до смерти. У него была мечта — написать четвертую часть этой эпопеи, посвятив её годам своих тюремных мытарств и пребывания в ссылке, но не успел...
Герой трилогии — учёный-лесовод, писатель, борющийся за сохранение лесов и спасение человечества. Произведение это автобиографично.
Книги отца переиздавались в Польше, Болгарии и Чехословакии.
Библиофил, знаток и любитель охотничьей литературы, Ефим Николаевич в конце 40-х годов собрал и отредактировал два объёмных сборника — «Охота в Подмосковье» и «На охоте», а в 1950 году вместе с известным писателем Николаем Павловичем Смирновым организовал издание альманаха «Охотничьи просторы» и в течение всех последующих лет ( до самой своей кончины) был в составе его редколлегии ( в отдельные годы — редактором), определял его направление и художественный уровень.
Скончался отец 18 апреля 1971 года. Я был с ним до конца. Последние его слова — «Я не могу умереть...». Похоронен он в Москве, на Новодевичьем кладбище.
В 1978 году издано 4-х томное Собрание сочинений Е. Н. Пермитина, а в 1986 году, в год его столетия, вышел из печати составленный мною сборник «Воспоминания о Ефиме Пермитине».
Его именем названы улицы в Новосибирске и в родном его городе Усть-Каменогорске.
Отец писал: «Охота — это древняя могучая страсть, захватывающая людей с такой силой, с которой может сравниться только любовь».
Этой страстной любви к охоте, природе и литературе и посвящена была вся жизнь моего дорогого отца.
