портал охотничьего, спортивного и экстерьерного собаководства

Челищев Виктор Николаевич

Писака

Н оябрьские сумерки быстро густеют. С юга тянет ветерок и гонит тяжёлые, низкие тучи, постепенно закрывающие небо. На западе у самого горизонта остаётся тонкая розово-золотая полоска. Изредка в воздухе мелькают крупные снежинки и тяжело падают на крепко замороженную землю.

В столовой ярко горит над столом большая висячая лампа; горничная Дуняша накрывает чай. Рядом, в просторном кабинете пылает камин и около него на козетке сидят два старика.

— Спасибо. Спасибо. Никак не думал, что ты соберёшься меня навестить в такое время. У нас с неделю, не больше, как дороги мало-мальски накатали, а то проезда совсем не было. Через Угру-то как перебрался? Небось, не стала ещё, — говорил Николай Дмитриевич Глазов, выбирая из груды мундштуков, лежащих на столиках, подходящий к размеру свёрнутой им папиросы, и ища глазами, какой зажигалкой воспользоваться на этот раз для закуривания.

— Я, знаешь ли, к Угре приладился, — отвечал его собеседник, Николай Васильевич Стожаров. — Ты помнишь моего вороного Жетона? Золотая лошадь. Я его так «паромом» и называю. Михайла в лодке меня перевозит, потом таким же манером дрожки, а Жетон за лодкой вплавь. И вся недолга. Окрайки пешнями прорубают. Это всё одни разговоры, что проехать нельзя. Коли нужно ехать или коли хочешь ехать, всегда доедешь.

— Самовар готов, — доложила Дуняша. — Прикажете Михаила Михайловича будить?

— Буди, буди. Будет ему спать, — распорядился Николай Дмитриевич.

По коридору послышались шаги и в кабинет вошёл Михаил Михайлович, дядя Николая Дмитриевича, его ровесник по годам. Седая борода и седая голова его сверкали серебром в ярком пламени камина.

— А я давно проснулся и наслаждался сознанием, что прошла моя мигрень. Нет, Николай Васильевич-батюшка, ещё пополюем. Сегодня сорок вёрст верхом прошёл, и хоть бы что. Еду, знаешь, через Добрино. Лезгин мой ходом покачивается, поводья рвёт, а навстречу дьячок с Ивановой горы едет, здоровается и кричит: «Как вы, батюшка Михаил Михайлович, на Шамиля похожи». Вот тоже выдумал, кутья, комплимент.

— У тебя, Миша, голова прошла, а у меня поясница как чужая и ишиас даёт о себе знать. Должно быть, наконец Бог снежку пошлёт. Посмотри-ка, пожалуйста, на барометр, я его давеча перед обедом заметил, — говорил Николай Дмитриевич.

— На два деления налево. Славно. К утру пороша выпадет. Атукнем завтра, Николай Васильевич. Посмотрим работу бутовских резвеньких, а? Где это молодой охотник-то наш задевался? — спрашивал Михаил Михайлович Николая Дмитриевича.

— Саша должно быть на молотилке, сегодня рожь домолачивают. А хорошо, кабы пороша выпала. Потравили бы русачков. Что ж, правда, есть что показать. Собаки у Саши добрые, как говорится: «и ловцы, и молодцы». Ну, конечно, позасиделись за топь да за морозы. А у тебя как, Николай Васильевич? Красотка-то моя жива? — обращался Николай Дмитриевич к Стожарову.

— Жива, брат, жива. Вот как, я тебе говорю, эту осень скакала. Давно у меня таких собак не было. Ей-богу-с. Прямо тебе скажу, уходу нет. А у тебя, Мишенька, как собачки? — спросил Стожаров.

— Милости просим в Виньково. Давненько вы, сватушка, там не бывали. Всё что есть покажем: и собачек, и лошадок, и коровок, — отвечал Михаил Михайлович, ходя большими шагами по комнате.

— Да право времени не выберешь. Ей-богу-с. То уборка, то молотьба, то дрова. На Рождество, я тебе говорю, обязательно приеду. Прямо по шоссе на своих. Ты мою новую тройку не видал ещё? А хороша, брат. Ей-богу-с. По охоте подобрал, — встав с козетки и резким движением поправляя панталоны, говорил Стожаров.

— Слышал, слышал. Только это, сват, что-то по-новому. Бывало стожаровские тройки на бегах всех объезжали, а теперь стали шагом по кругу ездить и не за езду, а за запряжку призы брать.

— Ну уж это оставь, пожалуйста! Езда ездой, но мне прежде всего важно в троечном деле, чтобы была тройка, а не три лошади. Это во-первых, а во-вторых — запряжка. Ведь никто из нынешних охотников настоящей запряжки не понимает и никогда её не видывал: пристяжные нынче в лямках, поводков подвязать не умеют. Нет, нет. Кто бы говорил, да не ты. Первый, бывало, всякую мелочь в запряжке заметишь и на смех поднимешь. А вот на будущий год, знаешь ли, и на бега запишу. Ей-богу-с. Милый и сейчас в ровную приходит, а дай-ка к пристяжным привыкнет, я тебе доложу, как пойдёт.

Старички перешли в столовую и мирно беседовали под аккомпанемент шипенья пузатого томпакового самовара. Поговорили о погоде, об урожае прошлого года и озимях, о собаках и лошадях и только что перешли к общественным вопросам, к предстоящему земскому собранию и выборам губернской управы, как в передней растворилась с шумом дверь и послышались возгласы Дуняши.

— Здравствуйте, батюшка Сергей Александрович! Вот уж не ждали, не гадали. Как старый-то барин обрадуется. А у нас Михаил Михайлович с Николаем Васильевичем; сегодня приехали. Шубу-то пожалуйте, батюшка, я её обтряхну маленько от снега. Как барыня ваша поживает, Марья Николаевна? Как детки? Ну, слава Богу, знать вы нам из губернии снега привезли.

— Здравствуй, здравствуй, Дуняша, — говорил вошедший, освобождаясь из объятий шубы с широким енотовым воротником и обнажая лысую, как коленка, голову. — Спасибо тебе. И барыня, и детки, слава Богу, здравствуют; тебе поклон прислали.

— В столовую пожалуйте. Господа чай кушают. Может прикажете закусить с дороги? — трещала Дуняша.

— Нет, нет, спасибо, — отбивался Сергей Александрович Мейер, в поисках затерявшегося в карманах гребня, необходимого ему, чтобы привести в порядок длинную и пушистую бороду вальдшнепиного цвета, которой он посвящал много забот.

Наконец, расправив усы и запрокинув несколько назад голову, Мейер мягкой поступью нестарого и сильного человека вошёл в столовую и, после шумных приветствий Николая Дмитриевича и Михаила Михайловича, остановился перед Стожаровым, уже приподнявшимся со стула и ждавшим его приближения.

— Читал-с, читал-с ваши писания, — начал Стожаров ещё не выпрямившись. — Название дали вы прелестное: «Гончая в псовой и ружейной охоте». И многое очень интересно, и даже верно, но... больше, знаете, вздору, ей-богу-с! — обратился он полушутливо, полусерьёзно к Мейеру и затем, крепко пожав его руку, опустился на свой стул.

— Нет-с, право, — продолжал он, — почтенный труд. Есть чему и нам, старикам, поучиться. Но, знаете, сейчас же видно, что вы, дорогой мой, математик. Везде чувствуется стремление к формуле. Алгеброй-с пахнет, ей-богу-с. И все Ваши формулы в конце концов сплошная фантазия.

— Погодите, погодите, Николай Васильевич, мы с вами об этом потом поговорим серьёзно. Я только всегда говорил и буду твердить старым охотникам, что они мало вдумывались в охотничье дело, пренебрегали изучением и зверя, и птицы и, главное, собаки, этого первого фактора во всём охотничьем деле. Да? Отчего же частью исчезли и исчезают на наших глазах дивные, незаменимые породы наших отечественных охотничьих собак? Где густопсовая борзая? Где русская гончая? Где маркловка? Э, да что говорить. Vestra culpa, vestra maxima culpa (Вы виноваты, вы в особенности виноваты (лат.)), господа старые охотники! Любили только пострелять да потравить. Этот процесс самый вас занимал, настоящая минута вас веселила, а о будущем, о сохранении и улучшении пород не думали и всё растеряли, — начинал уж горячиться Мейер.

— Да ты садись, Серёжа, попей чайку с дороги, — улыбаясь уговаривал Мейера Николай Дмитриевич. — И ты, Николай Васильевич, напал на человека, не дал с чувством собраться. А я тебе скажу, что Серёжа во многом прав. Ну, а что касается фантазии, то как же ты хочешь, чтобы охотник не фантазировал.

— Я-с не против фантазии вообще. Вся охота одна сплошная фантазия. Но тогда не теоретизируйте эту фантазию. Что же от неё останется, если вы облечёте её в алгебраическую формулу? — не сдавался Стожаров.

— Вот завтра, господа, пофантазируем. Снег валит такой, что свету божьего не видать, всё сразу забелело, — примирительным тоном заявил Сергей Александрович. — Кажется, мне на этот раз повезло. А то, как ни вырвешься в Бутовку из города, никогда удачи на погоду нет. Уж года два по пороше с борзыми не ездил. Да где же Саша? Я его не вижу...

Была полночь, когда в столовой, полной табачного дыма и шумного говора, послышался стук отодвигаемых от стола стульев. Николай Дмитриевич направился в свою комнату, а остальные, стоя, всё ещё продолжали бесконечные оживлённые разговоры и споры. Дуняша давно спала, сидя в девичьей у стола и низко склонив голову.

— Ну, господа, спать, — сказал наконец Саша, только что подходивший со свечой к термометру и затем выходивший на крыльцо. — Снега вершка на два есть. Ветер совсем стих, два градуса мороза. Можно рассчитывать на порошу.

Михаил Михайлович застучал пальцем по столу, показал Саше козу из двух пальцев левой руки и, сделав сразу серьёзную физиономию, тихо спросил, отводя Сашу в сторону:

— Заметочку положили?

— Само собой. А вы, дядя, завтра, коли Бог даст, верхом или в санях поедете?

— Да, конечно, верхом лучше. Только на чужих ездить не люблю, а Лезгина жаль. Сегодня сорок верст со стойки прошёл. Нет, я уж с Мейером в санках, зрителями. Ничего не имеете против, Сергей Александрович?

— С удовольствием, конечно, — поспешил раскланяться Мейер.

— Судьями, судьями, а не зрителями. Ну, берегись, Саша. Задаст тебе завтра наш теоретик, — добавил Стожаров.

— Бог не выдаст, и теоретик не съест, — засмеялся Саша.

— Господа, ещё по стаканчику красного и на покой, — предложил он, найдя одну недопитую бутылку удельного вина.

В пять часов утра Сашу поднял на ноги лёгкий стук в окно его комнаты.

Когда он вышел на крыльцо, было совсем темно и лишь в окошечке конюшни светился огонёк: там уже шла работа, чистили и убирали лошадей, готовя верховых к седловке.

Саша полной грудью вдохнул чистый воздух и стал всматриваться в небо. Оно было тёмно, как чугун, нигде не было разрывов в этой густой темноте и глаз напрасно искал светлых искрящихся точек — звёзд. В царившей темноте ухо не улавливало никаких звуков.

Саша пошёл к заметке, которую положил с вечера на середине двора, воткнув около неё железные вилы. Заметка была занесена снегом и надо было ожидать очень коротких следов и быстрой съездки.

— Ещё, пожалуй, зайцы совсем не встанут по первому снегу, — подумал Саша и пошёл прямо к людской избе, чтобы отдать нужные приказания.

Светало, когда охотники, уже давно напившиеся чаю, стали облекаться в доспехи, и скоро у крыльца раздалось радостное повизгивание волновавшихся и ходивших на задних ногах борзых, которых посворно подводили с псарни. Принявшие собак охотники тихо двигались из усадьбы и, когда последний борзятник съехал со двора, к крыльцу подали розвальни, покрытые ковром, для Мейера и Михаила Михайловича. Сытая белогривая лошадь топталась на месте, пока седоки умащивались в санях, и рванулась крупной рысью вслед за верховыми.

— Не наезжайте, не наезжайте, голубчик, на борзятников, — говорил Михаил Михайлович правившему лошадью Мейеру.

— Кажется не в первый раз выезжаю на охоту, чтобы получать такие предостережения, — обидчиво отвечал Сергей Александрович. — Нет, вы посмотрите, — продолжал он, — каких чудес натворил за эту ночь снег. Ведь это какая-то волшебная картина. Чистая, непорочная, белая пелена закрыла от глаз отжившую и печальную поверхность земли. А каким убором украсились деревья. Как изменилась в этом убранстве вся местность; вчера она была совсем другой. А воздух, воздух какой. Но только, я вам скажу, рассчитывать на короткую съездку, как говорит Саша, нельзя. Всё-таки довольно морозно и снег перестал, вероятно, часа в три, не позже. Затем, помяните моё слово, заяц будет лежать сегодня весь в опушках и грядках кустов. В поле не лягут. За это говорят следующие соображения: первое — стоявшая ранее морозная и ветреная погода; второе — первозимок; третье — отсутствие оттепели; четвёртое и главное — в этой местности преимущественно водится лесной русак, а не полевой или степной; пятое...

— Да не наезжайте так, я вам говорю. Держите лошадь, вы собак подавите, — вовремя успел крикнуть Михаил Михайлович, так как увлекшийся своими соображениями Мейер не заметил, что задняя свора приостановилась, чего требовала неотложная надобность собак.

— Будьте покойны, смотрю в оба и никогда не наеду, — уже довольно мирно заметил Сергей Александрович, едва успевший свернуть лошадь под прямым углом и только этим манёвром избежавший неприятности.

— А вы, друг мой, говорите потише, — сказал Михаил Михайлович. — Теперь на рассвете лисица ещё мышкует и немудрено застать её в чистом поле. А вы её подбудить можете.

— Лисица теперь мышковать не должна, — безапелляционным тоном возразил Мейер, — и вот по каким соображениям: первое — сейчас ей в поле делать нечего. Мышь в норах, из-под снега она сегодня не выберется; второе...

— Да ведь опять наехали. Господи Боже мой, вы передавите собак, наверно передавите, — вновь забеспокоился Михаил Михайлович, но Мейер в самый критический момент успел опять отвернуть лошадь.

— А про интервалы вы в своей теории забыли, — заметил Михаил Михайлович.

— Про какие интервалы? — спросил Мейер.

— Про такие. Когда охота идёт, между охотниками должны соблюдаться интервалы. Это азбука-с.

— Ну это положим. Меня удивляет, господа, ваша, простите, безграмотность в охотничьем деле. Вы мне напоминаете нашего мужика. Его не сшибёшь в земледелии со старых привычек, старых заблуждений, выросших только из невежества и предрассудков, а вас в охотничьем деле заела традиция, какие-то неписаные законы, переходившие по преданию от отцов к сыновьям без проверки, без критики, без анализа. Вы всё делаете бессознательно по старым рецептам и не двигаетесь вперёд ни на йоту, а надо всем, что противоречит этим преданиям, смеётесь. Но ведь в том, что вы называете моей теорией, нет ничего нового и выдуманного. Это только систематизация наблюдений и опыта, это выводы, комбинированные из соотношений факторов, взаимодействующих в охоте. Если я знаю жизнь и привычки зверя или птицы, за которыми охочусь, и сопоставляю эти знания с временем года, погодой, качествами и свойствами орудий охоты, будь то ружьё или собака, я извлекаю из того, что вы называете только теорией, теорией в кавычках, практическую пользу. Да-с.

— Постойте, постойте, вы слышали свист? Держите лошадь, дайте сворам разровняться. Это значит на малик наехали, — говорил взволнованно Михаил Михайлович. — Близко не напирайте.

Действительно, борзятники, ехавшие до тех пор один за другим, рысями рассыпались в цепь, в середине которой остался Саша с поднятой кверху рукой, в которой был зажат арапник.

Цепь стройно двинулась вперёд по мягкому снежному ковру. Съезжал Саша. Он, завидев издали перемену направления заячьего следа, делал соответствующий знак арапником, и цепь бесшумно перестраивалась, причём один фланг её приостанавливался, а Мейер, сдерживая добрую лошадь, двигался в значительном отделении. Но вот он нагнулся из саней, совсем почти остановил лошадь, и вдруг устремил на Михаила Михайловича упорный взор.

— Что они делают? — трагически произнёс он.

— Как что? — недоумённо переспросил Михаил Михайлович.

— Я вас спрашиваю, что они делают?

— Съезжают зайца, — совсем изумлённо сказал Михаил Михайлович.

— Вы видели малик?

— Нет.

— Извольте взглянуть, — и Мейер остановил сани, переезжающие в это время заячий след.

— Ну что ж?

— Как что ж? Что вам говорит след?

— След русачий. Матёрый русак.

— Мало того.

— Не понимаю.

— Вот то-то, что не понимаете, а старый охотник. Взгляните внимательней. Молчите? Вот и не знаете.

— Да чего вы, голубчик мой? Что с вами? Трогайте лошадь, ведь мы и травли не увидим.

— Нет, там травли не будет. Они зря едут. Это, видите ли, розовый русак.

— Сами вы розовый. Трогайте, говорю вам, сделайте милость.

— Если это русак розовый, а за это говорят следующие соображения: первое — средние пальцы передней лапы гораздо более вытянуты, чем это бывает у полевого или степного русака; второе — по здешней лесистой сравнительно местности преимущественно водится эта разновидность русака; третье — малик шёл от леса. Итак, если это розовый русак, то он никогда не ляжет в поле, а должен после кормов и жировки вернуться к лесу; ездить по его следу полями — бесцельно, безграм...

— Ату! Ату! — раздалось далеко впереди.

Во время этой последней тирады Михаил Михайлович, оглянув Мейера безнадёжным взглядом, привстал в санях и смотрел на далеко уже отъехавших борзятников.

— Травят, травят, — вскричал он, перебив Мейера на полуслове. — Трогайте рысью, ничего не увидим. Ну вас ко всем чертям с вашими рацеями и теориями.

— Быть не может, — сконфуженно лепетал Мейер и отдал вожжи белогривому коню, который помчался галопом к месту травли.

Верховые скоро остановились у скучившихся борзых, державших пойманного зверя.

Михаил Михайлович, естественно, за дальностью расстояния травли не видал и, опускаясь в сани, кричал теперь размахивавшему вожжами Мейеру.

— Куда гоните? Остановите лошадь. Что зря гнать, когда зверь пойман. Зайца что ли не видали. Эх, теоретик!

Мейер ничего не слушал. Подскакав к верховым, он бросил вожжи Михаилу Михайловичу и опрометью бросился к русаку, которого не спеша вторачивал Саша.

Мейер схватил зайца за уши, повернул налево, направо, приподнял... и молча пошёл к саням.

— Ну что, розовый? — кричал ему злобно Михаил Михайлович.

— Представьте, нет. Это прямо удивительно, и ещё раз подтверждает, что нет правила без исключений. Но я должен ещё внести некоторые поправки в те предпосылки, которые привели меня к ошибочному, на первый взгляд, выводу... Я...

— Замолчите, Мейер. Замолчите, или я вас возненавижу. Возьмите вожжи и сидите смирно. Господа, слушайте сказку о розовом русаке!

Николай Дмитриевич, Стожаров и Саша смеялись до упаду, а Мейер серьёзно скручивал папиросу и снисходительно улыбался.

— Писака, я вам говорю, а не охотник. Ей-богу-с, — сквозь смех повторял Стожаров.

Галдила

Посвящается незабвенной памяти В.А. Безобразовой, внимательной и снисходительной слушательницы моих писаний

Августовское ещё ласковое солнце высоко стояло в небе. Лёгкие, погожие облачка кое-где пестрили лазурь. Золотилось жнивьё; с яровых полей со скрипом двигались воза, навитые овсом.

Уныло бурели полосы некошеной гречихи. По гладко наезженной полевой дороге мягко катились беговые дорожки. Сытый караковый мерин шёл ходкой рысью, изредка пофыркивая, и прикладывал уши, когда перед ним, под самыми ногами, пересекали дорогу то один, то другой кофейно-пегий пойнтер.

— Это чья же усадьба? — спросил Платон Васильевич сидевшего впереди брата и при этом вытянул руку по направлению к деревне, видневшейся справа, в конце которой стояли группами полуоблетевшие липы, серебристые тополя, берёзы, а между ними зеленела крыша барского дома.

— Неужели не помнишь? — ответил оборачиваясь Пётр Васильевич. — Совсем ты наши места забыл. Да и немудрено, когда годами сюда не заглядываешь. Да ты в этой усадьбе много раз бывал.

— Неужели Фатеево?

— Оно самое.

— А Андрей Михайлович где? Тут ещё живёт?

— Нет, брат, давно уже не живёт. Фатеево осталось за дворянским банком и сейчас распродаётся на отрубные участки.

Платон Васильевич задумался и затем спросил:

— Так где же он сейчас?

— Вот увидишь и его самого, и где живёт. Мы мимо него поедем. Даже, думаю, надо нам его с собой прихватить: он тут все места хорошо знает. Я ведь в эту сторону редко когда езжу: и поблизости охота хорошая. А тут, говорят, тетеревья пропасть. Разве племяннички мои успели забраться, ну тогда — пиши пропало. Побить не побьют, а распугать — распугают.

Дрожки свернули с накатанной дороги на рубеж и взяли направление к поросшему лесом оврагу.

Платон Васильевич вдруг весело рассмеялся.

— Чего ты? — спросил брат.

— Да как же, — начал Платон Васильевич. — Вспомнил, как мы тогда к Андрею нагрянули с ревизией. Ведь это лет пятнадцать тому назад было. Помнишь, как он к нашему приезду родословные книги своих собак приготовил. Умора, ей-богу. А ведь всего три или четыре борзые собачонки по двору болтались. Тогда у него ещё форсу было, хоть отбавляй. С мельницей какой-то нянчился. Кажется, мы тогда ездили её осматривать. Какие-то подряды брать собирался, скупал леса на сводку. По совести сказать, я готов был считать его энергичным хозяином, человеком с коммерческой инициативой. Думал, что капитал наживёт. И жена была у него такая приветливая, гостеприимная. Вот за их семейное счастье я всегда опасался: он красавец-мужчина, а она и годами старовата и лицом не вышла.

— Да, Полина Николаевна — добрейший человек и, несмотря на отсутствие не только красоты, а миловидности даже, крепко его к себе привязала. Он и до сих пор в неё влюблён. Кстати, воспоминание на эту тему. Как-то, в последнюю зиму их пребывания в Фатееве, заехал я к ним и случайно попал на семейное торжество — день их свадьбы. Поужинали основательно, с достодолжным возлиянием. Андрей Михайлович вообразил себя в полном смысле слова молодым и нежно ухаживал за Полиной Николаевной. Она тоже размякла и отказа в питии не было. В конце концов Андрей Михайлович перегрузился и почивать пошёл нетвёрдой поступью. Оставили меня ночевать, уложили на диване в кабинете, то есть рядом с их спальней.

Не терплю нового места. Никак заснуть не могу, даже несмотря на выпитое, и к ужасу своему всё слышу, что в спальне говорится:

— Полиночка, поцелуй меня.

— Отстань. Отстань, тебе говорят, — сердито, вполголоса отбивается Полина Николаевна. — Спи! Ты совсем опьянел.

— Ну, я тебя поцелую.

— Отстань, слышишь.

— Ну, как хочешь, — ворчит Андрей Михайлович и затем после длительной паузы напевает шепотком: — «Скажи мне что-нибудь глазами, дорогая!» и при этом начинает музыкальную фразу своим привычным «э-э-э-э».

Насилу я удержался от громкого смеха, а в подушку нахохотался вдоволь. Вот какой он был нежно-влюблённый супруг.

— Постой, где же моя Леди? — заволновался Платон Васильевич и потянулся за свистком.

— И Гейши нет, — оглянувшись вокруг, подтвердил Пётр Васильевич и остановил лошадь.

— Гейша, Гейша! — зычно закричал Пётр Васильевич, и вслед за его криком звонко, но коротко прозвучал свисток Платона Васильевича.

Собак не было.

Платон Васильевич, не повторяя свистка, заявил, что невозвращение Леди ясно свидетельствует о том, что она стоит вероятно за ближайшим холмом, что он сейчас и проверит.

— Убеждён, что и твоя дура примазалась и секундирует Леди, — добавил он и, быстро соскочив с дрожек, вынул из чехла ружьё, вложил патроны и зашагал на взлобок.

— Перепела, — презрительно произнёс Пётр Васильевич. — Гони, пожалуйста, назад мою Гейшу и не увлекись этой дрянью, а то до места ещё далеко, спешить надо.

Платон Васильевич, поднявшись на пригорок, молча замахал фуражкой.

Дрожки свернули с рубежа и затряслись по полю. Недалеко за пригорком в щетинистом золотом жниве неподвижно замерли два пойнтера в совершенно различных позах. Высокопередая Леди вся подалась по направлению манящего её запаха дичи, далеко оттянув задние ноги, и высоко подняла кверху голову с вздёрнутым от бровных дуг носом. Сообразно с позой, прямой, как стрела, прут вытянулся параллельно отставленным задним ногам. В нескольких шагах за ней, пригнувшись к земле, с прутом, вытянутым по линии спины, с поднятой передней ногой, отогнув голову несколько в сторону, секундировала Гейша. Кончики прутов у обеих дрожали мелкой дрожью.

— Хорошо, — одобрительно отозвался Пётр Васильевич. — Подходи, я посмотрю с лошади.

Платон Васильевич подошёл к собакам и послал Леди вперёд. Она как будто вышла из оцепенения, повела носом и, нацелив его в пространство, бесшумно двинулась, осторожно переставляя ноги. Гейша в несколько прыжков поравнялась с ней.

Платон Васильевич взял Гейшу за ошейник и потянул к дрожкам, скомандовав Леди лежать, что она безропотно исполнила.

Пётр Васильевич взял рвущуюся Гейшу на цепочку и стал в позе наблюдателя у головы лошади.

Платон Васильевич, засидевшийся, как он говорил, в Москве, нервничал и усиленно посылал осторожничающую Леди. Впрочем, Леди скоро сама поняла, что осторожничать не стоит, что манящий её запах заметно ослабевает, дичь бежит и уже убежала далеко.

Она вдруг бросила поводку и полным карьером стала делать широкий круг.

Платон Васильевич вскинул ружьё на плечо, а Пётр Васильевич хотел уже ругнуться, когда Леди со всего хода уперлась и, повернув нос на хозяина, застыла вновь, изогнув туловище полудугой.

Платон Васильевич пошёл к ней навстречу и вдруг между ним и собакой взорвался выводок куропаток. Загремели два выстрела, одна из куропаток упала, а вся стайка снеслась в густозаросший лесом овраг.

— Браво, Леди, браво! — кричал Пётр Васильевич. — Это по-настоящему сработано. Умница. Вот это я люблю. А всё-таки поедем, брат, по тетеревам. Куропатки от нас не уйдут. В любое время, хоть завтра, опять их здесь найдём, а тетеревам время уходить.

Платон Васильевич не возражал и, довольный работой Леди, улыбался.

Дрожки медленно спустились лесом под крутой обрыв и выбрались на луговину.

— Вот она и мельница Андрея Михайловича. Тут и он сам со всей семьей обретается, — указал Пётр Васильевич на крытую соломой избу, стоявшую на берегу бывшего мельничного пруда.

Маленькая речка, воробью по колено, спокойно вилась по дну обсохшего пруда, беспрепятственно, как победительница, протекая там, где человек пытался преградить ей дорогу и заставить работать на себя. Следы этих трудов в виде промытой плотины с торчащим из неё хворостом всё же казались чем-то мощным по сравнению с маленькой речкой.

От избы с визгливым лаем неслась к дрожкам лохматая дворняга.

— Неужели никого нет дома, — задал себе вопрос Пётр Васильевич. — Быть не может. Просто попрятались, — решил он.

На самом деле, дверь избы отворилась; на косое крылечко вышел высокий, полный человек в ситцевой рубахе и тотчас зашагал к дрожкам.

Лицо его расплывалось радостной улыбкой, руки делали движения приветствия, он не говорил, а кричал, несмотря на то, что дрожки вплотную подъехали к нему.

— Э-э-э, здравствуй, Пётр, здравствуйте, Платон Васильич. Очень рад, очень рад. На тетеревишек, э-э-э. Вот и прекрасно, очень хорошо. Только извините, Полина Николаевна не одета, а детишки по грибы ушли.

— Мы Полину Николаевну не будем беспокоить. Сохрани Бог. А ты-то свободен или нет? Проводил бы, места показал, — говорил Пётр Васильевич, расцеловавшись с Андреем Михайловичем.

— Э-э-э, я свободен и с удовольствием... Только ружьё у меня не в порядке, в починку отдал. Ну, я так, вольнопёром. Посмотрю столичных егерей и... э-э-э... столичных легашей. Вы уж тогда, Платон Васильич, в серединку, а я сзади присяду.

Андрей Михайлович, сбегав на минуту в избу, появился вновь в белом картузике, нанковом пиджаке, с самодельной клюкой в руках.

Когда дрожки отъехали с полверсты от мельницы и Андрей Михайлович задал братьям по очереди ряд вопросов, к которым его обязывали правила приличия, то есть о здоровье чад и домочадцев, он вдруг крикнул:

— Стой, куда ж мы едем?

Пётр Васильевич остановил лошадь и обернул голову к волонтеру, вопросительно глядя на него.

— Надо это дело обмозговать. Знаю, Пётр, куда тебя тянет, да уж опоздали. По Омжиловским мелочам, в Кривушинской сече, по Медынке, по Горелке теперь и искать не стоит. Тут с неделю твои племяннички из Сергиевского пребывали. Что пальбы было, просто на удивление. Канонада, брат, по зорям, словно на стрельбище в лагерное время. А ведь других подходящих мест, по совести сказать, нету. Э-э-э, то есть они есть, да далеко ехать, к заре опоздаем. Ну, так как же?

— Обидно, — промычал Пётр Васильевич. — Вот всегда так. Побережёшь для других и сам с носом останешься. А ведь что досадно, — как просил этих мальчишек сюда не соваться. Обещали, а потом...

— Э-э-э, в папеньку пошли, — перебил Андрей Михайлович. — Тот, бывало, также наобещает, а чуть зазевались охотнички, глядь, он по чужим выводкам и пошёл с охотой. Хороший был охотник, царство ему небесное.

Обсудив положение, решили всё-таки ехать в обитые места в надежде, что молодые охотники больше распугали, чем выбили.

Андрей Михайлович пошёл с Платоном Васильевичем, совсем не знающим мест. Сговорились далеко не расходиться, держась друг у друга на слуху.

Платон Васильевич был мрачен. После всего слышанного радужные надежды на хорошее поле разлетелись, как дым. Стоило киселя месить, трястись столько вёрст на дрожках, чтобы ходить по обитым местам, да и присутствие постороннего свидетеля никакого удовольствия не представляло. Этот контроль чужого глаза не только волновал, он мешал видеть и понимать всю процедуру охоты по-своему, по-своему воспринимать впечатления и слагать их в представления, соответствующие своему миру охотничьей фантазии, а не чужому, не объективным фактам. Он сразу заявил, что будет избегать частых зарослей и потому просил вывести его на молодые сводки, хотя отлично понимал нецелесообразность этого желания, так как распуганные, разбитые выводки, естественно, должны крыться в чащаре.

Леди полным ходом челноком сновала впереди. Платон Васильевич не осаживал её, заранее решив, что вместо жданной охоты ему предстоит длительная прогулка, и больше ничего.

Андрей Михайлович говорил без умолку, как будто бы считал своей обязанностью, как хозяин, занимать гостя.

— Э-э-э, удивительно, ну прямо и смех, и слёзы, ей-богу. В этой последней тоне минимум пятьдесят пудов леща было, а может и больше того. Велел Николай Васильич самых крупных ему отобрать и в лодку сложить. Набросали рыбаки в лодку прудов десять, а садок на другом берегу около Николая Васильича стоял, цепью к плоту прикован. Николай Васильич кричит с того берега, просит меня лодку с рыбой перегнать. Вёсел нет, а лопатой я править не умею. Угра в этом месте очень бырка. Вот я и надумал воспользоваться паромным канатом. Подтащили рыбаки лодку, стал я стоймя и ну по канату руками перебирать. Сначала всё хорошо выходило, а как добрался я до середины, потянуло мою лодку по быстрине. Вижу, дело дрянь. Хотел я в один борт покрепче ногами упереться, да так крепко упёрся, что лодка моя кверх дном перевернулась, а я сам на канате повис. И загуляли наши лещики, только мы их и видели. Мне-то, конечно, не до лещей. Чёрт с ними, с лещами, самому бы на берег выбраться. Вода ледяная, ведь конец сентября был. А Николай Васильич меня с берега поливает. Ну всё-таки выбрался благополучно и, представьте, даже насморка не схватил. Правда, по случаю купанья в холодной воде мы с Николаем Васильичем большую порцию алкоголя приняли — я в качестве противоядия, а он за компанию. Нет, всё-таки весело жилось. И соседи были хорошие. Что тогда было и что теперь стало — две большие разницы.

Платон Васильевич, однако, заметил, что Леди укоротила ход и делала круг.

— Да, история, — проговорил он, чтобы показать интерес к рассказу Андрея Михайловича. — Это вы ещё благополучно отделались.

— Ну, знаете, я и не в таких переделках бывал, — подхватил ободрённый волонтёр. — Раз мы с именин от моего отца, Михаила Андреича, возвращались... Посмотрите! Собака-то ваша стоит. Подходите же, — загорячился Анд- рей Михайлович. — Подходите!

— Вижу, вижу, — отозвался Платон Васильевич, и тем же мерным, тихим шагом пошёл к собаке.

Леди стояла, как изваяние, и только глазом косила на подходящих.

— Гейша, Гейша! Назад! Зайчик! Ах, чёрт тебя возьми! Назад! Гейша! — орал во всю глотку Пётр Васильевич десятинах в двух в стороне, а уже далеко впереди него слышались тонкие взлаивания Гейши.

— Ха-ха-ха-ха! — раскатился неудержимым смехом Андрей Михайлович. — К нему, слушай! К нему! — вопил он, позабыв про Платона Васильевича, и опомнился лишь тогда, когда сухо щёлкнул выстрел последнего.

Мгновенно замолчав, Андрей Михайлович рысью по- мчался к стрелявшему и остановился красный от бега, запыхавшийся, с разинутым ртом, когда узрел сердитое лицо Платона Васильевича, обращённое к нему и без слов призывавшее его к спокойствию и осторожности.

— Выводок? — тихо спросил Андрей Михайлович.

Платон Васильевич молча показал рукой на Леди, замершую на стойке шагах в пятнадцати впереди.

— Посылайте её, а то убегут, — советовал Андрей Михайлович.

Платон Васильевич скорчил недовольное лицо и не спеша стал подходить.

С квохтом поднялась матка. Платон Васильевич опустил вскинутое к плечу ружьё.

— Что же вы не стреляли? — уже орал Андрей Михайлович. — Эх, московские охотники, егеря. Садочники. На чистом месте из-под стойки и без выстрела. Обида горькая, что ружьё в починке, а то бы я вам показал, как стрелять надо.

Платон Васильевич презрительно оглядывал Андрея Михайловича и только красные пятна появились на его бледном лице горожанина.

— Чего ж вы неистовствуете? — сдержанно сказал он. — Я маток никогда не бью и убеждён, что этого не делает ни один порядочный охотник, который любит охоту.

— Э-э-э-э, фантазии, батюшка, ерунда на постном масле. Мы век свой их бьём, и на ваш век хватит, ещё останется. Да, впрочем, на самом деле, мне-то что? Не хотите и не бейте. Дело ваше, хозяйское.

— Разумеется моё, — сухо процедил Платон Васильевич и свистком послал лежавшую у его ног Леди.

— Вот собачонка ваша приятная. Э-э-э-э, сами тресировали?

— Кровей высоких, оттого и работает по-настоящему, — заметил Платон Васильевич.

— Наверняка выводок. Ей-богу. Глядите, стала, — уже гремел Андрей Михайлович.

Платон Васильевич заметно волновался и ускорил шаг к собаке. Она только успела сделать несколько шагов после посыла, как впереди и с боков стали подниматься молодые тетеревята, шумно хлопая крыльями.

 — Да бейте же, бейте, чёрт возьми! — орал Андрей Михайлович и при этом толкал в спину вскинувшего ружьё Платона Васильевича. Щёлкнули два выстрела, тетеревята уходили невредимыми. Леди укоризненно смотрела на хозяина.

— Ха-ха-ха-ха, — разливался Андрей Михайлович. — Вот это чисто. В белый свет, как в копеечку. Ловко.

— Перестаньте, замолчите, — закричал весь побагровевший Платон Васильевич. — Это пытка, а не охота. Извините меня, но больше я не могу с вами ходить. Это выше моих сил. Ведь вы мне стрелять не даёте, в спину толкаете. Это чёрт знает что такое. Фу! Наказание Господне.

Андрей Михайлович сконфуженно улыбался и, видимо, не находил выхода из положения.

— Э-э-э-э... — мычал он дольше обыкновенного, — на самом деле погорячился. Простите. Имейте снисхождение. Страсть проклятая, ничего не поделаешь. Я действительно лучше отойду, а вы уж без меня с ними разделывайтесь. Пойду Петра поищу. Ни пуха, ни пера.

Андрей Михайлович приподнял картуз и стал отходить, но затем приостановился в нерешительности и, обернувшись к Платону Васильевичу, произнёс довольно официальным тоном:

— Э-э-э-э... после охоты милости прошу ко мне чайку откушать, Полина Николаевна будет очень рада вас видеть.

Пыл уже сошёл с Платона Васильевича. Ему показалось, что Андрей Михайлович обижен его резкими фразами. Ссылка на охотничью страсть сразу примирила Платона Васильевича, и потому он в самых любезных выражениях дал своё согласие на приглашение, а когда Андрей Михайлович отошёл уже довольно далеко, прокричал:

— Андрей Михалыч, вы не сердитесь на меня.

В ответ Андрей Михайлович замахал руками, удостоверяя тем, что инцидент исчерпан, и поспешно скрылся за бугром.

Платон Васильевич присел на пенёк, решив окончательно успокоиться и затем взять реванш.

Но план его не удался.

Лишь только, выкурив подряд две папиросы, он собрался двинуться на розыски сместившегося выводка, Пётр Васильевич открыл неподалёку пальбу и вскоре с его стороны стали доноситься неистовые крики Андрея Михайловича.

— Галдила, именно Галдила, — произнёс про себя Платон Васильевич, припомнив прозвище, давно утвердившееся за Андреем Михайловичем, и улегшееся было волнение вновь охватило его.

Тетерева снеслись далеко. Леди разгорячилась, носилась полным аллюром, не слушая хозяйского свистка и старалась как можно скорее вдохнуть знакомый запах, пережить дорогие ей волнения, испытываемые при поводке, при стойке, заканчивающейся моментом взлёта, всегда неожиданным, заставляющим проявить всё усилие воли, чтобы не ринуться с места вперёд.

Платон Васильевич прибавлял шаг, радуясь, что ему надо было идти прочь от того места, где через короткие промежутки слышались выстрелы Петра Васильевича, обычно следовавшие один за другим и сопровождаемые дикими криками Андрея Михайловича.

Отыгрыш вышел не очень удачный.

Тетеревей удалось найти в частом осиннике. Стрельба была трудная, нервы шалили и результат заставлял желать лучшего.

Радовало только то, что тетерева были в самой поре, и сетка с четырьмя петушками уже тянула плечо.

Выйдя вновь на мелкую сечу, Платон Васильевич увидел на горизонте фигуры брата и Андрея Михайловича.

Солнце село. Охота кончена.

Несмотря на неудачную стрельбу, Платон Васильевич был очень доволен. Охотничьи волнения освежили его, приятно ощущалась физическая усталость, и чай в избушке Андрея Михайловича сулил одни наслаждения.

Теперь мимолётное столкновение с Галдилой вспоминалось, как комическое происшествие, вызывающее весёлую улыбку, как эпизод, обогативший охотничьи переживания. Галдила вызывал в Платоне Васильевиче интерес и как тип пылкого охотника, и как яркий и элементарный пример дворянского оскудения. Поэтому Платон Васильевич очень обрадовался, когда заметил, что Андрей Михайлович чуть не рысью спешит в нему, далеко уже опередив медленно двигавшегося Петра Васильевича.

— Что Бог послал? Э-э-э-э... Пётр взял двух петухов и шесть молодых. Ловко стреляет, право. Я любовался, на него глядя, — говорил Андрей Михайлович, рукой ощупывая сетку Платона Васильевича. — И у вас, кажется, не меньше. Вот, э-э-э, и расчудесно. А сейчас ко мне чай пить. Полина, наверное, ждёт не дождётся. Сейчас я вас на дорожку выведу, а по ней до лошади не больше версты. За мной, за мной, господа!

— Да, я вам стал было рассказывать, как я в Угре на Михайлов день купался. Забавное происшествие, я вам доложу.

— Этот рассказ надо было озаглавить «Пьяному море по колено», — отозвался Пётр Васильевич.

— Э-э-э-э... совсем не так, — перебил Андрей Михайлович, — уж если давать ему заглавие, так следует назвать по-другому: «Пьяным Бог владеет». На это я согласен.

— Можно и ещё по-другому, например — «Дуракам счастье...». И это бы подошло, — смеясь добавил Пётр Васильевич.

— Ты, Пётр, колкости свои оставь. Я сегодня не склонен обижаться. Очень, знаешь ли, рад, что вас обоих вижу. Задичал я немного у себя на хуторе. Лошадь завести надо, да конюшни ещё не поставил. Погодите, дайте срок. И Москва не разом строилась. Милости прошу заглянуть ко мне на будущий год. Мельницу в ход пущу. Домик себе комнат на пять на том берегу, в лесочке, поставлю. Всё будет превосходно. И собачки борзые будут. Папаша обещал. Денег не даст, а в борзых щенках не откажет. Да и ты, Пётр, от Пылая и Зазнобы кобелёчком порадуешь старого борзятника. Так ведь? Ещё как атукнем, улюлюкнем, только держись. Теперь я, э-э-э-э... всё, так сказать, спланировал. А временно приходится потесниться, ничего не поделаешь.

— Я жду рассказа без заглавия, — решил перебить Андрея Михайловича Платон Васильевич, — и верю, что с вашей энергией план будет осуществлён.

— Хорошо, хорошо. Сейчас, сию минуту. Только, Пётр, меня не перебивай, пожалуйста, и не сбивай: я и без тебя собьюсь.

— Значит, дело было так. Попраздновали мы хорошо у папаши на именинах. Потянуло меня в Давыдово к Николаю Васильичу. Ты с папашей в то время в ссоре был, значит — на именинах не был. Подбил я вашего кузена, а моего приятеля, Алексея Павлыча со мной ехать. Он верхом был, а я в санках. Снежку уже довольно, а морозов настоящих ещё не было, Угру как следует не захватило. Надо бы на перевоз ехать по-настоящему, а Алексей Павлыч предложил попробовать по льду перебраться: говорит, видел, как днём пешеходы переходили под селом. Мне тоже неохота пять вёрст крюку делать. Сказано — сделано. Съехали на реку. Алексей Павлыч лошадь свою к саням привязал, сели рядышком, беседуем и движемся шажком, помаленьку. Пешеходная тропка натоптана, лошадь моя идёт смело. Вдруг как затрещит всё кругом, и ухнули мы на самой середине Угры под воду. Я как-то успел за сани захватиться, плаваю около них, потому что мне держаться на воде полушубок помогает, а Алексея Павлыча след простыл. Вот так оказия, — думаю. — Дело совсем дрянь. Хмель, как водится, как рукой сняло. И вдруг слышу Алёшенька мой фурчит, совсем так, как будто во время купанья нырнул человек на глубоком месте, вынырнул и отдувается, воздуху набирает.

— Алёша! — кричу. — Жив? Бултыхается, а не отвечает. Повернул я голову, посмотреть хочу, что и как — ни рожна не видно, только лёд трещит, точно кто стёкла толстые давит.

— Алёшка, чёрт тебя возьми, — где ты?

Опять фурчит и ни слова. Наконец слышу, протяжно так: «У-у-у-ф». Сразу я понял, что, значит, выкарабкался.

От души отлегло, даже весело стало.

— Подходи, — кричу, — помоги вылезти. А лошади, сердечные, плавают и тоже фыркать стали: видно, холод их пробирает. Моей оглобли да чересседельник с подбрюшником мешают задними ногами о дно упереться, а Алёшина верховая к саням привязана, ей податься некуда.

Однако руки, чувствую, от холода немеют, уж о всём прочем и говорить не приходится, и веселье пропадать стало. Тут как раз меня санями ко льду прижало, и уж явственно вижу, ползёт Алёша ко мне на животе. Подполз, зубами стучит, хочет что-то сказать, а не может. Я сани бросил, повернулся и, прямо говорю, выкинулся на лёд. И поползли мы к тропке на брюхах, а лошади там в полынье плещутся. Доползли, поднялись на ноги и давай друг друга целовать.

— Видно, — говорю, — Алёша, ещё наш черёд не настал.

Алёша мой всё молчит, ни одного слова не вымолвит.

Побежали мы с ним на деревню, разбудили мужиков и давай лошадей спасать. Лошадей-то вызволили, а сани мои пропали. Как обрубили мужички гужи да чересседелку, так сани только и видели: подхватила их вода и под лёд. Натурально, об них тужить не приходится, когда всё, можно сказать, благополучнейшим концом завершилось. Вот-с как выкупались важно, я вам доложу, — закончил Андрей Михайлович.

— Нет, брат, рассказывай до конца, — заявил Пётр Васильевич.

— Э-э-э-э... какой же тебе ещё конец? В том-то и сила, э-э-э-э, что от конца мы с Алёшей по милости Божьей увильнули благополучно.

— Ну, так я расскажу, коли ты не хочешь, — настаивал Пётр Васильевич. — Забрались они на деревне в избу обсушиться. Раздели их донага, усадили на печь, горячим чаем хотели поить, а утопленники свой метод лечения установили. Послали за водочкой, да так в костюмах Адама всю ночь и пропьянствовали и всех своих хозяев, да тех, кто помогал лошадей спасать, до положения риз напоили. Ночью про лошадей своих вспомнили, что де их поглядеть надо. Вводили в избу греться и каждой по бутылке влили.

— Э-э-э-э... И правильно сделали. А как же иначе? Надо же было ребят поблагодарить. По крайней мере все довольны остались. Вы, говорят, господа, почаще так топитесь, а мы вас спасать будем. Ей-богу. Хороший народ наши мужички, дай им Бог здоровья.

В разговорах охотники незаметно выбрались из леса. Караковый мерин звонко заржал и затоптался на месте, узнав подходившего хозяина, и без посыла пошёл полной рысью к дому, где его ожидало свежее, душистое сено и просторный денник с мягко взбитой, чистой соломенной подстилкой.

Он не совсем охотно свернул к избушке Андрея Михайловича, но приходилось по внедрённой привычке подчиняться хозяйской воле.

Андрей Михайлович уже стоял на покосившемся крылечке и, сняв с головы картузик, распахивал скрипучую дощатую дверь перед гостями.

— Э-э-э-э... Милости прошу, господа. Осторожнее, пожалуйста, дверь низкая, как бы головы не зашибить. Полина Николаевна, к нам гости дорогие. Выходи, выходи без стеснений: люди свои, не осудят. Самоварчик как бы поскорей, ей-богу, — метался из стороны в сторону Андрей Михайлович, пододвигая к столу деревянные стулья.

Платон Васильевич с удовольствием опустился на стул. Ходьба с непривычки его утомила, да и езда втроём на дрожках нельзя сказать, чтобы была очень удобна. Пить хотелось смертельно.

Однако обведя глазами комнату, Платон Васильевич сразу потерял весёлое расположение духа.

Низкая, закопчённая комната, разделённая тесовой перегородкой на две, была полна жужжаньем несметного количества мух, стучавших о потолок, как об стену горох. Вечерний свет едва проникал в маленькое оконце; было душно, а низкий потолок слегка провисший, казалось, опускался всё ниже и давил, давил...

За перегородкой копошилась Полина Николаевна, но медлила выходить.

Андрей Михайлович сунулся за перегородку и вывел оттуда жену, продолжая без умолку галдеть:

— Ну что за беда. Э-э-э-э... сущие пустяки. Слава Богу не первый год они нас знают. Друзья ведь, приятели.

Ситцевое затасканное платье висело на худом теле Полины Николаевны, как на вешалке. Она фартуком вытирала руки, совестилась протянуть их гостям и лишь виновато улыбалась.

Поздоровавшись наконец и объяснив, что руки у неё в керосине, что она только что заправила лампу и хотела растопить печь, чтобы вскипятить воду, а дрова сырые, не горят, Полина Николаевна строго взглянула на мужа и, сдерживая досаду, проговорила:

— Отчего же ты, Андрюша, не предупредил меня, что дорогие соседи к нам заедут. Я бы раньше воду нагрела.

— Э-э-э-э... прости, пожалуйста, Полиночка. Ведь у меня из ума вон, что самовар у нас украли. Вот, право, оказия-то. Я и забыл вам, господа, рассказать. Представьте себе, вчера после обеда, пошёл я с детьми за грибами, а Полина Николаевна легла отдохнуть в будуаре, — при этом Андрей Михайлович показал рукой на каморку за перегородкой, — и заснула.

Вернулись мы домой, Полина спит. Хватились ставить самовар, а его нет. Так, как в воду, канул. Хотел сегодня сходить в волостное управление или уряднику заявить, да так и не собрался. Как вы думаете, Платон Васильич, кому надо по этому случаю подать прошение?

— Андрюша, — перебила его жена, — пойди ко мне сюда, — и скрылась за перегородкой, где между супругами начался секретный разговор.

Но голос Андрея Михайловича не был приспособлен к шепоту и гости слышали хорошо, как он почти вскрикивал: — И чаю нет? И сахара нет? Да ведь у нас мёд был. Разве Володька его поел? А-ах, озорник... И хлеба нет. Ловко.

— Андрей Михалыч, Андрей Михалыч! Мы поедем, брат! Поздно уж. Дома беспокоиться станут, — громко заговорил Пётр Васильевич.

Андрей Михайлович выскочил из-за перегородки, лицо его сияло приветом и он долго и искренне уговаривал гостей остаться и напиться чаю, как будто считал это исполнимым при отсутствии самого необходимого на сей предмет продукта.

Дрожки уже скатились к речке, когда от избы раздался зычный голос Андрея Михайловича:

— Хоп, хоп... Пётр, подожди маленько!

Пётр Васильевич задержал лошадь и братья оглянулись назад. Андрей Михайлович, размахивая руками, бежал к ним.

— Э-э-э-э... я, господа, с вами поеду. Раздразнили вы меня и охотой и своим обществом. Не могу в этой дыре больше сидеть, ей-богу! Нет, надо отсюда выбираться во что бы то ни стало.

— Садись, садись. Поедем. Милости просим, — приглашал Пётр Васильевич, а Платон Васильевич уже занял своё срединное место.

— Я, по совести сказать, давно к тебе, Пётр, собирался, да всё дела не позволяли. А теперь думаю в губернию проехать: надо места что ли поискать. Трудно, брат, стало. Кажется, придётся хутор заложить, а то просто податься некуда. Ведь семья, есть-пить надо. Вы уж мне посоветуйте, что и как. Вот вы, Платон Васильич, москвич, знакомства имеете, связи. Неужели нельзя пристроить меня к делу, скажем, в управляющие большим имением, в заведующие какой-нибудь псовой охотой. Кстати, что о Проделове слышно?

— Ничего особенного про него не слышно. Псовую охоту он бросил, это я достоверно знаю. Одно время разъезжал на шестёрке цугом, народ давил, попал к мировому, тот его за неосторожную езду под арест посадил. Разумеется, доходило дело до Сената, но приговор судьи остался в силе. Теперь, говорят, он уклоняется от наказания, часто меняет место жительства, и не без содействия мелких полицейских агентов. Нет, с этим господином судьбу связывать не стоит. Надо искать чего-нибудь более серьёзного, — отозвался Платон Васильевич.

— Э-э-э-э... как я рад, господа, что вы ко мне заехали. Сразу на душе легче стало, когда с хорошими людьми поговорил. Надо бы мне к вашему предводителю завернуть. Э-э-э-э... это его прямая обязанность поддержать дворянина, впавшего в беду. Разумеется. Я уверен, что он примет во мне участие. За что же мы его выбираем, а? Ясное дело, должен поддержать. Да я теперь, знаете, совсем спокоен... Ведь послал же Господь такую удачу, что хутора при залоге имения в Дворянском банке в плане указано не было. А? Всё-таки у меня маленькая опора осталась. Как-никак двадцать восемь десятин земли. Сейчас за них три тысячи дают. Пустяки, конечно, но всё-таки заручка...

 — Как вы думаете, Платон Васильич, насчёт бескурковых ружей? Хотелось бы мне, коли хутор продам, бескурковку завести. Удобная вещь. А у тебя, Пётр, нет продажной верховой лошади? Осень подходит, а сесть не на что. Хоть бы так, без собак поездить с добрыми соседями, волонтёром.

— Сам купил бы, кабы подвернулась, — ответил Пётр Васильевич.

— Помнишь моего Золотистого? Вот лошадь была, так лошадь. Да ещё у Николая Васильича — Огонёк. Таких теперь нет и не будет, ей-богу. Гуртов больше гонять не позволено, а с гуртами к нам всегда низовая лошадь шла — донец, калмык, киргиз. Приходили и кабардинки. Культура заела. Железные дороги, телеграфы, телефоны. Волчьи выводки пропадать стали, ей-богу. Скоро по кроликам, да за жаворонками охотиться будем.

— До этого ещё далеко, — заметил Платон Васильевич, — а волков всеми мерами выводить надо. Это бич землевладельца, разоритель крестьянского хозяйства. О них жалеть не приходится.

— Э-э-э-э... это, извините, филантропия, а я об охоте говорю. И зверь Богом создан, и ему жить хочется.

— За что же вы тогда его истребляете? Ведь охотники волков истребили, а не железные дороги, не телеграфные столбы, — разгорячился Платон Васильевич.

— Господа, — забеспокоился Андрей Михайлович, — мы и село проехали. Вот за разговорами я его и прозевал. Мне надо было к папаше забежать. Полина Николаевна просила насчёт провизии — чая, хлеба распорядиться. Постой, Пётр, Христа ради, я сейчас в усадьбу сбегаю, а вы ступайте. Я мигом всё обделаю. Коль не догоню к парому, значит задержался у папаши, а к ужину у вас буду. До свидания, господа!

К парому Андрей Михайлович не догнал, но к ужину поспел в самый раз и, входя в столовую через балконную дверь, уже кричал:

— Эх, охотники! Что же вы сидите? А ещё охотники.

Пётр Васильевич уставился на вошедшего и удивлённо спросил:

— То есть, как это — что мы сидим? А что же за столом стоять прикажешь или лежать?

— Волки-то в нынешнем году за Озёрной в угоре вывели, а вы и ухом не ведёте, — гремел Андрей Михайлович.

— Без тебя давно знаем. Я думал ты что-нибудь новое скажешь, — презрительно заявил Пётр Васильевич. — Успокойся, садись, гостем будешь.

— Я, брат, ненадолго. У папашина письмоводителя, признаться, закусил, э-э-э-э…, а Полина с провизией ждать будет. Я обещал сегодня принести. Как папаша ляжет спать, там мне лошадку запрягут и вся недолга. Спасибо письмоводителю, добрый малый, ей-богу! У него на руках все ключи — и от погреба и от амбара. Честью клялся, что всего достанет. А папаше я ничего не сказал. Терпеть не могу клянчить. И о волках я от письмоводителя узнал. Говорит, что папаша собирается брать этот выводок. Вот потеха-то. Десять лет в седло не садился, лет пять гончих с выпуска не выводили, и вдруг волков брать задумал, а? Хороша штука? Если ты, Пётр, до такого срама доживёшь, чтобы у тебя под самой псарней выводки брали, тогда, прости Христа ради, не охотник ты будешь, а баба старая, ей-богу. Фу-у! Даже в жар бросило.

— Перестань, пожалуйста, чепуху городить. Твой папаша только мечтает, что он будет выводки брать. Ну, и пусть себе мечтает на здоровье. Я к этим летним мечтам твоего папаши давно привык и нимало не придаю им значения; а до села я прикажу тебя довезти.

Андрей Михайлович расцеловал Петра Васильевича, уселся за стол и с наслаждением, которое выражала вся его внешность, предался еде и питью.

Впрочем и за едой он был неумолкаем и до того заговорил хозяев, что Пётр Васильевич решился напомнить, что лошадь для него запряжена и ждёт у подъезда.

Андрей Михайлович вскочил, стал прощаться и вдруг, вспомнив о чём-то, замялся и отвёл Петра Васильевича в сторону.

— Э-э-э-э... — старался говорить шепотом Андрей Михайлович, — дай мне копеек 50 взаймы, а то я мелких не захватил.

— Зачем тебе? — спросил удивлённый Пётр Васильевич.

— Знаешь, не люблю я этим холопам одолжаться. Надо же твоему кучеру на чай дать, — заявил Андрей Михайлович, — да и... чаю с сахаром ещё можно будет в лавочке купить.

Пётр Васильевич вынул из кошелька рубль и передал Андрею Михайловичу.

— Спасибо, спасибо. Завтра я непременно возвращу, а пока — покойной ночи! — гремел Галдила. — Тихо у меня там на хуторе, мило, прекрасно, ей-богу. Может быть, навестите меня, Платон Васильич?

Проводив Андрея Михайловича до дверей, братья вернулись в столовую и уселись за чай.

Платон Васильевич вдруг расхохотался.

— Что с тобой? — спросил Пётр Васильевич.

— Вспомнил, как давеча Андрей Михалыч рассказывал: «Полина легла отдохнуть в своём будуаре»... Казалось бы не смеяться надо, а плакать, но, право, не могу: коморка в избе за досчатой перегородкой — будуар. Это в учебниках стилистики называется «комическое внешних чувств», то есть употребление слов, имеющих полярно противоположное значение тому, что представляет предмет, ими обозначаемый.

— Это не более, не менее, как привычка к затверженным терминам. Раз этот самый Андрей Михалыч ехал на телеге-дрябе, да не на своей даже, а нанятой у знакомого мужичка. Направлялся он на станцию за покупками. Дорогой догнал он письмоводителя своего отца и подсадил его. А затем они о чём-то поспорили, вероятно, на охотничью тему. Андрей Михалыч рассердился и обратился к пассажиру с такой фразой: «Прошу вас, милостивый государь, оставить мой экипаж». Как видишь, опять старая, затверженная терминология. Но я за него не боюсь: он выплывет.

Платон Васильевич, погостив у брата и выбив, как он говорил, глухоту из ног, возвращался в Москву. Предстояла пересадка на станции губернского города в прямой московский поезд, досадная, как всякая пересадка, и к тому же связанная с двухчасовым томлением на вокзале.

Леди послушно шла за ногой Платона Васильевича в буфет первого класса. Носильщик, опустив около кресла чемодан, удалился с почтительным поклоном, получив деньги на покупку билета. Зала буфета была пуста. Платон Васильевич только что стал рассматривать поданную ему карту кушаний, как внимание его было отвлечено от этого скучного занятия шумом голосов, о чём-то споривших у дверей буфета. Один из этих голосов показался ему знакомым. И, действительно, через некоторое время в буфет вошёл Андрей Михайлович с компанией молодых офицеров местного гарнизона.

— Э-э-э-э... господа, будем здесь обедать. Прошу, пожалуйста, садиться. Я угощаю, господа! Человек. Э-э-э-э... господа кушать хотят.

— Тихон. Э...э...э... ты нам служить будешь, — обратился Андрей Михайлович к лакею в седых баках, стоявшему к нему ближе других. Другие, опустив руки с салфетками, отходили, вероятно, с чувством, несколько похожим на то, которое испытывали выезжающие барышни, когда их не приглашали на котильон.

— Ну, — говорил с серьёзным выражением лица Андрей Михайлович, — э-э-э-э... значит, московская сборная селянка с расстегаями, дичь, какая есть... пломбир. Водка, закуска, как всегда. Живо! О вине потом спросишь.

Компания рассаживалась. Андрей Михайлович занял место хозяина.

Платон Васильевич с любопытством наблюдал Андрея Михайловича: бородка подстрижена, на голове новая дворянская фуражка; ловко сшитая синего сукна поддёвка перетянута по талии черкесским ремнём с серебряным набором. Лицо обрюзгшее, серо-голубые зрачки глаз мутны, белки воспалённые с красными жилками. Тем не менее осанка полна уверенности в себе и довольства. Он оглядывает, улыбаясь, компанию и дымит папиросой с предлинным мундштуком. Молодёжь, рассевшись, потирает руки, перекидывается незначительными фразами, курит.

Тихон, помолодев, скользит по натёртому паркету с подносом, на котором задорно позванивают рюмки.

Вдруг Андрей Михайлович обернулся и уставился глазами на Леди, потом перевёл взгляд на Платона Васильевича, сразу вскочил из-за стола и, растопырив руки для объятий, остановился перед ним.

— Дорогой, э-э-э-э... какими судьбами? Платон Васильич, голубчик, как я рад вас видеть. Вот неожиданная встреча.

Андрей Михайлович обнял Платона Васильевича и долго тискал его в объятиях.

— Вот и чудесно. Обедать вместе будем. Милости прошу к нашему шалашу. Тихон! Э-э-э... поставь ещё один прибор. Живей!

— Спасибо, Андрей Михалыч. Я в дороге есть много не люблю. У вас своя компания. Спасибо, — отнекивался Платон Васильевич.

— Э-э... никаких резонов не принимаю. Не обижайте, Платон Васильич! Я сегодня, так сказать, вновь рождаюсь к жизни, ей-богу. Хутор свой продал, переезжаю в губернский город. Взял подряд вчера на торгах, организую ломовой обоз для перевозки леса с пристани на железнодорожную станцию. Дело прекрасное, знаете ли. Не пропадём, Платон Васильевич! Будьте покойны. Давно пора бросать это сельское хозяйство. Ни черта от него проку нет. Теперь век коммерции. Завтра за семьёй еду на хутор. А вы в город прокатиться не желаете? Пожалуйста, мой извозчик к вашим услугам. Не какой-нибудь Ванька, а на резвой. Сам Семён Карга, ей-богу. А сейчас по рюмочке холодненькой под селёдочку. Пожалуйте, пожалуйте, Платон Васильич, дорогой мой!

Нападение Андрея Михайловича было так решительно, что Платон Васильевич счёл нецелесообразным упорствовать и присоединился к компании.

Обед шёл шумно и весело. Андрей Михайлович был душой общества. Тихон скользил вокруг стола, исполняя мгновенно приказания хозяина.

К Платону Васильевичу подошёл носильщик и вручил ему билет, предупредив, что через 15 минут можно садиться.

— Нет, Платон Васильич, как хотите, а я вас сегодня не отпущу. Мы ещё в город съездим, — завопил Андрей Михайлович.

Платон Васильевич на этот раз энергично заявил, что ни в какой город он не поедет, а поедет в Москву, где его ждут неотложные дела и служба.

— Ну, так я с вами в Москву поеду, — заявил Андрей Михайлович. — Вы, конечно, в первом классе. Да? Носильщик! Билет первого класса до Москвы. Господа, я завтра или послезавтра вернусь, — обратился он к молодёжи. — Милости прошу ко мне в гостиницу ужинать.

— Нет, вы хотели за семьёй ехать, — спросил Платон Васильевич.

— Ах, да; ну ничего, сейчас телеграмму пошлю, что задержали дела. Это не беда: погода ещё хорошая, пусть в деревне поживут, воздухом чистым подышат.

Дня через три, в поздний вечерний час, Платон Васильевич сидел в кабинете за письменным столом. Зазвонил телефон.

— Слушаю. Кто? А, это вы, Андрей Михалыч. Дома. Милости прошу, — и Платон Васильевич, положив трубку, с сердцем произнёс вслух: — Чёрт знает, что такое. Наказание Господне.

— Простите, дорогой Платон Васильевич, что беспокою в такой поздний час, — говорил Андрей Михайлович, входя в кабинет. — Но такие, знаете ли, обстоятельства сложились, что не до церемоний.

— Милости прошу, пожалуйста. Садитесь, рассказывайте.

— Э-э-э...— что тут долго рассказывать. Вещь обыкновенная. Недаром говорят, что Москва слезам не верит. Дёрнула меня нелёгкая сегодня на Конную забраться, ну и соблазнился. Такую лошадь купил, я вам скажу, что надо лучше, да нельзя. Сейчас только с человеком в вагон погрузили. Натурально, остался без копейки.

— Зачем же вам такая лошадь, — удивлённо спрашивал Платон Васильевич.

— Как зачем? Хорошая лошадь всякому нужна. Да, коли она Полине Николаевне не понравится, я её всегда с барышом продам. А вот не одолжите ли мне четвертной билет на самый короткий срок?

— Извольте, — безнадёжно махнув рукой, согласился Платон Васильевич.

— Вот и спасибо. Так я сейчас на поезд. Может быть братцу передать что-нибудь прикажете? Я с удовольствием, к вашим услугам. Да, вот ещё просьба у меня к вам. Это уже по охоте. Дайте мне, ради Бога, щеночка от Леди. Экая работница-собака.

— Это дело будущего и отдалённого. Когда будут, тогда и посмотрим, — уклончиво отвечал Платон Васильевич и распрощался.

Ещё через несколько дней Платон Васильевич нашёл на письменном столе открытку с видом Одессы и с изумлением прочитал: «Дорогой Платон Васильевич, на вокзале в Москве встретил своего товарища по юнкерскому училищу и вместе с ним попал в Одессу. Купаюсь в море и блаженствую. На обратном пути зайду к Вам. А.М.».

Платон Васильевич бросил открытку на стол и ему ясно представилась худая Полина Николаевна, избушка на курьих ножках над прорванной плотиной, надвигающаяся осень.

Пороша

Красным шаром поднимается из-за леса солнце. Отягощённые инеем ветви деревьев не шелохнутся. Дым из труб столбами уходит ввысь. Крещенье. Крещенские морозы. Только начались они в этом году с половины декабря и держатся, не спускаясь ниже двадцати градусов.

— Опять двадцать пять! — с досадой говорит Коля Михайлов — краснощёкий, кудрявый юноша, студент, отходя от заиндевевшего окна после обследования градусника.

— Ура, барометр двинулся налево на целых три деления! — кричит его брат Володя, тоже студент. — Вот, что значит моё вчерашнее заклинание. Сорок лысых своё дело сделали. Тресни мороз, одним словом!

— Не забудьте, друзья, что мы сегодня едем к Сатиным на ужин, надо бы Василию заранее сказать, чтобы лошади были готовы к четырём часам, — говорит сидящий в столовой за стаканом кофе Николай Петрович, отец Коли и Володи.

— Ладно, ладно. Отбудем эту тяжёлую повинность. Ты меня извини, папа, а я с ожесточением налягу там на наливки. Ты трезвенник всем известный, Бог тебя обидел, не дал вкуса и пристрастия к спиртным напиткам, а я, видимо, в дядюшку пошёл — мне и водка, и наливки только на пользу идут, — весело мечтал Коля, старательно уплетая румяные булочки.

— Всё хорошо в меру, друг мой! Душа меру должна знать, я душе своей верю.

— А коли душа в пятки уйдёт, тогда как? — спросил Володя.

— Тогда, значит, утекать надо, да так, чтобы пятки сверкали.

— Вижу, что вы сегодня оба в хорошем настроении, — заключил отец. — Уж не надеетесь ли вы на порошу?

— Обязательно, — подхватил Коля. — Сегодня прикажу борзым мяса дать. Засиделись вдребезги. Шутка сказать, с 1 декабря ни порошинки снега и мороз лют стоит. А коли пороша будет, поедете в сатинские леса — там русачья невесть сколько, только все в парке и на гумнах ложатся.

— Не загадывай, пожалуйста, — угрюмо заметил Володя, — знаешь: «Загад не бывает богат».

Барометр весь день медленно подавался налево, а небо так и оставалось безоблачным. Только к трём часам потянул лёгкий ветерок с юга, а когда Михайло выезжал со двора, тяжёлые облака поползли с юго-запада, стало заметно теплее.

Несмотря на сгустившиеся сумерки, молодые охотники по привычке вглядывались в белизну полей и недалеко от Сатинской усадьбы увидали мышковавшую лисицу.

— Вот всегда так, — заворчал Коля, — десять раз эти поля с объездами объезжали и ни разу лисицы не застали, а когда её взять нечем, она тут как тут.

Лисица в это время приостановилась на мгновение, потом сделала прыжок и прилегла.

— Видно, мышь поймала, — почему-то шёпотом заметил Володя.

— Грациозная бестия, — восхищался Коля. — Смотри, смотри!

Лисица всеми ногами неслась уже наперерез тройке и, перебежав дорогу, вновь остановилась шагах в пятидесяти от неё.

— Издевается проклятая, — шипел Коля. — Погоди, не отвертишься.

В гостиной сатинского дома беседу с хозяйками добросовестно поддерживал Николай Петрович. Коля и Володя скучали, перелистывая семейные альбомы, рассматривая последние номера «Нивы» и перекидываясь короткими замечаниями.

Старушка Сатина, отлично понимая настроение молодых людей, решила, видимо, их занять.

— Ну, молодые охотники, расскажите, много ли вы за праздники зверей затравили, — спросила она.

— Нет, Софья Александровна, — ответил Коля, — сплошное невезение. Морозы совсем одолели. Через неделю надо в Москву ехать, за книги садиться, и этих каникул нечем будет вспоминать. А звери есть. Вот сейчас, недалеко от вашей усадьбы лисицу видели.

— Где? — заинтересовалась старушка.

— В поле, недалеко от дороги, что идёт к вашему лесу. Тут ещё такое ивняковое болотище есть, а за ним грядка молодого березняка.

Старушка сделала серьёзное лицо и энергично позвонила колокольчиком. В дверях тотчас появилась осанистая фигура лакея.

— Иван, как называется наша пустынь, что напротив от городской дороги, где ивняковое болото?

— Звездин корень, сударыня!

— Да, да, теперь я вспомнила, Звездин корень. Вот господа говорят, что видели там сегодня лисицу.

— Всё может быть, сударыня.

— Убей, Иван, эту лису, а то она весной будет наших цыплят и индюшат таскать. Слышишь?

— Слушаюсь, сударыня, — не мигнув глазами, произнёс Иван Андреевич, как будто получил приказание исполнить самое несложное лакейское дело.

Софья Александровна чуть заметно наклонила голову, и фигура Ивана Андреевича бесшумно исчезла.

— Не позволите ли нам вместо Ивана Андреича заняться этой лисой, — предложил Володя. — Если завтра или послезавтра потеплеет да выпадет пороша, мы как раз собираемся в эти места. Кстати, у вас в парке в саду много русаков, они могут повредить молодые яблони и их невредно было бы попугать. Вы не смутитесь, ради Бога, если услышите охотничьи восклицания в вашем саду.

— Что вы, что вы, Володя! Как это можно! — всполошилась младшая Сатина, вдовица лет пятидесяти.

— Да если вы с собаками заедете в парк и в сад, то по собачьим и лошадиным следам, того и гляди, волки заберутся в усадьбу.

— Конечно, Зина права, — согласилась к огорчению молодых охотников Софья Александровна, — разумеется, нам не жаль ни лисы, ни зайцев, но мы боимся за наших шавок. Это такие прелестные собачки, такие чуткие сторожа. Мы уже давно не держим больших дворовых собак: с ними ещё горя наживёшь, покусают кого-нибудь, а эти звенят, как колокольчики, такую тревогу поднимают, что ни один человек посторонний на усадьбу незаметно не проберётся.

— Кушать подано, — доложил Иван Андреевич.

Направляясь в столовую, Коля с Володей не преминули взглянуть на градусник и довольные улыбнулись, — оставалось всего пять градусов мороза. Постучав по деревянному подоконнику, Володя сделал серьёзную мину и таинственно произнёс: «Звездин корень».

Михайловы не засиделись у Сатиных, отдав должную дань почтения кулинарному искусству повара Андрея, славившегося на весь уезд. Отведав не без удовольствия разных наливок, внушавших уважение к их преклонному возрасту, они заспешили домой.

Штук пять мохнатых шавок со звонким лаем неслись за санями почти до выезда из усадьбы, а затем довольные добросовестно выполненной службой, чинно затрусили к дому.

Падал редкий снежок, воздух был тих и влажен. Полозья саней уже не визжали по натёртой полознице.

Все наблюдения укрепляли надежду охотников на завтрашнюю порошу.

— Как же, Коля, если завтра, в добрый час сказать, а в худой помолчать, будет пороша, в какие места ехать? — прервал молчание Николай Петрович.

— Как раньше говорили, так и сделаем. Чёрт дёрнул Володю разговор заводить: «Не разрешите ли нам лисой заняться? Не позволите ли русачков попугать, а то они молодые яблони объедят?» К чему было турусы на колёсах разводить? И старухи-то наши хороши — «по лошадиным и собачьим следам волки на усадьбу забредут, шавок полопают»! Сущий вздор, да и только. Хорошо ещё, что на эту тему мы в пререкания не вступили, а оставили вопрос как бы невыясненным. Одним словом, я считаю, что прямого запрета не было, а были лишь совершенно неосновательные опасения, которых не стоит принимать во внимание. Не правда ли?

— Как тебе сказать? По моему запрет всё-таки был заявлен, — не совсем уверенно возразил отец.

— Какой же запрет, когда прямо говорилось, что лисиц и русаков им не жаль, а ведь их-то нам и надо. Мы же со своей стороны добросовестно можем гарантировать полную безопасность шавок, следовательно, ничьих интересов мы не нарушаем, — старался убедить самого себя Коля.

— Мы, наконец, можем сослаться на письменное разрешение, данное нам Сатиными в прошлом году, когда они наставили везде столбы с надписями, что охота воспрещена, — добавил Володя, который чувствовал, что проштрафился и цеплялся теперь за факты, уменьшающие последствия его вины.

— Вот, друзья, я с вами не согласен. Не забудьте, что мы имеем дело с соседями, то есть с соседками, притом старыми и добрыми знакомыми, радушием которых только что пользовались. Стало быть, тут не может быть места для формальных соображений. Пусть они сто раз не правы, опасаясь за своих шавок, но они опасаются, и этого довольно. Ведь дело идёт об охоте в парке и саду, а не в полях и лесах, где нам охота разрешена. В сатинские места, конечно, можно ехать, но в парк и сад никаким образом.

После такого резюме родителя Коля и Володя замолкли. Впрочем, после некоторой паузы Коля с нескрываемой досадой произнес:

— Дурак ты, Володька!

На что ответа не последовало.

Коля, Володя и доезжачий Василий со сворами борзых выехали со двора лишь только стало светлеть. Николай Петрович решил на этот раз, ввиду разыгравшегося ишиаса, ехать в санях и приказал подождать его у Звездина корня.

— Пороша мёртвая, следы печатные, — переехав беличий след, к которому потянулись борзые, вымолвил Володя, ехавший впереди.

— Как бы тебя сегодня опять отец непечатным не обложил, смотри, — заметил Коля.

— Не очень-то разговаривайте, господа, — зашептал Василий, — по заре-то сейчас лисица в поле.

— Мы вчера в сатинских полях лисицу видели, — оживился Володя. — Вот кабы застать её там.

— Коли такое дело, надо, не выезжая из леса, барина подождать. Пущай он в санях вперёд поле осмотрит, — предложил Василий.

— Будь по-твоему, — заявили братья, нервно оправляясь в сёдлах и подбирая покороче своры.

Разумное предложение Василия одобрил и Николай Петрович. Он приказал сворам на широких дистанциях друг от друга занять опушку леса, разумеется, надёжно в ней укрывшись, ждать или зверя или его рожка, если зверя в полях не окажется.

Володя опять первым заторопился занять место. Поле от лесной опушки горбилось, за взлобком скатываясь к лощине, на которой было ивняковое болото, которое вчера Иван Андреевич называл Звездиным корнем.

Вот и Василий, облюбовав надёжное прикрытие, вдвинулся в опушку.

Володя поторапливал своего кабардинца: он задержался на некоторое время у выдавшейся грядки, от которой далеко в поле тянулась поросшая кустами канава. «Нет, — решил он, — надо податься ещё подальше к овражку. Вот бы Василию встать, а то с его места эту канаву не уберечь. Или остаться здесь? Нет, грядка березняка больно редка, в ней не укроешься на вороной лошади. Будь, что будет, поеду к овражку».

Поехал, стал. Оглянулся на канаву — как будто на виду. Покурить бы. Лучше потерпеть. Медленно тянется время в ожидании. Всё тихо, только издалека доносится колокольный звон. Вертится володина голова то вправо, то влево. Пагуба и Кидай, поставив уши конём, зорко смотрят в поле.

Вдруг оттуда, от лощины, от Звездина корня донеслось яркое улюлюканье и совсем отчётливо, громким эхом отозвалось в володином сознании волнующее «береги» и ещё какие-то добавления, какие — не разобрать. В это самое время борзые рванули свору вправо, и тут только Володя увидал лисицу, всеми ногами бежавшую уже от канавы по редкой берёзовой грядке в лес. Сердце упало у Володи, он бросил свору без всякой надежды на успех, ибо лисица в мгновение скрылась в чаще. Пагуба и Кидай носились по кустам, стеряв зверя. Володя стоял на месте, как вкопанный; злоба, стыд и досада бушевали в его груди. Вот показались сани Николая Петровича, забывшего про свой ишиас, стоймя погонявшего скачущую во весь мах лошадь. Кидай и Пагуба понеслись к саням, Володя с опущенной головой тронулся туда же.

— Протравил? Что ж ты её раньше не показывал? Версту целую чистым полем на тебя бежала, а ты до самой опушки её допускаешь? Я горло перервал улюлюкая и крича: думаю, вот-вот сейчас встретит её борзятник, и никого. Ну куда вам, таким ослам, с борзыми ездить? — разрывался Николай Петрович.

На крик его рысями подъехали Коля и Василий.

— Прозевал? Ах, дурова голова! А всё передом, всё передом, спешит, точно за делом, чтоб тебя возом переехало. А ты, Василий, что смотрел? Между вами лисица бежала, — напустился на Василия Коля.

— Мне лису не видно, я за углом остался, думал, что Владимир Николаевич на канавке станут. А она, сударь, самой что ни на есть канавой шла. Как с лощины на неё Николай Петрович нажал, она, значит, не будь дура, к канаве, да по ней и шмыганула. Податься бы вперед маленько Владимиру-то Николаевичу, когда барин заулюлюкал, вот и была бы в тороках. Вот дела-то какие! Не горюйте, Владимир Николаевич, лисица зверь таковский, не одного вас обманула, за то она нам охотникам дорога.

— Чего же ты сам вперёд не подался? Других учить умеете, а сами где были? За углом стоял, стало быть, не виноват? Ты так становись, чтоб в обе стороны видно было. Эх, черти полосатые, — переходил в контратаку Володя.

— Нельзя мне подаваться вперёд, коли зверь на вас бежит. Да за это дело нашего брата арапником бы. Что вы, сударь, помилуйте? Сами прозевали, а меня к ответу, — защищался Василий.

— Делать нечего, видно, Ивану Андреичу придётся эту лисицу бить, — засмеялся Коля. — Зря ты вчера, брат, просил разрешения у Софьи Александровны.

— Поди ты к чёрту! И без тебя тошно.

— Тошно-то мне, что у меня сын ротозей, — заявил Николай Петрович, поворачивая лошадь. — Ровняйтесь теперь полями к Сатинской усадьбе, может на русаках отыграемся.

Трёх русаков бесплодно съезжали охотники. В зеленях они уходили на лёжку в парк. Обогнули полями парк, проводили ещё двух зайцев по их следам до сада и остановились, обсуждая предложение Василия спуститься к реке, в луга.

За рекой по крутому обрыву шли еловые поросли, гривками расширяясь, сужаясь, прерываясь перелесками.

Коля, всматриваясь в эти гривки ёлок, увидел, как на одном перелеске явственно обозначились три медленно двигавшихся тёмных пятна. Потом эти пятна застыли на месте и вслед за тем быстрым скоком пересекли перелесок.

— Волки, — вскрикнул Коля.

В головах охотников быстро созрел план атаки: спуститься под угор и попытаться двум сворам заскакать в голову еловых порослей, а третьей своре выждать некоторое время, открыто пересечь реку, чтобы заставить волков двинуться на охотников. Но лишь только охотники на рысях подошли к угору, тянувшемуся по эту сторону реки, они увидели на лугу под этим угором матёрого волка, явно наблюдавшего манёвры своих сородичей на другой стороне реки. Не успел Коля произнести команду «стой!», как Володя неистово заулюлюкал, кубарем скатился под угор, показал уже давно мчавшегося всеми ногами зверя своим собакам. Коля бросил свою свору, ибо ничего другого при создавшемся положении ему делать не оставалось.

Злыми ногами спели Кидай и Пагуба к волку. Их натиск заставил материка переменить направление бега — он круто закосил влево к гряде ивняков у речного берега, почти до макушек забитых придутым к ним снегом. Изменение направления бега увеличивало шансы борзых осилить волка, не допустить его до гряды ивняков, и одно мгновение казалось, что расстояние между ними и волком сразу значительно сократилось, к тому же кобели колиной своры лихо спели, стараясь отрезать волка от ивняков. Смекал серый грозившую ему опасность и, когда володины собаки готовы были накрыть его, как русак мотнулся он круто вправо. Разгорячённые Кидай и Пагуба пронеслись и сшиблись с колиными кобелями. Этой мгновенной волынкой воспользовался серый и в несколько прыжков очутился в ивняках, взрывая могучим бегом облако снежной пыли. Справившиеся собаки кинулись тоже в ивняки, но, закупавшись в глубоком снегу, беспомощно взлаивали, прыгая почти на одном месте, как будто досадуя, что битва ими проиграна.

Застряли в снегу и Коля с Володей, они уже не улюлюкали — им сверху было видно, как волк, далеко кинувший за собой собак, скрылся в лесной чаще.

— Материк? — оглядываясь на Колю, спросил Володя.

— На кой чёрт ты его показывал? — огрызнулся Коля. — Весь выводок тут был, с молодыми. Теперь ищи их свищи. Эх, горячка чёртова, опять всё дело испортил. Ведь кричал я тебе — стой! Вылупил глаза, ничего не слышит, тормаха окаянная!

— Да ведь если бы он в последний момент не отвернул направо, Кидай бы его грудью сшиб, твои подоспели бы, был бы наш, — весь пылая страстью, хорохорился Володя.

— Если, да кабы... знаешь. Это тебе не молодой волк, не переярок, этот зря шкуры не отдаст. Эх-ма! Незакрутка, одна за другой...

 К братьям подъехал шажком Василий и сообщил, что Николай Петрович очень шибко ругается, даже шапку свою с досады в снег бросил, а потом, приказав сказать, что невмочь ему дальше ездить с такими охотниками, повернул лошадь и поехал домой.

— И нам больше нечего делать, как домой ехать, — угрюмо заявил Коля.

— Хорошо его Кидай доставал, просто, можно сказать, лихо скакал. Нам с барином с бугра все было видно. Барин-то даже крикнул: «Кидаюшка!» А потом, когда собаки сшиблись, он сразу ругаться зачал, — бубнил Василий. — Сколько зверья наехали и никакого толку, — разочарованно добавил он.

Подобрали братья вырыскавших собак. Нежно погладил Володя Кидая, все ещё судорожно дышавшего, с высунутым языком. Молча, не спеша двинулись. Саней Николая Петровича уже не было видно, когда охотники выбрались в поле.

— Надо бы влево к саду сатинскому податься, там дорога накатана, способней ехать будет и ближе, — предложил Василий.

Только что выехали на дорогу, видят — русак прямо с неё в сад скинулся. Немного погодя — другой, потом — третий. Ехавший по обыкновению впереди Володя остановился.

— Что стал, трогай! — крикнул Коля.

— Видел? — спросил Володя, — третий русак в сад скинулся.

— Ну что же?

— А вот что. Я слезу с лошади, отдам её Василию, а сам пешком со своими собаками пойду по саду. В поле отъезжайте, да подальше от опушки, чтобы пересекать можно было, где бы он из сада ни выскочил, — предложил Володя.

Коля и Василий безмолвствовали.

— Я атукать нипочём не буду, на усадьбе никто ничего не услышит: вы в полях травить будете, как хотите, — добавил Володя.

— Ладно, — наконец согласился Коля. — Только ты, брат, на самом деле рот себе заткни, ни гугу, пусть на нас в поля бегут.

Когда Володя скрылся в саду, Василий несколько задержался, потому что володина лошадь не давала ему хода. Пришлось спустить борзых со своры, чтобы свободнее справляться с лошадьми. Бросил и Коля со своры своих кобелей, которые оба прекрасно за ним рыскали. Ведь дело теперь шло не о красном звере, с которым надо хитрить, а о русаке, у которого всё спасение в резвых ногах и который при первом шуме бросается, очертя голову, в поля. Володя между тем продрался сквозь густой кустарник опушки и очутился в плодовом саду. Логовой след вёл его к кустам смородины и крыжовника, вытянувшимся параллельными рядами между яблоневыми посадками. Борзые тянули Володю, тыкая носами в русачий след. Хотел он было крикнуть на них, но вспомнил зарок молчания, лишь с силой рванул их сворой и сам чуть не слетел с ног, — так дёрнули свору борзые, воззрившись на вскочившего перед ними зайца.

За плодовым садом стояла господская рига, окружённая омётами соломы. К этим омётам засверкал, заложив уши, русачина и, как запряжённые в дышло, неслись за ним Кидай и Пагуба. Быстро догнали они косого и после первой угонки потащили возле самого омёта. Стрелой мчался с собаками Володя, и лишь только он принял русака, как из-под самого омёта вскочил другой. Борзые всё ещё цеплялись за пойманного русака, они не видели только что вскочившего, и тут Володя забыл всё.

— Ату, ату! — орал он, снова мчась за вскочившим зайцем.

Началась травля. Русак попался усадистый, борзые кидали его с угонки на угонку, и орал-разливался Володя, уже не соображая, что давно позади остались омёты соломы, что русак мчится по дороге к самому барскому дому, что ловили его не только Кидай с Пагубой, а и колины и василиевы собаки, подоспевшие на володины крики с поля.

Последняя угонка была дана на большой площадке перед террасой и затем раздался плачущий крик пойманного зайца.

Выбиваясь из последних сил, выбежал к террасе Володя и упал от изнеможения, а около борзых суетился Иван Андреевич.

В отворенную форточку гостиной высунулось встревоженное лицо младшей хозяйки, повторявшей сначала: «Боже мой! Боже мой!», а потом испуганно кричавшей: «Иван, Иван, не подходи к ним, они тебя укусят!»

Все шавки попрятались под террасу и неистово лаяли.

Володя понял трагичность положения, — что будет, если борзые бросят зайца, а из-под террасы вывернется какая-нибудь из шавок. Он напряг все силы, вскочил, подбежал к борзым и стал цеплять их на свору, не заботясь уже о русаке. Что же теперь делать дальше? Борзые слышали лай шавок и, забыв зайца, тащили Володю к террасе. Так и свора может лопнуть, не выдержит. Но Иван Андреевич догадался, подбежал к террасе и захлопнул дверцу. Теперь шавки были вне опасности. Володя оглянулся на окно с форточкой. Форточка была закрыта, у окна никого не было видно.

— Иван Андреич!

— Что прикажете, Владимир Николаевич!

— Передай Софье Александровне и Зинаиде Петровне этих двух русаков и скажи, что я очень извиняюсь за причинённое беспокойство.

— Слушаюсь, сударь! А занятно они зайчика-то ловили. Очень интересно, да, кажись, и барыня Софья Александровна смотреть изволили. Ну им, известно, зайчика жаль было и за шавок, небось, беспокоились. Хорошо ещё, что я из конюшни шёл, только что из рощи приехал и кнут у меня в руках, а то, храни Бог, и мне бы, и шавкам не поздоровилось. А русачки сытенькие, на гумне видать отъелись.

— Скажи ещё барыням, что на лошади никто из нас в сад не заезжал: чтобы, стало быть, насчёт волков они не беспокоились.

— Слушаюсь, барин! Какие тут волки, помилуйте. Да тут их и слухом не слыхать. Так это больше по дамскому положению опасаются.

Вернувшихся Колю и Володю Николай Петрович встретил градом упрёков и просто брани. Настроение у него было в такой мере боевое, что возражать, а тем более оправдываться было равносильно тому, что называется «подливать масло в огонь».

За обедом все молчали и молча разошлись по разным углам. Володя забрался в тёмную гостиную, уселся там в мягкое кресло, и перед его глазами развёртывалась картина сегодняшней пороши. Он пытался настроить свою фантазию на иной лад, на желанный лад успеха и охотничьего триумфа. Фантазия повиновалась и он явственно представлял себе, как он выскочил под улюлюканье отца на бугор, как увидел разостлавшуюся по белой равнине красную лису, как вовремя бросил он свору, и Пагуба, именно Пагуба, а не Кидай, покатилась к ней кубарем. А дальше? Дальше он едет на кабардинце и всё поглядывает на седло, где мотается матёрая кума и своей пушистой трубой как будто обмахивает задние ноги лошади. Да, так с ним бывало, лисиц он травил. С волками дело другое, да ещё с матёрыми. Тоже хорошо принять серого, даже струнить, но у него в этом деле опыта нет. Коля травил, струнил, а ему не приходилось. И чёрт дёрнул русака бежать прямо к дому, а не в поле. И ещё хорошо всё вышло. Отец и сердится главным образом не за лисицу, не за волков, а за этих проклятых русаков. Панихидное настроение какое-то во всём доме. Видно пора в Москву ехать.

Хлопнула дверь в передней. Разговоры в девичьей. Что это? Как будто голос Ивана Андреевича. Неужели дипломатическая нота о разрыве отношений?

Горничная прошла в кабинет отца, проводив Ивана Андреевича. Молчание, «панихида продолжается», — думает Володя.

— Коля, Володя, — зовёт отец и в звуке его голоса Володя угадывает перемену настроения.

— Софья Андреевна и Зинаида Петровна благодарят молодых охотников за русаков и от души им желают затравить также и лисицу.

Ну, слава Богу, что хоть тут-то не вышло осложнений.

— А знаешь, Володя, — добавил отец, — злыми ногами спел к волку твой Кидай. Одно мгновение мне казалось, что вот-вот он в него влипнет. Боялся даже, что вы не поспеете принять — ведь матерый волк, его долго не удержишь.

Да, поволновала меня сегодняшняя пороша.