КУЗАКОВ Николай Дмитриевич
В этом году северная земля просыпалась долго, мучительно. Апрель набирал силу, а по утрам всё ещё лютовали морозы. Днём немного отпустит, солнце на буграх припечёт снег, а ночью вызвездит, с гольцов дохнёт такая стужа, что без полушубка не обойдёшься. И только в двадцатых числах зима сдалась: подули южные ветры, над горами нависла хмарь, а вскоре сыпанул дождь.
Посерели снега, осели. По распадкам в реку Непу (приток Нижней Тунгуски — здесь и далее примечания автора) хлынули буйные потоки воды.
Ожили горы. На зорях в сосновые боры слетались стаи косачей, их бормотанием наполнился весь лес. Проснулись медведи, открыли берлоги, ночью всё ещё хоронились в своих подземных убежищах, а днём грелись на солнце у чела, разминали кости пред бродячей жизнью. Самки сохатых с зимних кормовых угодий потянулись в глухие места отёла. Ранними утрами, обласканными молодым солнцем, им вслед катилась звонкая, весёлая трель дятлов. Вскрылась река. С облегчением вздохнули северяне: миновало голодное время, теперь можно подстрелить утку, наловить рыбы. Но больше всех весне радовались мы, подростки. Заряжали патроны и отправлялись с ружьями на озёра. Уток добывали мало, плохие были ещё из нас охотники, но стрельба из ружей приносила огромное удовольствие. Случалось, тайга дарила удачу. Тогда мы были самыми счастливыми на земле. Выстрел. Запах пороха. Всю прелесть его знает только охотник. Этот запах потом всю жизнь будет воскрешать в памяти ту счастливую пору.
Мы с отцом весновали в пятнадцати километрах от деревни, в местечке Бузурин, — пасли колхозных телят. Отец большую часть работы брал на себя, а я охотился или рыбачил. Следом за ледоходом к нам приплыла бригада парней и девчат очищать луга от кустарников, кочек и разного хлама, принесённого половодьем. Мы жили шумно и весело. Днём работали, а вечером на берегу реки разжигали костёр, под гармошку пели песни, танцевали, устраивали разные игры. Здесь впервые кого-то обжигала любовь, лишала сна. На меня и парни, и девчата смотрели как на малолетка, ещё не принимали всерьёз.Постоянной проблемой для нас были продукты. Северян кормит тайга и река. Но взять у них мясо и рыбу не так-то просто. Нам на бригаду выделили лицензию на отстрел одного сохатого. Парни три раза ходили на охоту, но удача — дева капризная, потаёнными тропами обошла их стороной. Так мы оказались без мяса. Рыба ловилась тоже не густо. Живём впроголодь. А тут и хлеб подошёл к концу. Отец попросил меня сходить в деревню, вечером оповестить родителей парней и девчат, чтобы они приготовили продукты, а утром на лодке доставить их в бригаду.Я согласился, но душа похолодела: я боялся. В половодье, как правило, поречье, по которому проложены конные тропы от села к селу, заливает водой. Ручьи, стекающие с гор, а их множество, превращаются в бурные речки. Вот это и есть распутица. В это время один путь — вершины хребтов. Тропу по горам до деревни я знал — мы с отцом по ней проходили несколько раз. Но на ней можно было в любое время встретить и голодного медведя. А мне всего тринадцать лет.В своей трусости я не мог никому признаться. Парни были взрослее меня. Они уже пережили то, что мне предстояло пройти. И стали бы подтрунивать. Нет, они были хорошими охотниками, надёжными товарищами. Просто такова жизнь, суровая, порой беспощадная. И я стал собираться в дорогу. Взял одностволку двадцать четвёртого калибра, патроны, заряженные дробью, на всякий случай положил в карман две пули. У меня не было ножа: охотился на уток, потерял. Попросил у отца. У охотников заведено так: каждый мужчина в доме имеет свой нож, своё ружьё, свою собаку. Так что дружба дружбой, а табачок врозь. Верно, сын у отца берёт и ружьё, и собаку, но только с разрешения, когда они тому не нужны.— А чем я буду рыбу чистить? — спросил меня отец. — Дома в амбаре ящик с провиантом. В нём лежит старенький нож, возьмёшь.Отец меня и Дамку переправил на лодке в заречье и предупредил:— За озёрами на старой гари сейчас тропу худо видно, смотри в оба.Я отправился в путь. Дамка, белая лайка с серыми пятнами на боках, трусцой бежит впереди меня. Она универсальная собака: хорошо ищет белку, гонит соболя, умеет облаять сохатого и не вспугнуть, берёт и медведя. По натуре незлобивая, но своенравная, с характером. Дамка принадлежит отцу. Когда мы с ним находимся в зимовье на охоте, она со мной не пойдёт, понимает, что в тайге от мальчишки одна морока.Тропа, как поводок, ведёт меня в горы. Я внимательно посматриваю по сторонам. Весна набирает силу. Лиственницы ещё голые, но их уже окутало светло-зелёное марево. В коричневатой дымке купаются берёзовые рощи. Пахнет прелым листом, свиным багульником и мхами. Самозабвенно поют пичужки. Невдалеке голосисто кричит желна. Солнце пригревает, а от земли веет холодом. Я настороженно просматриваю лес, не затаился ли где медведь, прислушиваюсь к шорохам. Дамка бежит потихоньку, ни на что не обращая внимания. Значит, опасности нет. Но я не доверяю тайге. И правильно делаю. Потом, когда уже хлебнул горького до слёз, понял, что большинство несчастий случается из-за беспечности охотников. Люди привыкают к опасности, за что дорого и расплачиваются.Кое-кто думает, что охотником стать просто: купил ружьё, завёл собаку, пошёл в лес, подстрелил белку или рябчика, ночевал у костра и — из тебя готовый таёжник. Святая наивность, за которую городские жители, оказавшись в лесных дебрях, как правило, бывают жестоко наказаны. Как-то у нас в деревне остановились геологи. Один рабочий взял ружьё и пошёл промышлять медведя: обещал жене привезти шкуру. Прошло много лет, а он всё ещё где-то в тайге бродит.Охота — это целая наука, которая создавалась тысячелетиями. Постичь её не так просто. И, как всякая наука, дается не каждому. Любой потомственный охотник с малых лет проходит большую таёжную школу, по крупицам осваивает опыт предыдущих поколений. Как это происходит? Вначале мальчишки бегают ватагами по деревне с самодельными луками, охотятся на воображаемых птиц и зверей, соревнуются в меткости стрельбы. Подрастая, ловят капканами кротов, петлями — зайцев, рыбачат удочками. Затем отцы или старшие братья летом время от времени берут их ненадолго в тайгу. Теперь они учатся, как разводить костры, укрываться от непогоды, узнают, где и какое пропитание можно добыть. На сенокосе у ночных костров или зимними вечерами, когда мужчины вернутся с промысла, парни слушают бесконечные рассказы, от которых дух захватывает. Такое в памяти остаётся на всю жизнь. И многое потом пригодится на таёжных тропах. Постепенно они привыкают к суровой охотничьей жизни и, став взрослыми, терпеливо переносят все её тяготы.Приходит время, и мальчишки под присмотром взрослых начинают охотиться с одноствольными ружьями малого калибра на уток, бурундуков, боровую дичь, а потом отправляются белковать. Но всё это пока считается детской забавой. И только тогда, когда парень спромышляет крупного зверя (сохатого, изюбра, кабана), становится равноправным мужчиной среди охотников, потому что может прокормить семью. Но не все парни, выросшие в таёжной деревне, становятся охотниками. Одни по неизвестным причинам смертельно боятся леса; другие не могут ориентироваться в горах, кружат по нескольку суток и никак не могут найти зимовье, из которого ушли; третьи — просто рождены для другого дела. Я, как и все мои сверстники, прошёл эту лесную школу. И, быть может, из меня бы со временем получился добрый охотник, но судьба распорядилась по-своему. Но об этом потом, а сейчас я, ещё с оглядкой, робко входил в таинственный мир тайги. На счастье, не по годам был рослый, и мне рано доверили ружьё. Хотя должен сказать: когда оружие оказывается в руках детей, оно часто им приносит большую беду. И вообще, у ружей великое свойство стрелять в своих владельцев.Река перед Бузурином делала петлю километров пять длиной. А напрямик через горы, от начала поворота и до того места, где река выпрямлялась вновь, расстояние было в два раза меньше. Я и пробираюсь через хребты. Поднялся на седловину небольшого отрога и стал спускаться в низину. Вскоре вышел к излучине реки. Отсюда тропа круто уходила к становику, который горбатился за низиной, и там, у его подножия, поворачивала по заозёрью в сторону деревни.Я присел на колодину передохнуть. В двух шагах от меня на толстом мху калачиком свернулась Дамка. Невдалеке, упершись в реку, темнел ельник. В нём сердито гремела речка, в которой летом не было ни капли воды. А рядом бушевала Непа. Взбугрившись, она кидала мутные волны к стволам деревьев, которые стояли на обрывистом берегу. Время от времени по стремнине, как запоздалые белые птицы, проплывали одинокие льдины. Возле них, точно рогатые черти, кувыркались коряги: они то исчезали под водой, то взбирались на гребни волн, дыбились, падали. В поисках пристанища пролетали табунки уток. В заречье над затопленными кустами с криками метались чайки. В их голосах было что-то горькое и печальное. И мне захотелось поскорее выбраться из этого места.В это время Дамка встрепенулась, подняла голову и навострила уши в глубь леса. Затем пружинисто вскочила и махом помчалась в ту сторону, куда смотрела. Мелькнула среди деревьев и — исчезла. Я встал. С тревогой подумал: «Кого она могла учуять?» Из-за небольшого взгорка до меня донёсся азартный лай нескольких собак. Затем докатился грозный утробный звук, похожий на урчание. Видимо, чьи-то собаки нагнали на меня медведя. Дамка присоединилась к ним. У меня холодком обдало сердце. Я достал патрон, высыпал из него дробь, вставил пулю, зарядил ружьё и, на всякий случай, схоронился за толстым деревом.Лай собак приближался. Надо же было медведю именно сюда притащиться, как будто ему в тайге другого места нет. Не зря говорится: беда голову сыщет. А мне отступать некуда: за спиной Непа, а сбоку в еловом лесу — речка. И я отдался на милость судьбы. Лай собак стал громче, чётче. На взгорке я увидел огромную тёмно-серую тень, которая ходко двигалась среди деревьев. Какой-то крупный зверь. На дерево, под которым я стоял, села ворона, увидев меня, истошно закаркала.— Тебя что, черти дерут? — пробурчал я и махнул рукой. Ворона взлетела и поспешно убралась к еловому лесу.Когда я вновь глянул на взгорок, то от него по редколесью шёл сохатый. Грудь тёмная, длинные ноги в серых чулках, гривастая короткая шея. На горбоносой губастой голове возле длинных ушей чёрные пеньки молодых рогов. Шел он пружинисто, легко, точно не чувствовал своего веса. Если какая-то из собак в азарте подскакивала слишком близко, сохатый прикладывал уши к шее и делал угрожающее движение головой. Собака отскакивала на почтительное расстояние, а он продолжал свой путь.Я впервые в жизни вблизи видел сохатого. Из рассказов охотников знал, что он бывает свирепым, особенно во время гона, когда его даже медведи обходят стороной. У меня уже создался определённый образ этого зверя, дикого, неукротимого. И к моему удивлению, ничего подобного: по лесу вышагивало абсолютно безобидное животное, что-то вроде коровы. Я ещё не был охотником, чувство азарта проснётся поздней, с годами. Но к сохатому буду относиться равнодушно, охотиться на него без радости, только по необходимости. Моей страстью станет соболь, зверёк дерзкий и бесстрашный.Я с интересом рассматриваю лесного великана. А он уже шагах в двадцати от меня. Увидел реку, поднял голову. Мне внутренний голос шептал: «Стреляй, иначе уйдёт зверь». Я вскинул ружьё. Силёнки в руках ещё мало. Ствол ружья ходит. Я выцелил лопатки, давнул спусковой крючок. Толчок в плечо. Слышу, как пуля хлопнула в дерево. Сохатый на одно мгновение глянул в мою сторону и кинулся вперёд. С разбегу ухнул в воду, но его, видимо, испугал разлив реки, и он поплыл вдоль берега. Я бегу за ним закрайком леса. На ходу вытряс из второго патрона дробь, вложил в него пулю. Выбрал момент и выстрелил. Пуля ударилась рядом с головой с речной стороны, оглушила зверя. Он круто развернулся, выбрался на берег, стоит и трясёт головой. От меня до него шагов пятнадцать. Пуль больше нет. Что делать? Я выстрелил дробью в голову. Сохатого будто кто срубил: он упал на брюхо, затем завалился на бок. Собаки насели на зверя, остервенело рвут шерсть.Я — в шоке: не могу поверить, что завалил сохатого. Всё как во сне: неожиданное появление зверя, два промаха пулями. И вот одна дробина в ухо. Королевский выстрел! Удача, как и злой рок, имеет своих любимцев. Случай редчайший. Позднее мне несколько раз доводилось добивать дробью подранков, но даже с пяти шагов не мог угадать в ухо.Освежевать зверя — нет ножа. Да и где управиться мальчишке с двадцатипятипудовой тушей. Я заспешил в деревню. И только в пути осознал всю важность для меня выстрела дробью. Не иду, а лечу, как на крыльях. Дамка, как и прежде, бежит трусцой впереди, совершенно равнодушная к моей радости. Преодолев заозёрье, я присел отдохнуть и не утерпел, обнял её.— Дамка, ты хоть знаешь, что мы с тобой вытворили?В полдень я был уже в деревне. Наш дом стоит на высоком берегу и тремя окнами смотрит на реку и заречные горы. Мать дома. Я ей с порога говорю:— Мама, передай кому-нибудь, чтобы для парней и девчат продукты принесли. Я сейчас обратно в Бузурин поплыву.— На пожар что ли торопишься? Утром уплывёшь, бабы шанег настряпают.— Сохатого я добыл. Неободранного оставил. До завтра мясо испортится.Мать не поверила: для неё я всё ещё ребенок. Я рассказал, как было дело.— Вот и дождалась я ещё одного охотничка, — проговорила мать, губы её тронула сдержанная улыбка, а в глазах грусть. Я знаю, она сейчас думает о сыновьях, моих братьях, которых похоронила. А их за селом в сосновом бору на юру высокого обрывистого берега лежит шестеро. Каждого из них, кто только вставал на ноги, подстерегала беда.— Дробью убил... К добру ли это, сынок? — и мать с затаённой тревогой посмотрела на меня.Через час я уже отчалил от берега. Дамка сидит в носу лодки и посматривает на волны, которые хлюпаются в борта. Лодку вынесло на стремнину. Я взмахнул вёслами, и маленькое суденышко помчалось в низовье. Оглядываюсь. Мать стоит на берегу и смотрит мне вслед. Какие думы обуревают её в эти минуты?А река наслаждается своим могуществом. Низины залиты водой. Местами разлив от хребта до хребта. Ширь. В мутных потоках бродит урёмный лес. На берегах в излучинах громоздятся ледяные дворцы, подтаивают на солнце, кромки льдин осыпаются со стеклянным звоном, слезятся, точно оплакивают ушедшую зиму. На крутых ярах, сползая по мокрой глине, кланяются реке деревья. Пенятся, кипят устья речек. Над водной ширью, точно стая перелётных птиц, висят тёмно-синие облака с белыми курчавыми кромками. Я в плоскодонке чувствую себя перед этой грозной стихией бескрылым птенцом в скорлупке.Вот и Бузурин. Меня увидели издали. Вся бригада высыпала на берег. Люди в недоумении: почему посыльный вернулся раньше времени, всё ли ладно в деревне. Причаливаю. Дамка прыгает на берег. Следом за ней выхожу из лодки я. Девчата уносят продукты. Парни не уходят. Отец подтянул лодку, с удивлением посмотрел на меня и спросил:— Какая нужда тебя сегодня же обратно пригнала?Я рассказал, как спромышлял сохатого. Такого зверя убить дробью? Мне никто не поверил. Мальчишка. Перепугался. А с перепугу можно и бога увидеть. Двое парней встали в лодки и на шестах двинулись вверх по реке, а мы, несколько человек, во главе с отцом пошли тропой через хребет. И только тогда, когда парни освежевали зверя и не нашли пулевой раны, мне поверили.После полуголодной жизни у нас в бригаде пир. На столе возле костра наваристый суп. Шашлыки из печени. На тарелке костные мозги — чумуга. Парни несколько смущены, что их обошёл мальчишка, поэтому подтрунивают надо мной:— Нашёл дохлого зверя, а теперь воображает...— А вам и дохлого бог не дал,— отбивался я и гоголем ходил перед девчатами, которых смертельно боялся.
В Сибири существовало несколько видов охоты на сохатых. В своё время широко применялся лов зверя ямами. Дело это трудоёмкое и не каждому охотнику по плечу. У всех копытных животных существуют определённые места переходов из одних кормовых угодий в другие. На этих участках роют ямы глубиной до двух метров и более, а стены их, чтобы не осыпались, укрепляют деревянным частоколом. Затем верх покрывают жердями, которые маскируют дёрном. От ямы до ямы возводят городьбу, образуются ловчие проходы. Зверь, ничего не подозревая, наступает на дёрн, ломает своим весом жерди и оказывается в яме. Особенно этот вид лова был распространён в конце восемнадцатого и в девятнадцатом веках. При императоре Павле некоторые конные воинские части носили брюки из лосины. По его указу из-за шкур уничтожалось огромное количество сохатых и изюбров. Сибирь начала скудеть зверем. Учёные забили тревогу. И в 1883 году лов зверей ямами был запрещён. До сих пор в охотничьих угодьях таёжных деревень можно увидеть обвалившиеся и заросшие лесом ямы.Некоторые охотники, хотя и редко, использовали самострелы. Делается это так. К дереву привязывают ружьё, от него через тропу протягивают шнур. Идёт зверь, подхватывает грудью шнур — происходит выстрел. Нередко жертвами самострелов становились сами же охотники и домашние животные. Поэтому этот вид охоты преследовался законом во все времена. Да и таёжники относились к нему нетерпимо. Вот почему ставить самострелы отваживались только самые отъявленные браконьеры, которые рано или поздно жестоко наказывались самими же охотниками.Пожалуй, самый распространённый и доступный вид охоты — это отстрел сохатых на солонцах, куда звери приходят полакомиться солью, и на озёрах, где они кормятся водорослями. Этот вид промысла, несмотря на кажущуюся простоту, связан с определёнными трудностями. Во-первых, звери на солонцы и озёра приходят не каждую ночь. Во-вторых, оружие должно быть приспособлено для стрельбы в темноте. В-третьих, от охотника требуется определённый навык и хорошая тренировка. Сохатый — зверь могучий и на пулю крепкий. Даже при отличной стрельбе уходит много подранков, которые затаиваются где-нибудь в чаще и там пропадают. Так как эта охота происходит летом, то попробуй по чернотропу найти зверя: пройдёшь в двух шагах от него и не заметишь. Поэтому большое количество зверей губится зря.Высшим мастерством охотничьего дела является охота скрадом. Делается это только в зимнее время. Сохатый кормится вечером и утром, частично — ночью в осиновых рощах, на марях, заросших ерником — карликовой берёзой, или в приречных зарослях. С восходом солнца уходит в глухие места и там отдыхает. Ложится так, чтобы след, откуда он пришёл, был виден далеко. Кроме того, снег резонирует, и зверь любой шорох слышит на большом расстоянии, подойти к нему на выстрел почти невозможно. Такую охоту могут позволить себе только асы, простым смертным она недоступна. По этому поводу существует такая легенда.В одном урочище охотились два друга. На исходе дня вернулись они из тайги к табору. Костёр прогорел, вокруг него все покрылось голубоватым пеплом. Один охотник другому говорит:— Вон там, за вторым кривуном речки в ельнике сохатый отдыхает. На его боку стружки лежат. Сходи принеси их. Я костёр разожгу.— Этим дал понять, что он подкрался к отдыхающему сохатому, положил на его бок стружки, а тот его не учуял.— Ладно, схожу, — ответил ему друг.Через некоторое время он вернулся, подал стружки товарищу и проговорил:— Пожалуй, паря, ты дохлого зверя нашёл. Я стружки с него снял, он даже ухом не повёл.— Пойдём, поглядим...Удаль, мастерство всегда почитались в народе. А таёжники спокон веков стремились к честному поединку со зверем. У охотников-бурят считалось большим грехом пользоваться манком, то есть обманывать животных.У северян существует ещё один, довольно редкий вид охоты на сохатого — самогоном. Зимой, когда выпадет глубокий снег, охотник встаёт на лыжи, поднимает зверя и гонит до тех пор, пока тот от усталости не упадёт. Такая погоня иногда продолжается сотню километров, и от человека требуется невероятная физическая сила. Но это просто жест таёжных рыцарей. От длительного бега мясо зверя «перегорает» и в пищу почти не пригодно. Отец мой самогоном брал зверя, а мне не довелось испытать своих сил: рано покинул тайгу.У нас на севере, где я вырос, охотятся на сохатых в основном с собаками. Лично я считаю, что это самый интересный и увлекательный вид охоты, который требует большой физической силы, смекалки, находчивости и мужества. Притом нам приходилось охотиться с гладкоствольными ружьями. К зверю нужно было подойти на тридцать-сорок шагов. А это сделать не так-то просто. Ты можешь его вспугнуть, оказаться под копытами или на рогах.Но для такой охоты прежде всего нужна зверовая собака. А где её взять? Талант среди собак, как и среди всего живого, тоже редкость. Как поступают некоторые охотники? Ощенилась сука, принесла пять-семь щенят. Хозяин всех их выращивает, а затем берёт на промысел вместе со зверовыми собаками, проверяет их в деле. Затем из молодых, наиболее смышлёных, с хорошими задатками, одну-две оставляет, а остальных, как говорят северяне, пускает на мохнатки (меховые рукавицы шерстью наверх).Каждому охотнику необходимо знать, что суки свои способности проявляют в первую же осень, а кобели — только на вторую, а то и на третью. Хозяину надо быть терпеливым, наблюдательным. Кое-кто может сказать: зачем же губить молодняк, держал бы охотник весь выводок. Во-первых, таёжник держит собак не для забавы, как это делают городские жители; во-вторых, прокормить семья может только две-три собаки. А если их взять в тайгу, сколько же им корма надо будет. Да и на охоте лучше всего иметь две собаки, и таких, чтобы одна в основном «шла по белке», а вторая была универсальной: гнала соболя, могла остановить любого зверя. Собака-соболятница и идущая по зверю с годами становится равнодушной к белке, видимо, считает для себя такое занятие мелочью. А если на охоту взять большое количество собак, то они будут только мешать друг другу. Допустим, одна из них, подав голос, погонит зайца, и все уйдут за ней. Считай, день пропал.А ещё происходят какие-то странные, непонятные вещи. Как говорят, хохлатые куры двором ведутся. У одного охотника не выводятся добрые собаки, как будто он отмечен каким-то особым знаком. Подберёт на улице заморенного бездомного щенка, глядишь, а из него выросла зверовая собака. Другой же охотник, будто проклятый. У него собак то волки задавят, то какая-нибудь хворь на них нападёт. Возьмёт щенка у кого-нибудь из самого лучшего гнезда, а из него вырастет куродав. Так вот человек и мается всю жизнь, ходит в середнячках. Да что поделаешь, без доброй собаки и в богатой тайге голодный насидишься.Охотник вырастил собаку с хорошими способностями, но это только половина дела. Теперь её надо научить, чтобы она умела выследить соболя, поставить любого зверя. Общепринятый и основной метод обучения — это натаскивать молодняк со старыми собаками. Учись, перенимай опыт. Я сам так вырастил несколько добрых собак. И на это нужны годы. Был у меня кобель Орлик. Шла ему третья осень. Натаскивал я его на соболя при помощи его же матери — первоклассной собаки Назарихи. Но он учиться не захотел. Бывает такое и у собак. Пойдёт Назариха по свежему следу, Орлик вместе с ней пробежит немного, учует белку на дереве и начинает лаять. А то погонится за птицей, где-нибудь в пути тявкнет и вспугнёт с кормёжки соболя. Просто мешал Назарихе. Что я только не предпринимал, всё оказалось бесполезным: отказывался идти Орлик по соболиному следу. Но так случилось, что Назариха погибла. И в первый же день без неё Орлик пошёл по соболю, да так, что душа радовалась.Некоторые охотники из эвенков натаскивают молодых собак на зверей необычным, своеобразным методом. Старые собаки ставят сохатого. Охотник стреляет так, чтобы сохатый некоторое время был живой, но не смог далеко уйти. Для этого нужно знать в совершенстве анатомию животного и выстрел делать снайперский. После этого охотник молодую собаку спускает с поводка, чтобы она всласть полаяла на зверя, а сам варит чай. Потом через некоторое время добивает подранка и обильно кормит новичка мясом, чтобы тот знал, что он по зверю работает не зря.Вначале я недоумевал, какая нужда воспитывать молодую собаку на подранке, считал, что это излишняя лихость мастеров. Но это не так. Только позднее я узнал, что молодую собаку, пока она наберётся опыта, всюду подкарауливает опасность. Нередко первая же встреча со зверем оканчивается для неё трагедией. Ещё в детстве я случайно стал свидетелем одной жуткой картины.Как-то в конце августа мы с отцом рыбачили у Мученского мега (речной мыс) , километрах в двадцати от деревни. Закинули сети, поужинали, сидим у костра. Недалеко от нас у деревца лежал пёс, мы его щенком взяли у знакомого эвенка, который дал ему кличку Батур — свирепый. Пёс на привязи, чтобы утром не убежал на озеро и не распугал уток Ему вторая осень, рослый, сильный. В двух шагах от него под елью на мху калачиком свернулась Дамка.А над горами уже пролилась густая осенняя ночь. Низко висят крупные звёзды. От реки волнами наплывает стужа. Вдалеке за широкой низиной вздыхает сама ночь. Немного жутко. За рекой кто-то прохрюкал. Дамка подняла голову, потянула в себя воздух.— Кто это? — спросил я отца. — Сохатый?— Нет, дикий олень, — ответил отец. — Сохатый мычит. Скоро гон начнётся. Надо где-нибудь хоть одного бычишку завалить, а то зимой голодно без мяса будет.Отец подвеселил костёр.— Ты ложись спать. Утром вставать нам рано. Я поплыву сети смотреть, а ты сходи на озеро, может, пофартит, утку на обед добудешь.Я лёг возле костра на оленью шкуру. Отец укрыл меня полушубком, сел по другую сторону костра и закурил самокрутку. Он уже был на половине шестого десятка, высокий, жилистый. На длинном открытом лице чуть-чуть выступали скулы. Широкие густые усы с рыжинкой. Серые задумчивые глаза. В нём хорошо уживались мудрость прожитых лет и какая-то детская непосредственность. Я никогда не видел его раздражённым и не слышал, чтобы он повысил голос. От него исходила подкупающая доброта. Хотя жизнь с отцом обошлась круто, жестоко, несправедливо, он не потерял себя. Возле отца даже злые люди становились добрее, мягче. В деревне и стар, и млад звали его уважительно: Дядюшка.Ко мне у отца было отношение особое. Он вырастил семь сыновей, но шестеро из них умерли от простудных заболеваний. Врачей в те времена на севере не было. Из всех братьев остался я один. И у меня уже подрастали крылья. Отец был в постоянной тревоге за мою жизнь, хотя от таёжных опасностей не оберегал: растил мужчину, знал, что хлюпику на севере не выжить. И я ему за это благодарен.Отца звали Дмитрий Николаевич. Он был большой охотник: добыл в одиночку и с товарищами более сорока медведей. Других зверей: сохатых, изюбров, коз, кабанов, — таёжники не считают. Только по добытым медведям определяется ранг зверовщика. Среди всех зверей отдают предпочтение медведю, и вполне заслуженно. Сейчас же о достоинствах промыслового охотника судят по количеству добытых соболей, по главной продукции тайги. Что ж, времена меняются. Кроме того, отгородили медведя от охотника директивами, лицензиями. Так вот искоренили промысловика-медвежатника. А жаль. Это были достойные таёжники....Утро. Мы с отцом пьём чай. В тусклом небе гаснут звёзды. Над рекой рассеивается сумрак.— Ты сейчас пойдёшь по тропе, — говорит отец. — Она тебя приведёт к озеру, где камыши. Подходи осторожно. Между камышами прогалины. На них любят утки кормиться. Если нет, затаись и сиди. Они откуда-нибудь выплывут. И стреляй осторожно, не дёргай ружьё.— Ладно, — киваю я. Мне льстит, что отец разговаривает со мной, как со взрослым. В то же время страшновато идти одному к озеру. Хоть оно и недалеко от табора, но ведь кругом тайга. Взять бы Дамку. Я посмотрел на собак: Дамки не было.— А где же Дамка? — спросил я у отца.— Убежала куда-нибудь по своим делам. Тут в низине глухарята любят кормиться смородиной. Если поднимет их Дамка, иди на лай. Только не забывай, в какой стороне река. В случае чего, смотри, чтобы солнце тебе в спину светило. Выйдешь к речке. Табор потом найдёшь.А тем временем уже рассвело. Над горами занялась алая заря. Вдруг Батур вскочил и уставился в глубь леса. Мы насторожились. Издалека чуть слышно донёсся голос Дамки.— Черти её туда унесли, — недовольно проворчал отец. Прошло некоторое время, лай, приближаясь, усилился.Батур крутился на поводке, оглядывался на нас.— А ведь на сохатого лает, — сказал отец. Каждый охотник хорошо знает своих собак и по голосу может безошибочно определить, на кого они лают: на птицу, соболя или зверя, и даже на какого зверя.А голос Дамки слышался уже хорошо. Лаяла она порывисто, азартно. Отец взял одностволку и зарядил пулей. Мне очень хотелось поучаствовать в настоящей охоте, но боялся, что отец меня не возьмёт. Но всё-таки попросился:— Тятя, возьми меня.Отец окинул взглядом, мол, мал ещё, но потом тряхнул головой и коротко бросил:— Пойдём.Я обрадовался.— А Батура отпустить?— Нет. На поводке его веди. Потом на подранка натравим.Отец решил использовать эвенкийский метод натаскивания на зверя молодой собаки. А стрелок он был не из последних.И вот мы идём навстречу лаю Дамки: отец впереди, а я с Батуром за ним. Кобель сильный, рвёт поводок, и я кое-как его удерживаю. У меня на душе радостно и тревожно. Шутка ли, я на настоящей большой охоте. Представляю, как мальчишки будут мне завидовать.Мы пересекли низину с мрачным тёмным лесом, поднялись на взгорье и оказались точно в другом мире. Всюду, куда бы ни упал взгляд, золотились сосны без подлеска, поэтому видно было далеко. Дамка лает совсем рядом за увалом. И вот, словно на экране, появился сохатый. Над большущей головой серые лопаты, на каждой из них по пять концов. Шагает легко, свободно. Дамка лает на сохатого сбоку, шагах в двадцати от него. Он время от времени недовольно поворачивает голову в её сторону: мол, что ты привязалась, как осенняя муха, шла бы своей дорогой.Увидев сохатого, Батур так рванулся, что лопнул поводок. И он махом кинулся к зверю. Батур в деревне в поскотине любил гонять лошадей, часами лаял на них. Видимо, и сохатого принял за лошадь. Мы укрылись за деревом и наблюдали, что же будет дальше. Сохатый находился от нас шагах в двухстах, и стрелять в него из гладкоствольного ружья не было смысла: далеко.Сохатый остановился, подпустил Батура шагов на десять, опустил голову и кинулся на него. Кобель не ожидал нападения. Испугался. Сделал прыжок в сторону, но сохатый уже рядом. Как спастись? Невдалеке лежала нетолстая колодина. Батур юркнул под неё. Сохатый приподнял перед туловища и опустил копыта на колодину. Она оказалась гнилой, разломилась, и сохатый копытами разрубил Батура пополам. Потом еще несколько раз ударил его, хватил запах крови, издал урчащий утробный звук, потряс головой и помчался вдоль склона. Следом за ним побежала и Дамка. Вскоре они исчезли.Мы подошли к колодине. В разломе её вместо Батура лежало месиво из крови, шерсти и древесной трухи.
Нам очень хотелось стать взрослыми.Жил у нас в деревне Гавриил Федотович Суханов. Приземистый, широкоплечий, лицо смуглое, как у цыгана, суровое, глаза карие. Бог его щедро одарил силой: в пальцах пятак гнул. Был он молчун, каких свет ещё не видывал. Бывало, дома за день слова не обронит. Жена терпит, терпит да и взмолится:— Гавриил, горюшко ты моё, скажи хоть что-нибудь. Я с тобой скоро онемею.— А что попусту-то языком молоть?— И куда же ты бережёшь свой язык?— Может, ещё сгодится.В тайге Гавриилу Федотовичу не было равных. Каждую осень он добывал медведя, а то и двух. Мы его немного побаивались, но в то же время любили, подражали ему. Ходили, как и он, немного враскачку; носили шапки, как и он, сбив на левое ухо; пощипывали голые подбородки как он бороду....Мы рвались в тайгу, бредили ею. Охота. В нашем представлении это сплошные приключения. Да, иногда, довольно редко, случаются на охоте смешные истории. Но это лишь искорки в каждодневном каторжном труде. Тайга жестокая и беспощадная, она не прощает даже малейшей оплошности. Небо, костёр и чёрствый кусок хлеба — вот и всё, что имеет охотник. Чтобы выжить, ему нужно отменное здоровье. Судьба охотника всегда в руках случая, и никто не знает, как он ею распорядится.Война. По нашей деревне, в которой чуть больше тридцати дворов, будто злой ветер промчался, вымел под корень всех мужчин: одних призвали в армию, других — на трудовой фронт. Все заботы о женщинах, детях и стариках легли на плечи подростков. А еще нужно было добывать пушнину. Валюта. Как она нужна была государству во время войны! И вот мы в тайге. А вместе с нами в зимовья пришло горе: парни замерзали в снегах в сорокаградусные морозы, в парней стреляли собственные ружья, их калечили звери. Вот такую дань брала тайга с подростков.Я охотился с Петром Горбуновым. Он на несколько лет старше меня, но почти на голову ниже. Белёсые волосы, светлое лицо, которое вечно было выпачкано лесной сажей. Пётр уже побывал на фронте, воевал всего несколько дней под Москвой. Бросил связку гранат под танк, но не успел укрыться от взрыва. Его контузило, опустились лёгкие. После операции его демобилизовали. Я почему-то представлял, что лёгкие у Петра висят на железном крючке, и мне было искренне его жаль.Пётр был нервным, раздражительным. Ни с того ни с сего мог взорваться и схватиться за ружьё или нож. С ним боялись идти в тайгу все парни, даже его братья. А вот со мной, неизвестно почему, он становился нормальным парнем. Пётр плохо ориентировался в тайге и во времени. Часто в зимовье приходил глубокой ночью. Я иногда, под настроение, подтрунивал над ним. Петр царапал затылок и оправдывался: «Собаки азартные, утянут за тридевять земель, а я потом шарашусь до ночи». Люди удивлялись, как я охочусь с таким психом.А тайга учила нас жизни.Конец ноября. Дни становятся короче, морозы злей, снега глубже. Я возвращаюсь с охоты. У меня на поняге пять белок, колонок и пальник. Пальника (тетерев-косач) мне добыл колонок. Перед тем, как повернуть к зимовью, я забрёл в сосновый бор и присел на валежину отдохнуть. Дамка набегалась, устала, легла на снег прямо у моих ног. В бору лес редкий, светло. Невдалеке перед склоном зеленеет островок молодой поросли. Я завернул из самосада самокрутку. Вдруг до моего уха донеслось яростное хлопанье крыльев. И тотчас из-за мелколесья вынырнул пальник. Машет крыльями, как сумасшедший, кидается из стороны в сторону. Я в недоумении: что он, одурел? Не долетев до нас шагов десять, пальник ударился в дерево и, теряя чёрные перья, свалился в снег. Дамка кинулась к нему, перед её носом на дерево заскочил колонок. Вот уж верно, не знаешь, где потеряешь, а где найдёшь.У нас давно кончилось мясо. Изредка добываем рябчиков или кедровок, но в основном питаемся белками. Пётр похудел, часто из тайги возвращается хмурым. Без хорошей пищи горы крутыми кажутся. Да и лёгкие беспокоят Петра. Ему бы на курорт, полечиться... Я тороплюсь. Устроим сегодня пир. И не помешало бы завтра передневать, помыться, одежонку починить.Я спустился в низину, вышел на продолговатое озеро и пошел возле берега. Глубина снега на льду меньше и колодника нет. Солнце свалилось к горам и, точно боясь напороться на их щетинистые вершины, задумалось: двигаться дальше или нет. Пади дохнули ночной стужей. Над марью пролетела сова и села на вершину сухой одинокой лиственницы. Голод не тётка, некогда дожидаться ночи. Я поглядываю на холодное солнце. До зимовья километра три, надо успеть добраться, пока светло.Делаю очередной шаг. Под ногой нет опоры. Я, чтобы не потерять равновесие, машинально взмахиваю руками, как крыльями. И в то же мгновение снег подо мной проваливается, и я стою по пояс в воде. Здесь на берегу была нора ондатр. А под берегом находился выход в озеро. Зверьки часто спускались за кормом и тем самым не давали в этом месте образоваться льду. Пропарину завалил снег, в неё я и ухнул. Дамка в недоумении смотрит на меня: зачем тебя черти, мол, занесли в воду?Выбираюсь на лёд. С одежды ручьями течёт вода. Воды полны голенища ичиг, но ступни сухие — оборки спасли. Я сел на снег и, подняв ноги, сколько мог вылил из голенищ воду. А мороз за тридцать градусов. Нужно было немедленно развести костёр, просушить одежду и уж потом продолжать путь. Это единственное спасение в такой ситуации. Но молодость самонадеянна. До зимовья рукой подать, успею, дойду. И я был наказан. Беда выдумает, беда и научит.Я взял ружьё, которое лежало на снегу возле пропарины, и направился к зимовью. Шёл быстро так, насколько был способен, местами под уклон бежал. Вначале вода тело холодом обожгла, но потом одежда изнутри немного нагрелась, стало терпимо. За озером перевалил небольшую возвышенность и свернул к отрогу, возле которого была проложена тропа. Местность там до самого зимовья идёт под уклон. Но пыл мой быстро прошёл. Я почувствовал сильную усталость: с рассвета на ногах. Одежда по пояс замёрзла, было впечатление, что брюки будто сшиты из толстой бересты, мешают шагать, хрустят на сгибах.Кое-как добрался до тропы. Но радоваться было нечему. Теперь я по пояс находился в ледяном панцире, даже кальсоны схватило льдом. Тело сжалось, будто уменьшилось, и вскоре я его не чувствовал. Брюки не сгибались, приходилось ноги переставлять, как ходули. Солнце село, сумерки, как туманом, заволокли лес. Каждый метр пути даётся с великим трудом. В голове появился шум. Вначале тело продирало дрожью, но вот мне сделалось жарко, потянуло ко сну. Хотелось упасть прямо в снег и полежать, не двигаясь. Но где-то в подсознании жил здравый разум, который настойчиво твердил: «Не смей ложиться, это твоя смерть». И я брёл...Давно уже потеряно чувство времени, не знал я, далеко или близко до зимовья. И вот, наконец, истратил остаток сил на последний шаг и остановился, опираясь на ружьё. Постоял некоторое время. С глаз скатилась пелена, и я увидел невдалеке зимовье, над ним бойко струился дым, который пронизывали золотистые нити искр. Пётр в зимовье. Это спасение. Я закричал, но сам не услышал собственного голоса. С горем пополам поднял ружьё, которое казалось пудовым, и выстрелил. Ко мне с лаем кинулись собаки. Распахнулась дверь, и из зимовья вышел в старенькой гимнастёрке, без шапки, Пётр, увидел меня и заругался:— Ты что, мозги обморозил?У меня из рук упало ружьё. И только после этого Пётр сообразил, что со мной что-то неладное. Помог добраться до зимовья, разрезал ножом и снял промёрзшую одежду. Потом напоил горячим чаем, уложил на нары, укутав одеждой, чтобы я пропотел.
По соседству с нами охотились Изот, младший брат Петра, и Денис Клятый. Фамилия Дениса в наших душах вызывала неприятные чувства: Клятый, Проклятый. Для нас, лесных язычников, слово много значило. Видимо, это было прозвище предков Дениса, а потом стало фамилией. На эту семью постоянно сыпались несчастья. Никто не знает корней бед. Возможно, в родовом начале этих людей была заложена какая-то злая сила, которая преследовала их из поколения в поколение. А в народе смотрели на Клятых, как на неудачников.Денис был не хуже и не лучше нас. Сухопарый, немного медлительный. Постоянно был задумчивый, как будто что-то вспоминал. Без книги его видели редко. Денис мечтал стать учителем. К охоте был совершенно равнодушен. К птицам относился с каким-то благоговением. Бывало, возвращаешься с охоты со связкой уток, наткнёшься на Дениса, он скользнёт взглядом по добыче и спросит:— И не жалко тебе губить такую красоту?Чудак. Не от мира сего. Разве ты поймёшь охотника? Мы рано себя зачислили в маститые таёжники, а поэтому к Денису относились с небрежной снисходительностью. Какой ты мужчина, если ружья в руки не берёшь?Вместо института война загнала Дениса в зимовье. Охотились мы с гладкоствольными ружьями, поэтому каждый вечер приходилось заряжать большое количество патронов. Придёшь с охоты. Ужин сваришь. Дров заготовишь. Собак накормишь. Белок обдерёшь и шкурки обработаешь. Пока управишься с этими делами, уже полночь. А ещё надо патроны заряжать.И вот как-то глубокой ночью Денис обработал шкурки, создевал их на прутик и повесил сохнуть. Усталость спеленала тело: находился за день по тайге. Высыпал из сумки пустые гильзы на нары и посмотрел на них с ненавистью. Хоть плачь, а заряжать надо — утром на охоту идти. Среди пустых гильз оказалось два патрона осечки. Бывает такое: или пистон некачественный окажется, или пружина на морозе замёрзнет, и удар курка получится слабый. Денису было лень разряжать патрон: мороки много. Решил он выколупнуть пистоны и забить новые. Взял патрон, в кромку пистона воткнул шило. Патрон взорвался. На трёх пальцах мясо до костей сразу сняло. Ещё дёшево отделался — дробь ушла в сторону.С этого всё и началось. Не приняла тайга Дениса. Куда ни шагнёт, всюду его как будто злые духи подкарауливают. Выбрался он в деревню, зажили пальцы. Поехал за дровами. Свалил сухостоину, она, падая, задела вершиной дерево с подгнившими корнями, оно упало на спину лошади, убило её. Чуть парня не посадили в тюрьму. Пристегнули к этому случаю и пальцы: не умышленно ли он это сделал, чтобы не охотиться. Время было крутое — война. Находились люди, которые во всём видели злой умысел, постоянно подогревали подозрительность.Весной Денис поехал с парнями на Бузурин ловить ондатр. Всё шло хорошо. Схлынули вешние воды. По горам разлилась теплынь. Леса покрылись зеленью. Рано утром Денис пришёл на озеро, затаился на берегу, поджидает зверьков. А над горами заря полыхает. За озером кукушка кукует, звонко, голосисто. С бора доносится глухое бормотание косачей. От этой лесной музыки забыл Денис про зверьков.Скоро войне конец. Денис — студент. От этой мечты у него дух захватило. В это время обнял его сзади медведь. Повалились они с берега в воду. Спасибо, ружьё выстрелило. Заряд дроби угодил зверю в голову, оглушил его. С этого дня Денис стал заикаться. Тайга на него наводила ужас. Но злой рок продолжал его преследовать. В разгар лета Денис рыбачил в семи километрах выше деревни. Вечером поставил сети, утром снял их, рыбу сложил в чуман (коробка из бересты (сиб.)) и поплыл домой. За первым кривуном шивера (перекат (сиб.)) подхватила лодку, кинула её между бойцами, протащила по пенистым бурунам, окатила волной на крутом сливе и вышвырнула на плёс. С обеих сторон по берегам стоял угрюмый ельник. Из него с озёр доносились крики чаек. Невдалеке, над закрайком леса, кружил коршун и кричал: «Пи-ить, пи-ить». Денис проплыл половину плёса. Справа на берегу раздался треск, и тотчас из леса выскочил согжой — дикий олень с темными увесистыми рогами. Он перемахнул паберегу (пойма, полоса между руслом реки и лесом, которая во время ледохода и наводнений заливается водой; по ней прокладываются конные тропы от села к селу), шагах в тридцати от лодки ухнул в воду и торопко поплыл на другую сторону. «Кто-то пугнул рогача», — подумал Денис. По следу оленя из леса вывалился волк. Увидев человека, остановился, проехал с сажень юзом. У Дениса ружьё лежало в носу лодки стволами к нему. Он наклонился вперёд, схватил ружьё за ствол и дёрнул. Курок зацепился за поперечное крепление лодки, взвёлся и спустился. Грохнул выстрел. Заряд пришёлся прямо в грудь Денису.Лодку с трупом в полдень прибило к берегу на виду у деревни. А вскоре пришли с фронта похоронки на отца Дениса и старшего брата. Так выкосила смерть Клятых. Осталась только мать Дениса — тетя Груня. Каждый день на закате солнца она проходила через деревню, седая, отрешённая от земного мира, спускалась к реке, садилась на камень и часами смотрела на волны.— Это река зовет к себе Груню, — со страхом говорили бабы. — Быть ещё беде.Бабы брали под руки тетю Груню и уводили домой.Горе ещё не раз заглянет в нашу деревню. Подростки уходили в тайгу. Эти мальчишки отвечали не только за деревню, но и за всю Россию. И некогда было им хоть на немного расслабиться. Это они, прокопчённые у костров, в рваной одежонке, с обмороженными лицами, за время войны добыли пушнины на пятьсот миллионов рублей. Сдали государству пятьсот тысяч туш сохатых, изюбров и диких коз, пятнадцать миллионов зайцев и десятки миллионов боровой дичи. Они, как могли, кормили армию.Приближалась осень тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Наша армия освободила Прибалтику, Белоруссию, Украину. Всё ближе и ближе долгожданная победа. Люди ожили. Женщины повеселели: появилась надежда дождаться мужей. В сентябре к нам в деревню приехал председатель райпотребсоюза Дворецкий, мужчина лет сорока, с тёмным лицом и мясистым носом. Был он из варягов, на севере появился в начале войны. Наш район получил задание заготовить мясо диких животных в Фонд обороны, около тысячи тонн. Дворецкий привёз нам семь лицензий на отстрел сохатых и заверил:— Если добудете больше зверей, не беспокойтесь, я пришлю вам на них ещё лицензии.Обманул нас Дворецкий, посадил на скамью подсудимых. Но об этом потом.Спромышлять сохатых правление колхоза поручило мне и деду Лавре. Как говорится, легко затеять да тяжело исполнить.
Мы с Лаврей целый день качались в седлах. Для меня это дело привычное, но деда поездка на коне разбила. Наконец мы добрались до полустанка Широкая. Таёжная глухомань. На высоком берегу стоит одинокая приземистая избушка с односкатной крышей из корья. За паберегой внизу река Непа, она по-осеннему неторопливая, грустная. За избушкой в Непу впадает небольшая шаловливая речка Широкая. По-видимому, первый человек оказался здесь в половодье и окрестил её так. За Широкой возвышается гора, которая у Непы обрывается отвесной скалой.Шагах в десяти от избушки возле костра мы с Лаврей пьём чай. От деревни до полустанка километров сорок — это в хорошую погоду, а когда разольются речки и приходится пробираться объездами, по горам, то надо набросить ещё километров двадцать. Здесь проходит смена ямщиков и лошадей. Я все военные годы с осени до поздней весны занимался промыслом пушнины, а летом ямщичил. За скалой излучина реки. От неё километрах в трёх в редколесном распадке — природные солонцы. В летнее время возле них скапливается много сохатых, поэтому в гон их в этих местах больше, чем где-либо. Окрестные леса богаты грибами. А это главный корм сохатых во время осенней нажировки. Зверь не пуган — война, охотиться на него некому.Дед Лавря поставил кружку, достал носовой клетчатый платочек, сложенный вчетверо, вытер губы, навалился на ствол дерева, у которого сидел, и закурил. Раньше об его существовании я даже не подозревал. Появился он у нас в деревне месяц назад. Ему за шестьдесят. В таёжных промысловых деревнях до преклонного возраста доживают только здоровые, сильные люди, поэтому я привык видеть стариков могучими, суровыми. А у Лаври узкие мальчишечьи плечи, впалая грудь, тонкие руки с длинными пальцами, которыми держать бы свечу в церкви, а не ружьё. Острый короткий подбородок тщательно выбрит. Пиджак в серую клетку хорошо подогнан. Лавря, чистенький, аккуратный, здесь у костра, как пришелец из другого мира.Я в свои шестнадцать лет уже досыта хлебнул таёжной жизни, был мят медведем, не раз встречался со смертью, но чудом разминулся с ней, настоящими мужчинами считал только охотников-медвежатников, которым поклонялся, как богам, поэтому на Лаврю смотрел, как смотрит седоусый старшина на новобранца. Дед Лавря такое моё отношение к нему принял как должное. Что ему тайга, охотничьи страсти? Он знал, что за очередным поворотом его тропы уже нет. Зачем суетиться?Лавря посмотрел на горы, по которым уже закружились осенние золотистые вихри.— Нравится? — спросил я Лаврю.— Дикий край.Край да край. Горы. Реки. Озёра. Звери. Птицы. Жизнь. Она не прекращается даже на одно мгновение ни зимой, ни летом. А сколько красоты таится в этом лесном мире. Только не каждому дано её увидеть. А дед — «дикий край». Выходит, есть где-то края ручные, домашние. Чушь какая-то.— А зачем ты тогда сюда приехал? — не очень дружелюбно спросил я.— Молодость вспомнил, — задумчиво ответил Лавря. — Да и что-то потянуло посидеть у могилок отца с матерью.— Выходит, ты в нашей деревне вырос? — удивился я.— Почему в вашей? Ика — и моя деревня.Как же так? Покинуть родной край... Тайгу...— Зачем же ты тогда уехал? — с осуждением спросил я.Святая наивность. В следующем году в мае я тоже навсегда оставлю эти горы и Ику. И всю жизнь будет меня томить тоска по родному краю. Но я не вернусь. Эта тоска станет первопричиной того, что я взялся за перо.— Судьба мужчины спрятана в сердце женщины, — философски ответил Лавря. — Только сердце это непостоянное, ветреное.Воображение мне нарисовало женщину. Смуглолицая северянка. Высокая. Полногрудая. Глаза дерзкие, зовущие. А рядом щупленький, как птенец-заморыш, Лавря. Это ли не насмешка над человечеством?— Видно, здорово тебе насолили бабы, — с лёгкой издевкой заметил я.Лавря мои слова пропустил мимо ушей. Он достал кисет и тонкими длинными пальцами завернул из бийской махорки самокрутку. Почтовая дорога, горы, костёр разбудили в нём прошлое, и деду захотелось высказаться.— Промыслового охотника из меня не получилось: жидковат вырос. Занимался рыбалкой, добывал уток, глухарей, рябчиков. Много ли человеку надо, пропитание есть и — ладно. Вместе со мной по соседству росла Верония. Девчонка да девчонка — не лучше, не хуже других. И вот стукнул ей семнадцатый год. Налилась, расцвела. Высокая, гибкая. Толстые косы. Глаза, как горные озёра, с тёмной синью. Глянешь на неё — не уснёшь. Тиранила Веронию мачеха за молодость, тиранила за красоту. Бывало, прибежит к нам со слезами. Матушка моя утешит её, сестра подбодрит. И вот предложили они Веронии выйти за меня замуж. Куда ей деваться, она готова была пойти хоть за нечистую силу, лишь бы избавиться от унижений.Готовимся к свадьбе. Через неделю Верония — моя жена. И от счастья можно сойти с ума. Я знаю, ты язычник, в бога не веришь. И я не верю. А если он есть, то злодей. Иначе зачем он меня создал таким: дал светлый ум и немощное тело. Да и Веронии он уготовил страшную судьбу. За что? Чем ему это безвинное существо не угодило?Моя радость переплелась со страхом. Я боялся, как бы чего не случилось. И предчувствия меня не обманули. Время было весеннее. Река стояла в ярах. И вот как-то под вечер причалил к деревне шитик с ватагой бодайбинских старателей. Что их занесло к нам, не знаю. Старшим у них был Гришка Волынкин, нашенский, таёжного корня, с верховьев Непы. Весельчак. Гришка жизнь свою ни в грош не ставил. А смелому да удалому — ветер в спину. Бывало, на медведя по спору с ножом ходил. Тесно ему показалось в наших краях. Вот он и подался на прииски. Жил, как птица, одним днём. Власть над людьми большую имел. Достаточно было одного его слова, и ватажники шли на ножи.Старатели остановились у бабки Коршунихи. Добыли водки, мяса. Загуляли. Поздно вечером вышел на улицу освежиться Гришка. И надо же было такому случиться: столкнулся с Веронией. Та глянула на него и, как пальмой, срубила парня. Когда утром проснулась деревня, то не было шитика со старателями, не было и Веронии. То ли по доброй воле уплыла она с Гришкой, то ли силой он её взял, знает только та ночь.— Пережил я свой позор, — с грустью в голосе продолжал Лавря. — Возненавидел баб, особенно красивых. Мне казалось, что они созданы только для зла.
Ночь выстудила землю. С гор по речке Широкой скатилась густая прохлада. Мы с Лаврей перебрались в избушку. В ней, в переднем углу, к оконцу жался небольшой стол, возле которого темнели три чурки. Справа вдоль стены вытянулись нары. Слева стояла железная печка. Я зажёг в ней заранее приготовленный хворост. В открытую дверцу на земляной пол выплеснулся свет, оттеснил сумрак к потолку. Мы с Лаврей устраиваемся на ночлег на нарах валетом: я головой к столу, а он — к двери. Стелим старые, уже видавшие виды оленьи шкуры. Подушки постоянные: мох, прикрытый мешковинами. Одеялами будут служить телогрейки, жаль, что маловаты, но что делать, другого ничего нет.— На такой постели за ночь-то намнешь бока, — говорит Лавря.— Зато утром нежиться желания не будет.Я разделся и вытянулся на шкуре. Лавря долго ворочался, но потом затих. Ветки стали прогорать, и теперь перед печкой вздрагивало небольшое светлое пятно.— Завтра на рассвете я уйду в вершину речки Широкой, — говорю я Лавре, — там сверну на закат солнца и по становому хребту спущусь в низовье реки до Икиченского мега. До него от полустанка километров пятнадцать будет. Обогреет солнце, ты седлай лошадей и езжай неторопко до мега. Там у реки поджидай меня. Если услышишь лайку, привяжи лошадей и иди к собакам, добивай сохатых. Только вначале стреляй матку, а уж потом быка.— А почему не наоборот? — спросил Лавря.— Завалишь матку, бык от неё не уйдёт. И его добудешь. А если первым отстреляешь быка, матка убежит. Я могу быть далеко. Но стрельбу твою услышу. Поэтому прислушивайся. Я пойду и дам о себе знать выстрелом. Ты отзовись.— А если не встретимся у мега? — спросил Лавря.— К вечеру возвращайся на полустанок.— А ты?— Где ночь застанет, там и заночую.— А если беда какая-нибудь с тобой приключится, тогда что делать?— Ничего не надо делать. Собаки мертвеца оставят, придут одни. Сутки ещё подожди, а потом подавайся в деревню. Тайга большая. По чернотропу меня не найдёшь.— И ты об этом так спокойно говоришь? — удивился Лавря.— А что кричать-то? Всё равно за нас с тобой никто сохатых не добудет. Фронту нужно мясо. Голодный солдат не вояка.— Так вдвоём надо ходить, — посоветовал Лавря.— С кем? — спросил я Лаврю. — Из тебя плохой ходок, где-нибудь на первом же крутяке богу душу отдашь. А парни все заняты: кто для школы дрова заготовляет, кто скотные дворы ремонтирует. Скоро зима пожалует, а она — бабка лютая.— А ты не боишься один идти в горы? — спросил Лавря.— Бойся, не бойся, а что толку-то? Всё равно окромя меня идти некому. Я всё думаю, собак бы научить стрелять.— Чудишь... — по голосу чувствовалось, что Лавря улыбается. — Они сдуру всё зверьё кончат.— Выдавать им по одному патрону, — возразил я.— Вместо сохатого подвернётся им заяц и начнут по нему палить.— И верно, все перепутают, — согласился я. — Крылья бы, хоть худенькие, охотнику. Или запасные ноги...Печка погасла. В избушке всё погрузилось в темноту. Под нарами шуршала мышь.— Ты с кем нынче идёшь на охоту? — из темноты донёсся голос Лаври.— Ещё не решил.— Возьми меня, — попросился Лавря.— Утонешь где-нибудь в снегу.— Я далеко ходить не буду.Чисто ребенок. Мне жалко стало Лаврю.— А что, и пойдём, — согласился я. — Места в тайге много, на всех хватит. Только вот год нынче ничего доброго охотникам не сулит. Лиственная шишка уродилась, а белки нет. Надо в кедрачи заглянуть. Может, там сбилась. Только сам бы леший её в кедрачах добывал.— Почему? — удивился Лавря.— Иногда идёшь по лесу. С кедра хвоя сыплется. Присмотришься, оказывается, глухари кормятся. А белка-то чуть побольше воробья. Попробуй её в ветках разгляди. Возле одного дерева полдня протопчешься. Да ладно, война план покажет. Давай спать.Спал я крепко, без снов. Ночь пролетела, как взмах крыла. И вот перед глазами точно золотистый лесной ручеек — тропа. Куда она меня сегодня уведёт? Порадует удачей или безо всякой жалости сомнёт день, как пожухлый отгоревший лист. Земля за ночь задубела, хрустит под ногами трава, мох. Солнце выплыло из-за хребта, полусонно, с холодной отрешённостью смотрит на горы. Чёрным призраком пролетела желна, затем издали донёсся её громкий голос: «Ня-я, ня-я!». И лес наполнился, как лёгким дуновением ветра, нежной песней свиристелей.Впереди меня, кроме Дамки, бегут Ольхон и Рыжик. Ольхон — коричневой масти пёс, невысокий, с широкой грудью и толстыми сильными лапами. Он покладистый и вечно чем-то озабоченный. Держится всегда в стороне, не бросается в глаза. Одарённый пёс, с редким умом. Когда деревня долго голодает и становится невмоготу, меня бабы отправляют за зверем. Браконьерство. Можно угодить в тюрьму. Но кому-то надо подставлять голову под топор, чтобы всем выжить. Сколько из-за куска мяса покалечено людских судеб. Я приезжаю на полустанок. Вечереет. Даю Ольхону кусок хлеба; подражая сохатому, издаю утробный звук. Он смотрит на меня. Бегу в сторону леса. Ольхон обгоняет меня, оглядывается и исчезает. Я спокойно ложусь спать. Встаю утром. Ольхон где-нибудь невдалеке держит сохатого. А как лает: подаёт голос и с минуту молчит. У тебя недобрые мысли: ушёл зверь. А голос Ольхона доносится с того же самого места. Но когда учует, что подходит охотник, лает азартно, без передышки, налетает на сохатого, отвлекает его внимание на себя. Таким образом даёт возможность подойти к зверю почти вплотную.Рыжик — молодой пёс, ему в этом году пойдёт только четвертая осень. Высокий. Длинный. Всё он делал весело, задорно. Удаль свою не знал куда девать. На сохатого набегал с громким лаем, шумно, часто пугал. Но в погоне за зверем был неутомимым, в пути постоянно подавал голос. К медведю Рыжик только присматривался, лаял на него без особого рвения. Но рядом со зверовой собакой преображался, в нём просыпалась злость, и он без страха наседал на медведя.Солнце наконец-то сбросило с себя полусонную одурь, повеселело и выплеснуло на горы поток яркого холодного света. Над лиственными лесами занялась светло-жёлтая дымка. В сосновых борах над сочной зеленью багрово-красными факелами вспыхнули одинокие осины. Прибрежные кусты утонули в коричневом мареве. На склонах отрогов пламенем занялись рябиновые заросли. От речки Широкой доносится тихий перезвон волн, и кажется, что эти волшебные звуки издает ликующее многоцветье осенней тайги.Я присматриваюсь к тропе. На ней и рядом с тропой следы сохатых: ходили молодые и старые звери, матки с телятами. Летние наброды. У меня появляется надежда. Не могут же все сохатые уйти в другие места. Тем более, что в этом году уродились грибы. Теперь вся надежда на собак. Они бегут трусцой впереди меня, не обращая внимания на старые следы. Вот Дамка замерла, навострила уши, затем сорвалась с места и махом пошла в сторону старой гари. За ней умчались Рыжик и Ольхон.Я вывершил распадок и оказался на старой гари. Здесь когда-то давно через хребет полосой прошёл пал. Этот рубец от ожога на земле заживал мучительно. Вначале на пепелище среди обугленных искорёженных колодин островками выросли белые ромашки. Потом потянулись к небу стайками берёзки. Теперь они набрали силу и белели по всему пожарищу. Точно монахи, их день и ночь стерегли обгорелые пни. Между берёзками курнями разросся голубичник, на нём синели крупные тугие ягоды.Я держу путь вдоль становика, параллельно реке. Заплутаться не боюсь: при случае поверну на запад, реку не миную, выйду где-нибудь к ней. А солнце уже поднялось высоко. Пригрело. Загулял вольный ветерок. Набежал, шумно взъерошил листья берёзок и притих. Затем на поляне подхватил листья, скрутил из них жёлтый жгут и погнал его к темнеющему лесу. Но не рассчитал, наткнулся на суковатый пень, жгут разорвался, верхняя часть его взметнулась в небо, и затем листья, кружась, стайкой жёлтых пичужек плавно опустились на землю.Присматриваясь к тайге, я ни на минуту не забывал про собак. Пора бы им уже и залаять. Моё внимание направлено в глубь леса. Издали накатывается гул хребтов. В низине где-то на озере кричат чайки. В распадке каркают кедровки. Где-то совсем рядом по пню яростно стучит дятел. Все эти звуки я пытаюсь пропустить мимо ушей. Но мне это плохо удаётся, потому что за ними безмолвие и вычленить его из многоголосого торжества жизни просто невозможно.Я продвигаюсь по гари среди берёзок. И здесь на плотной земле, утрамбованной дождями, старые следы зверей. Молодой березняк, осинник, местами буйные травы — лучшего пастбища и не придумаешь. На какое-то мгновение замирает ветер. Слух мой ловит далёкий, невнятный голос. Лают! Я выбегаю на чистое место. Ветер крутит листву, и этот шум заглушает всё. Я ложусь на землю, вслушиваюсь. Лают! Встаю. Напрягаю слух. Не лают.На закрайке гари у склона, откуда начинался нетронутый огнём лес, возвышался останец. Было впечатление, что стоит в серой рваной одежонке измождённый, усталый таёжник. Горы забрали у него все силы. Вышел он к склону. Перед ним бескрайняя низина. Вдали, как паутинка, голубеет река. За ней угрюмые гривастые хребты. Не одолеть ему их. Горестно вздохнул охотник и остался на века стоять в этой поднебесной выси. Я взобрался на останец. Унял биение сердца. Замер. Лают! Чуть повернул голову: не лают. Я в смятении: лают собаки или нет?Спускаюсь в ложбину. Среди суровых сосен тишина, покой, ветер шарится где-то в вершинах. Я припал к земле. Лают! Пытаюсь предположить, с какой стороны могут доноситься голоса собак. Опять припадаю к земле. Не лают. Что со мной происходит? Выбираюсь на солнцепёк. Собаки лают со всех сторон. Останавливаюсь. Не лают. Так я мечусь по лесу несколько часов. Теперь я слышу голоса собак даже тогда, когда закрываю уши ладонями (слуховая галлюцинация; такое состояние не раз доводится пережить каждому охотнику). В голове появилась боль.Осенило: нечистый шутник шутит. Есть такие места в лесах, в которых леший любит позабавиться охотником. Верно, я к этому отношусь с некоторым сомнением. Почему и бог, и нечистая сила людям на глаза не показываются? Боятся? Чего? Шут с ними. Я спускаюсь в низину и торопливо иду к реке. Лай собак продолжает меня преследовать. Кажется, что он доносится даже из-под земли. Доохотился... И мне стало не по себе.Наконец, река. Я стою на пабереге. Сырой ветер бьет в лицо. Я облегчённо вздохнул. И с этим вздохом исчез лай собак. До меня донёсся плеск волн, шелест листьев. Я присел возле почтовой тропы на валежину-замоину и закурил. Наверное, нечистая сила всё-таки есть. Где сейчас Лавря? До Икиченского мега два кривуна. Наверное, там у костра дымится. А солнце уже из-за реки смотрит на меня. Надо попить чаю да сматываться к полустанку. Если Лавря не уехал, то догонит меня.Возле колодины-замоины я развёл костёр, повесил на таганок котелок с водой. До меня донёсся гортанный голодный крик ворона. Я поднял взгляд. За рекой тёмная низина. За ней в полукилометре возвышается хребет, в нём разлом, по которому протекает речка Ерничная, она впадает в Непу, устье её виднеется повыше кривуна. Ворон кружит над разломом: то упадёт с криком к земле, то круто взлетит в небо.— К кому это ты там привязался? Поди, на медвежий пир глаза разгорелись?От разлома донёсся сильный, чистый голос Рыжика. «Опять начинается», — подумал я. Но вслед за Рыжиком залаяла Дамка сорванным сиповатым голосом, а затем залаял неторопливо, размеренно Ольхон. Теперь я был уверен, что это не проделки лешего. Теперь уж не до чая. Надо спешить. На закрайке леса я столкнул два пня длиной больше сажени, скатил их в реку, связал прутьями — получился отличный плот. Возле тропы воткнул таганок, расщепил конец и в расщелину вложил прутик с острым концом, показывающим в заречье. Это для Лаври. Поедет, увидит этот знак, будет знать, в каком направлении я ушёл.Я привязал котелок к поняге, встал на плот и длинным шестом оттолкнулся от берега. Собаки входят в азарт. Голоса их стали громче и злей. Душа ликует. Держат сохатых. Представляю: бык только в ночном бою отбил матку. Ещё не успел испытать всей прелести любви, а тут привязались собаки. Бык издал грозный утробный звук, похожий на рык. Мотнул головой. Собаки отскочили подальше, но продолжают лаять.Берег. Я к кусту талины прикрепил плот. Вхожу в лес. Голоса собак будто кто обрубил. «А может, их и не было?» — засомневался я. Но вдруг донёсся голос Рыжика. Он пролаял на ходу. Значит, звери пошли. Если остановятся по ту сторону хребта, собак не будет слышно. Я спешу к разлому горы. Не день, а одна морока.В наволоке лес тёмный: ельник, пихтач. Сумрачно, глухо. Воздух пропитан гнилью. В ложбинах сыро. Я обхожу их по твёрдым местам. Впереди показался холмик. На нём заросли рябины. От них проливается оранжевый свет. Подхожу. На закрайке все кусты рябины переломаны, смяты. Кто тут бесился? Рядом с холмиком на сыром месте свежие следы медведицы и медвежонка-сеголетка. Я сдернул с плеча ружьё и встал за ель. Для полного счастья мне сегодня не хватало только встречи с медведицей. Прислушиваюсь. Тишина. Разлом хребта рядом. Собаки залаяли, когда медведица лакомилась рябиной. Что она должна была сделать? Увести своё чадо подальше от собак. Такой вывод меня ободрил. Но на всякий случай я постучал палкой по сухостоине, выждал немного и продолжал свой путь.Вот и разлом. По нему говорливо бежит речка. С обеих сторон над ней склоняются лобастые сопки. За разломом широкая марь. Слева со становика спускается отрог и длинным языком врезается в низину. Ни звука. Даже ворон молчит. А день на исходе. Солнце над горами застряло между двух облаков, как в капкане, и смотрит на землю с холодной грустью.Недалеко от ручья на подоле хребта под соснами я облюбовал ровную площадку и на ней развёл костёр. Сварил чай. Из продуктов у меня только ломоть хлеба. Я съел его. Маловато. Сейчас шашлычка бы из печени... Утром придётся отправляться в дорогу без завтрака. Ничего, дело привычное.Ночь. Осенняя. Тёмная. Я из веток приготовил постель. Сижу у костра, навалившись спиной на дерево. Снизу доносится бойкий говорок речки. За развалом на отроге басовато ухает филин. Из низины доносится какой-то стонущий вздох. Без собак жутковато. Думы уносятся в деревню. Что сейчас делают парни и девчата? Наверное, собрались к кому-нибудь на посиделки. Или в клубе кино смотрят. Накануне нашего с Лаврей отъезда на полустанок показывали фронтовую хронику. Истерзанная земля. Мчатся танки. Стреляют пушки. Рвутся снаряды. Дым. Огонь. Грохот. Бегут парни, строчат из автоматов, падают. Вот оно, дикое лицо войны.
Листья, как подбитые птицы, падают с маху,И ручьи сиротливо в распадках звенят.Где-то безусые парни ходят в атаку.Похоронки — сгоревшие души к невестам летят.
Прихоть природы. Полуграмотный парень. О сознательном творчестве не могло быть и речи. Жил во мне какой-то бес и не давал покоя. Иду по тайге, и вдруг наваливается невыносимое желание писать стихи. Белый свет не мил. Собаки лают на белку или зверя. Не до них. У меня в кармане телогрейки лежит блокнот, сшитый из твёрдой оберточной бумаги, к нему на суровой нитке привязан огрызок химического карандаша. Я сажусь на колодину и сочиняю четверостишие. Выписался, и до нового приступа не вспоминаю о блокноте.Вскоре пришли собаки, усталые, разбитые, голодные. Но накормить мне их нечем. Побродив возле костра, они улеглись под деревьями. Теперь я мог спать спокойно. Если появится опасность, собаки меня предупредят....Прошло несколько десятилетий. За письменным столом я снова прикоснулся к юности, к той суровой жизни, когда у ночных костров мечтал стать лучшим зверовщиком таёжного Междуречья. Однако судьба уготовила мне совсем иную тропу. Я даже не подозревал, как будет тяжко на ней. Но реки гор не выбирают.
