ПАЖЕТНОВ Валентин Сергеевич
В далёком теперь 1960 году, когда я работал штатным охотником Ярцевского коопзверопромхоза мне пришлось заниматься весенней заготовкой пролётной утки.
Старое село Ярцево лежит на самой границе той черты, за которой начинается енисейский крайний север. Первая половина мая здесь — особая пора быстро наступающей весны с ярким солнцем, уходящей на юг ночью и прибавляющимся в каждое новое утро днём.
Снег ещё плотным покрывалом лежит в тайге, а в пойме Енисея осел, растопился в низинах широкими блюдцами открытой воды, которые здесь называют «лывами». Великая сибирская река ещё не шевельнула первой подвижкой свой ледовый панцирь, но уже проснулась от долгой зимы и в отдельных местах оторвала лёд от берега узкой полоской воды — заберегой.
В эту самую пору начинается перелёт уток с юга на север, к местам своих гнездовий в тундре. Стаи по несколько десятков, а то и сотен птиц, как правило, одного вида, идут и идут одна за другой, обгоняя уже покатившуюся первым ледоходом в верховьях Енисея весну. На отдых птицы садятся на открытую воду, на лывы. Иногда стая уток, а то и две разных стаи, садятся так плотно, что за ними почти не видно зеркала воды, только шевелящаяся серая масса живой плоти лежит среди белого одеяла снега.
В промхозе начинается заготовка пролётной утки. Из года в год лывы образуются в одних и тех же местах и, в этой связи, распределены между охотниками, отчего носят пофамильное название, например — «чухломинская», «соколовская», «пермяковская». Многие небольшие лывы, конечно, оставались безымянными, но и считались менее добычливыми. Занимать именную лыву без разрешения хозяина было нельзя во избежание серьёзного порицания со стороны охотников и сельской общественности. Да в этом и не было особой надобности, так как всегда можно было найти «свою» лыву и пострелять уток вдосталь.
Утиный промысел считался у местного населения традиционным, к нему готовились и охотники, и промхозовские рабочие, производившие сортировку, укладку и оправку битой птицы. Мне, только что заступившему на охотничью тропу «штатнику», было интересно ознакомиться с охотой коренных, «настоящих», как я считал, охотников на утку. Я пробовал напроситься в напарники к кому-нибудь из местных охотников хотя бы на одну зорю. Напрасно. Никто не согласился, мотивируя свой отказ тем, что «работа эта простая, много ума не надо, заряжай патронов побольше и вози утку нартами». Я выходил на утренней заре на охоту, стрелял уток, но каждый раз, когда установившуюся после ружейной трескотни короткую тишину рушил звук гулко ухнувший «уточницы», у меня замирало сердце — так хотелось побывать на «настоящей», как я полагал, утиной охоте промышленников.
Так прошло несколько дней. Наконец, при сдаче битой птицы на склад, один из старожилов, бородатый, кряжистый мужик, на мою просьбу — показать охоту с «уточницей» согласился взять меня с собой на следующую зорю, сказал — куда и когда прийти.
На следующий день, еще в темноте, в густом, опустившемся к утру тумане, по основной дороге, которой охотники выходили к лывам, я дошёл до установленной в снег доски-указателя начала тропы, по которой и должен был прийти к шалашу промышленника. Уже наметился, повис и начал наливаться молоком рассвет. Как мне показалось, я шёл довольно долго по хрустящей, подмёрзшей за ночь тропе, совершенно потерявшись в ориентирах в поглотившем всё густом тумане.
Неожиданно, совсем рядом, обозначился сложенный из еловых веток шалаш. Охотник оказался уже в шалаше, и я невольно подумал, что он здесь ночевал, но спрашивать его об этом не стал. «Только что пришёл, — как бы угадывая мои мысли, сказал мужик. — Садись, смотри». В шалаше, на сошках, стояло ружьё с гранёным длинным стволом, на конце которого был небольшой раструб. «Как на стволе пистолета у Бармалея» — подумалось мне, но я предусмотрительно промолчал и сел в уголок шалаша, позади двух собак, лежавших на еловой подстилке. Рядом с собаками лежала шуба. Над нами, стая за стаей, шли утки.
Снаружи уже вступил в свои права рассвет, и в сумраке шалаша можно было рассмотреть лицо охотника. Прямая, «лопатой», борода, нависшие над верхней губой усы, крупный, мясистый нос и неожиданно приподнятые кустистые брови. Из-под небольшой вязаной шапочки свисали такие же прямые, как и на бороде, волосы. Вся строгость облика этого, показавшегося мне вначале суровым, «чалдона» рассыпалась при внимательном рассмотрении его как раз из-за этих, по-детски приподнятых бровей! Этот немногословный, медлительный с виду человек, казалось, с восхищением и удивлением смотрит на весь окружающий его мир. Смотрит радостно, сам для себя, ни у кого не отнимая этой возможности и никому не отдавая своего.
Пока я рассматривал охотника, на лыву, шумно хлопая крыльями, села стая уток. По характерному покрякиванию стало ясно — сели кряквы. Собаки забеспокоились, встали. Охотник молча заставил их улечься, придавив передней собаке холку. Чуть выдвинул ружьё из шалаша, залёг за ним, как за пулемётом, и навёл ствол на лыву. Для меня его действия показались бессмысленными, так как в тумане дальше десяти метров ничего не было видно. Громом ударил выстрел! Собаки разом вскочили, натянули поводки и начали нетерпеливо поскуливать. Без всякой спешки охотник отцепил ошейник у одной из собак и выпустил её из шалаша, а сам начал заряжать ружьё. Непривычно было видеть, как он аккуратно засыпал из жестяной баночки с носиком в ствол порох, забил шомполом бумажный пыж, засыпал дробь, забил второй пыж. Собака к этому времени принесла шесть уток и пропала. Её не было минут десять, потом она вынырнула из тумана с уткой, которая была ещё живая, и намеревалась снова убежать к лыве, но хозяин крепко взял её за загривок, пристегнул ошейник, уложил и накрыл тулупом. Собака была мокрая и, по моим понятиям, её нужно было вытереть, но, странное дело, она совсем не дрожала, значит, не очень замёрзла, вылавливая уток в ледяной воде. Позже, наблюдая за своими собаками, я узнал, что у енисейских лаек к зиме отрастает такая густая шерсть, что в воде у них намокают только ноги и брюхо, а бока и спина остаются сухими.
После выстрела утки долго не садились на лыву. Вышло и засветилось белым молочным пятном солнце, поднялся и рассеялся туман, стаи уток шли одна за другой, а лыва оставалась пустой. На дальнем конце её плавали три или четыре утки, как я понял, это были подранки после нашего выстрела. Наконец, над нами полукругом, с характерным свистом прошла и села на воду огромная стая кряквы. Утки сели чуть дальше от нашего берега, по-видимому, они с осторожностью отнеслись к шалашу, выделявшемуся на заснеженном берегу чёрной глыбой. Охотник подождал, пока стая приблизилась к шалашу метров на тридцать, и выстрелил. Утки сидели на воде так плотно что, казалось, каждая дробина, которая была в ружье, непременно должна была попасть в цель. По стае «хвостом» хлестнула дробь. Клуб синего дыма пополз от нашего шалаша по воде, как будто волшебный дракон выдохнул его в сторону только что сидевшей и «взорвавшейся» трепетом сотен крыльев взлетевшей утиной стаи. На воде остались лежать около десятка уток. Некоторые из них конвульсивно дёргали крыльями, лапами, медленно кружились на одном месте. Три подранка, беспомощно хлопая по воде крыльями, разбегались от места выстрела в разные стороны. Выпущенная из шалаша вторая собака без заметного азарта и спешки выловила уток, перенесла их в шалаш и побежала по заснеженному берегу за «застывшим» около противоположного берега лывы подранком. Наверное это была утка, погибшая после первого выстрела. Как только собака принесла утку, охотник надел на неё ошейник.
— Теперь всё видел. Уходи, — коротко, не поворачиваясь, сказал он мне.
В голосе, во всём его облике я почувствовали напряжение и лёгкую неприязнь, вызванные моим присутствием. У каждой охоты есть свои неписаные правила, которые сложились во времени, передаются из поколения в поколение, вошли в быт и в саму жизнь охотников, и нарушение их кажется кощунством, которое непременно должно повлиять на успех охоты — «на фарт». Я ушёл.
Как и другие охотники, штатные и любители, я охотился на уток «влёт», на перелёте. Пока на Енисее стоял лёд, утки летели над низким левым берегом, на котором образовались лывы. Очень быстро, по своеобразному свисту крыльев, я научился определять, даже в предрассветной темноте, какие утки летели. В заготовку принимали крякву, свиязь и шилохвость.
Рассвет начинался с «сухих» выстрелов бездымным порохом стоявших вдоль берега охотников-любителей. В их трескотню время от времени вплетался басовитый звук ухнувшей на далёкой лыве «уточницы». Настоящие промысловики близко к «суетливой молодёжи» не садились. За зорю на ружьё хороший стрелок мог добыть до пятидесяти-восемьдесяти уток. Иногда на выстрел можно было «взять спарку» — две близко летевшие друг к другу птицы. Стаи шли беспрерывно. Удовольствие от охоты в первые два-три дня сменилось на ощущение нудной, тяжёлой и безысходной обязаловки. От беспрестанной стрельбы болели плечо, шея, лопатка и в каждый новый выход на эту работу желания брать в руки ружьё становилось всё меньше.
Битую утку нужно было оправить, подложить головку под крыло, уложить в один ряд на брезент, расстеленный на снегу, накрыть и набросать снега сверху, чтобы птица «застыла». Потом её сдавали приёмщику, на склад. Можно было сдать и не оправленную птицу, но при этом со сдатчика взимался «процент». Под «процент» сдавали птицу сразу после добычи, если не было времени на её оправку и охлаждение. Каждый день нужно было зарядить более сотни патронов.
Как и все промысловики, я пользовался дымным порохом и металлическими гильзами; на другой, более современный провиант средств не хватало. Как только начинался ледоход, главной трассой перелёта для уток становилась река, и заготовка птицы прекращалась. Когда первый лёд с заторами, торосами прожимало, наступала пора охоты с лодки на гусей. Как утки, так и гуси, не утруждая себя изнурительным полётом, рассаживались целыми стаями на отдельно плывущих льдинах и таким образом сплавлялись вниз, ближе к местам своих летних гнездовий в тундре.
Мне ни разу не пришлось охотиться на воде в это время, но я видел, как охотились другие. На носу моторной лодки устанавливали пологий щит, который обтягивали белой тканью. Внизу щита была проделана дырка, через которую вели стрельбу. На воде охотились только на гусей. На малых оборотах, которые только позволяли на быстрой весенней воде держать лодку на месте против течения, осторожно подъезжали к плывущей сверху льдине, на которой сидели гуси. Стреляли по сидячим и влёт. Охота на гусей считалась занятием трудным — умную птицу обмануть было трудно.
Меня и ещё трёх работников зверопромхоза после «утиной компании» снарядили ловить рыбу, в основном — щуку, на реку Дубчес, левый приток Енисея. Продукты и снасти загрузили в большую лодку, сели в неё сами, к корме прицепили небольшую плоскодонку, и маленький промхозовский катерок отбуксировал нас к устью Дубчеса. Река только что открылась. В двухстах метрах от устья было широкое плёсо с заводью. Сюда мы и затащили по быстрой воде, приложив немало усилий, лодки с нашим скарбом. Я думал, что мы будем оборудовать стан, так как жить на этом месте предстояло около двух недель. Но всё произошло иначе.
Едва мы выгрузили вещи на берег, на снег, как Самуил Леонтьевич Зекеев, выбранный нами в бригадиры, приказал разобрать и поставить сети. Поднявшейся водой в затоне поломало лёд, но обширные льдины оставались ещё на месте, не вышли в реку. Пришлось работать около двух часов, чтобы поставить зигзагообразно, в разводы между льдинами, всего две сети с крупной, размером в сто миллиметров, ячеёй. Потом расчистили от снега, которого было ещё много, обширную площадку. Снег сложили в бурт и накрыли лапником — сделали холодильник. До самой ночи, попеременно, рубили пешнёй лёд и выталкивали льдины из затона в реку, на течение. Кажется только-только легли спать, как бригадир поднял всех, определив для нас двоих «зелёных» работу по лагерю — готовить дрова, завтрак и устанавливать на треногу большой чугунный котёл, а сам с напарником выехал на плоскодонке проверять сети.
Занимаясь своей «береговой» работой, мы, как заколдованные, во все глаза смотрели на счастливых, как нам казалось, настоящих рыбаков, поднимавших в сетях крупных рыбин. Через несколько дней, когда обставили затон сетями, на проверку их уже пришлось выезжать поочерёдно. На икромёт шла крупная щука. Отдельные рыбины были весом под двадцать килограммов. Они сильно запутывали сеть, набирали нитки в зубастую пасть, наматывали сеть на морду и заворачивались всем телом в «карман». С живой крупной щукой, попавшей в сеть, работать было невозможно и опасно. Сильная рыба извивалась всем телом и могла хватить за руку пастью, в которой рядами сидели пятисантиметровые зубы. Поэтому, ещё в сети, рыбу оглушали колотушкой и только после этого начинали выпутывать. Пойманную рыбу потрошили и укладывали рядами в «холодильник», накрывали сверху тонком слоем снега, присыпали солью и всё накрывали лапником. Я узнал, что таким образом можно было наморозить целую тонну рыбы в один бурт и она могла так храниться до самого тепла, когда весна уже растопит снег на всех открытых солнцу местах. В тайге, под пологом леса, снег лежит долго.
Путина оказалась очень трудной, изнурительной работой. Проверка и перестановка с места на место сетей требовала времени, и часами приходилось работать голыми руками в холодной весенней воде. Обработка пойманной рыбы, короткий сон, ремонт снастей и весенние капризы погоды, когда солнечный день сменялся дождём со снегом, ночь застывала крепким заморозком, а утро встречало сырым, густым туманом и необходимостью начала работы на сетях — и так каждый день. Руки у всех рыбаков заветрелись, стали коричневыми. Единственным спасением от неминуемого появления на них трещин был тёплый рыбий жир, в который мы, при каждой возможности, их опускали. В большой котёл складывали внутренности от всей рыбы, которую ловили, и под котлом постоянно поддерживался небольшой огонь. Из внутренностей вытапливался жир, который плавал сверху толстым слоем. Его собирали в молочный бидон, а затем сдавали вместе с рыбой на рыболовный завод. Но никакие трудности и лишения не могли омрачить радостного, светлого чувства от близкого общения с весенней рекой и дикой, не тронутой рукой человека, подступившей к самой воде, тайгой. Весенняя река особая. Освободившись от ледяных оков, державших её взаперти долгую зиму, она собрала талую воду, расправила разливом свои берега-плечи и понеслась могучим потоком к Енисею-батюшке, как красна девица на свидание к своему суженому, наречённому ей вековой судьбой. Вода в реке быстрая, тревожная, крутит в вирах водоворотами, ночью загадочно, глубоко вздыхает, охает то ли радостно от обретённой свободы, то ли озабоченно от извечной работы, которую возложила на неё природа-матушка. Несёт весенняя вода вырванные потоком где-то в верховьях кусты и целые деревья, выносит их на отмели, замывает илом, а в крутых излучинах грызёт потоком высокий берег, рушит со стоном целые пласты земли вместе с лесом берёт их в свои объятия, размывает рухнувший пласт на мелкие части и тащит на себе в полноводный Енисей. А большая вода выбрасывает на берег вырванное дерево, чтобы оставить там плавником, расстилает на дне глубокого омута вымытую землю илом, а то пустит по реке опасный для лодочника, да и для речного судна, тяжёлый лиственничный топляк. Несётся такой топляк по течению, опускается до дна реки, толкнётся об дно и всплывает к самой поверхности воды крепким как железо замокшим стволом. Покажет над водой свою «голову» и нырнёт опять под воду, чтобы выставиться через время опять в любом другом месте.
Весенняя тайга — весёлая, звонкая в ясную погоду, — затаивается в короткие ненастья, укрывается то повисшим над ней мелким дождём, то прячется в густом, сыром тумане и молчит. Молчит, как бы собирается с силами, чтобы разлиться потом разноголосицей птиц ясным днём или устроить перекличку лесных мудрецов-филинов в короткую ночь.
На наш стан повадилась приходить выдра. Вела она себя осторожно, и вначале никто её не видел. Следы её были крупные, видно было, что зверь взрослый и опытный. Известно, чем старше зверь, тем он осторожней, так как дикая жизнь, полная опасных неожиданностей, вырабатывает всевозможные навыки для того, чтобы выжить. За волю приходится платить дорого. Мой напарник, который был немного старше меня и в нашей группе относился к категории «зелёных» (два других рыбака были «чалдонами»), захотел поймать выдру. Сделал на берегу кулёмку и положил в неё, для приманки, две небольшие щуки. Несмотря на то, что сети, которыми мы ловили рыбу, были с крупной ячеёй, в них нередко попадали мелкие щуки, которые запутывались в нитках головой и «усами» — косточками на верхней челюсти этой рыбы.
Кулёмку моего напарника увидел приехавший с реки бригадир. Сел рядом, подозвал нас:
— Выдра зиму пережила. Тут вылезат не потому что ей в реке рыбы мало. Ей интересно, кто тут на её реке поселился. Она — зверь такой. А вы её имать захотели. А ей деток водить надо. Пора такая. Не в срок охоту заложили, — сказал и ушёл работать с выловленной рыбой.
Я не имел никаких видов на добычу выдры и кулёмку не делал, но почувствовал себя виноватым и как бы причастным к охоте, ведь к строительству моим напарником кулёмки отнёсся совершенно спокойно. Конечно, кулёмку убрали.
В то время у охотников не было даже в мыслях желания продать кому-либо добытую пушнину, всё сдавали в промхоз. Если случайно добывали соболя после срока сдачи пушнины, то шкурку оправляли, хорошо сушили и закладывали в высокий, чтобы не помять, глиняный горшок, горлышко которого надёжно обвязывали клеёнкой. Кувшин хранился в подполье да следующего сезона сдачи пушнины. При сдаче мездру такого соболя «подновляли», подмазывали слизью от добытого зверька, и шкурку сдавали вместе с другой, «свежей» пушниной. Но опытный приёмщик без особого труда мог отличить «старку» от сезонной пушнины. Однако случаев, когда такая пушнина не принималась в заготовку, я не помню. Конечно, на неё делали «скидку», но это ни у кого не вызывало возражений. Выдру, в том случае, если бы она была поймана, ждала участь «старки».
Странно, но после этого выдру видели несколько раз плавающей по затону и однажды утром она, не обращая внимания на присутствие людей, азартно каталась на выварках, выброшенных из котла. Мы целую минуту наблюдали за тем, как гибкий, пластичный зверь чертил по земле мордой, ложился на бок, переворачивался на спину, прижимал короткие лапы к брюху и потирался о пропитанную жиром пахучую землю, изгибаясь телом во все стороны, как змея. Потом выдра мягко поднялась на все четыре лапы, замерла на мгновение, понюхала выварки и, блеснув мокрой, как отполированной шкурой, повалилась на другой бок, повторяя всю процедуру снова. Неожиданно она повернулась и соскользнула с берега в воду, без всякого всплеска — только что на берегу резвился довольно крупный зверь и, вдруг, беззвучно слился с рекой в одно единое существо.
На плёсо часто садились разные утки, которые почти не боялись нашего присутствия и поднимались в воздух только тогда, когда лодка приближалась к ним чуть ли не вплотную. Иногда мы находили в сетях запутавшихся и погибших больших крохалей. Эти утки ловят рыбу, ныряя под воду. А однажды утром, на самом рассвете, когда мы уже вышли из палатки, на плёсе плавали девять белоснежных лебедей. Завидев людей, птицы враз захлопали по воде большими крыльями, побежали, отталкиваясь лапами от воды так, что за каждой из них осталась на воде дорожка взбитой пеной воды, взлетели и исчезли за поворотом реки. Лишь несколько раз слышен был их трубный клич, повисший в воздухе и тут же исчезнувший за шумом просыпающейся от ночи тайги.
Однажды утром к самому нашему стану пришёл медведь. Наверное, его привлекли запахи варева в котле и из ямы, в которую сбрасывались всевозможные отходы от нашего стола и нашей работы с рыбой. Зверь вёл себя шумно, фыркал, рявкал, трещал сучьями. Мы с напарником дружно покричали, чтобы напугать непрошеного гостя. Медведь рявкнул и убежал. Но через час вернулся обратно и продолжил свой «концерт». У нашего бригадира, опытного таёжника, присутствие медведя и его поведение вызвали серьёзное беспокойство.
— Ночью приползёт и может наделать большой беды, его теперь так просто отсюда не прогнать, — сказал Леонтьевич, достал ружьё и, проваливаясь в податливый, раскисший от тепла снег, ушёл в тайгу.
Мы выехали на плёсо и занялись проверкой сетей. Рыбы попалось много. За работой потерялось чувство времени. Неожиданно в лесу бахнул и покатился над тайгой эхом выстрел, за ним — второй. Мы бросили только что поднятую сеть и поспешили на берег. Прихватив с собой ружьё и топор, быстро, как только могли, пошли по следам Самуила Леонтьевича. Несколько раз пересекли следы ходившего вокруг нашего лагеря медведя. Метров через двести вышли к вываленной ветром и зависшей вершиной на другом дереве сосне. У самого комля была вытоптана в снегу площадка — здесь охотник стоял долго, затаился и поджидал медведя. В снегу были протоптаны две глубокие тропы, по которым медведь ходил. В тридцати метрах от этого места на снегу лежала туша медведя и около неё хлопотал наш бригадир. Медведь оказался самцом, весом около двух центнеров. Зверя быстро разделали.
Я удивился тому, что он оказался довольно жирным, несмотря на то, что пролежал в своей берлоге долгих шесть месяцев. Мясо медведя удачно дополнило наш рыбный стол. Жир медведя перетопили и с успехом пользовались им как мазью для рук, отказавшись от рыбьего жира, запах которого начинал вызывать у нас отрицательные эмоции. Двадцать пятого мая по Енисею прошёл первый пароход. По густому басу гудка, подаваемого судном, безошибочно угадывался патриарх енисейского флота, колёсник «Иосиф Сталин». Не в первый раз ему доверялось открывать навигацию на суровой сибирской реке.
п/о Пожня
Торопецкого района
Тверской области
