ЗАВАЦКИЙ Борис Петрович
От редакции: О том, что Борис Петрович — талантливый сочинитель охотничьих баек, знает каждый, кто лично знаком с ним. Наши многочисленные читатели тоже могут познакомится с некоторыми. Например, вот с этими, будто бы рассказанными неким охотником Михаилом Ивановичем.
— Всяких собак я передержал, каких только не было, но всех помню и по кличке, и по характеру.
Было время, по 14 штук по ограде бегали, это со щенками вместе. А так, рабочих, 3—4 завсегда в тайгу брал, да и сейчас то же самое. Люблю собак, особливо добрых и незлопамятных, в смысле необидчивых.
Так добродушно и неторопливо вёл свой рассказ Михаил Иванович. Все трое в болотных сапогах, закатанных чуть ли не до пояса, блаженно разлеглись на поляне у жарко пылающего костра и ждали, когда поспеет уха. В котелке уже бурлило, и с минуты на минуту щемящее чувство голода должно было покинуть их организмы. На природе всегда аппетит отменный.
— Так вот я и говорю, — продолжал Михаил Иванович, — разные все собаки, хотя вроде на вид лайка как лайка. А характер у каждой свой: и хитрость, понимаешь, и лукавство, и аппетит, и рабочие качества, и злость, и всё такое прочее. Помню, был у меня рыжий здоровый кобель — Сигналом звали. Красавец был, всем хорош: и белку загонял, и лося держал, как на верёвке, по глухарю — вообще профессор. Соседи не добывают, а я всегда с наживой, и себе остаётся. Другой раз на путике приходилось вешать, таскать тяжело, и в котомку не влезают, а собаку портить не охота. Раз-другой бросил — и лаять перестанет. А уж по соболю работал — не дай господь. Первый след встретил, считай, что в котомке. Прёт, пока не загонит. Хоть горячий, хоть стылый след, ему без разницы. Хорошо, если утром свежий следок прихватили — 15—20 минут и лает. А если ночной, тем более вчерашний, считай, день пропал. Однажды в снегопад упорол за соболем, я и с его следа сбился, бросил. Три дня не было собаки, потерялся, думаю. А к вечеру на третий день его Вовка Алёхин приводит. Он из-под Сигнала на вторые сутки соболя добыл. По дороге ко мне Вовка ещё трёх глухарей завалил. Соболя он мне отдал (у нас закон такой), а глухарей, говорю, забирай, у меня их хватает.
Всё вроде бы ничего с кобелём, но ворюга был несусветный! Лупил сколько раз, и воспитательную работу проводил — бесполезно. Главное, при тебе не пакостит, но стоит отвернуться или в избушку после него прийти, считай, что-нибудь упрёт обязательно. И особенно он масло сливочное любил, куда ни прячь, найдёт всё равно и схавает весь запас. Сколько раз он меня без масла оставлял, счету нет. Я что только ни делал: и в дупло прятал, и на крышу в избушке, и под дерево вешал. Первые дни вроде ничего, а потом выследит, один чёрт, и сопрёт сразу весь пакет. Я и сам без масла не могу на промысле. Однажды он на лабаз даже залез, масло, видать, искал. Открыл вертушку зубами, а там мясо лежало, вцепился в сохатинную ляжку и тянул до тех пор, пока сам вместе с мясом не свалился. А лабаз у меня — на девять ступенек лестница. Во, пакостник какой был!
Решил я на третий год в избушке масло хранить. А Сигнал взад-вперёд открывал дверь совершенно свободно. Пришлось замок купить на посмешище всем охотникам. Теперь-то сезон с маслом буду, сам себе думаю, объегорил я тебя, друг. Хоть в избушке масло хранить и не дело, но что попишешь? Под нары в холодок положишь — мышва грызёт, под потолок повешаешь — тает. Я его под нары на гвоздик повесил, хотя и там от мышей не спасёшься, но всё же не так, как на полу. Помню, как-то оставалось у меня после охоты килограмма три риса. Я его в мешочек над столом повесил. Прихожу осенью, пустой мешочек висит мой: одна-единственная дырочка внизу, и ни одного зёрнышка. А над нарами на стенке щепка лесорубочная висела за завязки подвешенная. Весь рис туда мошенники перетаскали. Одна к одной рисинки уложены, на зиму видать запасли. От мышвы не спасёшься, если их сразу не выловишь в избушке. Ну, это не по теме, на чём я остановился? А-а, вспомнил.
Пришлось, стало быть, замок покупать. Утром уходим на охоту, я дверь хлесь на клюшку, а ключ под порогом оставлял. Три дня проходит — всё в норме, я доволен, что Сигнала перехитрил. Хотя в порядке поощрения, когда соболька загонял, я ему кусочек хлеба давал вечером маслом намазанный. Он уже это чётко знал, не отстанет, пока свое не получит. На четвёртый день подхожу к избушке, гляжу: замок валяется, дверь распахнута, целлофановый пакет из-под масла лежит рядом. Нашёл ведь, падла, ключ и всё равно масло спёр.
— Ха-ха-ха, ну ты и загибать, Михаил Иванович!
— Что мне загибать, говорю же, ключ под порогом оставлял, а надо было на дверь положить или с собой таскать. Он-то видал, как я открываю не раз. Вот и нанюхал его, а уж как замок отомкнул, ума не приложу.
— Да не может собака быть такой ушлой, прибавляешь ты ей ума.
— Если и прибавляю, то самую малость, мне не верите — спросите у Кольки Холмогорова, тот соврать не даст. Он с Сигналом ходил, знает.
— Как тебе не поверишь, верим, конечно, и у Кольки спрашивать не будем. Ты ещё что-нибудь расскажи, только маленько погодя, животы отдохнут.
— Никаких проблем, можно и ещё. Про собак, так про собак. Я всё лаек больше держал, другие породы не люблю. Разве что дворняжек тёще любимой разрешал держать. Один раз, правда, сеттер был у меня, вернее, сеттериха, Пальмой звали. А дело было так.
Приехал к нам на север откуда-то с запада преподаватель музыки в школу. Привёз он с собой Пальму, красивая такая барская сука, утятница — спасу нет. Его задача только утку убить, а куда упала, неважно: в кусты, в болото, в грязь, в воду. Подранил или насмерть сбил — найдёт и принесёт, рядом с Иваном Сергеевичем положит. Не пожилось что-то ему у нас, на второй год уезжать к себе в Тульскую область собрался. А жил по-соседски со мной, мы с ним частенько на уток ходили, и я ему завидовал. Я вроде тутошний, а он приезжий, но частенько меня по уткам за пояс затыкал, и всё за счёт Пальмы. Подарил он мне ту Пальму за чисто символическую цену, когда уезжал. И жду я весну, жду первых уток. В начале мая, значит, ещё везде снег лежал, пошёл я с Пальмой вот сюда, где сейчас сидим, на Захребетную протоку. Тут, сами знаете, первая полынья ежегодно открывается, и первая утка появляется именно здесь. Пару сетей с собой прихватил — свежей рыбёшки добыть. Подхожу к этой самой поляне, смотрю издаля: две полыньи уже открыты. Верхняя метров эдак на 50, а нижняя чуть поменьше, метров на 70 от верхней. На большой, вижу, три кряковых плавает, два селезня и утка. Никто ещё в деревне утку не добывал, у нас это каким-то престижем считалось. Ну, думаю, мне первому подфартило. Упал, значит, я на пузо и ползу по поляне. Где кусты, где старая трава высокая осталась, скрадывать — милое дело. Пальма тоже рядом на пузе ползёт — понимает, видать, приучена была, я сам удивился. Подползли мы метров на 40, я не тороплюсь, парю уток, жду, когда вместе сплывутся. Выждал момента, значит, ну и лупанул. Пальма сходу через лёд в воду кинулась. А течение, хоть и небольшое, но проглядывается. Гляжу: селезня вода уже к кромке подтягивает. Только его ко льду прибило, так сразу под лёд и затянуло. Неужели, думаю, и Пальму утянет течение.
Только я это подумал, а она сама нырь и скрылась. А до нижней полыньи, говорю, не менее 70 метров. Бегаю по берегу, переживаю за собаку свою, вот тебе и поохотился с утятницей, первый раз пошёл и собаку загубил. Казалось, вечность прошла, а я всё бегаю, матерюсь, жду, когда её в нижнюю полынью вынесёт. А забереги-то уже глубокие, не могу на ту сторону перебрести. И вдруг, смотрю, пузыри из-подо льда пошли, а потом Пальма появляется и на лёд вылезти пытается. И, главное, в зубах какая-то хохма трепыхается, не разберёшь сразу: брызги вокруг головы, ничего не видать. Потом, смотрю, Пальма на лёд выцарапалась, а в зубах здоровенная рыбина извивается. Ну, диво, думаю сам себе, впервые такое вижу. А она заберегу с ней переплыла, на берег выскочила, бросила налима мне под ноги, и давай по лугу носиться, греться. А я довольный такой сделался сразу, давай костёр варганить. Сварю, думаю, уху свеженькую, сам наемся, Пальму накормлю, заработала, и домой кус хороший останется. А налим здоровенный, башку кое-как в котелок запихал. Отрубил, значит, голову топором, поставил котёл на костёр, давай налима пороть. Брюхо толстое, макса, наверное, в чашку не влезет. Только животину-то вскрыл, наш селезень оттуда и вывалился. Тут только до меня дошло, усёк, почему Пальма налима этого схватила. Видать, на её глазах он селезня заглатывал.
И вновь громкий хохот потряс весёлую поляну.
— Ну, ты и даёшь, Михаил Иванович, мне бы в жись такого не придумать.
— А я ничего и не придумывал, как было, так и рассказал, а не верите — примите за сказку, какая мне польза врать-то? Видели бы вы того налима, не смеялись бы. Килограммов около десяти будет, говорю же, башка кое-как в котелок влезла, а макса и не поместилась, сырую пришлось съесть. Такой налим гуся заглотит, не удивлюсь, а вы сомневаетесь, несерьёзный народ, мальчишки...
Вятская баня
Костёр ярко горел, на таганке кипел большой котёл ухи. Три мужика, вольготно развалившись вокруг него, вели обычные охотничьи да рыбацкие беседы, вспоминали разные интересные случаи, рассказывали каверзные истории — в общем, балдели.
Они приплыли на один из многочисленных островов знаменитого Вороговского многоостровья поймать первую рыбёшку, пострелять уток, да и у костра пообщаться — святое дело. На Енисее только что прошёл ледоход, и все мужики из деревни были на реке. Всех штатных охотников, пенсионеров, отпускников и прочий свободный люд в этот период собирали и отправляли на весеннюю путину. А в те годы была разрешена и весенняя охота на ондатру, водоплавающую дичь, и рыбалка не то что разрешена, а силком всех отправляли, чтобы выполнить план. Михаил Иванович уже несколько лет был на пенсии, однако ещё был в силе, да привычка не позволяла пропускать хотя бы одну путину или осеннюю охоту в тайге.
В эту весну его назначили звеньевым на весеннюю рыбалку, двух молодых пристегнули (из армии дембелей), выдали сети, оружие, патроны, лодку, мотор и — само собой — план-задание. Сегодня они первый раз мочили сети, постреляли уток на зорьке, да по десятку ондатр добыли. А теперь у них доваривалась свежая уха. Как несравненно вкусна и душиста она, первая весенняя уха из свежей рыбы! В крайнюю сеть, которую рыбаки успели проверить, попались крупный ленок, два хариуса и три сига. Из ленка и хариусов они варили уху, а сигов жарил каждый себе на рожне. Особым шиком у местных рыбаков и охотников — а ими являются поголовно все, даже многие женщины — считается умение зажарить на рожне не какую-нибудь рыбку, а именно сига.
— Ну и что это за история, Михаил Иванович?
— История да история, ты вон смотри, сиг-то твой сейчас в костёр свалится. Да не трогай его, не трогай, поздно, пускай уж падает, в костре дожарится. Его уже на рожень не нанизать, развалится. Захотел с первого раза сига на рожне? Ещё не один десяток в костре дожаривать будешь, пока научишься. Я же говорил, что свалится, не поверил? Ты сигу хвост концом рожня проколол, а потом конец рожня у тебя круглый, а его плоским строгать надо, сиг тебе не хариус...
— Было это лет пятнадцать назад, — продолжал Михаил Иванович. — Вы, однако, оба бывали в моей центральной избе и в бане там парились? Вот о той бане и история. В тот год прислали в госпромхоз двух студентов-охотоведов из Кирова на производственную практику. Вызывает меня директор:
— Вот, — говорит, — познакомься с вятскими богатырями, четвёртый курс кончили. До января они в твоём распоряжении, научишь их кулемки рубить, капканы ставить, а осенью с собаками походите. Одну, — говорит, — я тебе дам, да у тебя две рабочих, вот вам на троих и хватит.
— Ладно, — отвечаю, — надо — значит надо, мне без разницы кого натаскивать: своих молодых или вятских. Только просьба у меня к ребятам будет: на центральной избушке, что в вершине Северной, где площадка вертолётная, баню бы срубить. Она там как раз у места будет. Во-первых, соседские охотники раз-два за сезон приходят, а пот в избушке-то не отмоешь, баня есть баня. Во-вторых, выходят многие через Северную, тоже попариться не мешает. Ну и, в-третьих, и самим раз в неделю очиститься от шлаков не хило. Вы, ребята, — спрашиваю, — избушку под баню сумеете срубить?
— Какой разговор, срубим, баня в тайге — дело доброе, лишь бы времени хватило.
— Время хватит, за пятнадцать дней и дворец срубить можно. Мы вас закидываем 15 сентября, а к 1 октября чтобы баня стояла. Причём, пол не делайте, доски я с собой привезу, давно настрогал, бочку под каменку тоже сделал, а под воду мне титан с катера на три ведра дали вместе с печуркой, и нагревается махом. Дров кубов пять напилите в этой избушке: и на баню, и на избу до января хватит. Ночевать-то там придётся раз в неделю.
Короче, забросили ребят на Северную в середине сентября, а меня перед самым промыслом, в октябре уже. Осень в тот год выдалась затяжная: октябрь, а снег кое-где только лежит.
Михаил Иванович прервал свой рассказ, вытащил кисет и стал закручивать махорку.
— Соловья баснями не кормят, — проговорил он, — снимай, ребята, уху, а то скоро слюной подавимся. Рыбу сразу вытаскивайте, чтоб не развалилась, а уху прямо из котла хлебать будем. Чайник на таган повесьте да котомку мне подайте, вставать неохота.
Михаил Иванович развязал рюкзак и вытащил оттуда бутылку водки.
— Подставляй кружки, вспрыснем открытие весенней путины.
— Нет, Михаил Иванович, я не хочу, не потребляю, горькая она.
— Ты что не русский парень? У нас обычаи такие: и весеннюю, и осеннюю зорьку открывать таким способом. Здесь, парень, не пьянка, здесь традиция. Я и сам её не особо уважаю, а куда денешься, привычкам изменять не намерен, так что подчиняйся большинству, видишь, Володя молчит.
После того, как все трое насытились, Михаил Иванович продолжил свой рассказ.
— Издалека я свою площадку заметил, кричу вертолётчику, показываю, мол, садись, прилетели. А сам избушку глазами ищу. Избушку-то сходу засёк, а бани рядом вроде бы нет, а должна быть. Ладно. Сели нормально, я шмотки выбросил, собак из люка выпустил и помахал вертолетчику руками (он мотор не выключал). Только вертолёт поднялся, тут и ребята вятские подоспели. Перетаскали мои вещи, собак привязали как положено, и я спрашиваю:
— Где же баня обещанная, почему не срубили?
— Срубить-то, — отвечают, — срубили, да сложить не сложили, дожди замучили, через день да каждый день. Мох высушить не можем. На болоте вон вешала даже сделали, мох на жерди развешали, всё ждём, когда подсохнет. Самое малое три дня на просушку надо, а тут никак не выходит. Только подсыхать станет, опять дождём замочит, что ты сделаешь? Сообразил я, что ребята не в курсе, и спрашиваю:
— Что, разве в избушке нельзя подсушить, изба большая, печка хорошая, чем не место для сушки?
— Пробовали — места мало, сутки сушили, всего на ряд один хватило. И потом спать совершенно невозможно: сырость, духота, пот градом, одежду хоть выжимай. Вот и решили погоды ждать, а что сделаешь?
— Мох, — говорю, — мужики, не сушат, а мочат, пора бы знать, всё-таки четвёртый курс, не первый же. Так, сейчас десять часов утра, к вечеру сложим, потолок засыплем и мыться-париться будем, успеем. И мох с вешалов таскать не надо, его рядом хватает.
Сложили мы быстро, часа за три, на потолок немного больше время ушло да на завалинки, а крышу крыть не стали. Затопили баню засветло, как раз снежок первый повалил. Пока ужин варил себе, собакам, веников с пихтового лапника навязали, и баня наша истопилась. Паримся, стало быть, кряхтим, запах в бане пихтовый, аж дух захватывает. Два раза выскакивали, снегом обтирались, красота. Ребята хоть не сибиряки, а парятся крепко. Одно я тот раз не предусмотрел — тару под холодную воду взять забыл. Кроме ведра, ничего не было, да тазик один на троих. Короче, кончилась у нас холодная вода. Юра, не долго думая, хватает ведро: сейчас, говорит, я махом принесу. И выскочил, даже сапоги не надел, голяком побежал. А речка в метрах ста, если не больше, от бани. Я еще крикнул, чтобы фуфайку накинул да фонарик взял. Куда там, даже и слушать не стал, помчался как угорелый. Мы с Мишкой по третьему разу париться залезли. Попарились, слезли, а Юрка как в воду канул. Посылаю Михаила. Оделся он, сапоги обул, фонарик взял и пошёл. Ведро, говорю ему, в избушке возьмёшь собачье, да нотацию Юрке прочитай: сидит, наверное, чай пьёт, про нас забыл. Принёс Миша воды, домылись мы и пошли ужинать, а водоноса так и нет.
— Где же он, голый, бегает? Блудить здесь вроде негде, захочешь — не заплутаешь, — у Мишки спрашиваю.
— Юра найдёт где. Дома, в Кировской области, частенько на лосей ездили, почти каждый раз искать его приходилось. Так мы его одного потом и не отпускали. А тут в избушке лампа не горела, а в бане окошка нет, вот он, видать, и проскочил мимо. Он здоровый, выдержит, ноги крепкие, первый разряд по велоспорту у него. Меня на шею садит и сто раз по спору приседает, а во мне восемьдесят с лишком. По тропке к речке я его и следов не видел, снегом уже завалило, до сих пор идёт, да спорый такой, хлопьями валит. С перепугу он много набегает, да ещё с ведром воды, он его ни в жисть не выпустит, настырный парень.
— Ты бы, Миша, вышел да из ружья пострелял, услышать должен, в каменку дров подложи. Придёт попариться, простуда не возьмёт. Да костёр около избы запали, тогда точно не проскочит.
Пошёл Михаил, а я сижу, думаю, а сам уже обуваюсь, искать-то всё равно надо, замёрзнет же. Пострелял Миша, дров подложил, костёр запалил, заходит. Надо, говорит, что-то думать, не дожидаясь утра: на дворе минус двенадцать по нашему градуснику, к утру из Юрки строганина получится.
— А что думать, я уже все обдумал. Эти места я как свои пять пальцев знаю, и в темноте не заблужусь. Давай ружьё, фонарик, пойду искать. А ты в избушке оставайся, а то потом обоих искать придётся. Мне тогда охотовед за вас голову оторвёт и в тюрьму посадит.
Только это я на улицу вышел, слышу, собаки залаяли. Сразу понял, что на человека. В избушку пошёл, Мишку обрадовать. Нашлась потеря, говорю, идёт где-то, собаки слышат уже. Ты на всякий случай выйди покричи, а то опять проскочит. Сижу, не раздеваясь, жду, сейчас, сам себе думаю, отматерю как подобается. Минут через десять заваливают оба студента моих. Мишка хохочет, за живот поймался, а Юра серьёзный такой, не улыбнётся, с ведром в руках стоит. Как взглянул я на него, сам не удержался. Мы хохочем с Мишкой, вроде на радостях, а он стоит ни слова, не верит, что в родную избушку попал. Голову снежная шапка комом облепила, тело всё красными рубцами исполосовано, в руке ведро густой шугой со снегом покрыто. Вроде бы и смеяться неудобно, а как взглянем на него, так тошнёхонько становится, удержаться не можем. Наконец, язык у нашего водоноса развязался:
— Ещё, — спрашивает, — воды надо?
Тут Мишка вовсе на нары упал и катается, остановиться не может.
— А что вы смеетесь, я ходил-то не больше десяти минут, ну, проскочил баню, темнота же, да ещё снег повалил.
— Ладно, — говорю, — потом расскажешь, где ты этих полтора часа скакал, а сейчас дуй в баню да хорошенько пропарься. Мы после тебя уже и воды принесли, и попарились по третьему разу, и по сто граммов пропустили, и поужинали. А ты появился после всего этого, вот и считай, какие у тебя минуты длинные.
Вот такая история с баней произошла, на весь сезон нам смеха хватило. А под конец Юрка уже сердиться стал, как про баню вспомним, а первые дни хохотал вместе с нами.
— Хорошо мы в ту осень поохотились, — продолжал после перекура Михаил Иванович. — Пока с собаками ходили, тот Юрка ещё не раз блудил. Ну, а как на лыжи встали, он с лыжни не сходил, всё в норме стало. Весёлые, скажу вам, ребята были. Вечера зимой длинные, сами знаете: сидишь и не замечаешь, как они проходят. Я пушниной занимаюсь (им редко доверял), они себе да собакам варят, анекдоты травят, случаи разные охотничьи рассказывают, не переслушаешь. Сначала всё пытались меня на голый крючок поймать, короче лапшу на уши повесить. Но мы же не из тех, кто в соломе пищит. Слушаю, прикидываюсь дурачком, как бы верю, а сам всё думаю, как бы их проучить.
Ладно, удобный случай подвернётся — в долгу не останусь. Перестанете над стариком смеяться. А они всё подтрунивают, сами хохочут, чую, верят, что я вроде бы не понял хохму. А я сижу, слушаю, вид серьёзный, не улыбаюсь, перевариваю, как бы чуть ли не за чистую монету принимаю. Они довольнёшеньки, посмеиваются.
И вот такой случай появился, да ещё не один, а два в один день. Идём это мы втроём по путику, кулёмы рубим. Я проушины, они всё остальное. Снег уже оглубел, собак в избушке оставляли. Путик я по лесоустроительному визиру гнал, он прорублен, протёсан, далеко видать, прямой, как карандаш. Я впереди, ребята за мной. И вот заметил я метров за 80 бельчонка: через визир перебежала и на кедр заскочила. Они, вижу, её не узрили. Садимся, говорю, ребята, отдохнём, покурим, колодина больно удобная подвернулась. Сидим, курим, разговариваем. Я им вскользь про друга кержака рассказал, дескать, нюх у него звериный был, сохатого метров за двести чуял. У меня, говорю, тоже неплохой, но до него далеко. Смеются мужики, не верят. Я молчу, сижу так это спокойно. Покурили, дальше пошли. Не доходя метров сорок до того кедра, останавливаюсь, значит, и давай принюхиваться. Ну-ка, говорю, ребята, вроде бельчонкой напахнуло. У вас-то глаза повострее. Они смеются, а сами смотрят. А я потихоньку двигаюсь вперёд, подвожу их к белке. Сам всё принюхиваюсь, вожу по воздуху носом. И надо же, стали к этому месту подходить, белка та кедровую шищку уронила. Тут её Юрка и засёк. Стрелили мы её, пошли дальше. Проходим с километр. В сторонке от путика хороший островок кедрача я знал. Всегда там глухари водились. Решил я ещё рискнуть.
— Проходите, говорю, ребята вперёд, а я отойду, глухаря стрельну, — и опять носом заводил.
И тут мне повезло. Только отошёл, копалуху увидел: сидит на кедре, хвою щиплет. Добыл её, догоняю ребят, небрежно отдаю Михаилу: брось в рюкзак, вечером похлёбку варить будем. А они и глазам своим не верят. Сами перешептываются:
— Да, с таким-то нюхом можно охотиться, и собаки не надо.
После этого они мне больше заливать и не пытались. Вот и вся история с вятской баней. Однако засиделись мы, уже поздно, давай укладываться спать, завтра рано вставать.
п. Шушенское
Красноярского края
