ПИСКУНОВ Александр Владимирович
Этот рассказ написан не только на основе воспоминаний моего деда, отца и других стариков, но и во многом благодаря личным впечатлениям. Мне приходилось видеть старинные ружья, а гул токующих тетеревов на болоте во времена моего детства действительно заглушал другие птичьи голоса.
Хотелось бы как-то восстановить и сохранить для потомков картины охоты и рыбалки, которые существовали совсем недавно — в начале XX века и даже намного позднее. Иначе скоро никто не будет знать, как и в какой обстановке охотились и рыбачили тогда. К сожалению, авторы того времени описали далеко не все. Да, некоторые из тех методов добычи зверей, птиц, рыбы сегодня совершенно непригодны, но они интересны как недавняя история
За тетеревами по осени
Афанас загодя, отвечорком, подготовил телегу. Сам только приподымал раз за разом её края, неподъёмные для сына. А тот, счастливый, что завтра едет с батькой, подсовывал колодку под приподнятую ось, помазком из мочала старательно тыкал по ней пахучим дёгтем, сдвинув к краю колесо. Потом раскручивал его. Бесшумно мелькали толстые дубовые спицы.
Это была небольшая выездная тележка с решетчатой из тонких планок оградкой по всем краям. Наложив соломы и покрыв её толстой подстилкой, они всей семьёй на ней ездили в гости. И на охоту Афанас отправлялся на лучшей в хозяйстве телеге. Не потому, что хотел покрасоваться, как когда-то предположила жёнка. Тележка была небольшая и легка на ходу — по полям, болотцам, в лесу на такой лучше пробраться.
Они положили в телегу сена, два туго набитых соломой мешка и закатили под поветь на случай дождя. А дождь мог случиться: морось чувствовалась в холодном воздухе. Зато радовались, что не прояснело к ночи. Мороза не предполагалось, хоть и прошёл уже Федот-ледостав. Иначе пропало всё. Закует непокрытую снегом колдобистую землю — по «груде» на телеге далеко не уедешь. И колёса разобьёшь, и шуму на всю округу наделаешь — напугаешь зверье и птицу.
Назавтра встали затемно, перекусили и стали собираться. Афанас не доверил Ваське — сам тщательно запряг Чалого. Надел полушубок, подпоясался сыромятным ремнём. Сунул под сено берданку в грубом чехле, сшитом из двух барсучьих шкур мехом внутрь. Сеном прикрыл и охотничий берестяной кошель с припасами. Сыну, тоже туго подпоясанному по армяку, подал большой старый кожух. Ходить в нём не придётся — пригодится, когда сидячего продует «золким» ноябрьским ветерком.
Поехали в Мелешки — ближайший берёзовый лес, окружённый полями, зарослями лозняка и олешника. Тетерева тут всякую другую птицу заглушали по весне, когда начинали дружно «болботать» свои однообразные песни. А в эту пору любая птица голосиста.
Только небо слабо выделялось над темнотой внизу. Васька почти не правил. Чалый сам шёл по знакомой полевой дорожке. Они проехали Аниськов мост через небольшую канаву, поднялись на горушку, где шла «граница», отделяющая землю их деревни от соседней, и остановились. Надо было ждать: только-только начало белеть на востоке.
Привалились к мешкам с соломой и задремали бы может, да что-то стал тревожиться — фыркать и поводить ушами — Чалый. На всякий случай Афанас вытащил берданку из чехла, зарядил.
Но конь успокоился, стоял смирно, изредка переступая с ноги на ногу. Десять лет ему исполнилось этой весной. Восемь из них прожил он жеребцом, но от крестьянской работы его не освобождали. Ходил «в плугу», таскал бороны, а эту тележку мчал так, что Аксинья и садиться боялась.
Раз по осени Афанас навязал коня далековато от деревни, замкнул на железные путы. Ночью стая волков окружила его. Чувствовали хищники, что не свободно движется конь — можно нападать. Сколько времени он отбивался от зверей, никто не знает. Вытолок огромный чёрный круг на стерне, оборвал все путы и верёвки и примчался к дому с кровавыми отметинами волчьих клыков на ляжках.
Рассвет тянулся долго. Наконец Афанас потряс головой, освобождаясь от остатков дремоты, поднялся на телеге и стал глядеть по сторонам. И сразу далеко в стороне увидел в неподвижном мире две мелькнувшие тени — два зверя исчезли в лозняке. Это могли быть только волки: всеми статями походили на них.
Васька явно затревожился: ехать они собирались в том же направлении.
— Ничего, — успокоил его Афанас, — там лес небольшой, чистый, они не задержатся. А Чалый после того не так их и боится. А чует хорошо. Это их он учуял раньше. Ну, а нам с ружьём грех бояться.
Он снова стал осматриваться. Туманная морось заслоняла далёкий горизонт полностью, а недалёкий лес из-за неё оставался серым, расплывчатым.
«Эх, трубу бы панскую», — подумал он, вспоминая виденную у помещика медную подзорную трубу. Сама длиной с чурочку, а раздвинешь — полено. И видно в неё всё отчётливо чёрт знает где, на краю земли.
Первым тетеревов заметил сын. Афанас огорчился: всегда радовался за свои зоркие глаза, да вот, видно, стали слабеть с возрастом. Малой лучше видит. Васька, показав куда глядеть, усомнился: боялся принять ворон за благородных птиц. Но Афанас, с трудом различая чёрные точки, узнавал в них косачей по непонятным приметам. Видно, силуэт косача, энергично вытянувшего голову и развесившего косицы хвоста, и за версту не спутаешь с лениво расплывшимися контурами вороны. Да и не собираются они стаями в лесу и по кустарникам, они больше тянутся к панскому парку, куда редко залетает ястреб, пасущийся возле тетеревов.
Васька дёрнул вожжами, и Чалый рысью тронулся по укатанной полевой дорожке. Афанас рассчитал всё правильно. Они потеряли из виду птиц, въехали в высокий березняк, свернули на малозаметную тропинку и впереди в синеватой дымке голых берёзовых ветвей увидели тетеревов. Сидели боком к ним — нужно было обогнуть птиц и проехать у них перед глазами, не приближаясь напрямик.
Афанас, не сводя глаз с тёмных пятен, только командовал — правее или левее ехать. Васька сам выбирал, как объехать каждое дерево. В редком березняке всё же попадалось много молодых ёлок, рябин, кустов орешника. Иногда конец оглобли чуть не натыкался на ствол, но всякий раз даже не касался его.
Похоже, после долгой ночи тетерева сидели понуро, не собираясь подниматься из-за всякой телеги внизу. Афанас приказал ехать медленнее и, наконец, остановиться. Васька молча натянул вожжи...
Через секунду-другую грохнул выстрел. Даже привычный Чалый слегка вздрогнул, а тетерева только головами поводили, поворачиваясь на шум веток, о которые ударялся падающий сородич. Васька слышал, как батька ворочается, клацает затвором, перезаряжая берданку. Опять у него зазвенело в ухе от очередного выстрела. Теперь тетерева затревожились и вдруг сорвались разом, словно по команде.
Третий раз Афанас выстрелить не успел. Стрелял он сидя, положив берданку на сучок крепенькой палки, нижний конец которой в виде рогульки упирался в оградку телеги. Эту сошку он приспособил давно, отыскав в лесу подходящий дубок. Мог он выстрелить по сидящим птицам и с руки, даже влёт попадал хорошо, но поздней осенью старался хорошенько выцелить крепкую на рану птицу. Потому и взял двоих косачей чисто. Васька мигом нашёл их на побуревшей листве среди увядших лесных трав.
Покружили ещё по березняку, выехали на невысокую Сивую гору, с которой далеко не увидишь. Тетеревов не нашли. Решили ехать к Слободке, от неё на Горовское, чтобы уже с этого высокого места снова осмотреть все Мелешки.
Выехали из леса и наткнулись на птиц. Они сидели на старой берёзе, приткнувшейся к ровной опушке из молодого олешника. Подъехать по невспаханному пастбищу, по которому так мягко и тихо катится телега, было проще простого. Правда, Афанас сразу определил, что на этот раз тетерева остановились ненадолго. Они что-то высматривали и даже прохаживались по гнувшимися под их тяжестью веткам.
Васька, утонувший в огромном тулупе, свесив вперед на поперечную доску ноги, почти не виден был из-за коня. И Афанас прилёг на мешок, стараясь быть пониже.
Ехали они медленно, казалось, целый час. Афанас даже достал коротенькую трубочку, сделанную когда-то из вишневого корня, и закурил, пыхнув спичкой. Подумалось ему, что зоркие птицы совсем успокоятся, увидев такой мирный воз, где возница мал, а другой человек покуривает, подремывает...
И вправду, пахучий табачный дымок успокоил его. Но не птиц. Они по одной стали взлетать. Стрелять ему пришлось навскидку. Косач, в которого он целился, пролетел как ни в чём не бывало добрую сотню шагов вдоль опушки, потом отстал от остальных и снизился в кусты. Васька хлопнул вожжами, подгоняя Чалого.
Думали, ни за что не найдут раненную птицу в густом хмызняке, который всё-таки здорово просвечивался без листьев, да трепыхнулся тетерев, выдал себя. Нет, чтобы сразу шевелился, а то после того, как они обыскались вокруг.
Дальше поехали, петляя между перелесками и кустами, в сторону Кадинского, а там хоть и до Жарцов. Афанас теперь сидел повыше, на мешке, поглядывая по сторонам. Здесь стали попадаться тетерева по-одиночке, парами. Эти подпускали ближе — первого Афанас сбил шагов с двадцати и кучный заряд сильно повредил птицу. А по следующей тетёрке он неожиданно промазал, хоть и стрелял не спеша, с сошки. От удивления он долго провожал глазами просто обязанную упасть птицу, а затем щупал ружьё и гильзу, не понимая, почему они подвели его. Бил ведь первым номером. Совсем бы расстроился, но скоро удачно подъехали к одинокому косачу, упавшему как сноп после выстрела.
И про обед бы забыли, да тетерева перестали встречаться.
Когда переезжали ручей, Чалый потянулся к воде. И они попили чистой текучей воды. Попили и переглянулись. Не помешало бы перекусить. Невидимое за облаками солнце, видно, прошло уже половину своего дневного пути. Не хотелось бы терять много времени, да, похоже, тетерева кормились. На жнивье их в такую пору собиралось, что ворон за пахарем. Но на поле к ним не подобраться и застрелить птицу, когда из стерни видна одна поднятая голова, не всегда удаётся.
Остановились на опушке начинающегося бора рядом с моховым болотцем. Распрягли Чалого, и тот уткнулся в телегу с сеном. Афанас рассмотрел разбитого дробью тетерева. Такого не то что продать, домой везти не к лицу.
«Зажарим на углях, попируем, как паны», — решил неожиданно и стал щипать тетерева. — К тому ж, и сала не так много у нас».
Васька быстро собрал сушняка. Спичку не спросил, с важным видом достал кремень, кресало, выбил сноп искр и, морщась от появляющегося дымка, стал раздувать трут. Через минуту огонёк затрещал в сосновых сучьях — сразу повеселело после нескольких часов на сыром холодном ветре. Его, правда, тут, в затиши, не чувствовалось.
— Сам за костром пригляжу, — сказал Афанас сыну, — а ты сбегай на болото собери жменьку журавин и с ядловца трошки ягод сорви.
Тетерева он опалил на костре, помыл в ручье, засыпал внутрь клюкву, принесённые Васькой и раздавленные черенком ножа чёрные ягоды можжевельника. Соль в его кошеле была. И рану, и разрез на тушке стянул палочками с сучком, хитро закрепляя их клинышками. Насадил на ореховую палку с рогулькой, и аккуратная тушка зашипела над углями, распространяя такой запах, что слюнки потекли.
Поели сала с хлебом, а на заедок — вволю горячего мяса, отдающего смолкой и кисловатого там, где попал на него клюквенный сок. Аксинья утром закутала в сено глиняную баклажку с кислым молоком — так что и запить было чем, не пришлось идти к ручью.
Хоть по-прежнему облака нависали над землей, в полдень стало светлее, чем с утра. Видно хорошо, а тетеревов нигде нет. Объезжая очередной перелесок, подняли русака. Поднялся он заранее и побежал не спеша, не подозревая, что на возу охотник сидит.
Потом пролетел тетерев. Афанас провожал его глазами и успел увидеть, как за кустами почему-то шарахнулась птица в сторону и исчезла из виду. Он насторожился. Постояли немного и стали править в ту сторону...
Так и знал он, что не просто испугался летящий тетерев, потому и был готов к выстрелу. Успел ударить по ястребу-тетеревятнику на взлёте. Тот и не трепыхался почти. Достался им и тетерев, которого хищник уже начал ощипывать. Жадность его и погубила, иначе не подпустил бы людей и на возу.
Васька радовался, что «гад не будет курей красть», а довольный Афанас бережно оправил пёстрые крылья и уложил добычу в телегу. Сказал сыну, что есть в уезде пан, у него чучелами весь дом уставлен — купит ястреба, если сохранят они его целым.
Из-за жадности до добычи и они пострадали. Увидели одинокого косача за канавой. Васька побоялся переезжать. Афанас слез с телеги, перескочил старую, затянувшуюся илом, заросшую осокой канаву и махнул сыну ехать.
«Пойдёт Чалый, — решил уверенно, — тут не топко».
И Чалый «пошёл»... Посмотрел под ноги, понюхал, на секунду примерился и так перескочил канаву, что тележка, кувыркаясь во все стороны, перелетела следом, а бедный Васька чуть не вывалился из неё. Оба услышали деревянный хруст...
Афанас стал осматривать любимую телегу. На железном ходу — значит, ось не сломалась. Шесть трёхпудовых мешков с хлебом он возил на базар за десяток вёрст по страшной дороге, не боясь поломки. Нагружал бы и больше, да нужды не было. Государеву подать сдавал в казённые магазины, которые в полверсте были от его усадьбы. А в городе продавал он в основном не зерно, а всякие мелочи, в том числе и ружьём, вентерем добытые.
Сразу надо было догадаться, что надломилась оглобля. Это не беда. Поехали скрадывать ждущего их тетерева. Не зря тот ждал — скоро лежал рядом с остальными на остатках сена.
Надломленная оглобля долго не выдержала, на одном из поворотов сломалась окончательно. Васька испуганно уставился на отца. Уже чувствовались надвигающиеся сумерки, а они были верстах в восьми от дома, в глухих перелесках, которые переходили в большой лес, тянущийся кто знает куда.
Афанас только усмехнулся. Без топора он не ездил — скоро притащил из кустов толстый березовый хлыст. Старую оглоблю разрубил, расколол, высвободил крепёжный крюк и волнистую железяку для «отосы». Комель берёзки закинул в телегу, более тонкую срединную часть слегка обтесал как надо и оснастил железными деталями. Васька давно повеселел, крутился рядом, помогал, запоминал.
Пока Афанас запрягал, сын освободил мешки от соломы, всё сложил аккуратно и сверху разместил битых птиц, чтобы холодным ветерком обдувало. Себе на передке устроил из соломы и кожуха целое гнездо.
Оглядываясь в последний раз, чтобы ничего не забыть, Афанас замер. Вытянул голову из кожуха и Васька. И Чалый быстро повёл ушами...
Где-то далеко, за сизым олешником, всё больше тающем в сумерках и усиливающейся мороси, казалось, бесконечно тянулся унылый глухой звук, от которого у Васьки мороз по коже побежал...
Он, никогда раньше не слышавший волчий вой, сразу узнал его. Чалый уже нетерпеливо перебирал копытами, хотя, как считал батька, волков он особо и не боялся. А Афанас никак не мог разобрать, кто из взрослых воет, скорее всего, волчица, зовёт прибылых.
— Не бойся — далеко, и не до нас им, — успокоил он сына.
Чалый ходко бежал по дорожке. Тележка подскакивала на колдобинах и древесных корнях. Моросил дождь. Афанас углом надел порожний мешок на голову сына, второй накинул на себя. Удобней умостился на соломе.
«Эк разобрало их сегодня... выскочили бы к коню, под картечь... Ничего, выпадет снег, попробую с поросёнком поездить», — вспоминая волчий вой, думал умиротворённо Афанас.
Васька сначала пристально всматривался в дорогу, опасаясь увидеть там огоньки волчьих глаз, а потом успокоился, согрелся в своём уютном гнезде и только изредка потряхивал вожжами, давая знать коню, что им управляют, а не сам он торопится по знакомой дороге к стойлу.
За козлом
На Федота-овсяника, когда до начала лета по календарю оставалось две недели, Афанас отсеялся. Верный отцовским наказам, он загодя лёгким плужком поднял небольшую нивку, самую крайнюю к приречному лугу, а с утра босиком прошагал её взад-вперёд с севалкой, раскидывая через растопыренные пальцы лёгкие, шелестящие семена овса. Накануне почти весь день шёл дождь, клубились тучи, изредка вслед за молнией раздавался сухой резкий треск. Сегодня в низком месте, рядом с заливным лугом, земля мягко расползалась под ногами.
«Будет князь, раз кидаю овес в грязь», — повторял довольный Афанас старинную примету. Старший сын Васька остался боронить, а Афанас пошёл к хутору. Как всегда после окончания большой работы он другими глазами глядел на мир...
Всё зеленело кругом, но он видел, как ещё слабы майские травы, да и листва на приречном олешнике не загустела по-настоящему. А на ясене возле его клети только появились куцые метёлки будущих листьев. Отстроившись, он в разных местах вокруг хутора натыкал саженцев, и все прижились, только дубок чего-то засох. Афанас глянул в сторону деревни на большой дуб возле Федосовой хаты. Тот уже сильно закурчавился тёмной зеленью.
«Вот деды говорят: пустит дуб перед ясенем лист — к сухому лету, а он всегда опережает», — подумал Афанас. Он всегда приглядывался к деревьям и травам, особенно к тем, по которым примечали поры года и ожидаемую погоду. Те, которые годились для хозяйства, он тем более знал.
Его Аксинье не надо было догадываться, что затеял её хозяин в конце длинного дня. Раз выдались более или менее свободные дни — пойдёт завтра в лес. Не пропустит золотое для него времечко. Потому и начал шарить по хате, собираясь. И бороду не бреет который день.
Не в пример остальным мужикам, Афанас брился часто. С армейской службы появилась привычка. Но в лес с неких пор стал ходить небритым. Раз шёл по лесу, как обычно, поглядывая зорко кругом, и ясно бросилось в глаза вдалеке между стволов светлое бритое лицо урядника. Бочком-бочком, не меняя резко шага, подвинулся он в сторону и из-за толстой сосны пригляделся внимательней. Урядник на лесной дороге распекал Якимку — мужика хитрого, пронырливого, заросшего широкой бородой и лохматого.
Его он потому не сразу приметил, что на фоне ельника тот в серо-буром армяке и таких же волосах казался древесным стволом.
«Так и моё бритое рыло светится за версту, — подумал тогда Афанас. — Неприметного Якимку выглядел урядник — меня, бритого, и подавно узрит».
И перестал бриться перед выходом в лес, досадуя, что его извечный конкурент раньше догадался стать более незаметным. В округе они вдвоём постоянно промышляли охотой в помещичьем лесу, таясь от объездчиков. А сегодня на нём особенно кстати была недельная щетина: комарам, озверевшим в тёплые и мокрые последние дни весны, не так-то просто было сквозь неё пробиться.
Армяк из грубого домодельного сукна был у него особый — специально для леса. Цвета древесной коры он был с самого начала, а после долгой носки так и вообще не отличишь от дерева, чему и многочисленные швы да латки способствовали. Дыр же терпеть не мог Афанас. Любил, чтоб удобно было идти, а дыркой непременно в лесу за сук зацепишься — дальше порвёшь с треском, да и задержка непредвиденная. Потому, иной раз и жене не говоря, крепко зашивал самую малую прореху суровой вощёной ниткой. В клети хранил его, как и остальную верхнюю одежку для леса, чтобы жилого духа не набиралась. Только рубаху, хоть и старенькую, выцветшую до серости осиного гнезда, но всегда стиранную и катанную, жена доставала из сундука.
Собственно, собираться ему было нечего. Подпояшется завтра, как говорится, да и пошёл. Только из берестяного кошеля с широкой кожаной лямкой вытряхнул мусор, оглядел.
Поднялся он, когда только-только будто молоком подбелили тёмное небо в самой холодной стороне, откуда зимой в трескучие морозы слабо тянет такой колючий ветер, что мигом вышибет слезу из глаз. Аксинья на загнетке уже разогревала ему вчерашние щи из щавеля...
Оделся он быстро, а потом долго заматывал онучи, внимательно пробовал, хорошо ли сел на ногу лапоть, и тщательно обкручивал икры тонкими оборами. Подпоясался мочальной, плотно сплетённой верёвкой. В кошель Аксинья положила завёрнутую в холстинку краюху хлеба, зелёных луковых стрелок, кусочек уже начавшего желтеть сала в отдельной тряпице. Он добавил коротенький нож с простенькой деревянной рукояткой и берестяную коробочку с топлёным кабаньим жиром. Подумал и достал в сенях из-под крыши перепутанный клок льняной кудели.
Светало быстро. По кладке из двух тонких лозин он перешёл ручей чуть не под окнами хаты и начал сбивать росу с травы, наклонившейся над узенькой, на одного человека, тропинкой. По лугу, где будешь косить, шире не ходили. Ноги почувствовали ледяной холод воды, сразу просочившейся через лапти и онучи, но от ходьбы быстро согрелись и в мокроте.
Соловьи «цокали», «волокли» и «ахали» со всех сторон по кустам вдоль ручья и речки. В небольшом отдельном бору на горе за рекой кукушка надолго заладила считать...
Речку, уже густо покрывшуюся лопухами, он перешёл по длинному окоренному бревну. На том берегу сразу начался лозняк, загущенный уже высоко поднявшейся крапивой. Тут тропинка была шире, но всё равно с кустов на плечи и его войлочную круглую шапку с подобием полей понизу посыпались крупные капли. Правда, с шерсти они скатывались, и армяк почти не промок.
До большака, который ему надо было пересечь, Афанас шёл быстро. Подходил он всегда к нему на повороте, где дорога недалеко просматривалась в обе стороны. И теперь он остановился, прислушался, не тарахтит ли телега, не стучат ли копыта коня. Пеших он опасался меньше, но и с этими встречаться не хотел. Поп пешком не пойдёт, а вот баба, да ещё с пустой торбой, может плестись потихоньку. Столкнёшься с такой — удачи не видать. Да и разнесёт по всему свету, что Афанас «затемно пробирался и нёс много, а чего — никто не ведает»...
Потому быстро перескочил он неширокий колдобистый тракт.
К своей осине в два обхвата он подходил, опять прислушиваясь и оглядываясь. Тут его никто не должен был выследить. Правда, и стояло старое дерево удачно, в низинке, в зарослях, в буреломе, где ни гриба, ни ягоды не найдёшь. И на этот раз не приметил он, чтоб кто мял тут крапиву и ломал обвешанные пышным лишайником сучья давно поваленной елки. Сам тоже постарался пройти, ничего не потревожив. Из-под ёлки достал крепкую дубовую палку с крюком на конце, зацепился им за нижний сук осины и вскарабкался по стволу до него. Получилось легко, потому что ставил ноги в слабо заметные затянувшиеся выбоины, которые когда-то сделал топором.
Сучья у старой осины были подходящие — он уселся на один, ещё и ноги поставил на другой. Повернул сучок-щеколду и вынул кусок горбыля с корой, закрывавший дупло. Крышка повисла на веревочке, уходящей внутрь. Он засунул руку, нащупал широкий приклад и вытянул свою шомполку, завёрнутую в кусок провощённой холстины. Пошарил рукой и достал кожаную, перевязанную в двух местах трубочку с пулями, небольшой коровий рог с крышечкой, топорик, тонкую верёвку...
Поодаль от дуплистой осины он уселся на пеньке в сухом ельнике и стал заряжать свою древнюю фузею с кремневым замком. Она досталась ему еще от деда, весила без малого треть пуда, давно заржавела, но свинцовой пулей била хорошо на добрых шестьдесят, а то и восемьдесят шагов. Правда, к дереву перед выстрелом он прислонял её всегда, а когда и на сошки ставил.
Он первым делом нашёл в кожаной трубке кусочек кремня и заменил им старый. Прогнал шомпол с просаленной кабаньим жиром куделью, потом засыпал мерку пороха из рога и долго прибивал пыж — свёрнутый комок всё той же льняной кудели. Пулю тоже многими несильными ударами загнал в ствол.
Шёл теперь он почему-то увереннее. То ли начавшийся огромный лес придавал ему бодрости, то ли заряженная винтовка, хотя на оборону ею он не рассчитывал. Всегда думал про объездчика: «В лесу верхом он меня не догонит, а пешью и подавно».
Уже сильно посветлело. Облачность скрывала солнце, но по всем приметам, оно уже поднялось.
«Осина залопотала — солнце встало», — подумал Афанас. Он понимал, что косули, кормившиеся на озимых, уже двинулись в лес, но это его устраивало. На опушке стрелять — далеко слышно. Лучше бахнуть в лесу, да днём, в ветерок: и за сто шагов не поймёшь, что где загремело. А он знал, где ему искать коз, идущих отдыхать.
Давно приметил он густой молодой ельник на сухом далеко вытянутом пригорке, окружённом болотистым лесом. Росли в нём высокие берёзы, сосны, но в дождливый год между деревьями стояла вода. И сейчас она была, а комары взвились такой тучей, что даже привычный и сегодня бородатый Афанас стал махать руками, чего делать не любил. Лишнее движение выдаёт тебя что зверю, что другому человеку.
На пригорке комаров стало заметно меньше, и Афанас пошёл уже крадущимся охотничьим шагом. Лапти только слабо шелестели по почти голой, укрытой иглицей земле. Он часто останавливался, приседал, чтобы снизу рассмотреть отдельные густые куртинки молодых ёлок — чуть выше все скрывали многочисленные еловые лапки. Попадались здесь и небольшие берёзки...
Он остановился возле них, слегка потряс, присел, затаился. Прошёл дальше, опять потряс берёзку, без движения просидел минут пять, но снова ничего не приметил подозрительного. Попробовал определить ветер. Высыпал щепотку древесной трухи из кармана армяка, но она полетела по кругу: ветерок закручивался между деревьями.
Так он повторил не раз. Несколько раз утробно глухо «вяркнул», подражая голосу встревоженного козла...
И показалось наконец, что отозвался один...
Теперь он не сходил с места. Присел, прислонившись к старому высокому пню ели, сломанной когда-то бурей... Потряс маленькой берёзкой, которая, будто идя впереди своих старших подружек, появилась у самого пня на светлом после падения месте.
«Не выдержишь, придёшь поглядеть, что тут за он оказался», — думал он про любопытного козла, который должен был приблизиться туда, где появился конкурент на территорию. Правда, до гона было ещё далеко — козлы не всегда отзывались на такой шум, больше молодые, неопытные.
И всё же скоро различил он в самом лёгком шорохе леса шажки... Как ни осторожно ставил свои острые копытца козёл, они явственно тукали по слежавшейся лесной подстилке. Трудно только было точно определить направление, откуда раздавались звуки. Да и берёзки мешали далеко видеть...
Всматривался он, вслушивался, готовый медленно поднять свою шомполку, а сам только глазами поводил, боясь и голову повернуть. Да пришлось. Сбоку громко для его напрягшегося слуха зашуршали старые листья...
Невольно кинул туда взгляд и сам не понял, то ли вздрогнул и шевельнулся, то ли в голос крякнул от какой-то неприятной брезгливости. Совсем рядом, выгнувшись волной, лежала тёмная толстая змея...
И тотчас впереди словно от внезапного ветра шумнули берёзки, и мягко, но отчётливо послышался ритмичный стук копытцев убегающего козла. Он и увидел его, мелькнувшего красноватой шкурой в серой зелени.
Теперь он смело выругался и сам на пару шагов отскочил от неприятного соседства со змеей. Хотел прибить ползучую тварь, но палки под рукой не было. А та, тоже потревоженная, из застывшей волны превратилась в волну бегущую и тут же растворилась в траве, пробивавшейся через старый хворост.
Такого с ним ещё не случалось. Долго плевался он, проклиная всех ползучих гадов...
До вечера было далеко. Он закинул шомполку за плечо и пошёл к лесному ручью.
Спустился по крутому склону к текущей воде, к роднику рядом с крупным замшелым валуном. В небольшой серой ямке звёздочкой светлел её центр, где невидимая под кристально чистой водой подземная струйка ни на миг не давала остановиться горстке белого песка — крошечные песчинки низко роились на одном месте. Он из горсти попил вкусной ледяной воды, от которой болью свело зубы.
А через пару минут грелся на солнышке, прислонившись к сосне, и жевал хлеб с салом, жадно прикусывая похрустывающими на зубах перьями лука.
Потом сдвинулся на шершавый сверху, но мягкий мох, подсохший на пригорке, и заснул, натянув на голову армяк от комаров и разной мошкары.
Проснулся, потому что продрог. Солнце опустилось — деревья закрыли его. Пора было идти к полю.
Клин озимой пшеницы здесь врезался в лес на небольшом повышении, а с двух боков не давали ему расшириться низкие места с осинником и лозняком. Как раз посредине его на опушке стояла елка, у которой вместо основного ствола, сломанного когда-то на высоте в два человеческих роста, выпрямились и потянулись вверх сразу два толстых сука. На их изогнутых основаниях, на мелких сучках накопилось сухой иглицы — получилась площадка, удобная и человеку посидеть. Тем более, что Афанас давно уже кое-что подправил, кое-где подложил малозаметную палку. Теперь он кинул сюда ещё охапку еловых лапок и уселся на них, подстелив длинную полу армяка.
Слегка вспотел, пока залезал да устраивался. Это ему не нравилось: потный человек — пахучий, заметный для зверя.
Оставалось окончательно подготовиться к долгому ожиданию. Он вытащил из кошеля заранее нарезанные веточки черёмухи и стал втыкать их в малозаметные дырки на полях своей войлочной узкополой шапки. Натыкал густо — заслонили листья и лицо, и шею. Комары, видно, не столько черемухового резкого запаха боялись, сколько просто пути не могли найти к его тёплой коже. Правда, если который находил, то шлёпнуть его из-за веток не получалось.
До заката оставалось не меньше часа — пора было затаиться. Он втянул руки в рукава армяка, голову опустил поглубже в ворот и застыл...
Трещали со стороны обоих болотцев соловьи. Зяблики повторяли свои короткие песенки с «росчерком» в конце. Насвистывали певчие дрозды. Другие более слабые певцы добавляли голоса в этот несмолкаемый хор.
Он не замечал привычных звуков, но когда «крукнул» ворон, то повел в ту сторону взглядом. Черная птица летела далеко — его не заметила, а то тревожно крикнула бы несколько раз.
Перевел взгляд на поле и насторожился... Козочка паслась на высокой, но ещё не красовавшейся малозаметными цветками ржи. Всегда они появляются незаметно. Острыми глазами он сразу увидел, что рожек нет, но все же долго всматривался, чтобы по ошибке не пропустить козла. Косуля щипала траву и раз за разом тревожно вскидывала голову.
Он пристально глядел на козочку и сразу догадался, что подсказывает она ему. Уставилась как будто спокойно в сторону леса, почти на его елку. Скосил он глаза... Так и есть, чуть ли не под ним стоял козёл с толстыми от бархатистой шкурки рожками и глядел в поле. До него, казалось, дотронулся бы, но навести шомполку, а значит пошевелиться, он не мог. И всё же стал медленно-медленно поворачиваться, понимая, что козёл сейчас пойдёт дальше, и его путь пересечёт направление его ствола...
Так и вышло. Козёл быстро пошёл на поле. Он, опасаясь стрелять в движущегося зверя, коротко и резко свистнул. Козёл мгновенно замер, не понимая откуда донёсся страшный для него звук. Стрелять надо было сразу...
Гром выстрела, клуб белого дыма — казалось, весь мир вздрогнул и замер от неожиданности и удивления. Афанас тоже всегда замирал, но на самый краткий миг. Понимал, что над ухом страшен выстрел, а в деревне, за кустами, за пригорком, он послышится слабо — никто не обратит внимание. А будь там объездчик, не скоро доскачет сюда.
Но мешкать нельзя было ни минуты. Он вместе с выстрелом нутром почувствовал или услышал чавкающий звук попадания пули и, не вглядываясь сквозь остатки дыма, уже бежал к козлу, который лёжа на боку мелко сучил ногами...
Не хотелось вымазаться в крови и дать кровяной след, поэтому он повернул тушку раной вниз, подождал, а потом заткнул рану пучком травы.
Через пять минут он уже быстро шёл в темноте ельника, слегка сгибаясь от ноши. На сучья любой ели можно было подвесить тушу и освежевать её, но свет от потухающей зари почти не доходил сюда. Он свернул в сторону и вскоре вышел на моховое болото, редко утыканное приземистыми кривыми сосенками. Здесь было намного светлее. Прямо на мху быстро снял шкуру, выпустил внутренности и, нащупывая ножом суставы, разделил мясо на крупные куски. Всё завязал в шкуру, только голова с рожками не поместилась. По привычке использовать от зверя всё, он не бросил и её — понёс в руке. Приближалось время, когда заря с зарей сходятся. Афанас без проблем дошёл до своей осины, схоронил шомполку и направился к дому.
Когда, упорядочив добычу и перекусив, он вышел во двор, небо в стороне деревни уже сильно побелело. Надрывались соловьи вдоль речки. Недалеко заунывно кричал чибис. Коротко просвистел пролетевший веретенник. Соловей, поселившийся рядом с хутором возле ручья, цокнул и задал такую трель, что заглушил всех остальных майских певцов.
Можно было бы и не ложиться, но после суток напряжения глаза начинали слипаться. Зато было больше пуда мяса. Завтра Аксинья отнесет лучшие куски в уезд, друг Мойша постояльцев держит — ему всегда «баранинка» нужна. Пару фунтов и брату надо выделить.
«Дым густой — котёл пустой, — мысленно передразнил он братца, которого на аркане в лес не затащишь. — Не моя б дичина, так и щи нечем было б тебе заправить. Давится на земле, а толку... Молока детям нет, а двух коров гнилой соломой кормит — чтоб навоз был. Моя одна в пять раз больше молока даёт. Потому что где с болота, где с леса да принесу мешок травы. И не только травы...»
Под приятные мысли об удачном дне он заснул, как только голова коснулась подушки.
Накануне ярмарки
Только начали жать, как зарядили тихие тёплые дожди. «Илья нанёс гнилья», — привычно повторяли на деревне старые люди. Аксинья всё охала поначалу, но Афанас успокаивал её. Не так много у них жита, чтоб паниковать. Он не раз проверил два десятка бабок, которые успели нажать до мокроты. Каждая, аккуратно поставленная, накрытая перевёрнутым распушенным снопом, хранила внутри приятную теплоту уже изрядно подсохших в конце июля колосьев. К тому ж, случались и солнечные дни, которые не пропускала Аксинья, — несжатый клин становился всё меньше.
Зато радовались сыны: пошли грибы, да не лишь бы какие, а лучшие — белые. Афанас первым сходил в Сосонник и принёс пяток молоденьких боровиков. А потом и пошло. Сам он бегал раненько утром за реку, на Грибовую гору, а мальцы и сюда заглядывали поздней, и, видно, ни одного гриба не пропускали на близком Городце.
В хате стало невозможно спать от духоты. Аксинья теперь каждый день топила печь. Когда чуть спадал жар, ставила в неё маленькие козлы с нанизанными на нитки крепенькими грибками. Специальные козлы для сушки смастерил Васька. Из суковатых можжевеловых палочек связал лычками «шалашик», на сучки которого можно было положить и привязать и лучинки, и нитки с грибами. Самые старые большие боровики просто раскладывали на расстеленную на поду соломку. От сытного грибного духа поначалу слюнки текли, когда с воздуха зайдёшь в дом. Потом быстро отъелись и ячневым крупником с грибами и жареными.
Торба, где хранились вязки грибов, предназначенных на продажу, полнела с каждым днём. Васька всё пробовал её на вес. В первое воскресенье после Спаса в Павловичах намечалась ежегодная ярмарка — было что завезти. Афанас предупредил сына:
— Сушёные не повезём: зимой большую цену дадут. А вот свежих — соберём накануне. Так что плети корзину, заодно и её сбудем вместе с грибами.
Повторять Ваське не надо было. Он уже научился делать простые круглые корзины — со своей бегал в лес. Была она немного кривобока, из неокоренных тонких побегов лозняка — на базар не годилась. И он, не откладывая, затеял плести белую, чтоб глаз привлекала.
За три дня до ярмарки Афанас вытащил из-за печки берданку, почистил. Набил все имеющиеся гильзы утиной дробью. Не пробовали они ещё утятинки: всё некогда было из-за грибов и других работ. Да и не любил он слишком рано стрелять тощий молодняк. Летят красиво — молодых от старых не отличишь, а собьёшь — кожа да кости и у тех, и у других. Другое дело — в октябре. Да и в сентябре уже матереет кряква, становится тяжёлой, жирной, в ярком пере.
Уездные охотники после Петрова дня палили иногда вдоль речки, распугали выводки. Потом стало тише. И затаившиеся было стайки крякв опять стали попадаться на глаза. Одна постоянно кормилась в болотце за сотню шагов от его усадьбы, прямо среди заливного луга. Поразмыслив, он решил с неё и начать. Авось через день-другой опять тут соберутся после выстрелов и потерь.
В четверг солнце уже зашло за лес на высоком Городце, и тень достигла хаты, когда он пошёл проверять болотце. Пришлось дать большой крюк, чтобы выйти к нему под прикрытием почти круглого куста лозняка. Тут он шёл крадучись, сгорбившись, старясь не шелестеть травой. Хорошо, подрастающая отава глушила шаги. Из-за куста выполз с заряженной берданкой, медленно приподнял голову. Думалось ему, что прикрытая серой войлочной шапкой, будет походить она издали на бугорок земли, нарытой кротом.
Видеть болотце, плоской ямкой лежащее у края обширного луга, мешала уже поднявшаяся после косьбы крупная осока, которая и выделяла это мокрое место. Зато через минуту он отчётливо услышал знакомый плескающий звук, когда утка собирает и отцеживает в воде корм. Он лежал и размышлял, как же ему поступить. Спугнуть и стрелять влёт один раз не хотелось, а увидеть кормящуюся птицу было мало шансов. Но тут над осокой вдруг поднялась утиная голова, шея, часть туловища... Птица огляделась и заодно потрепыхала крыльями, видно стряхнула с них сор или просто размялась.
«Эге, — подумал он удовлетворённо, — если ты так сделала, так и другая поднимется...»
Он достал другой патрон, зажал его в зубах и приготовился стрелять. Пожалел, что заранее сунул в рот неудобный твёрдый предмет: ждать пришлось долго. Наконец, как и раньше, утка приподнялась над травой, и он, не мешкая, выстрелил в трепещущуюся на одном месте пёструю цель. Тут же передёрнул затвор, успев за секундную паузу вставить патрон, и уже спокойно выцелил крайнюю из взлетевших уток. Краем глаза заметил, куда упала гильза, но кинулся бежать вперед, где шевельнулась трава на месте свалившейся птицы. Мог и не спешить: кряква лежала на примятой отаве, раскинув крылья. И первую он нашёл, пройдя по воде к середине болотца. А вот гильзу в невысокой, но густой травке пришлось поискать...
Начало ему понравилось. Можно было собираться идти завтра всерьёз.
Вышел он в темноте и всё дивился, что долго не светает. Оказалось, после вчерашнего сухого дня небо снова заволокло низкими тучами, и вскоре начал сеяться мелкий дождь, совсем, как осенью. Он дошёл до Веретейки и там спрятался под мокрой ольхой, услышав свист утиных крыльев. По пролетевшей в стороне стайке понял, что уже можно видеть отдельную птицу. Тут с двух сторон реки было топко, кое-где даже не косили — утки любили прилетать сюда. Стоило подождать.
И они скоро налетели. Он вскинул берданку заранее, закрыл мушкой переднюю птицу и тут же нажал на спуск. Кряква упала ему прямо под ноги, но побежала, попробовала зашиться в траву. Он схватил её раньше.
«Эх! — выдохнул он до воль но, но, стараясь и себе не показывать хорошее настроение, подумал: — Надо два раза стрелять, на подлёте и по улетающим».
И, как и вчера, сжал запасной патрон зубами, стал ждать.
На этот раз налетели только две. Стараясь выиграть побольше времени, он выстрелил чуть раньше времени и промазал. Не спуская глаз с птиц, перезарядился, а они тем временем круто завалились на крыло и ушли на разворот от страшной вспышки и раздувающегося дымового шара. Запоздалым бесполезным выстрелом отсалютовал им вслед.
Он сплюнул с досады и чтобы избавиться от металлического привкуса во рту. Явно не получалось удачно стрелять два раза по летящим быстрокрылым уткам: каких-то пару секунд не хватало. Так что нечего было зря жечь порох.
Через минуту он чуть ли не из-под неба достал одинокого молодого селезня, и настроение его улучшилось. Он ощупал его ещё мягковатый широкий клюв и провёл по чёрной голове, на которой уже пробивались зеленоватые «мужские» пёрышки.
Небо всё также оставалось затянутым, но посветлело. Дождик то прекращался, то сыпался сильнее. Утки летать перестали. У его ног лежали две кряквы, и он думал, что с ними делать. Идти он планировал далеко: вниз по течению реки, до Закратунья и дальше. Не таскать же с собой уток, но и домой не возвращаться...
Первым делом он срезал лозинку с сучком и таким нехитрым инструментом вытащил из птиц кишочки. Полой армяка сорвал несколько стеблей крапивы, скрутил кое-как и засунул в образовавшееся на тушке отверстие. Как ни остерегался, обстрекал все пальцы — жжение охладил водой из свежей лужицы, настолько чистой, что и не заметишь её на траве.
Оставалось припрятать уток понадёжнее. Он полез в лозняк, в болото, где скоро под давно промокшими лаптями захлюпало посильнее, чем на мокрой пожне.
«Корьё теперь не дерут, скотину не пасут поблизости — некому сюда лазить, — резонно рассудил он. — Куница тут не окажется, а хорёк на куст не залезет», — продолжал размышлять, привязывая на уровне головы уток. Но тут коротко стрекотнула сзади сорока, видно, уже нашла утиные внутренности. «Тьфу ты, про этих чертей и не подумал...» — выругался он.
Сороки любят шнырять в родном для них лозняке, поэтому он срезал с десяток пышных веток и ими обвязал птиц, чтобы они оказались закрытыми со всех сторон. Вымок в кустах окончательно, но всё равно сегодня ему предстояло ходить мокрым.
Обогнув Веретейку, он прошёл вдоль поймы мимо помещичьей усадьбы, Чёрного могильника, пересёк большак рядом с мостом. Порадовался, что ни с кем не встретился в этом оживлённом месте. Дальше начинались топкие заливные луга, где редко кто появлялся из людей после сенокосной поры. Это тогда тут не одну неделю, проваливаясь по колено в жидкую грязь, сначала косцы валят грубую болотную осоку, после бабы сгребают подсохшее сено и вытаскивают его на сухое место за сотни шагов.
Теперь короткая отава меньше мешала ходьбе, и на её ровном фоне лучше были заметны низинки с водой, где и держались утки. Из первой такой, рядом с полем ячменя, разом поднялись со звонкой дружной трелью два длинноногих, длинноклювых веретенника. Он проводил их взглядом. Уездные охотники без выстрела бы их не оставили, а ему без надобности: сбить их не просто, а сбыть, хоть за двугривенный — тоже. И позже часто спугивал он то шустрых бекасов, улетавших с «обиженным» криком; то дупелей, которые поднимались молча в местах более сухих; и даже дергача, которого не просто поднять в воздух без собаки. На этого он наткнулся, выйдя из-за куста, и тот взвился над травой, будто продолжал стоять, но не полетел прямо, а сразу же свернул за куст.
По всей этой мелочи он не стрелял. А когда, шумно лопоча крыльями, одна за другой стали подниматься кряквы, он сначала вздрогнул, сорвал с плеча ружьё, а потом, хорошо прицелившись, удачно ударил в угон по последней птице, и не стал дергаться, перезаряжая для второго выстрела, хотя поднялись ещё две.
Не совсем нравилось ему «вытаптывать» уток, да ещё в таких с трудом проходимых местах, где на каждом шагу можно было провалиться по колено и по пояс, но теперь по-другому их не найдёшь. Вроде и неплохо стрелял, а всё равно в этих гиблых местах с избытком некошеной осоки, рогоза, тростника и лозняка, двух или трех упавших уток он не нашёл. Подранок в такой «чижме» легко прятался от человека. Пожалел он, что после утраченной зимой Найды не обзавёлся пока лаечкой — помогла бы сильно.
Когда на поясе уже болталось семь уток, он задумался о времени, о еде. Дождь перестал, но небо оставалось хмурым, тяжёлым, в южной стороне без единого проблеска, по которому можно было определить положение солнца. Он выбрался на сухой взмежек возле нивы с несжатым ещё житом, скинул тяжело обвисший на бёдрах ремешок с добычей и сел рядом. Среди крякв попалась и одна серая утка, чуть меньше по величине, с коричневыми крыльями и белым зеркальцем.
«Эту в котел», — подумал он, расправляя перья на тушках. По вкусу серая утка ничем не хуже кряквы, но когда покупатели на базаре замечают, что она отличается от остальных, то считают её выродком и подозрительно косятся на весь товар.
Он достал из-за пазухи хлеб и два огурца, стал не торопясь есть, только теперь замечая, что весь мокрый, а ниже пояса ещё и заляпан болотной грязью. Огурцы перебили жажду. В другой раз и из речки бы напился, но после теперешних дождей вода в ней была мутной.
После недолгого отдыха не захотелось идти дальше, видно, силы подсказывали, что солнце уже клонилось к закату. По пути он два раза переходил вброд речку, но на том берегу для уток было меньше укромных мест — решил возвращаться совсем другим путем, через Мелешки. По расстоянию почти то же самое, зато там он заглянет на две сажалки и на небольшое Медвежье болото, где утки будут обязательно, да и идти надо по дорожке-линейке, разделяющей два поля. Кроме того, обойдёт стороной перекрёсток возле моста, где под вечер обязательно встретишься с кем-нибудь. Не любил он на зависть другим да на молву лишний раз показываться с добычей.
«А за подвешенными утками Васька сбегает, он смышлёный — поймёт, как их найти», — решил он окончательно возвращаться другой дорогой.
Первая копаная сажалка со всех сторон обросла кустами, тут даже росли невысокие вязы — редкие в их местности деревья. И правда, кряквы поднялись с воды и вынуждены были лететь в единственный прогал между ветками — стрелял он без помех. Ещё одну утку закрепил на поясе.
А Медвежье болото — небольшая низина, постоянно наполненная водой, — густо заросло рогозом и лозняком. Отдельные ольхи окружали его по краям. Утки плескались там, но никак не хотели взлетать, хоть он и камень в них бросил. Да и вряд ли он смог бы выстрелить по поднявшимся. Нет, сюда нужно было приходить на зорьке и ждать перелёта. Хотя уже начало проясняться, и он определил время по опустившемуся солнцу, ждать сумерек не хотелось.
К Авгиньиной сажалке, открытой со всех сторон, он подошёл, готовый выстрелить в любой миг, но тут было пусто. Он свернул с линейки и двинулся прямо к дому. Прошёл порядочно, когда услышал сзади грустно-протяжный свист и сразу узнал кроншнепа. Кривоносым называл он эту большую птицу, обычную весной и редкую позднее. Пара их, пролетая высоко, явно собиралась садиться у крошечного пятна воды, которое привлекало их тем, что находилось среди голого парового поля.
Не хотелось упускать шанс заиметь редкую добычу. Он скинул ремень с утками и пошёл назад по большому кругу. С южной стороны сажалки рос единственный кустик лозняка, под прикрытием которого только и можно было подобраться к зорким птицам, привыкшим далеко глядеть на просторе.
Хватило ему трудов, пока он приблизился к воде на выстрел. Последний участок не менее пятидесяти шагов с трудом осилил ползком.
«За утками бы не пополз, — думал он, — это для Васьки, ему бы в радость такие приключения».
Кроншнепы стояли в воде у самого берега, видно, напились и отдыхали. Когда он отполз в сторону, чтобы кустик не закрывал их, они оказались чуть ли не на одной линии — выстрел накрыл обоих.
«Не намного меньше кряквы», — радостно думал он, в который раз прикидывая на руке вес кривоносых куликов.
День заканчивался на редкость удачно.
«Подарю Христофору Станиславовичу, — тут же решил Афанас, — небось будет на ярмарке». Помещик слыл в уезде заядлым охотником и любителем поесть. Втайне Афанас надеялся разжиться у него щенком хорошей гончей.
До ярмарки оставался день, за который много чего нужно было успеть сделать.
