ЯНКОВСКИЙ Константин Дмитриевич
Дверь упорно не хотела открываться. Как будто кто-то держал её изнутри.
После многокилометрового похода по тайге по глубокому снегу на лыжах так хотелось отдохнуть, поспать, попить чаю в этой маленькой таёжной избушке.
И вот изволь, кто-то или что-то не пускает. Вспомнился давно слышанный рассказ о том, как медведь вместо берлоги облюбовал охотничью избушку, решив переспать в ней длинную сибирскую зиму.
Подумалось и о том, что, может быть, старый охотник, поселившийся в этой избушке с осени, почувствовал себя плохо и, не успев выйти на свежий воздух, упал около двери и своим телом прижал её.
Но что бы ни было, а дверь отворить я не мог. Раздумывать долго было некогда. Я изрядно вспотел, и теперь меня начал пробирать крепкий морозец. Сделав безуспешную попытку рассмотреть что-либо через маленькое оконце-бойницу, решил уже изо всех сил навалиться на дверь, а если и на этот раз она не поддастся моим усилиям, тогда взять топор, с которым в таёжных походах никогда не расстаюсь.
Дверь чуточку приоткрылась. Прислушался. Тихо. Ещё раз нажал ― и дверь отворилась ровно настолько, чтобы я мог боком пролезть в избушку. Там было темно. Не сходя с места, чиркнул спичку. При слабом свете успел только разглядеть кучу чего-то лежащего у самой двери, на полу. Но это не было ни медведем, ни человеком.
Я шагнул. Под ногами что-то зашуршало. Обойдя кучу, добрался до нар. Хотел сесть и не мог. На нарах тоже лежало что-то.
Тогда я опять зажёг спичку, вторую, третью. Сено, самое настоящее таёжное сено было на полу и на нарах. Всё стало понятным. Это сено накосили и принесли сюда не обычные косцы, а маленькие таёжные зверьки ― пищухи, или, как их ещё называют, сеноставки.
Безобидные зверьки в серовато-охристой шубке, с большими полукруглыми ушками, затратили так много труда, заготовляя его.
Срезанную острыми резцами траву они раскладывали на камни, уступы скал, сухие колодцы. Работали весело, дружно, с мелодичными пересвистами. Трава подсыхала медленно. Зверьки старательно переворачивали её ― ворошили. И не раз, когда часть сена готова была к уборке, раздавался предостерегающий, тревожный свист. Он слышался с разных мест. Тревога! Приближается дождь. И тогда поднималась суматоха, но в сплошной авральной работе зверьки не мешали друг другу.
Схватив в рот пучки не просохшей и уже сухой травы, они стремительно бежали под камни, в глубокие расщелины скал, бежали туда, где можно было бы сохранить от дождя свой труд.
Ни на один листочек, ни на одну травинку не упала капля дождя. Уплывала туча, напоив землю, умыв тайгу. Под горячей лаской солнца обсыхали камни, скалы, колодины. И вновь раздавался мелодичный свист, но уже не было в нём тревожных ноток.
Как из-под земли ― а оно так и было ― снова появлялись зверьки. С пучками травы бежали к нагретым солнцем камням и вновь расстилали её для просушки. Несомненно, бывали дни, когда несколько раз приходилось пищухам носить траву то в укрытие, то обратно в «сушилку». А каждый вечер, ещё до росы, зверьки уносили в укрытие непросохшую траву, и каждое утро, если не предвиделось ненастья, надо было вытаскивать, досушивать её.
По мере готовности сена, душистого, зелёного, зверьки перетаскивали его по маленькому пучку в эту почему-то ими облюбованную и, как видно, давно не посещаемую охотниками избушку.
И вот большой запас для целой колонии пищух сделан. Не залили его осенние дожди, не разбросал штормовой ветер, не завалил снег. На всю зимушку запасен корм.
Обычно сеноставки хранят своё сено в глубоких расщелинах скал, в каменных пещерах под большими камнями. Реже хранят в таёжных условиях, в маленьких, искусно сложенных копёшках высотой около полуметра.
Я не обидел этих славных зверьков. Не выбросил из избушки ни одной травинки. Сделав метёлочку, только подмёл в зимовье.
Белая ленточка
Это становилось невыносимым. Ночь не приносила отдыха. Уже с вечера не стало покоя. А он так необходим после напряжённого дня работы в тайге. Что лучше крепкого сна может восстановить силы? А тут не стало сна. До этого просыпался только от того, что в избушке становилось прохладно и надо было подложить в печурку дрова. Бывало, подложишь дровишек, ляжешь на немудрую таёжную постель и моментально уснёшь.
А теперь не успеешь уснуть, как тут же просыпаешься. Вскакиваешь, садишься на нары, но сон неодолимо клонит на мягкую душистую пихтовую лапку. И вновь засыпаешь, а через несколько минут, да какое там минут, секунд, опять просыпаешься. Не успеешь закрыть глаза, как по ногам, рукам, по груди, по лицу начинают бегать, нет, не бегать, а носиться лесные мыши, рыжие полёвки, землеройки и другие, как часто говорят исследователи, «ближе не определённые».
Что их согнало сюда, к этой таёжной избушке, установить не удалось. Может быть, голод, а может быть, это была массовая миграция ― перекочёвка. Вначале, когда их было не так много, я просто не обращал внимания. Это было вполне обычно. И как всегда, остатки еды, крошки я ссыпал в чумашку и выносил на кормовой столик, укреплённый снаружи, у самого окна. Выносил для маленьких пернатых обитателей тайги.
Вскоре стал замечать, что на этом кормовом столике появлялось больше мышиных следов, чем птичьих. Вечером, когда зажигал небольшую лампочку и свет через окно падал на столик, я наблюдал, как по нему сновали мыши и полёвки, проделывали в снегу туннели и дрались из-за крошки и корочек хлеба или за смёрзшийся комок каши. Но зверьков с каждым днём становилось всё больше и больше, и остатков от моего скромного завтрака и ужина им, конечно, не хватало.
Что в избушке делалось днём, не знаю. Днём меня в ней не бывало, но стоило только что-нибудь из съедобного не прибрать, они прибирали так, что не оставалось и следа. Это уже была наглость.
Как назло не было лабаза, и приходилось всячески ухитряться, чтобы как-нибудь сохранить продукты. Но мыши, полёвки и землеройки проявляли изумительные способности, кажется, стали ходить по потолку и прыгали на подвешенные мешочки, котелки, чумашки.
В избушке я обнаружил мышеловки-ловушки Геро. Они остались с того времени, когда проводил учёт мышевидных. Расставил их. Мышеловки работали исправно, но что значили десятки попавших в ловушки в сравнении с той массой, которая осаждала избушку!
При свете лампы они вели себя по-разному. Мыши и полёвки стремительно проносились по освещённым участкам пола и скрывались под нарами, в тёмных углах. Землеройки были очень нахальными и совершенно не боялись ни света, ни меня. Медленно, спокойно, с частыми остановками, они тщательно обследовали каждый дециметр пола и, найдя что-нибудь для себя съедобное, не схватывали воровато найденное, как это делали мыши, и не скрывались в укромное местечко, а тут же начинали закусывать. Они позволяли даже гладить себя, но при этом недовольно вертели головками, а выскользнув из-под пальца, приподнимались на задних лапках и шевелили узким хоботообразным чёрным носиком.
Когда я сажал их на ладонь, землеройки замирали неподвижно. И жалко мне было их, и зло брало. Того и гляди, оголодят меня.
Я уже начинал подумывать о том, что надо выходить из тайги в ближайший населённый пункт, находящийся более чем в сорока километрах от избушки, выходить за... кошкой. «Надо применить биологическую защиту, иначе добра не будет», ― решил я, проснувшись чуть ли не в двадцатый раз, тряся головой и выпутывая из волос землеройку.
Но утро было такое хорошее для работы, что я не пошёл в деревню, а отправился в очередной заход по тайге.
Вернувшись, обнаружил, что мыши проникли в чуман с крупой, основательно подкрепились ею, а оставшуюся есть мне уже было нельзя. Сахарный песок, хранившийся в котелке, постигла та же участь. А что они наделали с солью!
Короче говоря, с этого дня моё и без того простое меню упростилось до предела. Кипятил в воде сухарики и ел «сухарницу», запивая её чаем. Сдобрить «сухарницу» было нечем, так как жиры были уничтожены пришельцами в первые же дни нашествия.
Чай носил с собой в полевой сумке. Говорят, что мышевидные не едят чай, но кто их знает? Проверять экспериментальным путем, что они едят, а что нет, мне уже надоело. Так и не знаю, едят ли они чай. Просто я не дал его им, пил сам крепкий-крепкий.
Через несколько дней я должен был закончить работу и поэтому решил дотерпеть до конца. Но чтобы мыши не оставили меня и без сухарей, стал уносить их из зимовья и недалеко от него подвешивать на дерево. Однако они удивительно быстро обнаружили этот временный склад. Пришлось носить сухари с собой. Хорошо, что их было не так уж много. А в последние дни пребывания в тайге сухарики хранил в сооружённом лабазе, потратив на эту постройку время, которое удалось выкроить в особо ненастный день. Не мог только уберечь одного ― сна и начинал уже дремать на ходу, а это в конце концов к добру бы не привело.
И вот в одну ночь мыши, полёвки, землеройки и другие «ближе не определённые» как будто взбесились. По мне, спящему, с громким писком пронеслось не знаю уж сколько, но очень много всей этой «нечисти». Вскочил с постели. Зажёг лампу. После этого, как бывало и прежде, наступила тишина. На этот раз она была необычно продолжительной. Мыши не обнаруживали своего присутствия. Потом послышался тихий писк и под нарами что-то зашуршало.
«Ну, начинается опять свистопляска», ― с тоской подумал я, так и не найдя причины непродолжительной, но чрезмерной активности мышей. Ответ на этот вопрос пришёл совсем неожиданно.
Вдруг белой ленточкой мелькнул под нары маленький зверёк. Вновь послышался писк, и всё стихло.
Я сидел неподвижно. Вскоре Белая Ленточка, так назвал я этого зверька, выскочила на освещённый участок пола и замерла. Потом приподнялась, как будто для того, чтобы лучше разглядеть меня. Но тут её внимание привлёк слабый шорох, доносившийся из тёмного угла. Один грациозный прыжок ― и Белая Ленточка уже там.
Остаток ночи я первый раз за много суток спал спокойно и крепко. Мой сон охраняла Белая Ленточка. Я даже не вставал подтапливать печурку, боясь потревожить и напугать её. Укрылся поплотнее походной тужуркой, сжался в комок и так проспал до утра.
Уходя в маршрут, я достал из полевой сумки мешочек с чаем и положил его на стол. Доверил Белой Ленточке единственное богатство, оставшееся у меня. Обидно было, что нет у меня ничего такого, что мог бы оставить ей как лакомство.
На обратном пути я подстрелил для неё кукшу. Шёл быстро, хотелось поскорее отдать ей гостинец, и в то же время с тревогой подумалось: «А вдруг ушла?».
Но Белая Ленточка не ушла. Когда отворил двери, она соскочила со стола и скрылась под нарами.
Положил кукшу на пол около двери и тихо сказал: «Белая Ленточка, это я. Не бойся». Но она не вышла из своего укрытия.
Подтопил печурку. Подкрепился «сухарницей». Напился чаю. Потом зажёг лампу. Тихо, непривычно тихо было в избушке. Не слышно ни писка, ни возни.
Увлёкся обработкой полевого материала, но раздавшийся лёгкий шорох заставил настороженно взглянуть в сторону дверей. Белая Ленточка сидела на пороге и теребила мой гостинец. Я стал незаметно наблюдать за нею. Она спокойно продолжала своё дело, изредка приподнимаясь и поглядывая на меня.
Я каждый раз приносил ей что-нибудь вкусное. И мне стало казаться, что она ждёт моего возвращения. Отворяя дверь, всегда заставал её сидящей на столе, но теперь она соскакивала с него не так стремительно, как это было в первое время.
Так прошло несколько дней. Мы подружились. Обычно вечером я, после того как заканчивал хозяйственные дела ― заготовку дров, натаивание из снега воды, приготовление обеда-ужина, садился за стол, а она ― на своём излюбленном месте, на пороге. Когда я говорил с нею тихо, медленно выговаривая слова, Белая Ленточка прислушивалась к незнакомым ей звукам и изредка приподнималась. В эти моменты мне казалось, что она кивает маленькой головкой с блестящими глазами-бусинками.
Если я подходил к двери, Белая Ленточка неохотно покидала порог и скрывалась за чурбаном, на котором стояло ведро с натаянной водой, поглядывая оттуда на меня. Она перестала бояться меня, и я уже подумывал о том, как поймаю её и унесу с собой домой. Пусть проживёт остаток зимы в довольстве и холе, а весной отнесу её обратно в тайгу и выпущу у родных мест. Это всё, чем мог бы я отблагодарить Белую Ленточку.
Два дня осталось мне работать в тайге. Я теперь хорошо высыпался, чувствовал себя бодро, и работа спорилась. Шёл в избушку с гостинцем ― кедровкой, шёл и думал: «Приду, положу пичугу у чурбана и скажу: «Вот и я, моя Белая Ленточка». А она будет сидеть на столе и не спрыгнет с него до тех пор, пока я не подойду к нему. А потом возьмет гостинец, утащит его на порог и станет лакомиться, поглядывая чёрными глазёнками на меня, а что не доест (она удивительно мало ела), унесёт в свой угол, где она сделала «склад», и зароет остатки в таёжное сено, принесённое специально для неё.
Но Белая Ленточка не сидела на столе. Она не появилась и поздно вечером. Не пришла и ночью. А я долго-долго ждал её.
И лежала нетронутой кедровка возле чурбана.
Давно не было мне так грустно и так одиноко, как в тот вечер, в ту ночь и в те два последних дня пребывания в тайге.
Тихо и спокойно было в избушке, но мне так не хватало Белой Ленточки, этого маленького, грациозного зверька в белой шубке, с коротеньким, таким же белым хвостиком, с чёрными блестящими глазками. Не хватало моей избавительницы ― маленькой ласки.
В таёжной глуши
Он стоял, высоко подняв красивую горбоносую голову. Большие уши, слегка наклонённые вперёд, улавливали приближающийся шорох, страшный шорох от многих лап. Это смерть несётся за ним по снегу уже несколько часов. Нельзя было останавливаться ни на минуту, нельзя, но лось чувствовал, что если он хоть немного не утолит голод, то не сможет долго выдержать погоню. Быстро скусывая тоненькие веточки осинок, он ясно слышал приближение большой стаи волков.
Один за другим, как призрачные серые тени, они появлялись на полянке, где у одинокой осинки стоял старый лось.
Высунув языки, опустив длинные острые морды, они жадно хватали снег. На впалых боках, прикрытых взлохмаченной шерстью, выступали рёбра. В вечерних сумерках глаза волков светились желтовато-зеленоватыми огоньками. Громкое, прерывистое дыхание зверей нарушало настороженную тишину зимнего вечера.
Вожак стаи стоял впереди. Вытянув короткую шею, наклонив голову, слегка присев на широко расставленных ногах, весь напружинившись, он исподлобья смотрел на неподвижно стоявшего лося. Их разделяло всего три больших прыжка. Три прыжка... Но как ни быстры будут эти прыжки, громадный, ещё полный сил зверь встретит нападающих смертельным ударом копыт.
Вожак был опытен. На своём веку он не раз водил стаи на этих больших высоконогих зверей, у которых такое сочное, вкусное мясо.
Волк облизнулся, вздохнул и лег, положив голову на вытянутые лапы. Глаза же продолжали напряжённо следить за лосем. Но тот стоял неподвижно, как изваяние. Его большие уши, которые шевелились даже тогда, когда он спал, сейчас были неподвижны. Истощённая до предела волчица продвинулась вперёд и легла бок о бок со старым вожаком. Остальные нетерпеливо топтались на месте, не спуская жадных глаз с громадного куска мяса. Оно было близко, совсем рядом, и так вкусно пахло. Искушение было настолько сильным, что двое из них, забыв о железной выдержке, которой обучали их старые волки, бросились к лосю.
Это не было сигналом к нападению. Это было неожиданностью для всех. Сигнал должен был подать вожак, но молодые волки, коротко и злобно взвыв, прыгнули за первыми. Вскочили и старые. Они знали о том, что произойдёт в следующий момент, но удержать молодых волков уже не могли.
Лось не ударил копытами. Нет. Он только чуть привстал на задних ногах и будто слегка ткнул копытами передних ног нападающих. Два волка с размозжёнными черепами, перевернувшись через голову, остались неподвижно лежать на снегу.
В тот же миг, повернувшись на месте, лось бросился в тайгу, но один из подоспевших волков всё же успел мертвой хваткой вцепиться в него. Лось уже мчался. Сбоку его тащился хищник, не в силах разжать челюсти. После удара о дерево, мимо которого вплотную пронёсся лось, челюсти разжались. Тут только почувствовал лось жгучую боль в левом боку, но это не приостановило бега.
Кровь сочилась из раны. Капли, падая на снег, застывали маленькими комочками. Как будто кто-то рядом с его следом сыпал спелую бруснику.
Лось был стар. Осенью он выдержал бой, жестокий бой с молодым, полным сил лосем. Был момент, когда он почувствовал, что его большой опыт и сила могут не устоять против натиска слепой ярости и молодой силы. Но эта ярость и погубила противника.
Он был очень смелым, этот молодой бык. Он не убежал, как, бывало, делали другие, а бился до конца, до смерти...
И долго топтался старый лось около поверженного на земле. Злобно фыркая, он поднимал для удара окровавленные копыта, но бить уже было некого. Молодой зверь спокойно лежал на зеленовато-белом сочном моховом покрове, подогнув под себя передние и вытянув стройные, сильные задние ноги, откинув голову с большими красивыми рогами. В широко открытых глазах, подёрнутых пеленой смерти, застыло выражение немого упрёка. Такие глаза бывают у маленьких, незаслуженно обиженных детей. Мох, на котором так спокойно лежала голова лося, медленно окрашивался в тёмно-красный цвет.
И понял старый лось в ту осеннюю ночь, что это был его последний бой, но по закону тайги он, победитель, должен ещё и ещё звать на бой других лосей. Роя копытами землю, зверь поднял голову. Глухой, короткий рёв раскатился по распадкам, поймам, сопкам. Но ответа не было. Ещё раз заревел старый бык, и опять никто не ответил ему.
Косясь налившимися кровью глазами на неподвижно лежащего лося, он, пошатываясь, пошёл от места поединка...
Наступила зима. Пришло время сбрасывать грозное оружие ― рога. И почему-то старый лось вернулся в тот бор, где произошла смертельная схватка. Через много дней сбросил и второй, но уже далеко от этого места.
Утром, когда он и две его подруги лакомились молодыми побегами осинок и ивняка, лось услыхал отдалённый шорох снега. Услышали и лоси-коровы. Все трое замерли. Шорох приближался. И поняли они, что по их следам бежала большая стая волков.
Лось-бык вышел навстречу врагам. Какой-то миг стояли неподвижно друг перед другом волки и старый лось. Их было много, он один. Силы были неравны. Опыт жизни подсказывал, что надо делать. Высоко вскидывая ноги, выбрасывая комья снега, лось побежал, уводя за собой волков в противоположную сторону от своих подруг.
...Три волка. Не такой уж плохой завтрак для оставшихся семи живых. Облизывались. Глотали снег. Но терять времени было нельзя. Впереди них бежало много мяса, очень много. Не то что кости да кожа, чем они сейчас подкрепились. Главное ― не давать передышки старому лосю, не давать есть, не давать спать... Так он скоро выбьется из сил и...
Волки бежали крупной рысью, а где снег был глубже, ― большими махами. Трудно было передовому прокладывать путь, и когда он уставал, то отскакивал в сторону. Стая, не прекращая движения, проносилась мимо, а бывший передовой пристраивался сзади, где бежать было несравненно легче. Так, сменяя друг друга, они продвигались вперёд.
Около куртины молодых осин на возобновляющейся гари лось остановился и начал жадно скусывать тоненькие веточки. Лишь бы успеть немного поесть и совсем чуточку полежать, дать отдых старым ногам. Только несколько минут имел в своём распоряжении лось.
...А совсем недавно часами бродил он по тайге, переходя от деревца к деревцу, выбирая самые лакомые вершинки веток. Потом в укромном местечке, в густом пихтаче, примяв своим громадным телом снег, ложился на отдых и лежал, и спал долгие часы.
Когда кончал кормиться он, кончали есть и его подруги. Когда шёл на отдых, они покорно следовали за ним и ложились в снежные постели вблизи него...
Лось грузно опустился на снег. Слабость охватила его. Голова склонилась, и он уснул.
Тяжело дыша, остановился передовой у кромки гари. Грудью раздвигая снег, подошёл вожак и встал рядом. Стоял, слушал. Медленно поднимал и опускал голову, принюхиваясь. Потом тихо пошёл вперёд, но не по следу зверя, а целиной, напрямик, туда, откуда доносился до него запах лося.
Всё тише, всё медленнее шёл вожак. За ним след в след двигалась вся стая. Теперь уже близко. Вот у тех осинок виднеется в снегу тёмная масса. Секундная остановка ― и волки, крадучись, начали охватывать полукругом спящего лося.
Да, лось спал. Но не спали у него уши. Белая пушистая кипень вскинулась над тем местом, где мгновение назад лежал лось. И только лежбище с влажным, подтаявшим снегом, сохранившим запах ускользнувшей добычи, досталось стае таёжных разбойников.
Всю ночь гнали волки старого лося. Гнали упорно, настойчиво, не давая передышки ни на одну минуту. Лось должен был лечь, должен, а всё не ложится, не падает могутный зверь.
Золотисто-розовые лучи солнца скользнули по вершине сопки, поросшей громадными лиственницами. Заискрилась изморозь на ажурных ветках ― руках лесных великанов. Окухтелые кроны ― шапки сосен ― разрумянились, и золотом блеснула кора на их стройных стволах.
Длинные, дробные трели дятлов неслись со всех сторон. Весело переговариваясь мелодичными голосами, пролетела стайка синичек. Шорохи и страшные крики, раздававшиеся в ночи, уступили место ясным звукам, говорящим о радости жизни. Наступал новый день.
Лось, хрипло дыша, ещё шёл. Изредка опускал большую голову и хватал мягкими, бархатистыми губами снег. Ласковые берёзки, стыдливые осинки протягивали свои веточки к беспомощно качающейся голове, но лось не чувствовал их нежного прикосновения и не видел их. Сделав ещё несколько шагов, он остановился, покачнувшись на широко расставленных ногах. Но не упал он и на этот раз, а так и остался стоять задом к врагам, не в силах даже повернуться. Он презирал их, и не было страха перед последним боем... перед неизбежным...
Волки давно выбились из сил. Они не шли. Они ползли и даже не делали попыток подняться на ноги. Так и ползли друг за другом, и не сменялся больше передовой. Будь у них даже побольше сил, они всё равно не решились бы напасть на лося сзади, ибо нет страшнее и сильнее удара копытами задних ног.
В пойму таёжной речки ещё не проникла солнечная радость родившегося дня, и сумрачно, тихо, по-ночному настороженно было в ней.
Юркая белочка, увидев зверей, быстро вскарабкалась на кедр, перевесилась через ветку и испуганными глазами смотрела на них. Бесшумно перепархивая от дерева к дереву, коричневато-дымчатая любопытная кукша наконец уселась на большой ветке и молча с интересом поглядывала то на волков, то на лося. Её головка с блестящими глазками беспрерывно поворачивалась то в одну, то в другую сторону.
Медленно, очень медленно двинулся с места лось, даже не оглянувшись на лежавших совсем близко от него врагов. Он шёл к хорошо знакомой ему излучине речки. Маленький мыс с обрывистыми берегами. Не один раз в летнюю пору он спокойно отдыхал на этом мыске. Вот сюда и стремился лось, чтобы обезопасить себя от нападения с боков и чтобы успеть отдохнуть, набраться сил, и тогда...
Он шёл, еле переставляя ноги, отказывающиеся подчиняться ему. На расстоянии немногим больше двойной длины его тела ползла за ним беспощадная серая смерть.
Вот и излучина. Лось вышел на мысок, медленно повернулся головой к волкам и опустился на снег.
Перешеек мыска был так узок, что на нём еле-еле, вплотную, улеглись волки. Там, где лежал лось, он был несколько шире, но ни один из хищников не решился хоть немного продвинуться вперёд. Так и лежали они друг против друга. Лежали долго. Когда солнце поднялось над сопкой и сквозь густые ветви кедров и елей послало свои ласковые лучи на излучину речки, они отыскали большую красивую голову смертельно уставшего зверя, задержались на ней, отдавая тепло, ласку, животворящую силу солнца ему, старому лосю.
Лось приподнял выше голову. Лучи ещё плотнее прильнули к ней. Тепло коснулось его больших ушей. И почувствовал лось, что это не лучи солнца, нет, это тёплые, нежные губы матери ласково прикоснулись к его не окрепшим ещё ушам, и он не старый лось, стоящий на границе жизни и смерти, а маленький-маленький телёночек.
Упорхнули лучи, и нет уже больше ласки матери... С большим трудом поднялся лось. На его горбе дыбом встала шерсть. Бок уже не болел. Это ли рана!
Вытянув шею, наклонив голову, лось пристально посмотрел в сторону врагов. Один прыжок. О, если бы мог он сделать его! Тогда смертоносные копыта в один момент превратили бы в кровавое месиво эту кучку врагов. Но не было сил для этого одного прыжка.
Чуть слышно заворчал вожак, показав свои жёлтые, громадные клыки. И встали семеро против одного.
Еле-еле переступая лапами, они начали приближаться к лосю, готовясь к одновременному нападению. Бок о бок серой стеной подходили всё ближе и ближе. Ждали только сигнала старого волка.
Лось приготовился к решающей схватке. Он сам ускорил развязку. Стремясь найти более прочную точку опоры, переступил, и тут задняя нога скользнула в узкую береговую промоину. Он на мгновение потерял устойчивость и слегка осел назад.
Этого момента не пропустил старый волк, и стая бросилась на лося. Невероятным напряжением мускулов только одной задней ноги лось приподнял своё тело и ударил передними ногами в налетевших на него волков. Теряя равновесие, падая, он ударил ещё и ещё.
Оставшиеся в живых волки вцепились в лося, срывающегося с обрыва. Волчица рвала горло, жевала его, путаясь зубами в шерсти. Вожак своими страшными клыками, как ножом, полоснул по артерии.
Падая на лёд речки, лось плечом прижал извивающееся тело волчицы, и она, выпустив из зубов его горло, немного отползла, захлебываясь своей кровью.
Старый лось больше не встал. Он сделал ещё попытку приподняться, но ноги не нашли опоры на скользком льду, и он повалился на бок. Вместе с яркой кровью, что дымящимися струями текла из глубоких смертельных ран, уходила из него дорого обошедшаяся его врагам жизнь.
Волчица истекала кровью. Царапая лапами лёд, она повернулась так, чтобы видеть стоящего недалеко от неё и жадно хватающего снег вожака, отца многих её детей, из которых осталось в живых только двое. Она так пристально смотрела на него, что вожак почувствовал этот взгляд и повернулся к ней. Его глаза встретились с глазами волчицы, прожившей с ним много лет. Лёгкий трепет пробежал по телу волчицы, чуть шевельнулись ноги, и судорожно ударил по снегу пушистый хвост. Она так и осталась лежать с открытыми глазами, устремлёнными на старого волка.
И старый волк завыл. Страшно завыл. Он никогда ещё не выл так. В его хриплый, тоскующий голос влились ещё не окрепшие голоса двух молодых волков ― его детей...
Эхо не повторило этих звуков. Окухтелая тайга умела молчать. И тайга угрюмо молчала.
Следы на снегу
И когда опять не удалась охота на лося, долго лежали волки, обессиленные, истощенные, злые. Жадно глотали снег, тот снег, что был причиной всех их охотничьих неудач.
Снег глубокий. При каждом прыжке передовой зарывался в него с головой. Снег залеплял глаза, обледенелыми, грязными сосульками свешивался со взъерошенной шерсти, подлипал к лапам. Какая уж тут охота!
Так было все последние дни. Сегодня похолодало. Снег больше не падал большими, крупными хлопьями. Небо, до этого закрытое плотным белёсым занавесом, сделалось теперь ярко-голубым и холодным. Светло стало в тайге. Щурит глаза от яркого света старый волк-вожак стаи и знает он, что наступает пора страшных сибирских морозов. Особенно страшных подтощавшей волчьей семье.
Прошлой зимой, когда в тайге было очень мало снега, удачные были охоты. Всю зиму не выходили волки из тайги. Много лосей было зарезано серыми разбойниками... Весной, когда хорошо отъевшаяся, сытая волчиха ощенилась и намного увеличилась семья, потребовалось и много еды. Вред, наносимый волками как охотничьему хозяйству, так и животноводству колхозов, увеличивался изо дня в день.
Пришла зима. С первых её дней начавшиеся снегопады не предвещали сытой жизни волкам. И вот сегодня, после последней неудавшейся охоты на лося-быка, вывел старый волк свою стаю из тайги. Теперь оставалось одно ― лежать днём в укромном месте, а с наступлением темноты выходить на дороги, рыскать по ним, забегая в каждую деревню, в каждый посёлок в надежде полакомиться какой-либо животинкой или отбросами на свалках.
Несколько дней уже не ели волки. Нельзя же считать за еду одну-две полёвки или мыши, которые удалось поймать за такие длинные, голодные сутки. Шерсть на исхудалых спинах стояла торчком. Резко обозначились рёбра, и прежде чем лечь, долго отаптывались они в снегу, стараясь не глядеть друг на друга. А в глубоко впавших глазах была неуёмная тоска...
День угасал медленно. Долго-долго светилась ещё розоватая заря. Наконец сгустились сумерки... И тогда поднялся вожак. Не потянулся, не зевнул, как бывало раньше, после крепкого сытого сна. В этот студеный зимний день не спал старый волк. Голод не давал даже вздремнуть.
Поднялась и вся стая. Несколько минут стояли они неподвижно, чутко прислушиваясь, а потом вожак повёл их на дорогу.
Три деревни проверили волки. По нескольку раз обходили кругом скотные дворы, из которых доносился запах, ещё больше возбуждающий аппетит. Но крепки новые колхозные постройки.
Собаки и те попрятались так, что невозможно ни одну изловить. И хуже всего то, что, почуяв волков, они поднимали оглушительный лай. И тогда сразу становилось ясно людям, какие гости к ним пожаловали. Начинали скрипеть и хлопать двери, раздаваться голоса. И спешно уводил волк свою стаю.
Крупной, маховитой рысью бежит вожак. А за ним, также низко опустив головы, несётся и вся стая. Остановился передовой на берегу реки. На другой стороне ― село. Там тихо, ни звука. Давно погасли огоньки в домах, только светлые пятна пробиваются сквозь замёрзшие стекла скотных дворов.
Медленно идут волки через реку по хорошо наезженной дороге. Вот уже и дворы близко. Опять доносится этот лакомый запах...
Но проснулись остроухие промысловые собаки. Сперва забрехала одна, а через минуту злобный лай подхватили десятки псов. Где-то заскрипела дверь. И снова на крупной рыси несётся в сторону от села стая серых.
Теперь её путь к звероферме серебристо-чёрных лисиц. А мороз всё крепчал. Словно винтовочные выстрелы раздавались в тайге. Это трещали деревья от лютого холода.
Вынеслась стая на чистину, на покосы. То там, то здесь, полузанесённые снегом, стояли зароды с сеном. Ещё машистее стала рысь передового. Теперь ― близко. Белыми клубочками вырывалось дыхание из полуоткрытых пастей волков. Неожиданно резко замедлил свой бег вожак. Задние волки не успели приостановиться и, нарушив строй, вынеслись вперёд. Чуть слышное грозное рычание старого волка заставило их в тот же момент лечь. Лежали не спуская с него фосфорически светящихся глаз.
Слегка пригнувшись, принюхивался волк к запаху, доносившемуся до него от группы деревьев, росших на опушке поляны. Запах исходил от небольшого, покрытого снегом бугра. Помнил волк, что этого бугра раньше тут не было. Не было тут и запаха, от которого захотелось есть ещё больше. Пахло мясом.
Медленно, часто останавливаясь и беспрестанно принюхиваясь, подходил волк к бугру. Так же медленно за ним двигалась стая. Ступая след в след, шли они, глубоко проваливаясь в снегу.
Не доходя нескольких метров до мяса, вожак остановился, повернулся к стае и тихо заворчал. И опять, как в первый раз, все волки покорно легли и лежали долго, глотая слюну. Лежали до тех пор, пока старый волк осторожно, медленно обойдя кругом заснеженный бугор, не подал сигнала тихим ворчанием, которое на этот раз обозначало: «Путь свободен и безопасен». Тогда стремительно бросились волки к мясу и начали грызть мёрзлую конскую тушу. Вожак часто отрывался от еды, приподнимал голову, прислушивался, вглядываясь в темноту ночи, и тихо, успокоительно ворчал.
...Начинало светать. Ещё и ещё бы грызли волки мёрзлое мясо, но до слуха старого волка донеслись встревожившие его звуки. Чуть слышный скрип полозьев саней. Надо было уходить. По дороге, проходившей недалеко от конской туши, по которой возили сено на звероферму, повёл стаю вожак. В конце дороги, у распочатого зарода сена, круто свернул в сторону к кочковатому, поросшему кустарником и небольшими березками болоту и пошёл дальше к темнеющей за болотом тайге.
На северо-востоке сперва робко, нерешительно, а потом всё сильнее и смелее разгоралась заря.
До глубокой ночи не выходили волки из ельника, и только когда ковш Большой Медведицы запрокинулся так, что если бы в нём была вода, то она вылилась бы вся до капли, повёл старый волк свою стаю к остаткам ночной трапезы.
По глубокому снегу прокладывал волк новый подходный путь. Когда лапы коснулись дороги, что вела к мясу, он опять, как и в предыдущую ночь, чуть слышным грозным ворчанием уложил волков в снег.
След саней к сену и обратно, запах мяса, доносившийся от того места, где лежали остатки конской туши, и чуть слышный, такой страшный запах человека ― всё это заставило вожака насторожиться.
Тщательно обследовал матёрый волк подход к мясу. Около клочка сена, который лежал на дороге и от которого исходил самый страшный для него запах, ещё раз остановился волк. Сухие губы дрогнули и приподнялись, обнажив в грозном оскале старые, жёлтые, но ещё крепкие зубы. На загривке дыбом поднялась тусклая шерсть. Вернулся бы волк обратно к месту днёвки, но опять очень хотелось есть, да и к тому же недалеко от него стояла мать тех остальных, что молча и терпеливо лежали в снегу. Глаза волчицы были выжидательно устремлены на него, и волк чуть слышно заворчал, разрешая подойти к мясу.
При первых проблесках зари, как и в первый раз, увёл вожак прежней дорогой стаю на днёвку.
На третью ночь можно было и не ходить к тому месту, где недавно лежала конская туша. Почти ничего съедобного не осталось там после двух посещений стаи, но старый волк всё же повёл туда свою семью. Повёл по хорошо известной, проложенной им тропе. Двигались всё так же осторожно, след в след. И как всегда, впереди шёл матёрый.
До выхода на дорогу оставалось менее полукилометра. Вот только пройти молодой березняк, что густо разросся по кромке кочковатого болота, но тут что-то упругое, как тоненькая веточка берёзки, прикоснулось к его груди. Не обратил на это внимание волк, но в следующий момент почувствовал, как что-то охватило его шею. Рванулся вперёд. Сзади и чуть сбоку послышался шорох. Тогда, свернув с тропы, большими махами понёсся волк, а за ним тащился потаск, и петля из тонкого авиационного троса всё туже и туже сдавливала шею.
В ивовых зарослях протоки Бирюсы запутался потаск. Страшно рыча, грыз волк податливые, пружинистые ветки, бросаясь из стороны в сторону, но трос запутывался всё больше.
Испуганная стая, следовавшая за ним, бросилась в разные стороны.
Утром легко было выследить охотнику старого волка. Он был ещё жив. Увидя подходившего человека, вожак встал. На загривке и на спине шерсть поднялась дыбом. Грозно рыча, оскалив свои страшные зубы, бросился он на человека, но трос удержал измученного зверя на месте.
Тогда волк повернулся к охотнику боком и стал смотреть в сторону, на синеющие вдали таёжные хребты.
Сухо щёлкнул выстрел из малокалиберной винтовки...
В ту же ночь к приваде вернулся только один молодой волк. У самой дороги он так же, как и старый вожак, попал в петлю и также большими махами свернул с тропы, понёсся к протоке и запутался тросом и потаском в прибрежных кустах. Этот волк был очень истощен, а мороз ночью был большой с злым хиусом (северным ветром), пронизывающе дувшим от протоки.
На восходе солнца пролетавшая над кустами ворона резко каркнула и присела невдалеке, глядя на неподвижно лежавшего зверя.
В следующую ночь на той же входной тропе попали в петли ещё один волк и старая волчица. Сперва попал молодой волк и, свернув с тропы, вскоре запутался тросом за берёзку. Шедшая сзади волчица-мать прошла ещё вперёд по тропе, но вскоре вернулась, подошла к метавшемуся зверю, обошла вокруг берёзки, постояла недолго, потом опять пошла на тропу и вскоре сама почувствовала, как что-то затягивается на её шее и, обезумев от страха, бросилась бежать, преследуемая шорохом сзади. Её постигла участь первых волков. Она запуталась тросом и потаском в кустарнике.
Пятый волк попал в капкан передней лапой. Выйдя на лёд протоки, он долго и яростно грыз капкан, но стальные челюсти держали крепко. Тогда начал бить капканом об лёд. Когда уставал, вновь принимался грызть капкан. Кровь замерзала на холодном металле. И опять начинал волк бить капканом об лёд. Один конец дужки капкана вырвался из отверстия в станине, и волк освободился. Лежал на льду, долго лизал покалеченную лапу, а потом, добравшись до дороги, ушёл, скрыв свои следы.
Оставшиеся в живых волки перестали подходить к месту, где лежало то, что осталось от конской туши, хотя кости ещё можно было погрызть. И несмотря на то, что оттуда доносился соблазнительный запах свежего мяса от заново выложенной привады, волки не приближались к ней. Изменили они и место днёвки. Но их перебеги всё же оставались в районе того участка, где последние дни они ходили всей семьёй. И осталось их только два. Брат и сестра. А тот, что попал в капкан и ушёл, куда-то отдалился и не вернулся к знакомым с детства местам.
И вот сегодня на одном из перебегов они обнаружили след, который издавал так хорошо знакомый запах. Запах волчицы-матери. Помимо этого, запах был просто запахом того, что можно есть. Шедший впереди самец смело свернул по пахучему следу. За ним так же смело шла молодая волчица.
Туша волчицы-матери была привязана к берёзке, росшей в глубине колка. Не дойдя несколько метров до неё, волк стал обходить дерево вокруг. Резко звякнул капкан, и дуги его крепко захватили переднюю лапу волка-самца. Не грыз этот волк капкана, не бил его об землю, как будто знал, что заклепаны теперь концы дуг у капкана и не вышибить их из станины, как это сделал его старший брат. Медленно, тяжело волоча ногу, волк шёл. Шёл свои последние три километра. Часто ложился. Отдыхал. Потом поднимался и опять шёл. Волчица, сперва убежавшая от него, вскоре вернулась и шла сзади. А когда стал чаще ложиться волк, пошла впереди, торя ему дорогу. Ведь так они всегда ходили по глубокому снегу, меняя передового.
На последних лёжках всё-таки начал волк грызть капкан и цепь, к которой был прикреплен потаск. А когда совсем обессилел и лёг, положив окровавленную морду на здоровую лапу, отошла от него волчица недалеко и легла в снег, утоптав лёжку совсем так, как это делают собаки. И так лежала она весь остаток ночи, утро. Лежала около последнего брата, хотя очень хотелось есть. Лежала до тех пор, пока не услышала шороха лыж человека, идущего по их следам. Уходя, она вскоре услышала звук, напоминающий ей треск дерева в морозную ночь.
Недалеко от этого места, в кустарнике, среди кочек, провела остаток дня молодая волчица, а когда наступил вечер, она встала, стремительно отряхнулась, стараясь освободиться от комочков снега, что прилипли к её уже плохо греющей шкуре. Нервно зевнула и пошла туда, где оставила брата. Пошла своим следом, старательно ступая след в след, как учили её мать и отец.
Выйдя из кустарника, она увидела большой медно-красный диск луны, медленно поднимающийся над щетинистой вершиной далёкого хребта. Волчица остановилась, подняла голову и завыла. В её визгливом, с надрывом голосе было столько безысходной тоски, что мне, вышедшему в это время на берег Бирюсы, стало как-то не по себе. Я знал, что сейчас всё будет кончено, сейчас она пойдёт в свой последний путь.
Охотник, расставивший петли и капканы на волков, живший на самом берегу реки, наверное, тоже слышал этот тоскующий голос истощённой, голодной молодой волчицы, и если слышал, то, несомненно, лучше меня знал о её последних шагах.
Волчица не дошла до того места, где оставила лежать молодого волка с капканом. Так же попав передней лапой в капкан, она метнулась в сторону и в тот же момент задняя её нога оказалась в другом капкане. Она даже не стремилась освободиться. У неё так мало уже было сил. Вытянувшись длинным тощим телом, положив голову прямо на снег, она так и осталась лежать.
Мороз крепчал. В ночной тишине звонко потрескивали деревья. В морозной дымке смутно виднелось на снегу неподвижное, тёмное пятно.
Спит спокойно село, раскинувшееся на берегу таёжной реки. Спят и остроухие сторожа, свернувшись калачиком в своих заиндевевших от сильного мороза шубах. Больше не тревожит их сон заунывный вой серых, вечно голодных бродяг, и холодный, режущий северный ветерок хиус не доносит до них запаха, от которого еще во сне шерсть поднимается дыбом.
Могучий лось-сохатый вышел на лесную полянку. Вышел и замер. Высоко поднял голову, непривычно легкую после того, как сбросил свое грозное оружие ― рога, он чутко прислушивается. Голова неподвижна, но большие уши совершенно бесшумно шевелятся и поворачиваются своими раструбами в разные стороны. Совсем тихо в тайге, но тонкий слух лося улавливал много звуков, вплоть до шороха лапок лесной полёвки, когда она перебегала по снегу от пенька к пеньку. Но звуки, которые слышал старый лось, не тревожили его. Не было слышно очень тихих, крадущихся шагов рыси, не слышно слегка торопливых, но самоуверенных шагов вероломной росомахи. Не слышно и особо страшного шороха стаи волков, пробивающих путь в глубоком снегу, идущих упорно, размеренно ― след в след.
Ещё раз шевельнул ушами лось, потом подошёл к осинке, протянул к ней голову и большой, такой несуразной губой обхватил и очень ловко сорвал тоненькую веточку.
