ФОКИН Николай Николаевич
Леший
В зависимости от погоды начало глухариного тока меняется — в одну весну глухари начинают петь раньше, в другую позднее, но, в общем, глухари начинают петь «по-настоящему» обычно во второй половине марта и тока продолжаются приблизительно числа до двадцатого мая.
Распуганные и потревоженные тока, конечно, значительно ранее прекращают своё существование, но время окончания глухариного тока проверено мною многолетним опытом на токах, где никто кроме меня не пугал певцов.
Самый ранний убитый мною азартно поющий глухарь был взят 25 марта, поздний — 16 мая.
Крик на заре зайца является первым явным признаком весны, затем прилетают грачи, зазвучит первая песня овсянки и пригретые солнцем тетерева-черныши, держась ещё в стайках с тетёрками, жируя по-зимнему на берёзах, по опушкам леса, начинают чуфыкать и бормотать. Это — преддверие тока. Ещё ни одной прогалины нет не только в лесу, но и в поле, но чуть забормотали тетерева, насторожился глухарь — готовится к току.
По виду угрюмый, мрачный и глухой лес не остаётся глух к первым проблескам весны и тихая весть о появлении дорогой гостьи проникает в него немедленно. Под напором тёплого ветерка как-то особенно, точно по-праздничному, шумят, будто переговариваются между собою лесные великаны; с елей начинает сыпаться хвоя, снег после первой же оттепели даст осадку, комья снега («гиря»), покрывающие сучья и ветви деревьев, — сваливаются, лес точно отряхает зимний покров, выпрямляет пригнутые книзу «лапины» и в нём сразу делается просторнее и светлее.
Но в эти первые дни весны на токах слёта ещё не бывает, и только, уловив живительное дыхание пробуждающейся природы, радуясь возврату тепла, нежась на солнце, глухари начинают пощёлкивать где попало, на жировке, хотя местом жировки часто служит тот же давно уже облюбованный ими ток. Но это — далеко не общее правило, хотя я знаю много примеров, что глухари всю зиму, стайкой, держались упорно района тока и весною пели на этом току.
Если весна ранняя и дружная, то после первых же пригревов глухари начинают слетаться на ток, но в самом начале весны слетаются они в большинстве случаев не с вечера, как бывает, когда весна войдёт в силу, а по утрам, и не на утренней заре, а на восходе солнца, когда солнце покажется уже над горизонтом. В эти первые прилёты на ток глухари обыкновенно ограничиваются пощёлкиваньем или поют мало — несколько песен, и любят бродить по току пешком, причём опускают крылья и чертят ими по снегу. Такая ходьба по току часто совпадает с днями, когда снег рыхлеет, и потому следы глухариных ног и крыльев («чертит») надолго рельефно отпечатываются на снегу, и в начале весны многочисленные путанные петлями следы глухарей и черчение крылом, а также свежий помёт под деревьями, служат охотнику лучшим указанием для отыскания тока.
Наст очень облегчает разведки токов и охоту в первый период весны, но в значительно морозные зори глухари начинают петь при полном свете дня, чем затрудняется подход.
Первый мартовский тёплый весенний дождь всегда служит верным признаком начала глухариного тока. Громада снегов ещё не тронута, мертво ещё в природе, молчалив лес, но едва уловимая весенняя истома тёплого мартовского дождя сзывает глухарей на токовище, и охотнику, живущему среди природы, трудно усидеть в такую ночь дома: его неудержимо тянет в лес, хотя он знает, что, ввиду трудности подхода, шансов на успех мало.
Обыкновенно в такое время стараешься пользоваться лесными дорогами и ими попадать на ток.
Лучшие тока, конечно, все сберегаются до более лёгкого подхода — первые поля обыкновенно посвящаешь ближним к усадьбе токам, и, главное, таким, которые известны местным охотникам-крестьянам: такие тока не бережёшь — всё равно они будут разбиты и разогнаны раньше, чем весна войдёт в силу и глухари распоются вовсю.
Ночью выезжаешь из дома с тем расчётом, чтобы за полчаса до рассвета подъехать к току. Хоть дорога в полях почернела, но в лесу ещё полная картина зимы, разве стволы деревьев немного оттаяли.
Обыкновенно коротаешь остаток ночи в санях, привязав лошадь и бросив ей охапку сена. Костёр разводить не стоит. Темно. Красноватым кружком вспыхивает огонёк папиросы; отдалённый крик зайца, повторенный отголосками эха, дрожит в воздухе. Шорох, шелест какой-то неведомый слышится вокруг... Тихо, но эта тишина леса насыщена особыми, своеобразными звуками. То треснет сучок, то скрипнет дерево, то лёгкий ветерок заволнует вершины елей и сосен, слегка прошумит вокруг, дохнёт в лицо и пронесётся, медленно удаляясь и сходя со слуха...
Но вот небо на востоке мутнеет, мрак под деревьями начинает редеть и расступаться, вокруг становится как бы просторнее, выступают контуры леса, выделяются стволы и ветви окружающих лошадь и сани деревьев.
Светает...
Пора! Сбрасываешь широкий и тёплый тулуп, надетый поверх поддёвки из верблюжьего сукна, вскидываешь на плечо ружьё и углубляешься по наезженной зимой дороге по направлению к току.
Осторожно ступаешь, стараясь не шуметь, задерживаешься через каждые 10—15 шагов и чутко вслушиваешься в молчание леса.
Спешить некуда. Если на протяжении версты по этой дороге не услышишь поющего глухаря, значит заря пропала даром — глухарей или нет на току или они сегодня не пели.
Обыкновенно дорогой доходишь до предполагаемой середины тока и садишься на попавшийся пень или валежину. И слушаешь. День с каждой минутой вступает в свои права. Забарабанили дятлы... Иной раз так и не услышишь ничего. Может быть глухари и поют, но с дороги их не слыхать, а идти целиною в полуторааршинном снегу — не стоит. При удаче заслышишь песню с дороги и бороздишь снег к певцу, приближаясь на выстрел. Нет положения беспомощнее, как вязнуть в снегу местами по пояс. Но страсть и настойчивость всё преодолевают! Сам поразишься, какую дорогу промнёшь в снегу к поющему глухарю и с каким восторгом этими же следами выберешься обратно на дорогу, с дорогим трофеем в руках.
Эти первые глухари дороже и милее всех остальных, добытых при более удобном и лёгком подходе. Но трудность подхода по глубокому снегу настолько тяжела и мучительна, что лишает возможности насладиться прелестью скрадывания певца. Путь так тяжёл, что притупляет все ощущения — всё поглощает чисто физическая борьба со стихией.
Снег держит охотника как в тисках. Какая-нибудь буреломина, занесённая намётом снега, встретившаяся на пути подхода, заставляет тратить десятки песен глухаря на то, чтобы буквально на один шаг податься вперёд. Не замеченные под снегом сучья как капканом охватывают ноги; перебраться через такую преграду стоит нечеловеческих усилий...
Не всегда подход по глубокому снегу бывает удачен. В зависимости от того, далеко или нет поёт глухарь, подход этот отнимает очень много времени и часто глухарь перестаёт петь или перемещается раньше, чем доберёшься до него на выстрел, хотя и не подшумишь певца. Но неудачи этих первых полей ничуть не разочаровывают: на такие поездки на ток смотришь как на рекогносцировку, на выстрел почти никогда не рассчитываешь; сама уже по себе поездка в лес является приятным развлечением.
Но иногда повезёт. Мне приходилось, сидя на дороге, на току, дождаться подлёта: не раз подлетевший глухарь, а то и пара, размещались в сотне шагов и сразу же начинали петь, так что заполевать глухаря при такой счастливой случайности не представляло большой трудности.
Случаю отведено на охоте почётное место. Случалось, в только что описанной обстановке, именно в начале весны, бить по два глухаря в утро, пролетающих едва ли не над головой.
А выстрел по дичи так дорог после долгого вынужденного зимнего бездействия.
Вот почему с первым веянием весны так рвёшься в лес, иногда даже вопреки здравому смыслу, так как прекрасно знаешь, что в ином случае рассчитывать на удачную охоту прямо наивно.
Но страсть слишком сильна, а соблазн так велик и сладок.
«Глухари поют!» Эти магические слова лишают сна и покоя, приятно волнуют охотника и гонят его в лес и на болото...
Последний день марта. Снег страшно глубок и только слегка осел. Настов нет, по утрам садится незначительная корка, не выдерживающая тяжесть человека.
— За Шобозером у Грановского просека надо бы ток проведать! — заявляет мой возница и спутник многих скитаний — Александр.
— А что?
— Да нынче должен быть там хороший ток. Всю зиму десятка два глухарей держалось в тех местах — возчики видели их почитай что каждый день. Ведь до самого просека дорога всю зиму была — лес возили из Полозовской дачи. К самому току на дровнишках подъехать можно, а там — ступайте по просеку: глухари поют и в острове, и на болоте-желтяке, по обеим сторонам просека...
— Знаю, но как идти — наста нет!
— На лыжах... что Бог даст! Всё одно: как только наст, либо снег посгонит — анбогские охотники беспременно туда побегут, да и с Великого Села — тоже. Убьют — не убьют, а распугают. Поедемте-ка сегодня — проведаем. Я за вами на дровнишках заеду — чем вам свою лошадь ломать. Живо докатим, а в лесу дорога хорошая...
— Ну, ладно, валяй!
Разноголосый лай собак вечером возвестил о приезде Александра. Я живо собрался и вышел на крыльцо. Барометр поднимался, вызвездило — может быть утром будет хороший наст?
Ехали полями, миновали две деревни, свернули в лес и будто ослепли — под деревьями было значительно темнее, чем в поле. Но снег всё же светит, да и сильно наезженная бревенная дорога не позволяет сбиться. Вот, наконец, мы у Грановского просека; Александр задаёт лошади сена и разводит огонь, над которым скоро закипает неизменный чайник.
Начало тока было от нас саженей за сто по просеку-границе, отделяющей одну лесную дачу от другой.
На небе мерцали звёзды, утро обещало быть ясным, слегка подморозило, но крепкого наста не было. Поэтому я решил ещё затемно пойти на ток и уже там, на току, поблизости от подозреваемых глухарей, ждать первые проблески рассвета.
Лыжи немилосердно шуршали по затвердевшему снегу и этот шорох далеко разносился по лесу.
Отойдя от костра четверть версты, я затаился. Полная тишина царила в лесу, ни малейшего ветерка не ощущалось в воздухе.
Я стоял на пригорке; прямо тянулся просек, направо темнел громадный остров превосходного строевого леса, налево — почва понижалась отлогим склоном и начиналось моховое болото с редко стоящими на нём соснами — крупным шапошником, и еловыми густыми зарослями, разбросанными по болоту островками, с высившимися среди них кое-где осинами.
Вся эта картина тускло рисовалась в бледных, прозрачных сумерках белой уже кончающейся ночи. Светало. Восток чуть-чуть розовел, когда я услышал слегка доносившееся щёлканье глухаря, влево в болоте. Через минуту, тоже в болоте, но ближе, защёлкал другой глухарь и перешёл в песню... Ещё и ещё... Воздух был удивительно тих и прозрачен: каждый, самый незначительный шум так и отпечатывался в нём и будто висел под деревьями...
Пощёлкиванье и шёпот глухаря доносились настолько нежными звуками, что я определил певца никак не ближе, как шагов за триста — дистанция огромного размера при таком ужасном подходе. Поэтому я продолжал стоять на месте, ожидая, не запоёт ли ещё где глухарь, ближе ко мне.
Вдруг новый звук родился в болоте, окреп, разросся и зашумел отголосками по лесу.
То был голос человека. Кто-то пел вдали и звуки его песни вибрировали в прозрачном, слегка морозном воздухе, то усиливаясь, то замирая...
От всего сердца я мысленно послал певца ко всем чертям, тревожно вслушиваясь в его песню.
Но ни одного слова из этой песни я уловить не мог, а между тем голос звучал ясно и сравнительно недалеко...
К величайшему изумлению моему, глухари продолжали петь... Осторожная до крайности птица, обычно прислушивающаяся к каждому постороннему шуму и звуку в лесу, на этот раз как бы изменила своему обыкновению.
Сколько раз на глухариных токах мне приходилось пережидать большие заминки певцов, если на ток доносился лай собак из ближней деревни.
Однажды какая-то лайка, гоняющая голосом зайца в полуверсте от тока, совершенно прервала токование глухарей — певцы насторожились и забеспокоились.
И только на токах поблизости сплавных рек, на которых идёт шум и гам во время гонки леса, глухари привыкают к шуму, повторяющемуся изо дня в день, и поют, мало обращая на него внимания, но при условии, что этот шум не ближе, как за версту от них.
А тут какая-то каналья орёт чуть ли не подойдя к самому окрайку тока, и глухари поют!
Несколько минут продолжалось пение и, наконец, замолкло. Ток продолжался.
Тогда я решил подходить к ближнему глухарю — сперва на лыжах, а затем, придвинувшись насколько возможно ближе, закончить подход без лыж. Лыжи слишком неповоротливы, мало устойчивы, громоздки для такого подхода. Скрадывая глухаря на току при свете дня, нужно заботиться не о том только, чтобы шум шагов вмещался в трелях глухариной песни, но необходимо скрываться от зоркого певца и, смотря по месту, последняя задача нисколько не легче первой. Так что как бы мастерски охотник ни пользовался лыжами, подойти к глухарю на лыжах почти невозможно.
Осторожно направив носки лыж в болото, я стал спускаться с пригорка, делая под чуть доносившуюся песню глухаря не более двух шагов.
Лыжи немилосердно шуршали по корке наста, местами проламывая её: скреплённый заморозками верхний слой снега оседал под ними большими глыбами. Шорох лыж болезненно отзывался на моих нервах — успех такого подхода был более чем проблематичен.
Когда я окончательно спустился к болоту по отлогому пригорку, я убедился, что глухари поют дальше, чем я рассчитывал, слушая их песни с пригорка. Внизу, в болоте, глухариной песни стало совершенно не слышно, и только, с большой осторожностью пройдя по болоту шагов сто, я опять услышал вдали щёлканье и трели ближнего ко мне глухаря и стал, под песни, медленно подвигаться к нему.
При охоте на глухарином току успех охоты в большинстве случаев зависит, помимо остального, также и от большой выдержки и терпения охотника. Приходится, конечно, на этих охотах и спешить, но, в большинстве, излишняя торопливость вконец портит охоту. В особенности же при трудном подходе необходимо отдавать себе отчёт в каждом движении, строго соразмеряя его. Поэтому, улавливая вдали пение глухаря, я не спешил, а медленно, осторожно, но настойчиво подвигался к певцу, высматривая каждый шаг — движение лыж, чтобы дважды, а где можно — трижды, в неудобных же местах — один раз передвинуть их как раз под трель глухариной песни.
Большая практика на глухариных токах и многолетний опыт научили меня очень недурно скрадывать глухарей: при малейшей к тому возможности я всегда подойду к певцу, но в данном случае мне попался неудачный глухарь. Очевидно, он пел на земле, то есть бегал по выдерживающей его тяжесть корке наста и уходил от меня: я шёл на его песни, как на веху, сделал в этом направлении сотни две-три шагов, но расстояние между мною и певцом нисколько не сократилось, — пощёлкивание и трели глухаря всё так же чуть доносились до моего слуха.
Вероятно этот глухарь явился на токование пешком. Я прошёл на токование ночью, когда в лесу царил сон, но прилёта не слышал, как не слыхал и слёта с дерева на землю — звуки, которые на току трудно пропустить без внимания.
Но надежда подойти к глухарю не покидала меня. Только в очень редких случаях глухарь уходит от охотника по прямой линии, землёю; когда певец примет такое направление и упорно держится его, догнать глухаря трудно: ведь охотник идёт вперёд под песни, продолжающиеся приблизительно от трёх до четырёх секунд, а глухарь бежит всё время, но, по счастью, в большинстве такие глухари кружат, меняют направление своего хода и со мной нередко случалось, что глухарь шёл ко мне навстречу, будто напрашиваясь на заряд. (В большинстве случаев пешие певцы ходят широко по току только в первый период весны и преимущественно по настам. В разгар же тока глухари хотя и поют на земле, в особенности когда солнце, поднявшись, обогреет землю, но придерживаются одного места, бегают, петляют, кружат на какой-нибудь незначительной площади, причём, переходя с пощёлкивания на трели, нередко подскакивают на воздух и машут крыльями, производя шум, заглушающий их пение.)
Итак, я подвигался к глухарю, ловя чутким ухом чуть доносившееся нежное пощёлкивание и «шёпот» певца. Пригорок, с которого я впервые услышал глухаря, остался уже далеко позади — первые лучи солнца золотили вершины великанов сосен, стоящих на пригорке, ласкали сначала верхние ветви их, добрались уже и до средних сучьев, вот и вершины елей на болоте как-то просветлели, озарённые солнцем, а глухарь всё так же поёт вдали, всё так же чуть доносятся до меня звуки его песен.
Но и эти отдалённые песни скоро прекратились. Я терпеливо простоял на месте минут десять, но песни не слышно.
Терпение моё истощилось. «Может быть, — подумалось мне, — я занял такой пункт, с которого мне не слышно песен глухаря». Это бывает иногда, когда глухарь поёт далеко. Иной раз, подходя к певцу, зайдёшь за какую-нибудь ель или заросль, и песен не слышишь, а стоит сделать два-три шага в сторону, и опять разбираешь что вдали «точит» глухарь.
Поэтому я решил пройти вперёд. Сделал с перерывами десяток шагов, прислушался — молчание. Ещё продвинулся — нет, не поёт.
Плохо, удачи не будет. Знакомая картина: охотника на лыжах глухарь слышит на току раньше, чем охотник услышит глухаря, и все подобные поля обыкновенно кончаются впустую.
Но всё же мне ещё не хотелось вернуться назад и сложить оружие. Я решил сделать по току круг — может быть вдали поют глухари и я их услышу.
Ход на лыжах был превосходен, я бодро и легко подвигался вперёд, и шорох лыж, как мне казалось, стушёвывался в шелесте порывов лёгкого ветерка, терялся в отголосках шума и треска барабанивших вокруг по-весеннему дятлов, которых было очень много на здешнем току.
Вообще, после восхода солнца, всегда, даже в начале весны, до прилёта многоголосой, крикливой семьи мелких лесных певцов, всякий шум и шорох в лесу не так разносится вокруг, как на заре, при первых проблесках приближающегося дня.
Незаметно прошёл я около версты по току-болоту, как вдруг с треском переломилась одна из лыж, под самою ногою, в том месте, где была выемка для ремня.
Очевидно, носок лыжи попал на занесённый снегом пень и лыжа не выдержала, концы её беспомощно высунулись из-под снега и нога ухнула в снег, точно в глубокую яму.
Тотчас же я встал обеими ногами на уцелевшую лыжу и осмотрел поломку. Увы, лыжа была сломана безнадёжно!
И со мной не было обычного у меня для таких охот ягдташа с компасом, запасными спичками, ножом, верёвками и прочими мелочами, могущими оказаться драгоценными в лесу.
Я собрался на эту охоту как на прогулку, совершенно налегке, и находился теперь в довольно беспомощном положении.
Но беспомощность эта далеко не сразу стала для меня очевидной.
Посредством выломленных палок, погона от ружья и платка, я пытался срастить поломку, но связанная таким способом лыжа вязла в снегу и опять развалилась на две половины, едва я сделал несколько шагов.
Пробовал привязать к ноге обломок, но его оказалось недостаточным — он шёл в провал и ежеминутно срывался с ноги. С таким приспособлением я не столько подвигался вперёд, как барахтался в снегу, выбираясь из него на уцелевшую лыжу, которая тоже стала сильно оседать и тонуть.
В конце концов я бросил лыжи и пошёл целиною. Снег был глубок — местами по пояс, а под ним — мелкая хвойная поросль, лом и кочки, в которых путались ноги.
Путь был нескончаемо долог, удлинённый ещё тем, что в моём несчастном положении я не рискнул идти прямо на просек, опасаясь сбиться с дороги, а точно придерживался своей отпечатавшейся на поверхности снега лыжницы, которая привела меня сюда, выполняя все её петли, кривули и зигзаги, незаметные, когда я проделывал их и изумительные для меня теперь. И когда я убедился, что передо мною версты две такого пути — мне, минутами, казалось, что не хватит сил пройти его.
Я нырял в снегу, пробовал катиться по нему, идти на четвереньках, но тонкая корка наста ломалась от прикосновения к ней, и я вязнул в плотной массе снега как в засасывающей подлой трясине.
Каждый шаг стоил огромных усилий, через каждые пять-шесть шагов приходилось отдыхать. Закалённый в упорной ходьбе, бывавший на охотах во всяческих передрягах, ничего более тяжёлого и трудного я никогда не переживал во все мои скитания с ружьём. Снег в болоте оказался сплошным плотным намётом — сюда сдувало его всю зиму с пригорка острова.
Я калечил и колол руки, цепляясь за встречавшиеся мне на пути мелкие сосенки, и с неимоверным трудом подтягивал себя к ним; шагать по этому снегу нечего было и думать — ноги передвигал под снегом и для каждого движения вперёд приходилось продавливать снежную массу — так ледокол ломает кору льда, прочищая себе дорогу.
До просека я добирался часа четыре; пар шёл от меня столбом, как уверял Александр, удивлённый моим долгим отсутствием и догадавшийся выйти ко мне просеком навстречу. Но помощь Александра была уже запоздавшей; на просеке снега было не более как до колен — сущий пустяк после той снежной бездны, из которой я только что выбрался.
Я положительно был разбит усталостью, буквально обессилел совсем.
К довершению картины упомяну, что Александр, хорошо знающий эту часть леса, клятвенно уверял, что никакой дороги ближе как вёрст за пять от тока не было, так что слышанное мною пение он всецело приписал лешему, который, по его словам, и подшутил надо мной в это утро.
— Вот, никому вы не верили, — корил меня Александр дорогою, когда бойкая лошадка его быстро везла нас по лесной бревенной зачерневшей дороге, — не верили, что в лесу многое бывает... А оно так и есть на деле... С кем не случалось!..
— Полно молоть вздор!..
— Теперь сам слышал!.. — захохотал Александр.
По насту
Небольшого роста, находчивый, юркий, Дмитрий Семкинский тщедушен на вид, но в действительности он силён и вынослив. Ему лет сорок с небольшим; крестьянствует, держит почтовую земскую станцию, понятлив, услужлив и исполнителен. Как ямщик Дмитрий неподражаем, и для рискованных, сомнительных переездов лучшего возницу не подыскать. Никакая катастрофа в пути его не пугает — он так привык к ним: свалилось колесо, вылетел шкворень, лопнула дрожина, сломалась оглобля — Дмитрий сейчас же всё это «скрепит верёвкой», «подвяжет ремешком», «подопрёт колышком» и поедет дальше. Человек, у которого, как говорит пословица, «и шило бреет».
Тарантасы его трещат по всем швам и расползаются на ухабах, но неукоснительно доезжают «в полном благополучии» до места назначения.
Езда летом, для сокращения пути, по «зимнику», то есть зимней дороге, проложенной болотами и «лягами», в которых вязнут кони; переправы сомнительным бродом или с помощью полузатонувшего парома; переезды по сгнившим, угрожающего вида мостам; открытие езды по рекам и озёрам, когда тонкий лёд гнётся, оседает, трещит и вот-вот разлетится под ногами лошадей, как стекло, а зловещие трещины бегут во все стороны от экипажа — всё это специальность Дмитрия и он незаменим в ней. По болоту «пассажир» ведёт пристяжных, а Дмитрий впереди, держа лошадь на поводу, пробирается с тарантасом по гнилой, набросанной в трясине елани, через какой-нибудь «ручеёчек», в котором можно завязнуть по ворот, чтобы, удивительно ловко миновав коварное место, снова подпречь и погнать лошадей до новых «кладок» — провала; по ломающемуся льду выбирается вскачь, вовсю: заминка, секунды нерешительности — и с треском рухнут в воду под лёд и кони, и сани, но Дмитрий гонит, не слушая воплей седока, и только роняет своё обычное: «Ничего, ничего, проедем!»
И только спустя немалое время, вспоминая переезд, сознаётся:
— Да, круто тогда приходилось, да помиловал Бог...
Он смел без хвастовства и рисовки, что всегда располагает к нему.
На берлогах Дмитрий готов захватить медведя голыми руками — он бывал со мною на таких охотах. Без ружья, вооружённый колом, чуть сам не залезает в звериное логово.
— Сейчас пойдёт! — вспоминаю я ровный, спокойный голос Дмитрия, забившего кол в снег, за чернеющим продухом берлоги. — Ей-ей, во что-то мягкое попал колом! — радостно восклицает он. — Шевелится!.. Кол ухватил!..
— Отходи в сторону — ввалишься!..
— Ничего, подо мной твёрдо!.. Приготовляйтесь, — а я его ещё шугану!..
И «шугал», пока башка медведя не показывалась в двух шагах от него.
Когда понадобилось осмотреть крышу сельской колокольни, требующую ремонта, Дмитрий предложил свои услуги.
В воскресенье, после обедни, поднялся на колокольню и через минуту, разувшись, ходил по покатой площадке крыши «как у себя дома, в избе».
Стоящий внизу народ дивился и качал головами.
Местный богатей Корзинкин, он же церковный староста, не выдержал:
— Дмитрий! — завопил он писклявым, как у евнуха голоском, — ради Бога сойди скорее! Ради Бога!..
— Не беспокойтесь, Пётр Петрович, всё будет благополучно!.. — отозвался сверху Дмитрий.
— Сойди, сойди — не могу смотреть!..
И Корзинкин, отвернувшись, пошёл к дому священника. А Дмитрий ещё ближе подошёл к краю крыши и крикнул мужикам, намекая на всем известную жадность Корзинкина:
— Это он, братцы, оттого так забеспокоился, что я ему должен!..
Вот с этим-то Дмитрием я много провёл время на охотах, и в какие только болотные трущобы и углы не забирались мы с ним, какие только переезды не совершали.
Распутица полная, бездорожье безусловное, а мы едем за двадцать-тридцать вёрст на тока.
На санях, на колесах, верхами, пешие — проникали всюду, где только можно было рассчитывать взять несколько удачных полей.
Редкую весну он не находил нового глухариного тока и неизбежно тащил меня на охоту.
— Ну, что? — спросишь его, явившегося в усадьбу с одностволкой за плечами.
— Был вчера за Соколихой, глухарей слышал — поют!..
— Много?
— Слышал трёх, да в стороне гремели налёты... Тут, за озером, близёхонько... рукой подать! Я сегодня за вами часиков в девять приеду: Зубовщиной до озера, а там — через озеро, а от озера лесом — версты три, не больше, — пешком придётся пройти...
— Да разве озером ещё ездят?
— Ездят, помилуйте! Сегодня за сеном ездили — возы по тридцати пудов!..
Уговорились выехать раньше, чтобы затемно, в глухую ночь, быть уже на току. Опаздывать на ток вообще скверно — результаты охоты от этого неизбежно страдают, а в начале весны, пока в лесу ещё лежит снег и ходьба не может быть бесшумной — и совсем недопустимо: надо подойти как можно ближе к токовищу, пока глухари ещё спят, и при первых, чуть уловимых признаках зари, быть уже на месте и слушать — в таком приёме в данные дни заключался залог успеха.
Перехитрить до крайности подозрительную, зоркую, чуткую и осторожную птицу, обмануть её бдительность, особенно в первые дни весны, — задача не из лёгких. Позже, когда тронутся вешние воды, ручейки зажурчат в лесу, снег местами сойдёт и загремит хор прилётных, мелких, разноголосых певцов — обазартившийся глухарь делается менее подозрителен и осторожен, да и подход к нему легче, чем по снегу; в первые же поля глухарь на току, как говорят, — начеку, и охотнику необходимо с этим сильно считаться — знать местность и уметь тихо ходить ночью в лесу.
Ночуя среди тока без огня, я имел много хороших полей и, были случаи, благодаря таким ночёвкам, мне приходилось бить глухарей «под носом» у местных крестьян-охотников, мужланские приёмы которых на токах, в большинстве, прямо возмутительны. Явятся такие охотники к токовищу и начнут заготовлять на ночь дрова — стук и треск идёт по лесу, по соседству с ночующими на току глухарями. По мнению таких стрельцов — «мошник шума не боится». Если же иной из таких охотников и не рубит сушины на дрова, а довольствуется готовым материалом для костра, в изобилии попадающимся на каждом шагу, то всё же непременно разложит огонь чуть ли не среди самого токовища. Стук, треск, светящийся во мраке огонёк костра указывали мне, что на ток пожаловали охотники, и, «наслушав» их, то есть точно определив место, где они находятся, я ночью проходил в ток с противоположной стороны, нередко ещё на вечерних подслухах определив, как разместились прилетевшие глухари. Двигаясь с величайшей осторожностью, чтобы не нашуметь, крадясь как тень в ночном сумраке, я подбирался как можно ближе к спящим глухарям и затаивался. Нашумев у костра с вечера, охотники обыкновенно затихали к заре — первые, робкие проблески рассвета ускользали от них, так как они сидели у огня, а в апогей весны, в тихие, тёплые ночи, в разгар тока, глухари уже поют при таком освещении, что среди тёмных силуэтов деревьев положительно невозможно рассмотреть страстно поющего пернатого великана или увидеть мушку ружья. До мельчайших деталей слышишь у себя над головой, иногда низко, песню глухаря, слышишь мягкий шум его дрожащих крыльев, кажется, можешь взять птицу руками, так близко находится она, но не видишь её! Темно ещё в лесу, совершенно черны контуры елей, неясно, чуть приметно вырисовываются на фоне иногда покрытого тучами неба сучья могучих сосен... Знаешь на каком дереве поёт глухарь, но рассмотреть не можешь, ходишь под песни вокруг дерева, глазам станет больно от напряжения, иногда как будто уловишь в вершине дрожание ветви, на которой поёт глухарь, борешься с соблазном выстрела на удачу, по направлению воображаемого глухаря, и ждёшь рассвета...
Вот в такой-то обстановке нередки чистейшие пудели на токах, стрельба в сук, вместо птицы, в ветку, в нарост на дереве, в ком моха-лишая и тому подобное. В обманчивом освещении первых проблесков зари, при напряжённо-нервном состоянии охотника и торопливости, проявляемой на току, в погоне за дорогой добычей — подобные ошибки легко допустимы и создают долго вспоминаемые курьёзы... Для охотника удобнее, если в такой обстановке глухарь поёт на осине или берёзе (последнее наблюдалось мной очень редко), ещё лишенных листьев в этот период весны. Тогда силуэт птицы легче рассмотреть на фоне неба, в особенности если глухарь сидит «против зари», то есть по направлению от охотника к чуть светлеющему востоку, и, уловив глазом мушку на стволах вскинутого вверх, в просвет между сучьями, ружья, подвести её к птице и под песню спустить курок...
Случалось, такой мой ранний выстрел на току изумлял и полошил охотников у костра. И пока они спешили на ток, я уже начинал иногда скрадывать второго певца.
Вспоминается забавный случай, когда застреленный мною на току глухарь упал буквально в нескольких шагах от охотника ближней к токовищу деревни — Петра, который «стоял под самым глухарём и изловчался стрелить» в него. Подход был лёгкий: снег согнало, болото сухое, мох мягкий; валежника и сучьев под ногами не встречалось. Я быстро подбежал к певцу (именно — подбежал, дорожа временем в виду поющих в стороне других глухарей), и так беззвучно, что Пётр, подскакивающий к глухарю впереди меня, а затем стоящий под глухарём, не слышал ни одного моего шага, да и внимание его было поглощено певцом. И когда, рассмотрев глухаря на фоне едва окрашенного отражениями света неба, я ударил по нему в бок, шагов на пятьдесят, и он с треском рухнул вниз, Пётр, через голову которого, как потом оказалось, я стрелял, ахнул от удивления, и только в этот момент, поражённый сдержанным возгласом, я рассмотрел неясный силуэт не то пня, не то человека в сгустившихся под деревьями сумерках весенней ночи.
Окончилось дело тем, что Пётр превратился в моего егеря на это утро и таскал по току застреленных мною глухарей...
Продолжаю отступление от начатого описания охоты, чтобы, кстати, занести сюда ещё несколько общих замечаний о поведении глухаря на току.
Выше я сказал, что глухарь более осторожен в начале токов, когда в лесу лежит снег и не тронулись ручьи. Это несомненно так, но к этому следует добавить, на основании многолетней практики и большого опыта на глухариных токах, что общераспространённое мнение о чуткости глухаря к переменам погоды — весьма преувеличено. В громадном большинстве случаев глухари умолкают на току по вине самого охотника и чаще в начале весны потому, что в это время они более осторожны и внимательны к каждому, даже самому незначительному, шороху и шуму в лесу. И как раз в это время обстановка охот такова, что охотника хорошо слышно на току: то хрустит под ногами скреплённый заморозками снег, то звонко ломается тонкий как стекло, затянувший воду в болотах лёд; подсушенные морозом мох и прошлогодняя трава делают ходьбу по току шумной, заметной для глухарей. Всё это чрезвычайно способствует сложившемуся мнению, что глухари «чуя погоду, не поют». В девяносто девяти случаях из сотни погода тут ни при чём, и не её глухарь учуял, а заслышал охотника, что пострашнее для него всякой погоды.
На хороших, не тревоженных охотниками токах, в период лучшего времени тока (по народным приметам — когда нерестится язь и лягушки мечут икру), глухари почти всегда поют утром и вечером, и только упорный восточный ветер и связанное с ним в нашем климате резкое понижение температуры, в некоторых случаях прекращают на время их токование. Мне приходилось стрелять поющих глухарей на токах и в сильный ветер, и в промежуток между двумя грозами, и под проливным дождём, и даже во время падающего хлопьями мокрого снега, так что спина поющего глухаря была облеплена снегом, — и глухари пели превосходно.
Поведение охотника на току, его приёмы имеют громадное значение в этой охоте, и в них, главным образом, и заключается весь секрет успеха.
Выстрел, произведённый вечером на току, уже меняет картину тока наутро, хоть звук выстрела и даже дуплет, треск обломленного сука, шорох одного шага, — не так пугают глухаря, как настойчиво повторяющиеся, хотя бы и менее громкие звуки, чуждые звукам леса. Звук же человеческого голоса и самый вид человека действуют на глухарей самым удручающим образом; появление человека на току, открытое глухарями, обыкновенно прекращает ток на этот день.
Несомненно, не только на различных токах, но и на одном и том же току в разные зори глухари ведут себя по-разному — много обобщений делать в этой области нельзя. Исключения, случайности, совпадения, более чем где-либо имеют место на этих охотах, но безусловно то, что среди глухарей встречаются и очень подозрительные экземпляры, и удивительно доверчивые из только что начавшей петь молодёжи.
Излюбленным приёмом осторожного глухаря является заминка при переходе пощёлкивания в трели — своего рода ловушка для охотника. Такие глухари щёлкают, учащают щёлканье и в момент перехода от учащённого щёлканья в песню, когда охотник уже готов шагнуть вперёд к этим манящим его звукам, — замолкают, неожиданно прервав щёлканье, и чутко, пытливо прислушиваются, зорко присматриваясь к окружающему.
Почуяв опасность, глухарь обыкновенно издает особый зловещий для охотника звук — скирканье, которое тотчас же подхватывается соседними глухарями и передаётся из конца в конец по току. Скирканье служит как бы сигналом тревоги: заслышав его, перестают петь даже самые дальние глухари, и весь ток, насторожившись, прислушивается. Хотя некоторым глухарям в это время, очевидно, очень хочется петь и, после минутной заминки, они начинают пощёлкивать, но остальные, ближние к ним, настойчиво и усиленно скиркают, прерывают пощёлкивание соседей, внушают сознание опасности, и весь ток «начеку» — внимание птиц напряжено, слух и зрение усиленно ловят признак опасности, а насторожившийся глухарь зорок и чуток изумительно.
Если в такие минуты охотник не сумеет стушевать своё присутствие на току, не замрёт на месте, сделает хотя бы один неосторожный шаг — каждое его опрометчивое движение может послужить сигналом к разлёту тока.
По уговору, Дмитрий вечером заехал за мной и мы поехали на одиночке на ток, через пустошь Зубовщина.
Охота эта считалась ближайшей к дому и потому я отправился на неё налегке — даже лыж с собой не захватил, так как знал, что дружная весна сильно уменьшила количество снега в лесу, и по пригоркам и увейкам (край острова, переходящего в болото) можно было пробраться без лыж. Применение лыж к охоте на току мне положительно ненавистно — так мало успеха сулит ходьба на тока на лыжах, и потому я избегаю их.
В пустоши снег сохранился только в чашах, луга почти все оголились. По отвратительной, оттаявшей дороге тащились долго, слышно было, как лошадь на каждом шагу рвала сани, и её напряжённые усилия действовали на нервы.
— Ничего, вот только бы до озера добраться, — утешал Дмитрий. — Там дорога хорошая — версты полторы живо перемахнём.
Слегка морозило. Стемнело; на полуясном небе кое-где проглянули звёзды.
Свернули на целину, в кустарники, с белеющим между ними снегом. От напора коня и саней затрещали ветви; снег хрустел под полозьями. Опускаясь в лощину, спугнули с оголённого припёка какую-то большую птицу, — вероятно, черныша, шумно порвавшегося в темноте. Зайцы голосили вокруг.
Ещё сотня саженей по лугу, краем елового болота, и мы на отлогом берегу озера. Лошадь остановилась.
— Сидите, сидите, — сделал попытку удержать меня в санях Дмитрий, — я сейчас переезд по берегу поищу...
Я вышел из саней и оценил «положение». Прибылью воды лёд оторвало от берега; между берегом и льдом получилась полоса воды аршин в десять, и как раз в том месте, где Дмитрий предполагал выехать на озеро, в нескольких шагах от нашей лошади, торчал наполовину вытащенный из воды челнок, а в воде виднелся ряд кольев от рюсей-крылаток, расставленных вдоль берега для ловли нерестующих щук.
— Экое дело, — сообщил вернувшийся Дмитрий, — по всему берегу лёд отвело... До болота я добежал — там ещё хуже. Но это ничего не значит. Ну-ка я перегоню лошадь на лёд, а вас потом на челне перевезу. Только бы до льда нам добраться!..
— Не ломай дурака! — закричал я, видя, что сконфуженный неожиданным афронтом возница мой уже схватил вожжи, чтобы гнать лошадь в воду, прямо на расставленные в воде рыболовные снасти. — Только зря выкупаешься: тут воды аршина на полтора — лошадь не выберется на лёд!.. Надо идти пешком.
— Пожалуй, так лучше будет, — согласился Дмитрий. — И откуда что взялось: днём сегодня воды здесь не было!..
— Ври больше! — ругался я. — Здесь на лодках ездят, а ты дорогу нашёл. Была тут дорога неделю тому назад!
— Ей-ей, своими глазами видел, вчера воды не было. А челночишко это сегодня, верно, кум Гришка приволок по льду — рыбу ловить... Ему этот берег нынче по жребию достался. Мы ведь на рыбную ловлю ежегодно жребий мечем...
Отъехав в кусты, Дмитрий распряг лошадь, привязал её к саням, в которых было много сена, вернулся и на челне подъехал к краю чернеющего в темноте льда.
— Не выкупайся: края ломки, — напутствовал я его.
— Ничего, — отвечал он, выбираясь на простуканный веслом лёд. — Здесь крепко... Теперь я к вам посылаю челнок!
Он сильно оттолкнул вертлявое долблёное корыто, которое застряло на отмели, возле моих ног.
— Бросай весло!..
Короткое весло со стуком упало в чёлн. Упираясь веслом в дно, я погнал чёлн ко льду и через минуту стоял уже рядом с Дмитрием.
Чёлн оттолкнули обратно к берегу, а весло Дмитрий оставил у себя.
Небо обложили тучи, стемнело окончательно, когда мы двинулись в путь. И чем дальше мы отходили от берега, тем идти становилось неприятнее.
Ближе к краю воды лёд был сравнительно сух, дальше — пришлось идти в провал: скреплённый заморозком, разрыхлённый верхний слой льда и бесчисленные глубокие лужи, затянутые тонким ледком, с треском проламывались под ногою, которая, пробив эту верхнюю корку, рушилась вниз, пока не встречала твёрдый и крепкий лёд. Иногда проступы эти достигали значительной глубины и дарили полную иллюзию серьёзного провала под лёд, что не могло способствовать весёлому настроению.
Я поминал всех чертей. Дмитрий шёл в нескольких шагах от меня с веслом в руке и треск у него под ногами указывал, что он проваливается так же, как я. Темнота ночи стушевала очертания берегов; мы шли без дороги, с трудом различая под ногами почерневший, изъеденный теплом и солнцем лёд... Чувство беспомощности и досады охватило меня. Кто знает, какие сюрпризы ожидали нас впереди: озеро обловлено тагасом (зимний невод) неоднократно, а при этой ловле всегда делают много прорубей, — что, если сейчас мы забредём в полынью?..
«Забредём, наверное забредём! — как то сразу начала взвинчивать меня мысль и на душе стало жутко и тоскливо. — Как непростительно глупо я решился на этот переход!..»
— Дмитрий! — окрикнул я присмиревшего возницу, — скоро дорога?
— Должно быть, скоро...
— Как думаешь, далеко мы отошли?
— Почитай, на середине озера...
— А лёд гнилой, чёрт возьми! Спасибо — уважил. «По озеру дорога хорошая!» — передразнил я его. — Слушай, стой, мы обязательно попадём в полынью. Я теперь вспомнил, ведь зимой здесь тагасом ловили — прорубей множество!..
— Да замерзли опять!..
— И не подумали. Последняя ловля была в марте.
— Так те полыньи отмечены — вехи поставлены...
— Кто их здесь отмечал!.. Я дальше не пойду — ничего не видно, это чёрт знает что такое!..
— Постойте, я пройду вперёд, стану выбирать дорогу...
— Очень надо, — пойдёшь ломать передо мною лёд!.. Но и я хорош — поверил тебе, даже шеста не захватил. Провалишься и задержаться нечем! Весенний лёд засыпает как овёс. И как ты мог предложить такую дорогу — где у тебя была голова?!
— Возьмите моё весло, а мне давайте ружьё...
— Не смей подходить — вдвоём обязательно лёд проломим!..
— Помилуйте, вчера на лошадях ездили.
— А сегодня не поедут. Для такого льда не только сутки, — час много значит! Слушая тебя, день за днём — до Петровок дорога простоит!.. Неужели не понимаешь — бывает когда-нибудь последний час и льду!..
— Ну, дня-то два ещё наверно озеро продержится!
— Пока кто-нибудь под лёд не угодит!.. Самое лучшее надо идти на дорогу...
— Да мы, пожалуй, её уже перешли.
— Как перешли? Не может быть — я нигде не замечал дороги...
— Как ночью её теперь заметишь? Вехи давно вытаяли.
— Вот на погибель связался я с тобой! То — не дошли, то — перешли! Озеро полторы версты, идём чуть не час, а перейти не можем. Мы просто кружим. Я смотрю под ноги, да и ты не лучше...
— А, пожалуй, что и так. Видно отошли мы влево к Бубнихе, идём вдоль, а нам надо поперёк. Правее забирайте, много правее!..
— Что же ты раньше-то этого не замечал?!
— Темно очень, все звёздочки тучами затянуло. Нечем руководствоваться...
— Надо по компасу идти. А так можно всю ночь по озеру полыньи искать!..
Дмитрий был прав: компас посылал нас правее, и мы опять зашагали в провал, с подлым ощущением разваливающегося под ногами весеннего льда над трёхсаженной глубиною воды. Но вспышка досады и малодушия прошла, ощущение притупилось и я, с каким-то озлоблением даже, опирался всей тяжестью и силой на проваливающуюся в лёд ногу, не думая, что провал будет полный. И, действительно, в глубине проступа нога неизменно встречала твёрдый и крепкий лед.
Как будто посветлело немного, не то рассвет начинался, не то небо очищалось от облаков. Тёмной, сливающейся массой обрисовался прибрежный лес; вот и колокольня, и купол Никольской церкви, стоящей в нескольких саженях от воды, как-то сразу выступили из мрака. Мы пошли быстрее.
Лёд окончился неширокой проёминой, глубиною до полуаршина. Перешли эту залитую песчаную отмель, сделали ещё несколько десятков шагов и мы уже в лесу.
Справляюсь с часами — ещё ночь; светлее стало потому, что тучи прошли: небо над нами снова мигает звёздами.
— К утру наст станет поднимать, — пробует Дмитрий ногою снег рядом с дорогой, по которой мы идём.
Дорогой этой недавно вывозили из леса сено — она скоро окончится и нам придётся идти целиною.
Присели на жерди разобранной изгороди последнего, дальнего увезённого стога сена, закурили. С озера доносились треск и «уханье» — своеобразные раскаты и шорох оседающего, ломающегося льда. Звуки эти напоминали отдалённые глухие удары орудий или нестройную трескотню ружейных залпов. В лесу кричал филин и зайцы надрывались вокруг, во всех направлениях.
Морозило всё сильнее — борьба и протест побеждённой, уходящей вспять зимы. Последние два-три дня тепла убавили снег, проталины чернели на возвышенностях по хребтам и вершинам отлогих холмов, стволы деревьев уже повсюду оттаяли, снег уплотнился и, скреплённый заморозком, отлично выдерживал тяжесть человека.
Даже еловыми молодыми чащами, в которых было ещё порядочно снега, мы шли, как по паркету, и только случайно наступая в надувах на чуть виднеющиеся из-под наста вершинки маленьких, аршинных ёлочек, погребённых в снегу, иногда проступались, чтобы тотчас же вновь выбраться на твёрдый и крепкий наст.
Среди крупных елей, тёмные силуэты которых теснились вокруг плотной массой, Дмитрий остановился.
— Впереди будет небольшой покос, — шепнул он мне, — шагов сотня до него осталась. С края этого покоса я и слышал глухарей: один пел за покосом, влево, другой — подальше, тоже влево, а впереди, на болоте, шумели перелёты и была возня — драка. Только я позднее был, солнышко уже поднялось.
— Ладно. Ты отойди назад и жди меня. Если холодно — разложи огонь, но не стучи. Услышишь свисток — иди ко мне, а без зова ни под каким видом ко мне не подходи.
Мы разошлись. Пройдя ещё немного вперёд, я увидел между деревьями просвет небольшого лужка, окружённого густою зарослью крупных елей. Не выходя на простор покоса, я прошёл краем его ещё немного влево и сел на оттаявший ствол сваленной ветром громадной ели.
Приятно было отдохнуть после усиленной ходьбы; тянуло курить, но, проученный опытом, я не курю на токах пока темно. Может быть, вблизи есть глухари: вспышка спички, огонёк папиросы выдадут присутствие охотника и могут вызвать их отлёт. Однажды, в такой же обстановке, дожидаясь на току рассвета, я с предосторожностью, припав к земле, закурил, и тотчас же с ближайшего ко мне дерева с грохотом сорвался глухарь.
В лесу было тихо, но «шорстко»; незначительный шелест ветерка, скрип качнувшегося дерева, треск сломавшегося сухого сучка — все неясные, страшные, таинственные звуки спящего, окутанного покровом ночи леса так и висели в воздухе, рельефно отпечатываясь в нём. И весна, могучая, чарующая, жизнерадостная северная весна чувствовалась и осязалась во всём, всё насыщая и призывая к жизни. Нежные, ласкающие ароматы её проносились в дыхании ветерка, легко проникающего теперь в простор лесных чащ, очистившихся от снежного навеса, которые сквозили и, шелестя и вздрагивая распрямившимися, облегчёнными ветвями, точно шептали привет весне.
Из-под доживающего свои последние дни снега обнажились все возвышенности почвы, кочки, пни, буреломины, свалившиеся зимой сучья; осыпавшаяся, вытаявшая сухая хвоя покрывала под елями мёрзлый снег, и каждая упавшая веточка, каждая былинка лежала и виднелась на корке наста будто в лунке, неудержимо стремясь пробить слой снега и соединиться с землёй, которая уже дышала под бронёй зимы навстречу теплу и солнцу.
Я безумно люблю время ожидания песни глухаря на току, эти часы безмолвного созерцания природы так сливают с нею душу охотника! Далеко отходят все иные запросы, живёшь какой-то растительной жизнью точно в сказочном мире, в котором нет человека. Забываешь себя, не замечаешь времени, будто очарованный пытливо вслушиваясь в загадочную ночную тишину леса. И то, что в иной обстановке, среди житейской суеты, представляется таким важным, так волнует и терзает подчас, как-то тускнеет здесь, теряет свою остроту, стушёвывается и, мимолётно возникая в памяти, не может приковать к себе внимания, кажется ничтожным, мелким пред величественным лицом природы...
Лёгкий шорох рядом со мной в ветвях упавшей ели, на которой я сидел, привлёк моё внимание: горностай белым комочком шевелился буквально возле моих ног. Вот он привстал на задние лапки и потянулся мордочкой к носку сапога закинутой одна на другую моей ноги; грациозного маленького хищника несомненно привлекал запах барсучьего сала, которым обильно были смазаны сапоги. Я чуть шевельнулся: быстрый как мысль зверёк юркнул под сучья и исчез в одно мгновение.
Светало, тени под деревьями редели, ближайшие стволы и нижние сучья стали отчётливее выделяться в полумраке. На фоне чуть побелевшего неба яснее стали вырисовываться вершины деревьев... Чу: щёлкнул глухарь. И снова тихо. Медленно проходят минуты, насторожившееся, напряжённое ухо жадно ловит повторение чарующего звука. Но его нет и нет. Закрадывается сомнение: может быть, то была иллюзия слуха. Может быть, это треснул сучок и я ошибся?.. Чу: щёлкнул опять. Звук совершенно ясный и, судя по его силе, глухарь не дальше, как в сотне шагов от меня. Проснулся, подал голос и, по обыкновению, замер в выжидательной позе, пытливо слушая, что происходит вокруг...
Повторяемый эхом, дробясь на отголоски, издали доносится крик зайца. Как зачарованный, чуть озарённый проблесками рассвета, молчит лес. Ни звука, ни шороха...
Вот опять щёлкнул глухарь. Повторил щёлканье, после небольшой паузы — сдвоил. И снова замолчал — слушает.
До боли в сердце ждёшь повторения этих звуков, зная, что они сейчас перейдут в полную песню.
Чу: вдали пощёлкивает другой глухарь. Это очень кстати: вдвоём певцы скоро раззадорят друг друга. И точно: ближний глухарь щёлкает много раз без перерывов, учащает щёлканье, делает небольшую заминку, как бы слушая соседа, опять щёлкает, учащает и... первые его трели насыщают меня восторгом. После первой песни опять перерыв. Снова замолчала осторожная птица и ловит чутким слухом звуки леса: не таится ли где опасность? Но всё спокойно вокруг, ничто не выдаёт присут¬ствие врага. И глухарь запел снова, и страстно полились его любовные песни, одна вслед за другой.
Я уже на ногах и, с дробовой магазинкой в руке, иду к нему. Ещё темно, высматривать издали певца и скрываться от него при подходе нет никакой надобности. Между деревьями ещё царит полумрак — сверху вниз певцу трудно рассмотреть меня, одетого в верблюжьего сукна поддёвку, с такою же фуражкой на голове. Цвет этот превосходно совпадает с цветом стволов деревьев, особенно сосен, а когда сойдёт снег, окончательно станет стушёвывать меня на токах.
По насту лёгкий подход. Свободно делаю по два, три и даже четыре шага в сравнительно открытых местах, но войдя в мелкие еловые заросли, миновать которые было невозможно, начинаю идти очень осмотрительно: шуршат и потрескивают раздвигаемые ветви и, качаясь, шелестят, задевая одна другую. Здесь не рискую делать более двух осторожных шагов под песню, а то и один шаг, ломая под трели глухаря преграждающие дорогу сухие мелкие сучья. Певец уже близко. Азартно льются одна за одной его песни. Вот окончилась чаща и я снова получаю возможность подвигаться менее осмотрительно и быстрее, слышу песню во всех деталях её и очень близко: глухарь над головой. Слышу трепетание крыльев во время трели и как бы страстные вздохи певца; слышу шелест раскидываемого веером хвоста — глухарь здесь, рядом со мной, но я не вижу его, хотя до боли напрягаю зрение, оглядывая вершины елей. Обхожу под песни дерево вокруг, отступаю и опять приближаюсь к нему, осматриваю со всех сторон — глухарь несомненно поёт здесь, но не могу разглядеть его. Темно ещё, на бледном фоне неба тёмным контуром вырисовывается вершина ели; сучья и ветви слились в одну тень и не дают возможности увидеть певца. А он поёт и поёт, и второй глухарь, вдали, вторит ему...
Наконец, замечаю дрожание, при звуках трели, одного из верхних сучков. Вглядываюсь внимательнее. Как будто, ближе к комлю, глаз уловил какое-то движение. Всматриваюсь ещё: несомненно, это движение распускаемого веером хвоста при начале трели. А, вот где певец! Его скрывают сучья, но я заметил место, где он сидит. Истомлённый волнением, торопливо вскидываю ружьё, различаю на фоне неба мушку на стволе, веду ствол в нужном направлении и нажимаю на спуск. Огненная струя рванулась вверх, ахнул выстрел, раскатился по лесу, отголосками зашумел, рассыпался вдали. Комом, тяжко рухнула вниз огромная птица, глубоко пробив корку наста в нескольких шагах от меня.
И снова всё тихо. Ни звука, ни движения — мой обычный приём на токах. Я замер на месте, затаился, будто нет меня здесь, под деревьями. Не меняю даже выпущенного патрона в стволе магазинки, чтобы лязгом затвора не выдать своего присутствия.
Поющий вдали глухарь замолкнул, насторожился и слушает, встревоженный громоподобным ударом. Но вокруг всё тихо, только порыв лёгкого ветерка нежно шелестит вершинами деревьев, качая лапины елей и ветви сосен. С каждой минутой день настойчиво вступает в свои права, горизонт расширяется, свет поглощает тень.
Глухарь защёлкал опять и, удостоверившись, что вокруг всё благополучно, перешёл к песне. Под его щебетанье перевожу в ствол магазинки новый патрон и, не подходя к убитому, начинаю скрадывать певца. Место, где лежит первый глухарь, слишком приметное — край лесного покоса — чтобы я мог потерять трофей.
Небо розовеет, лес наполняется звуками наступающего дня. Вдали забормотали тетерева, вокруг забарабанили дятлы, запели мелкие птицы, но их пока мало. Впервые в эту весну слышу курлыканье только что пожаловавших на новоселье журавлей.
Издали слышно, как глухарка с квохтаньем летит на ток. Её бархатистый бас далеко разносится вокруг и в ответ глухарь сливает первое колено своей песни — щёлканье и «точит» без перерыва; страстные трели его следуют одна за другой и я шагаю под эти звуки в каком-то упоении, рвусь вперёд под азартное щебетанье дивной птицы и после трёх-четырёх шагов, замирая на месте, слышу заключительное колено песни... и опять торопливое, короткое, сливающееся щёлканье и любовный «шёпот» заслышавшего самку глухаря, — снова трель, под звуки которой я кидаюсь вперёд, вмещая шорох шагов в щебетанье пернатого великана. Глухарь уже близко. Он поёт на громадной осине, вершину которой золотят первые лучи солнца. Издали, в просвете между деревьями, я увидел его, избрал направление подхода и, прячась среди развесистых ветвей деревьев, уверенно шагаю к певцу. Вдруг с квохтаньем откуда-то сбоку прилетает глухарка и садится на дерево между мной и глухарём. Голоса ещё нескольких глухарок раздаются вокруг и грохочут перелёты вправо от меня, в сосновом болоте.
Я изменяю направление подхода, чтобы миновать глухарку, которая при моём приближении отлётом своим может встревожить глухаря. Под песни отступаю влево, в остров, дальше от края болота. Впереди — редколесье, до осины меньше сотни шагов, но подход сразу становится трудным: глухарь может увидеть меня. Соразмеряю шаги, чтобы под трели успеть перебежать от одного дерева к другому и укрыться за его ветвями и стволом. Дальше ещё хуже. Деревья редеют, перед осиной почти совершенно открытая площадка. Вот я за крайней с нависшими сучьями елью; под глухариные трели выглядываю из-за своего прикрытия, не решаясь оставить его. Правее и немного впереди есть ещё одна ёлка, но до неё добрых шагов семь — успею ли я пробежать это расстояние под трели? А от ёлки уже некуда идти — место совершенно открытое, и надо было или ударить по глухарю из-за этого последнего прикрытия, шагах в семидесяти, или сделать значительный обход, отступя назад и полукругом обогнув прогалину перед осиной. Для такого обхода понадобится немало времени — десятков шесть или семь песен глухаря.
Раскинув хвост веером, полуопустив крылья, с вытянутой шеей в страстной истоме пел глухарь, и, решившись, я кинулся за ёлочку, возлагая все свои упования на быстроту такого приёма. И когда я был уже под прикрытием, выполнив, как мне показалось, очень удачно этот рискованный манёвр, у меня под ногами с треском обрушился наст, не выдержавший стремительности моего броска. Окончивший в это мгновение песню глухарь услышал предательский треск и насторожился. Согнувшись, с ружьём в руке, я стоял в самой неудобной позе, не смея перевести дыхание, выпрямиться, и всё моё существо томила мысль, что он сейчас улетит. Но глухарки голосили вокруг, звонко заливались зяблики, барабанили дятлы, издали доносилось токование тетеревей, пригревало весеннее солнце, нега весны была разлита в природе, и повинуясь властному призыву любви, глухарь снова начал пощёлкивать, выдержав меня в нелепой позе две-три томительно долгих минуты. Бесконечно, мучительно долго тянулись эти минуты, пока глухарь запел снова. Первая песня дала мне возможность выпрямиться, переменив позу и свободно вздохнуть. Затем я пропустил ещё две трели, предоставляя певцу войти в азарт, осмотрел под щебетанье глухаря ружьё и, в момент начала следующей трели, со всех ног метнулся из-за прикрытия к осине, пробежал несколько шагов и уже с совершенно открытого места, на ходу вскинув ружьё, ударил по певцу в заключительный аккорд его песни. Бездымный порох во всех подробностях позволил увидеть результат выстрела: глухарь взмахнул крыльями, чтобы лететь, но свернулся на бок, сброшенный с сучка дробью, и ринулся вниз, убитый наповал, умерший на дереве.
Неизъяснимое чувство полного удовлетворения и довольства охватило меня. Я любовно рассматривал дивную птицу, прикрепляя её к ремню, чтобы закинуть за плечи — лучший способ носить заполёванных глухарей на току.
Сделав значительный круг, убедивший в отсутствии на току глухарей, я вернулся к лесному покосу и без труда разыскал первого взятого в эту зарю глухаря. На мой свисток тотчас же отозвался видимо соскучившийся Дмитрий.
— Ну, вот, и слава Богу, — сказал он, принимая от меня исполин¬ских птиц, — труды не пропали даром: парочка есть!..
— Их только два и было на току, а глухарок — штук шесть...
— Оглушили, проклятые! Ревмя ревут кругом. А только должны быть и ещё мошники. Я от огня немного отходил — как будто в правой стороне играл глухарь...
— Хорошо его было слышно?
— Нет, наносило песню чуть-чуть... Я стал ближе подаваться, чтобы послушать, да так и не разобрал ничего. Видно — землёю ушёл...
— А в левой стороне я ходил широко, был на болоте — глухарей больше не слыхал.
— Затаились мошники, а только есть они здесь, верно говорю. За болотом, там где вы были, через остров перейти — начнётся другое болото, — пожалуй, в нём скопились они...
— Ну, брат, если так, то весь лес надо обходить: мало ли тут болот...
— Нет, это рядом — ток один, зайдёмте! Очень на это место я надеюсь...
Как устоять против такого искушения — может, в самом деле, там хороший ток? Пошли.
Перешли сосновое болото, обследованные уже сегодня мною места. Вошли в еловый остров, немного прошли островом и разом остановились: вдали, чуть слышно, поёт глухарь. Сквозь весёлый, беспрерывный гомон мелких птичек глухариная песня прорывается урывками: то слух уловит пощёлкиванье, то заключительное колено песни...
Осторожно стал я пробираться вперёд и вскоре начал различать всю песню. Получилась возможность шагать под трели. Вокруг нагромождён бурелом; скачу через колодины, перехожу густые как щетина заросли. Глухарь поёт на другой стороне острова, на краю болота. Впереди виднеется группа осин, за ними, на сосне, звучат песни пернатого гиганта. Труднейшая часть пути уже пройдена, но глухарь замолкает. Под лёгким порывом ветра где-то поблизости звонко треснул обломившийся сухой сук — качнувшееся дерево задело им за своего соседа. Насторожилась чуткая птица, сидит начеку, слушает... Я стою за стволом толстой осины; остаётся сделать ещё десятка полтора шагов между прикрывающими меня стволами других осин, подойти к крайней из них, ближней к сосне, и я получу возможность стрелять. Жадно пожираю глазами отделяющее меня от глухаря пространство — так бы и перебежал его, но... пригвождён к месту: песни нет. С тревогой думаю о том, запоёт ли глухарь опять? Солнце уже высоко, глухарь вероятно уже долго поёт на этой сосне — того и жди, сделает перелёт... Вдруг позади меня раздаётся зычный голос глухарки. Я знаю, это Дмитрий, тихо подвигавшийся за мной под глухариные трели, пытается раззадорить певца. Иллюзия полная — он мастерски подражает голосу копалухи. И как смело квохчет, разбойник!
Один ложный звук и глухарь уже несомненно не станет петь. Но Дмитрий надеется на себя и достигает цели: выдержав небольшую паузу, глухарь запел. Я шагаю среди группы осин, от ствола к стволу к намеченному крайнему дереву. Под трели выдвигаюсь из-за него и поднимаю ружьё. Какой восторг навести мушку ружья на огромную красавицу птицу, обманув её острое зрение, изощрённый слух, осторожность и подозрительность! Выстрел: тяжёлым мешком, с треском ломая по пути нижние сухие сучья, мёртвый глухарь звучно падает под комель дерева.
Опасение, что наст разведёт, торопит нас выйти из леса. День обещает быть очень тёплым, при южном, съедающем снег ветре. Корка наста рыхлеет, спаянный заморозком снег распадается на кристаллы; кое-где мы проваливаемся и, местами, бредём в провал. Под настом, в болотах, — месиво из снега и воды. В ложбинах шумят ручьи; освещённый солнцем лес гремит птичьими голосами. Весёлый говор весны широкой волной разлит в природе.
Посиневший, тёмный, ноздреватый, изъеденный теплом и дождями лёд, такой неприветливый ночью, сверкает теперь, искрится под лучами солнца. Трещины тёмными змейками обозначились на нём. Впадающие в озеро ручьи промыли во льду у берегов широкие бассейны. Утки-кряквы и чирки парочками и стайками полощутся в залитых водой прибрежных болотах. С полузатопленных лугов доносится мелодичное посвистывание кроншнепов. Чайки кружатся над залитыми водой отмелями. В небе звучит песня жаворонка; дрозды перекликаются на опушке; слышится зычный голос вяхиря...
Карточными домиками, вдали, на холмах, виднеются постройки деревни Семкино. Если не переходить озеро поперёк, как перешли мы его ночью, то к этой деревне, берегом, с бесконечными обходами залитых водой прибрежных болот и низин, лежит наш путь. Берегом, до деревни, версты три, с обходами — вёрст пять, да от деревни до усадьбы версты две; если же перейти по льду, прямым путём, к оставленной на берегу лошади, то ходьбы версты полторы. Соблазн велик!
— Дмитрий, как думаешь, можно ли перейти? — сам не знаю для чего, спрашиваю я, заранее уверенный в благоприятном ответе.
— Помилуйте, как не перейти!.. На лошади ехать можно.
— Ну, полно. Что-то не видно проезжающих...
— Это потому, что лёд от берегов оторвало, попасть на него трудно. А перевести лошадь — куда хочешь поезжай!..
— Только пузыри не забудь подвязать!..
— Господи, мы у озера живём, присмотрелись. Лёд теперь подняло, вода с него ушла, ещё несколько дней он продержится влучшую!..
— А я так сомневаюсь, ходят ли по озеру?..
— Как не ходят?! А вон кум Гриша идёт снасти осматривать. Видите?
Действительно, в отдалении, в широком просторе озера, по льду движется фигура человека — точно букашка ползёт.
— Ну, руби шесты на случай провала: пойдём!..
— Самое лучшее дело!.. Вы шест возьмите, а я и так... Чего его зря-то таскать...
— Нет, и себе руби, не ломай дурака.
И вот, перебравшись по отмели до края льда, мы выходим на лёд и идём озером, с шестами в руках. И, дивное дело, куда меньше преступаемся, чем ночью: лёд как будто стал суше и твёрже. Вода с него ушла в многочисленные трещины и продухи, недаром с таким треском и грохотом ломало его ночью.
Приходится описывать зигзаги, то обходя подозрительную синеву, намёк на полынью, то удаляясь от разъехавшихся краев трещины.
— Смотрите, какой продух! — кричит Дмитрий, идущий от меня в шагах двадцати впереди, в качестве разведчика, хотя я не особенно на него надеюсь и самостоятельно выбираю дорогу, — если сюда попасть, пожалуй, будет нехорошо! — и он глубоко опускает шест в озеро, возле своих ног.
— Вот то-то. Как мы могли угодить под лёд ночью!..
— А Бог-то на что?! Да ночью таких окошек и не было: это сегодня он так подался!..
Неподалёку от берега сходимся с «кумом Гришей», владельцем спасительного для нас челнока. «Кум» нагружен как лошадь рыболовными снастями и вымок по пояс: проступился пока шёл сюда, спасибо, снасти с кольями выручили — задержали на льду.
— Назад больше озером не пойду, — заявляет он, — под деревней очень уж много дыр во льду навертело. Поеду на челне вдоль берега...
— Трудов ты своих не жалеешь, — зубоскалит Дмитрий. — Я вот барина провожу, да на лошади, озером, на речку за сеном поеду!
— По прошлогоднему лошадь свалить хочешь, это теперь не трудно, — серьёзно отпарировал «кум».
У самого берега — приключение. Челн отвело, шестом со льда его не достать, перейти воду без челна — зальёт сапоги. «Кум» оказался человеком услужливым, выручил: вошёл в воду и подогнал нам челнок.
— Всё равно окунулся сегодня, окунусь и ещё раз!..
Возможно ли было не поощрить старателя воздаянием на монополию? Через несколько минут мы уже тащились в санях Зубовщиной под дружный концерт токующих вокруг тетеревей...
