ШТИЛЬМАРК Феликс Робертович
О. В. Волкову
Вот к чему бессонница ведёт,
Когда нет очков и чтенья нету,
И Луна мне знаки подаёт,
Что не хочет ночь идти к рассвету.
В зимовьё струится лунный свет,
Угольки в печурке едва тлеют...
Я могу стихи писать иль нет?
Иль поэты лишь одни умеют?
Не поэт я, не грешил строфой,
Но поэзии душа моя открыта,
И когда, усталый, я бреду тайгой,
Силы придают мне её ритмы.
Как извилист хмурый Елогуй!
Так и жизнь моя петляет круто...
Боже правый, силы мне даруй,
Чтобы завершить мои маршруты.
А зачем? Порой не знаю сам.
Чтобы был здесь заповедник новый?
Но к чему, кому он нужен там,
Где забыто Заповедей слово...
Заповедь великая Его:
Не греши, не убивай напрасно,
Не кради, не мучай никого —
Это всем, казалось бы, так ясно.
Но не могут люди не грешить:
Жизни край — теперь уже не бредни...
Быть беде, грехов не искупить,
Не спасёт нас этот заповедник.
Ну, а сам я разве не грешу?
Восемь косачей убито разом...
И с невольной грустью я гляжу
Как косятся птицы тусклым глазом...
Но я с гордостью добычу клал в рюкзак,
Ведь добыть — охотнику лишь радость;
Нет греха здесь, знаю, это так,
Только отчего на сердце тяжесть?
Где-то соболь угодил в капкан,
Лось в петле уже изнемогает...
Смерть вам, звери! Пусть един Адам
Льва с телёнком в рае приласкает.
...Чаю крепкого не буду больше пить.
Вот мясца рябчиного немножко...
Душу рябчиком, наверно, не сгубить...
А Луна всё смотрит мне в окошко.
Вот к чему бессонница ведёт:
Эдак и стихи писать научишься...
Чур меня! Ведь я не рифмоплёт,
Лягу спать — авось теперь получится.
4 ноября 1982 г.
р. Елогуй, «Ребячья избушка»
От публикатора: В 1982 году Феликс Робертович обследовал обширные участки енисейской тайги (Красноярский край, Эвенкийский авт. округ) для организации Центральносибирского заповедника (учреждён в 1985 году на территории 972017 га).
В ноябре ему пришлось долго ждать вертолёт, который прилетел только через две недели после назначенного срока. «Ребячья избушка» — таёжноё зимовьё, построенное местным охотником с сыновьями. Там он и жил весь этот период ожидания.
Река Елогуй — приток Енисея. Посвящение — не случайно. О. В. Волков (1900—1996) — русский писатель, большой защитник природы. У них с Феликсом Робертовичем выходили совместные работы. Кроме того, Олег Васильевич один из своих лагерных сроков (из 28 лет сталинской каторги) отбывал именно в енисейских краях (немного южнее — в Ярцево).
Две строфы этого стихотворения Феликс Робертович приводит в своей автобиографической книге «Отчёт о прожитом», они же взяты мною для предисловия к его антологии «Поэтическая экология». Полностью стихотворение публикуется впервые. Оно было записано в дневнике. А дальше шла запись, которую мы тоже приводим здесь.
Н. Носкова
12 ноября 1982 г.
Избушка, в которой я сейчас живу, — это центральное зимовьё охотничьей базы Смирновых: Василия Александровича и двух его сыновей — Саши и Алёши. Они охватывают промыслом почти всё верховье Елогуя вплоть до самых его истоков — целая таёжная страна. Когда-то жили здесь аборигены — енисейские кеты, охотники и рыбаки, державшие домашних оленей, ставивших по тайге берестяные чумы, помаленьку стрелявшие белок, собиравшие бруснику... В тридцатых годах построили для них посёлок Келлог, что в 100 км от базы Смирновых, если напрямую, и в нескольких сотнях вёрст, если плыть рекой. Не сразу, но обжились в посёлке охотники, благо магазин там был, вестимо, с водочкой... Оленей с тех пор поубавилось, да и самих кетов. Верховья Елогуя оказались заброшенными. И вот пригласил тогда госпромхоз новых хозяев, т. е. охотников Смирновых, ранее промышлявших на юге Красноярского края, в Хакасии. Василий Александрович — промысловик матёрый, заслуженный охотник, награждён не только многими грамотами, но даже орденом, а такая честь немногим охотникам выпадает, за неё надо потрудиться немало.
...После многих ночей, проведённых у зимнего костра, я заново ощутил как подлинное счастье то, что мы не замечаем в обычной жизни — лечь спать в тепле, под крышей, блаженно разогнуться во сне, вытянуть усталые от ходьбы ноги. Крыша над головой и очаг, от которого исходит тепло, вот что такое счастье для человека в тайге! Пусть эта крыша низка и закопчёна, пусть нары не застелены ни сеном, ни звериными шкурами — был бы сруб, пусть даже всего в 4—5 брёвен, да печурка, в которую входит хоть несколько полешков...
Всю ночь в зимовье не давали спать мыши. На самом деле их было всего две или три, но казалось, будто вся избушка полна мышей — они носились вскачь и по столу, и по нарам, словно бесы, шуршали в каких-то полиэтиленовых пакетах, одна, кажется, даже пробежала по голове!
Измученный долгими и трудными переходами, несколько последних ночей подряд проведя у костров и оказавшись наконец-то в избушке, с вечера я уснул как убитый в своём тёплом спальном мешке. Однако, уже вскоре проснулся от назойливого сверлящего звука. Нашарил левой рукой лежащий рядом фонарик и, осветив стоящий у стены столик, увидел большую рыжеватую мышь, которая спокойно и деловито грызла обломок сухаря. Она держала его в передних лапках, поворачивая так и этак, и совершенно не обращала внимания на осветивший её луч фонарика. Apodemus speciosus — вспомнил я латинское название азиатской лесной мыши и тут же увидел, как другая длиннохвостая зверюшка возится чуть ли не у самого носа — уж не выскочила ли из моего спального мешка?!
Вот разбегались, как кони, нет тут у меня давилок, показал бы я вам учёт численности мышевидных грызунов как кормовой базы соболя...
Сна уже как не было, начали одолевать раздумья, когда мелочи текущего дня перемешиваются с высокими думами не только о работе, но и самом смысле жизни...
Пришлось встать, затопить печку. Сон перебит, а вся ночь, длинная, ноябрьская, тёмная — ещё впереди.
В раннем детстве я часто просыпался с чувством беспричинного страха, что присуще по-видимому многим детям.
Находясь же один в тайге, наоборот, всегда чувствовал себя спокойно, не опасался ни шума леса, никаких ночных звуков, ничуть не страдал от одиночества. Более того, один я ощущал себя даже более уверенно, ведь одиночество обостряет ответственность...
Но на этот раз, очнувшись от сна, я неожиданно ощутил тревогу, даже какой-то внутренний страх. Что это?! Не ходит ли кто вокруг избушки? Где ружьё и топор?
Господи, да я же оставил их на улице у самой двери...
Вот чего надо бояться в тайге — собственной небрежности. Не потерять спички, не сжечь у костра одежду или обувь, не оставить в кармане заряженные патроны, посмотреть, не стоит ли рядом с ночлегом сухостойное дерево, которое может упасть при усилении ветра, или вот надо было обязательно занести в зимовьё ружьё и топор.
Зажжённая керосиновая лампа не успокоила... Навалилась какая-то смутная тоска, давящее чувство тревоги и неопределённости. Зачем я здесь, в этой маленькой глухой избушке, стоящей на берегу таёжной речки Елогуй в сотне километров от любого человеческого жилья? Отчего эта тревога?
...Уже шесть, начинается новый день, сегодня должен быть вертолёт. На столе, сколоченном из сосновых плах, стоит маленький транзисторный приёмник. Я включил его, надеясь услышать что-нибудь бодрящее по «Маяку», однако из него через хрипы и скрипы стала звучать скорбная музыка, усиливающая чувство тревоги. Я стал крутить ручку настройки, надеясь всё-таки поймать что-нибудь отвлекающее, но внезапно музыка оборвалась и послышались напряжённые, полные значительности слова — передавали (уже, видимо, не в первый раз) сообщение о кончине Леонида Ильича Брежнева. В стране объявлялся трёхдневный траур. «Вертолёта сегодня не будет!» — это была первая возникшая у меня мысль. И даже пришло какое-то облегчение — может быть, это и было причиной моего внутреннего тревожного состояния?
Невольно перенёсся мыслями к отдалённому почти на тридцать лет событию — похоронам Сталина, когда я, студент МПМИ, тоже хотел непременно пойти проститься с великим вождём, но остался дома из-за жестокой простуды. Однако, в ночь после похорон всё-таки отправился бульварами к Сретенским воротам. Сплошной чередой по Сретенке в сторону Колхозной площади, где находится институт Склифосовского, шли санитарные машины, а спуск к Трубной площади был сплошь усыпан разномастными и разноразмерными резиновыми галошами... Тогда казалось, что жизнь кончена, а между тем, она продолжалась. Не остановится и теперь, хотя перемены и возможны. А вот вертолёт не прилетит — это уж точно.
...Печка весело гудит, греется закопчённый чайник, и уже не так раздражает нахальство мышей, по-прежнему снующих туда-сюда по избушке. Они правы, занимаясь своими делами, добывая пропитание. И почему, собственно, должна казаться отвратительной эта крупная желтоватая мышь с чёрными блестящими бусинками глаз, грызущая на столе кусочек сухаря?! Симпатичное и даже чистоплотное животное. Если вдуматься, тоже ведь личность, наверное, мать семейства, может быть, даже обильного. Вот не будет ещё несколько дней вертолёта, займусь-ка наблюдением за поведением мышей. Можно дать каждой имя, например, Мышильда, Клаус, Ротшильд... какие ещё есть классические имена для этого сословия? Можно узнать повадки и характер каждой зверюшки, отношение их друг к другу, со временем проникнуться их доверием... Это ведь куда труднее, чем переловить их всех мышеловками или самодельными плашками.
Постепенно обретя ясность мысли и прежнюю твёрдость духа, проникаясь в значительность новых известий, я понимал, что жизнь страны прервалась случившимся...
Что же, стоит ли сетовать, если это скажется и здесь, в дальней тайге? Разве находясь здесь, на Елогуе, я не связан с общим ритмом Отчизны? Ведь я не бич, не таёжный бродяга и даже не охотник-промысловик, а полноправный представитель высокой науки, ведущий сотрудник крупного академического института, ответственный исполнитель важного задания, возложенного на мою лабораторию. А ей поручено проектирование и создание биосферного Центральносибирского заповедника на очень большой площади.
...Под звуки траурных мелодий и вкрадчивое потрескивание сосновых поленьев в печурке я стал вспоминать о главных этапах своей последней заповедной эпопеи, обо всём, что предшествовало моему появлению здесь, в этой избушке на берегу Елогуя.
...Новый день начался. Сколько их ещё предстоит провести здесь — неведомо. Продукты у меня кончились, рации нет...
На этом запись обрывается — закончилась тетрадка. А в следующей тетради, исписанной здесь же, на Елогуе, — большой очерк — воспоминания о Тофаларии, где Феликс Робертович занимался проведением учётов охотничьих животных в 1974 году. — Н. Носкова.
