ДВОРЯНЧИКОВ Евгений Васильевич
Спеющий виноград винного сорта на вид тёмно-синий, а скользнёт по кисти августовский солнечный луч, пробивая брешь в лиственном барьере, и вспыхнут освещённые ягодки ясным рубиновым светом, становятся видны внутренние косточки.
Вроде совсем недавно вкапывал я черенки, а уже прошли годы, и теперь кусты укрывают от зноя всю беседку, распустив ветви-лианы до самой крыши, — образуют галерею с лиственным сводом, откуда свешиваются зреющие кисти.
Сразу за виноградом — небольшое деревце жёлтой сливы, слева — вишня, а справа, в самом углу — старая яблоня, ветви которой согнулись от плодов. Уж как рада она была ветру, что вчерашней ночью скинул вниз добрую половину спелого груза!
Барс, рослый кобель, из уважения, а, может, от лени, мнёт в зубах сброшенное яблоко, но, только я отвлекаюсь, закатывает его за будку. Надоело бедолаге всё лето сидеть на цепи. Вот уж который раз втихую норовит снять ошейник. Уморительно смотреть на него в такие минуты. Словно в мультике, тужится он, извиваясь в потешных фигурах, пытается задними лапами содрать ненавистную кожаную шлейку. Покряхтит, покряхтит, да и посмотрит в окошко дома — нет ли там наблюдателя. Ведь всё понимает...
Хорош пёс и в охоте, и в охране, да вот с некоторых пор сильно боится кабана, а я не могу ему помочь перебороть этот страх. Все через это прошли — все мои Бураны, Набаты, Лапки, и все как-то справлялись, пересиливали в себе свои страхи, и потом, до конца собачьей жизни, только летела кабанья шерсть от неуловимых и цепких бойцов.
Барс, словно чуя мои мысли, преданно положил голову мне на плечо со смиренным видом, будто говоря — ну, такой вот я, что теперь делать.
Я вывозил его к подсадным вольерным кабанам и, к своему стыду, даже заплатил за эту позорную травлю. Ничего такого с прежними собаками мы не переживали. Всё случалось в степи, в камышах, в лесу, где всё, как в бою, — по-настоящему и по-честному, а тут — такое унижение... Да что не сделаешь пользы ради?! И даже в вольере местный секачок умудрился разок хряснуть сунувшегося было к нему под мои окрики кобеля. Ну, извёл он меня тогда — до истерики. Я уж и сам, будто чую затаившегося в камышах зверя, начинал гавкать и делать наскоки — для подражания, насмерть уморив наблюдателей по ту сторону вольерной изгороди. Ничего не помогает...
— Ну, Барс, давай! Возьми его, возьми! — ору я, хлеща кленовым дрыном по веткам и кустам.
Барс ещё пуще боится и тянет чутьём в другую, противоположную сторону: «чего хочешь сделаю, только туда не посылай, уйдём отсюда...»
Ну, всем хороша собака — и утку подаст, и подранка найдёт, и лисицу выгонит из крепи, а кабана боится!
— А с кем я в Казахстан поеду? — наступаю я с колом на пса, уже больше для общей хохмы.
Барс пятится задом, возмущённо глядя на руку с дрыном.
Уже через неделю моя «Нива» везла нас троих — меня, Барса и Кару в неведомую нам доселе страну Башкирию. Там, в маленькой деревеньке, живёт мой старинный друг. Ни работы там, говорят, ни заработка, пчёлы да охота — вот и вся забота. Телеграмма была очень короткой: «Овёс готов». Это сообщение, как долгожданная весть, наполнило особым смыслом все остальные дни перед отъездом. «Овёс готов», — улыбаюсь я, заходясь детской радостью среди суеты, как только вспомню шифрованное сообщение.
По нашей договорённости с прошлого года, это значит: медведь ходит на поле — срочно приезжай.
Моё сознание ещё не сжилось с мыслью, что я сейчас еду именно на медвежью охоту. О самом звере читано-перечитано, да сам я за ним не ходил..
Остаются позади деревеньки с непривычными слуху степняка названиями. Это у нас — Павловки, Ивановки да Бобровки, а тут всё по-другому, другая для меня страна. Вот и живут тут медведи — совсем другие, неведомые мне звери: серьёзные, хитрые, опасные, косолапые. Интересно, их тут зовут косолапыми? Надо будет спросить. Вон ведь зайца-то — везде косым зовут.
Нужная мне деревня спряталась за лесами, за долами. Чем у´же и ухабистей дорога, тем радостней на душе. Только за такими препонами, в бездорожье и сузёме могут жить большие неведомые звери. Сколько еду — ни одного поля. Где же овёс?
Деревня встретила меня и моих собак мощью пьяного разгула. Мой друг и почти брат Санька с огромным синяком под глазом, в ботинках «прощай молодость» на босу ногу, пристально вглядывался в меня, утирая рукавом кровавые подтёки на щеке, и вдруг, пробив хмельную бредь лучом прозрения, растопырил руки для объятий и заплакал. Заплакал, как в детстве, когда его порол отец за ворованные у соседки бабы Гани огурцы. Нам тогда было всего-то лет по восемь.
— Ж-е-е-е-е-нь-к-а-а-а! — голосил он навзрыд, как по покойнику.
Я вдруг ощутил давно утерянное чувство самой простоты в общении, сначала растерялся, а потом, осознав великую возможность не притворяться среди этих пьяных и таких понятных людей, сам чуть-чуть, будто поневоле, прослезился. Мне вдруг вспомнилось наше детство и Санькины тогдашние синяки.
На крыльцо выскочила заспанная женщина, не трезвей хозяина, и заголосила пуще Саньки.
— Ж-е-е-е-нь-к-а-а-а! — кинулась она в кучу-малу, придавая воющей радости особую колоритность.
— Слушай, — внезапно, без перехода, отшвырнув жену, вдруг предложил Санька, — давай сейчас пойдём Антипу разобьём рожу!
— Чуть попозже, — предложил я, в предчувствии канительной ночи впереди.
«Ну и весело тут», — думал я, видя, как ещё одна кучка за соседской изгородью пытается проникнуть в Санькин двор порадоваться его гостю.
— А ты чего так долго? Ждём-то уж неделю, — говорил мне каждый входящий и целовал, как родного, давно жданного.
К вечеру в Санькину избу вместилось человек тридцать — вся деревня, не было только старой бабки из второго с краю деревни дома — она ушла к внуку в соседнюю деревню.
— Завтра придёт, — успокоили меня мои новые друзья.
— Скорей бы уж, — съехидничал я, совсем не пьющий.
Этот факт собственно мало кого беспокоил, все наливали кто, когда и сколько хотел. Самогон, никем не охраняемый, стоял за печкой во фляге — подходи, кто хочешь. Вопреки моим предчувствиям, вечер завершился мирно и пристойно.
— Друг приехал, боксёр, — сотый раз оповещал всех собравшихся Санька, раскачиваясь на пьяных ногах в очередной приветственной речи, расплёскивая при этом пахучую жидкость из стакана.
«Надо же, вспомнил, что боксер. Я уж и сам забыл. Это когда было-то? Давным-давно, ещё в техникуме учился. Правда, занимался серьёзно», — подумал я и вдруг понял, что для всех сейчас важнее важного именно эта отличительная моя особенность. Ещё я понял, что тут, в деревне, всё осталось, как было раньше и во всех других деревнях, — просто, по-крестьянски основательно.
«Вот приехал я к Саньке, и всем приятно, особенно моему другу, да и жена его не знает как угодить, вон как плакала, а и видит-то меня впервые», — летели, утихомирившись мои мысли, и я, будто вернувшись на каникулы в свою Ивановку, пьянел вместе со всеми, пел добрые песни, ел жареную картошку с грибами.
— А хорошо-то как, будто дома, — громко сказал я августовской башкирской ночи, закрывая калитку за последним гостем, тем самым Антипом, которому Санька призывал разбить морду. Драку перенесли на завтра. Сам Антип, весь синий от ушибов, очень уж об этом просил и меня, и всю пьяную деревню. Все согласились. Люська, взяв себя в руки, весь вечер бегала в хлопотах и теперь, быстро прибрав в избе, стелила новое чистое покрывало на мою постель.
Утром я проснулся от чьего-то взгляда. Над моей кроватью склонился Санька, удивлённо тараща глаза, словно видит меня впервые. Он молча разводил руками в предрассветной тишине, поглядывая то на мою постель, то на гремящую ведром Люську.
Раскрывал рот, забыв все звуки, складывающие слова, и хватался за голову.
— Санька, привет! — промолвил я, чувствуя себя выспавшимся как никогда.
— Эх, вот уважил, — наконец-то прозрел мой друг и, ухватив мои руки, долго тряс в благодарных, почти жестоких судорогах.
— Чур, сегодня не пить, я ведь ненадолго, — попросил я его, пытаясь с утра отвоевать его у синдрома.
— Не боись, вечером на охоту, — сразу успокоил он меня, — я больше трёх дней не гуляю, норму знаю.
И правда, выпил рюмки две-три и, проспав до обеда, встал бодрым и немного задумчивым.
— Может, не ко времени я? — спросил я так, на всякий случай.
— Да ты что! — заорал он во всю глотку, — медведи всю середину вытоптали! Как бы ещё не опоздали мы. Я на то поле и не пускал никого, даже некоторым литры ставил, чтоб не ходили, — продолжал он лить елей на мою разомлевшую от хороших вестей душу. — Ты сам, смотри, больше не пей, он дух-то враз причует. Только из бору выйдет, нюхнёт и всё, — совсем трезво наставлял он меня, загораясь охотничьим огнём по ходу своих учений. — Да я рядом буду, если чего, — на другой стороне поля, на жердину сяду, — успокоил он меня после жутких двухчасовых страшилок о хищнике.
— Нет, рядом не надо! Ты меня только туда проводи, — почти умолял я его.
Он посмотрел оценивающе и, что-то уяснив, заулыбался открыто и по-детски радостно, запросто обнажив всю душевную простоту вполне счастливого человека. И будто не было многих лет разлуки, и исчезли морщины от житейских забот и передряг. На меня глядели Санькины глаза, глаза мальчишки из моего детства, когда делили поровну ворованные у бабки Гани огурцы, за которые он уже получил от отца по полной программе.
Деревня как деревня, а вот воздух тут совсем иной — чистый и немного мокрый, будто слоёный пирог из пластов отдельных воздушных прослоек. Я верно различаю и грибную струю, идущую от низа, почти от земли, и листвяную, что струится серединой, и прохладный верховой слой. Все вместе они дают неповторимый дух, усиливающийся к вечеру, когда солнышко уходит к середине бора, прячась за елями.
А у нас, в степи, оно ещё долго бы катилось и спрятаться там ему негде, и негде остудиться в тени и прохладе. Но и у нас на закате, в августе, оно ласково, как нигде и никогда в другое время. Гладит последними лучами обожжённые июлем заросли донника и полыни.
Мы идём к нашему полю, а оно, оказывается, совсем и не далеко. От деревни всего-то километра четыре.
— Вот и овёс, — развёл руками Санька. — Видишь, сколько извалял, а к середине и того больше. Ты оставайся, но не топчись. Садись где пожелаешь, лабаза два и все — твои.
Я шёл по дороге, еле зримой под травой. Поле небольшое. Вот у нас дома поля так поля, а тут небольшой клин скосом уходит в угол смыкающихся оврагов. Кругом лес, а эта чистина, вероятно, была отвоёвана у него с незапамятных времён. Я смотрел на овальные ямки по краю посева и никак до конца не верил, что собственно вот они следы, увидеть которые когда-то даже и не мечтал.
Я представил, как грузный зверь заламывает большие пучки овса, и поспешил к намеченной берёзе, что особняком стояла у самого оврага. Жердина была положена видимо давно, так как в самой середине на ней были потёртости от прежних сидельцев. Устроился неплохо, самое главное — есть опора ногам и спине. «Тут я просижу сколько хочешь», — уже почти грозил я кому-то, желая доказать, что и «мы повидали». Пока не стемнело, смотрю во все концы, стараясь запомнить все выступы на лесной границе. Подо мной в каких-то десяти шагах на поле борозды умятого овса, словно тут кормилось стадо коров. У меня такое ощущение, что жду лисицу к приваде у себя в степи, никакого восторга.
«Что это со мной?» — задумался я и, распаляя в себе восхищения охотника, всё старался представить, как зверь покажется вдруг и своей мощью и новой для меня тайной породит во мне страх, и я испугаюсь его приближения и, возможно, подшумлю неловким движением, а может быть, даже выстрелом мимо цели. Думал я, думал так, а чувств и эмоций опять никаких. И тут у меня возникла разгадка моего чувственного равнодушия. Мой мозг никак не верил, что вон из того тёмного лесного угла может запросто появиться медведь. «Медведь! Только подумать!», — вдруг ахнуло моё нутро, и я, словно очнувшись, засуетился. Вытолкнул патроны, оглядел их, уже сто раз осмотренные, мягко закрыл два раза замок, убедившись, что курки взведены. «Сколько же ей лет?» — задумался я, глядя на тозовку, у которой появился маленький шат в стволах и ложа отполировалась ладонями за долгую службу. Вспомнил брата, от которого досталось мне это ружьё, царствие ему небесное. Редкий был охотник да и человек — каких мало. «Ну, послужи ещё, дорогуша», — гладил я стёртые остатки насечек на дереве приклада.
Наступающая ночь против ожидания не спешила прятать от меня всех красот, словно уважая присутствие гостя, только граница леса стала чуть размытой да поле потемнело. Совсем слабый ветерок чуть ощутимо тянул поперёк поля к оврагу, на другой стороне которого его встречали мачтовые ели. «Ветер с поля, это то, что надо», — подумал я и вдруг осознал, что меня слегка поколачивает настоящий мелкий озноб от переизбытка вдруг прорвавшегося через какой-то заслон охотничьего возбуждения. Суть предстоящего наконец-то ярко пронзила моё сознание своей неординарностью, и я стал осмысленно впитывать всё осязаемое и видимое вокруг. По-другому затемнел край овсяного поля и почему-то именно оттуда, с узкого места, я жду зверя. Вот-вот появится луна, а может уже появилась за горами, за долами и её пока не видно, а иначе чем объяснить этот мягкий, нежный розовый свет на границе дня и ночи.
Как-то в одночасье, словно в определённое кем-то время, вдруг зашуршало, забегало, заскребло и тут — рядом, и там — дальше, в самом овраге и за ним, ещё пуще повергая моё сознание в только что до конца обретенный смысл начавшейся нешуточной охоты.
«Неужто это я — вот так сижу и жду медведя? — уже в который раз пытаю себя. — А вдруг оплошаю, вдруг только пораню?» — пришло время сомнениям и опасениям. Какие-то зверьки отчётливым шлёпаньем по старому листвяному настилу отвлекают меня.
«Мыши, наверное, да ёжики, как и у нас», — подумал я, шаря глазами по видимой черте всего поля. В той стороне, откуда я всё время ждал выхода, таинственная тень пучилась, пучилась и отдала полю небольшой сгусток ночи, который словно ртутная капля покатился мягко к его середине и там замер, оборвав мне дыхание нагрянувшей восторженной опасностью.
«Он! Точно он, больше некому! — билась мысль в горячей голове. — Давай поближе, давай, иди-иди, пусть не выстрелю, так хоть увижу — и то удача для первого раза», — думал я, сдвигая предохранитель и стараясь не проглядеть ничего. Отчётливое сопение и фырканье заставили меня вздрогнуть и осмотреться. Батюшки родные, да вот же он! Прямо против моего дерева затаилось неведомое мне существо, в ночи похожее на моржа, сверху мне были видны только спина да голова. Как, когда он тут появился и как тихо ступает — этакая махина! В висках застучали кровяные молоточки от лёгкой паники. «Да что же это я медлю? Сейчас уйдёт, а другого случая не будет», — уговаривал я себя, а самому до одури хотелось продлить секунды созерцания ночного видения, не нарушая выстрелом восторг от ночной башкирской тайны. Будь что будет — и моя страсть, затмив во мне все остальные чувства, упёрла ружейный ствол в тёмное пятно внизу. Два огненных хлыста, один и другой, вернули меня в обыденную, скучную повесть жизненных будней и я почти с тоской смотрел на убегающего в темень молчаливого зверя. Как всё быстро прошло! Не полюбовался, не впитал с ночью всех здешних тонких её особенностей, да и зверь словно фантом — был и нет его!
«Ну, куда торопился?» — корил теперь я себя, не желая уходить так скоро из башкирской сказки. Остаток ночи я больше томился, чем спал.
Чуть светало, когда мы с Санькой и с собаками уже топтались у берёзы. Барс вмиг напыжился, вздыбил холку и закружил по полю, словно отыскивая битую на вечерней зорьке утку. Кара что-то пыталась понять, уяснить и отложить в свой маленький охотничий арсенал, бегала за Барсом следом, взрослея на глазах. «Да куда вам до медведя?» — улыбался я осеннему утру и потешно смелому собачьему мельтешению. Барс, словно оскорблённый такими мыслями, потянул в лес, увлекая бестолковую молодую сучонку. «Вот глупые. Этот-то зверь похлеще кабана будет», — забеспокоился я, озадаченный такой собачьей смелостью. Санька восхищённо крутил головой, думая, что для моих помощников такая работа — плёвое дело. «Пусть думает, — решил я, — хоть как-то порадуюсь». И случилось чудо. Залаял Барс — азартно и злобно, по-щенячьи тонко вторила ему Кара. Я не смел поверить такому счастью, продираясь через валежник на их голоса. Санька сипло дышит за спиной, то и дело на ходу меняя патроны в ружье. Вот и собачки. Кружат около поваленной временем и ветрами сосны, вдоль которой дятлы горками навалили щепы и трухи.
— Вон он! Вон! — жарко зашептал мой друг, присаживаясь на корточки и целясь в невидимого пока мне зверя.
— Не стреляй! Дай мне! — зашипел я на него яростно, выставив своё ружьё в ту сторону на всякий случай.
Ух-ух — заворочалась, будто живая, лесина под могучим рывком.
— Живой! Стреляй! — тормошил меня Санька, толкая в спину кулаком.
— Успокойся! — почти зло прошипел я ему в ответ, и тут показались два круглых уха над кромкой старого ствола.
Уф, уф... — по-кабаньи фыркнул медведь на наседавшего кобеля. А Барс, мой Барс, боящийся кабаньего следа, скакал напружиненным роботом вокруг и даже умудрялся ухватить зверя, делая молниеносные выпады. Я был на седьмом небе, но от великого напряжения всё моё внимание было туда — на тёмную массу под деревом. Я стоял и упивался струящимся восторгом, смешанным со страхом, невероятно благодарный всему на свете.
— У-у-у-у, — долго и непокорно рычал тяжело раненный зверь, хоронясь за деревянным щитом.
— Ой-ой-ой-ой! — голосила Кара, шкура которой дыбилась от нарастающей пьянящей злобы, усиленной ужасом. Она металась и в страстном порыве рвала зубами зелёные корневища молодых побегов, распаляя в себе охотничье безумие.
— Вот это класс! — лил бальзам Санька на мою поющую и без того душу. Он видимо тоже понял серьёзность раны у зверя и потому позволил себе вольность шептаться.
Медвежья лапа страстно, в последнем броске, загребла воздух над головой озверевшего пса, на секунду приподняв хозяина. Показалась узкая морда, круто переходящая в огромную голову.
— Уф! — почти облегчённо выдохнул зверь за мгновение до выстрела и благородно уронил голову на могучие лапы. Собаки, чья интуиция сродни волчьей, рвали медвежью шею, забивая шерстью пасти.
— Всё, всё, молодцы! — пытался я урезонить их пыл.
Санька сел прямо на землю и только теперь я увидел житейскую усталость на его морщинистом лице.
«А ведь и я точно такой — подумалось мне, — мы ведь ровесники», и ничуть не огорчился, памятуя, что всё проходит, а охота вечна!
