ПЕРМИТИН Ефим Николаевич
... — Второе неотложное дело — соболя. Вы все отлично знаете, какая это золотая жила. В нитку надо вытянуться, лоб разбить, а в этот же сезон наловить соболей для фермы, показать пример алтайским колхозам в соболеводстве.
Секретарь партийной организации «Горные орлы» Вениамин Ильич Татуров внимательно посмотрел на членов бюро.
Он заранее представлял себе, как ухватятся они за это новое большое дело, которое он хорошо обдумал.
— Десять пар полуодомашненных, высокоценных, черных баргузинских соболей я выпросил и закупил в подмосковном зверосовхозе, это будет наш элитный фонд. Чтоб дело сразу ставить широко, достойно, необходимо наловить елико возможно больше алтайских. Баргузинских будем гибридизировать с алтайскими и постепенно проводить отбор. Начинать работу с одними алтайскими дичками — можно расхолодить, отбить охоту у наших молодых звероводов. В Пушкинском зверосовхозе я убедился, что соболь, как лисица, как енот, введен в производство. СССР — монополист по соболю: ни одни звероводы мира, включая и хваленых американцев, не сумели добиться приплода от соболя и даже распустили вредные слухи: «Соболь в неволе размножаться не может». Жемчужина сибирской тайги прекрасно размножается в неволе: начиная с двухлетнего, трехлетнего возраста — соболюшки ежегодно дают приплод от двух до трех соболят.
Нет смысла доказывать вам, что дважды два — четыре. Прокорм и уход при большом размахе дела на одного выкормленного в неволе крохотного зверька, по сравнению с прибылью от продажи его шкурки — ничтожен. Я привез подробные рационы питания, высчитанные до одной копейки...
Как всякое новое дело, оно кажется пугающе необычным. Но, друзья мои, вспомните, что когда-то даже и выращивание картофеля вызывало бунты.
Мы — большевики передового колхоза, и мы обязаны показать пример другим. Наша задача — ускорить развитие колхозного соболеводства на Алтае. Предлагаю обсудить вопрос о подготовке всех опытных охотников к отлову соболей для фермы. Дорог каждый день...
...Расходились коммунисты с оживленными разговорами: всех радовало сознание, что они подготовляют новое большое дело, и что они — сила, которая будит других.
* * *
Снег в высокогорной тайге выпал 25 октября: началась промысловая страда. Большая часть опытных таежников ушла еще по чернотропу, унося лыжи на плечах, а правление колхоза все снаряжало и снаряжало новые пары знакомых с соболиным ловом охотников. Спешно вязались добавочные обметы и ремонтировались старые, изготовлялись проволочные клетки для будущих пленников. В отдаленные, много лет пустовавшие становья забрасывались продукты. Охотники подписывали договоры на соревнование. В условиях: и высокое качество зверей, и полная сохранность их от увечий во время лова.
Близнецы Свищовы тоже вызвались идти за соболями. Селифон Абакумович Адуев удивленно вскинул глаза на Ериферия и сказал:
— Да ведь тут и опыт, и удаль, и старание до седьмого поту нужны. Я думаю, никакого толку из вас не будет. И сами вы хорошо это знаете...
Бороды близнецов уже пробивала седина, но они были все такие же толстощекие и румяные.
Вениамин Ильич в упор посмотрел на перевесившиеся через опояски животы братьев и решительно возразил:
— Нет, с таким салом вы на первой угонке задохнетесь...
Недовольные братья, нахлобучив шапки, пошли, и Ериферий на пороге проворчал:
— На словах-то мы все, как на шарикоподшипниках, а вы бы вот сами пример доказали, как такого увертливого беса в камнях, в тайге живым поймать, когда его и пулей-то и капканом не всякий добудет...
Вениамин Ильич сначала было рассмеялся, и потом лицо его вдруг стало серьезным. «А ведь он прав, — подумал Вениамин Ильич, — дело это нелегкое, и за чужую спину тут не схоронишься».
— Тебе Селифон Абакумович идти нельзя: у тебя и планы, и стройка, и окончание хлебосдачи, и депутатские дела, — продолжил он, — а я пойду и возьму с собой вот его, Максика Куцовола, — указал Татуров на растерявшегося от неожиданного счастья паренька.
Что Вениамин Ильич решил пойти на отлов соболей, председатель колхоза Адуев не удивился, но его поразил выбор в напарники неопытного комсомольца-новосела, выросшего в степях. От Макса Куцовола отказались все уходившие в тайгу охотники.
— Спасибо, до самых облаков спасибо, Вениамин Ильич, — заметался по кабинету председателя комсомолец.
— А удержишься под крутик на лыжах? — строго спросил парня Вениамин Ильич.
— С любой горы, хоть сейчас.
— Собирайся. Запас на две недели. Лишнего не бери: на скором ходу и вторая пуговица на штанах — тяжесть...
— Я, Вениамин Ильич, и заплечную сумку приготовил, и котелок, и топорик... Я, Вениамин Ильич... не смотрите на меня, что будто бы... — парень расправил худенькие еще плечи, стараясь казаться как можно внушительнее. — Я, Вениамин Ильич...
— Конечно, Макс. Сказал — идем, значит — идем. Подписывай договор и беги собирайся. На рассвете выйдем. Путь не близкий.
Вениамин Ильич тоже заспешил: ему надо было ознакомить Марину с делами по партгруппе (она всегда оставалась за него) и собираться. Он посоветовался с Селифоном Адуевым, в какую часть угодий пойти. В лучшие места тайги уже отправились опытные соболятники: Федуловы, Кузьма Малофеев, Фома Недовидков, братья Опояскины, Бурнашевы, Буггаевы.
Дрожащей рукой, не читая договора, комсомолец подписал «М. Куцовол» и убежал.
— Вершина Булгуненка очень далеко, но там у отца избушка. И оттуда он приносил всегда самые темные шкурки соболей. Людям за светлые платили по четвертному, отцу — по сотне и больше. Я бывал с батей дважды: крепь, чертоломь несусветная, но зверь там всегда. Как считаешь?
Адуев одобрил решение Вениамина Ильича.
* * *
Ночь.
Тайга словно вымерла. Одиноко пискнет спросонья синица, и снова тишина.
На голубую от луны поляну выкатился из кедровников заяц и замер, вскинувшись столбиком. Черные глаза беляка налиты испугом. Уши ловят шорохи ночи. Зайца перепугал вырвавшийся из снежной лунки тетерев.
Блестит, искрится снег, не снег — звездная пыль. Перебегают по нему тени. Упала ли кухта с ветки на ветку, ворохнулась ли во сне белка, — метнулись через поляну голубые тени и притаились: косит глазом заяц.
На поляне — поваленная бурей осина. Верхние сучья и ветви ее еще не завалило снегом.
Ныряющими прыжками беляк направился к осине, останавливаясь и слушая. Тихо. Прыгнул, крадучись, раз, другой — бесшумно прыгнули и тени. И снова сел, поводя ушами.
Треснула от мороза пихта. Оборвалось заячье сердце: ноги взметнули снег, и словно загорелся он на следу. А ямки в глубине засинели, точно налитые водой.
Сучки осины на высоте заячьего роста давно обгрызены начисто. И косой ловчится, вытягиваясь во всю длину, охочий до терпко-горькой коры.
Бесшумно упал на беляка соболь. Глупый ушан заметался, по-детски заверещал. В смертном испуге налетал на стволы кедров, падая на спину, прыгал в густой кустарник. Но хищник словно прирос к заячьей шее, поливаемый клейкой кровью.
...Смолкло и пронзительное верещанье, только слышно сытое поуркивание зверька.
Зайца соболь закопал в снегу и долго потом катался на поляне, терся грудкой и змеино-гибкой спинкой о стволы деревьев, очищая от крови щегольскую шубку.
И снова тишина. Только изредка треснет от мороза пихта.
Луна скатилась в полнеба. Седой от инея лес потемнел. Сытый соболь пошел на лежку непроходимым колодником. Вскочив на трухлявый пень, он встал в дыбки и огляделся. Впереди пихта с вывороченными корнями. Снег со ствола сдуло; соболь перемахнул на нее. У вершины зверек спустился на землю и пошел то низом, то выскакивая на поверхность завала.
На противоположном конце, где обдутый снег занастился по гребню, оставляя еле заметные отпечатки когтей, соболь проскакал до одинокого кедра и вскочил на него. Скользнув на старый след, он пошел обратно, ступая «коготь в коготь».
И сколько еще петель, сметок на выдувы, камни и деревья сделал соболь в тихом, мертвом лесу, пока добрался до вершины ручья, чтобы укрыться под скалою в темной щели!
Утром выкатится на алую от зари поляну охотник, прочтет на снегу страничку таежной драмы и бросится по следу.
А по отвесным крутикам и непроходимым заломам в смертном испуге будет ткать новую хитрую паутину следов почуявший опасность соболь.
* * *
Казалось, Максик Куцовол только что уронил голову, а Вениамин Ильич уже будил его. Пылало смолье в каменке, золотились в отблесках пламени прокопченные до глянца стены.
В избушке и одному не просторно: двум с трудом повернуться.
Сразу за дверью — высокогорная тайга. В подоблачной высоте, насколько хватит глаз, заснеженные горы, каменные россыпи, кедровые сланцы.
Под кручей порожистая речонка Булгуненок: в переводе — темный соболь. Как соболь, она быстра. Незамерзающие и в морозы воды ее темны от коричневых скал, от черных пихт по отвесам.
Россыпи и кедровые сланцы — надежные пристанища осторожного хищника. За долгие столетия закрепились драгоценные пушные качества булгунского соболя, каких нет у других: на леденящих ветрах отрастает у зверька густой, отменно шелковистый темно-синий мех.
Об этих-то искристых соболях и грезил весь длинный тяжелый путь Вениамин Татуров.
— Парочку таких угольков спрятать в клетку... Валюта... Помни, ловить их мы с тобой идем, Максинька, не просто для нашей собольей фермы: богатством колхозов мы укрепляем мир на земле, — говорил Вениамин Ильич на коротких привалах комсомольцу. И всякий раз измученный парень снова поднимался и вставал на лыжи.
В избушке все сделано руками отца. Каждая вещь хранит память о нем. И кедровый кругляш, на котором он сиживал, и наколотое под нарами смолье, и надранная береста для растопки...
— Ну, Максик, — отгоняя нахлынувшие воспоминания, заговорил Татуров, — прежде всего надо обуться так, чтоб и не давило и не терло: от ног весь успех лова. Давай-ка я подбинтую тебе икры. Не подбинтовать — ослабнут, перетянуть крепко — одеревянеют после первого же подъема.
Пересмотрели все снаряжение от обмета до проволочной сетки, накормили ласкового, остроухою Соколку и встали на лыжи.
На востоке прорезывалась узкая, как клинок сабли, заря: предутренний мрак с полян медленно отступал в глубину леса...
* * *
Три дня пустыми возвращались охотники. Максик, добравшись до нар, падал, как сноп: не было сил поднести спичку к бересте, чтоб затопить каменку. Вениамин Ильич поднимался с котелком и с чайником из-под крутика. И только заслышав скрип его шагов, с трудом спускался с нар Куцовол.
— Уходился, отдыхай. Я вот тебя супом из рябчиков угощу, да чайку крепкого попьем, — блаженно улыбался Татуров.
Выслеженные вблизи россыпей соболя, измотав и собаку и охотников, уходили в кедровые сланцы и отсиживались там, как в неприступной крепости.
Самая выносливая, опытная собака и искуснейший следопыт бессильны преследовать соболя в переплете ветвей и корневищ, засыпанных только сверху снегом. Зверь идет низом стремительно, без задержки, — собака и человек на первых же шагах попадают точно в капкан.
Ночами Вениамин Ильич ломал голову: «Как отрезать зверя от сланцев, загнать в доступные для охоты места?»
Пробовал разные способы. И все неудачно. Отстающему напарнику Вениамин Ильич говорил:
— Только не опускай рук. Охотника кормит не год, а час.
...И вот этот час настал. Пришел на помощь случай: обрысканные соболями вблизи сланцев места с каждым днем отодвигались все глубже в тайгу. Следы стали встречаться за водоразделом на гривах.
На свежий соболиный след охотники наткнулись, когда уже и четвертый день был на исходе.
Соколка, мелькнувший между деревьями на крутой гриве, вдруг подал голос: он наткнулся на соболя почти врасплох. Охотники вздрогнули и переглянулись. План созрел мгновенно: один идет по следу, другой к россыпи, чтобы отрезать соболя от сланцев. Отрывистый взлай Соколки Вениамин Ильич услышал уже далеко, когда он бежал по гриве, не глядя под ноги, не замечая деревьев. Только размашистый след Соколки видел охотник.
Чутьистая лайка тоже шла в стороне от следа, стремясь отжать соболя от россыпей и сланцев.
Татуров бежал с тяжелой заплечной ношей так, что ветер свистел в ушах, рот его был полураскрыт, по лицу струился пот. На повороте ему сучком рвануло плечо, хлестнуло лапником по лицу, сорвало шапку, но он не почувствовал боли, не заметил потери шапки. «Перехватить, поймать, обязательно поймать».
В узкие просветы ельника, под кручи и косогоры, и нагибаясь, и приседая на корточки, врезывался он под густую навись лапника. Падали каскады снега на горячую, непокрытую голову, на пылающее лицо.
Шестое чувство оберегало от смертельной опасности, подстерегавшей на каждом шагу: не наклонись, не присядь — и снесло бы череп. Не отверни на ладонь — разлетелись бы вдребезги о валун лыжи.
Глаза Вениамина были широко раскрыты, но ничего не замечал он. В расширенных зрачках, в перекошенных губах, во всем лице его застыло одно непреоборимое: «догнать»!
Сейчас это был почти первобытный зверолов. Если бы Вениамин Татуров мог посмотреть на себя со стороны, он бы почувствовал, что в этот момент богатырский дух отца в нем возродился.
* * *
Соболь мышковал: он изгибался, слушал писк под надувом и, сделав прыжок, зарывался в снегу. И снова поднимался на дыбы, и снова прыгал. Занятый ловлей, он не расслышал и не причуял издали, как это бывало всегда, приближение самых страшных своих врагов.
Соболь бросился наутек по гриве к сланцам, даже не маскируя следов, ни на секунду не останавливаясь и не слушая, как обычно.
Мелькали ели, кедры, кустарники. Первый отрывистый взлай собаки, казалось, оглушил и подстегнул зверька: он взлетел на приземистый кедр, но тотчас же спрыгнул с него и, описав в воздухе стремительную дугу, снова пошел низом.
* * *
Скатившийся в падь Максик поднялся на кручу, изо всех сил стремясь поспеть туда раньше, чем выскочит на нее по гриве соболь. И Максику пот заливал глаза. И у него был полураскрыт и искривлен рот, жгло в легких, звенело в ушах.
На увале перед сланцами он побежал, стуча по стволам деревьев каиком: кричать Максик не мог, у него перехватывало дыхание.
По второму взлаю Соколки комсомолец понял, что успел вовремя, и побежал еще быстрее. Вскоре лай стал частым и с злобным подвизгом, как обычно лают собаки на загнанную на забор кошку: «посадил». Максик побежал на лай Соколка.
Заткнув рукавицей отверстие дупла, куда скрылся загнанный соболь, Вениамин Ильич взял собаку за ошейник и привязал. Внимательно осмотрев высокое трухлявое дерево, Татуров понял, что срубленное оно при падений может расколоться, и тогда соболь снова уйдет. Вениамин Ильич решил на всякий случай поставить обмет. Вместе с прибежавшим, запыхавшимся, разгоряченным Максиком они бесшумно и быстро затянули сеть обмета на вырубленные тычки, плотно оттоптали нижний край, а на верхнюю тетиву на тонких, гибких тычках повесили колокольчики.
— Ну, Максинька, — приблизив рот к самому уху комсомольца, не прошептал, а словно выдохнул Вениамин, — наступает решающая минута.
Потные волосы на коротко остриженной голове Татурова смерзлись, покрылись инеем, и он растер их рукавицей.
Солнце зашло. Багровый закат облил белые плечи гор. Благостная тишина нависла над тайгой. Только негромко взвизгивал привязанный Соколка.
Вениамин Ильич развел на снегу костер и стал рубить сухое, глухо бунчащее при каждом ударе дерево.
Гулко рухнула осина. Тяжелый вскряк падения потряс горы. Столетнее дерево не раскололось, как предполагал Татуров, у него только отлетела вершина. Вениамин Ильич подвинул костер вплотную к зияющему дуплу.
— Давай рукавчик, Максинька, — все тем же полушепотом сказал он.
В два удара Вениамин Ильич высек небольшое отверстие в дереве и привязал к нему сеточку наподобие рукава, и только тогда облегченно вздохнули напряженные ловцы.
Татуров поднял руку: Максик обушком топорика ударил по дуплу. Молнией сверкнул соболь и пушистым клубком забился в рукавчике.
* * *
На гребне Большого Теремка, над раскинувшимся внизу колхозом «Горные орлы», Вениамин Ильич и Максик сели отдохнуть. В проволочных клетках, обвязанных сверху мешковиной, у них было четыре темных, как ночь, соболя. Соколка лежал у клеток, положив голову на передние лапы, и чуткие его уши ловили шорохи зверьков.
На широкую заснеженную долину наплывал вечер. В небе загорались звезды. На селе — яркие электрические огни. Сколько их и на магистральных бульварах, и по окраинам на фермах. По густоте и яркости огней Татуров и Куцовол без ошибки выделили большое здание правления колхоза с лепным изображением ордена на крыше, дом культуры с мягким пушистым рукавом парка, гостиницу, почту, сельсовет, магазины, аптеку, расположенные на главной площади. Левее — сияющая огнями в многочисленных окнах десятилетка со школьным садом. Дальше к горам — дирекция совхоза, еще дальше, почти у самой реки — мастерские МТС. Огни, огни, как в новогоднюю ночь!
По огням они нашли и свои дома. И в промысловом становье, и в пути, и сейчас Татуров думал об отце. На этом гребне он также отдыхал, возвращаясь после соболевки, и также смотрел в долину на спящую Черновушку. За пазухой он приносил мягкие собольи шкурки с Булгуненка. Приходил он, как и большинство промышленников, всегда ночью. С каким волнением я ждал его. Усы и борода отца были белы от мороза, и мне казалось, что в зубах он держит зайца. Зверя тогда было много больше. Когда-то он привозил и вырубленные вместе с лобной костью панты маралов. Сейчас мы разводим их в садах — иначе они исчезли бы с лица земли. Убивать диких маралов запретили. То же необходимо сделать и с соболем. Надо будет обязательно написать об этом в «Правду», — одна за другой волнующие мысли и планы проносились в его голове.
Максик дважды пытался заговорить о том, сколько же другие поймали, а Татуров не слышал. Парень подвинулся и увидел: Вениамин Ильич сидит с закрытыми глазами. «И он притомился — заснул». Максик обрадовался, что даже и силач Татуров устал. Но хотя и страшно утомился парень, а не терпелось ему, хотелось поскорей явиться прямо в кабинет к Селифону Абакумовичу, поставить клетки на стол и сказать: «Смотрите».
— Покатимтесь, Вениамин Ильич.
Максим дотронулся до плеча Татурова. Вениамин встал. На обветренном, потемневшем лице его все еще было выражение грустной сосредоточенности.
— Мы-то с вами поймали, поймают ли другие? — снова сказал счастливый парень.
— Конечно, поймают, Максик. Ферма соболья у нас непременно будет, дружище.
Вениамин Ильич тоже спешил домой и присел только ради измучившегося от непривычки молодого своего напарника.
— Да еще какая первоклассная ферма будет. Понимаешь, Максище, порой мне кажется, будто я не живу, а лечу. Что ни задумаем — все сбывается.
За охоту Вениамин Ильич и Максик, несмотря на большую разницу в возрасте, подружились и о многом говорили, как равный с равным.
Татуров любил стремительные спуски на лыжах. Он крепко надвинул на лоб шапку, набрал полные легкие воздуху, чуть подался корпусом вперед и рывком стронул лыжи с крутого гребня навстречу метнувшимся огням «Горных орлов».
