ЛИНЬКОВ Григорий Матвеевич
Весенний перелет птиц по Оке от Белоомута до Коломны происходит только в восточном направлении.
Между реками Щелинкой и Ройкой лишь часть уток идет по течению Оки. От Ройки до Белоомута перелет происходит только против течения. А дальше, до поворота к югу, никакого лета по Оке мы не видели.
На этом отрезке вся масса перелетных идет на север перпендикулярно к течению реки.
* * *
Мы плыли по стержню Оки. Берег кое-где выступал продолговатой отмелью. Рыбаки-колхозники таскали тяжелый двухсотметровый невод. Богатый улов их был сложен на косе в больших корзинах.
— Сможем ли мы здесь проехать на реку Солотчу? — спросил я у рыбаков, показывая на разлив.
Они ответили охотно, но разноречиво.
— Знамо проедешь, а почему же нет?
— А вот и не проедут. Застрянут...
— Поезжай, братец. Ты его не слушай. Он у нас такой, боязливый.
— Как так не прое-е-дут! Чай, это не баржа, груженная железом. Перетащат, ежели что. Не больные, коли из Москвы примахали.
— Поезжайте. Где ночевать-то будете? Может, подъеду, вместе посидим. Да и уху заодно ершовую сварим, — сказал, наконец, один из рыбаков.
— Ночевать будем вон у того мыса, — показал я на выступ леса. — А ежели с рыбкой подъедешь, то и горилка найдется...
Невысоко над Окой проплыл многомоторный самолет. Бесчисленные стаи уток и гусей поднялись над разливом. Только охотникам знакомо чувство, переполняющее сердце при наблюдении такой картины.
Мы пробрались по разнолесью, залитому водой. Где-то неподалеку слева чуфыкали и бормотали черныши. «Но где же здесь могут они сидеть, если все вокруг залито водой?» — подумал я.
— Смотрите, смотрите! Тетерева! — вдруг взволновался мой спутник Егор Иванович и мгновенно застыл с фотоаппаратом.
Я глянул влево. Три черныша, распустив крылья, токовали на небольших сосенках.
Я схватил ружье и выстрелил по ближнему. Тетерев с плеском упал в воду. Два черныша и две тетерки улетели.
Где же они могли сидеть? Мы подплыли за добычей и увидели, что за кустом лозы было несколько толстых пней. Самки сидели на них, слушая опьяняющие песни петухов.
Мы вытащили лодку, перенесли имущество на сухой бугорок и натянули брезент. Егор Иванович стал собирать дрова, а я пошел устраивать шалаши, чтобы вечерком посидеть на селезней.
Мы очень обрадовались, когда меж кустов показалась плоскодонка.
Словоохотливый рыбак нас не подвел, приехал. Поставив свою лодку рядом с нашей, он подошел к палатке. На плече у него была тульская двустволка, а в ведре — килограмма два отборных ершей и два судака.
Уха была изготовлена по всем правилам рыбацкого искусства. Сначала в кипяток были брошены ерши. Затем отвар процежен и в нем сварены оба судака. Нашелся у нас перец и лавровый лист.
Я бросил взгляд на разноцветные ленточки, украшавшие грудь нашего гостя, Тимофея Павловича. Он оказался охотником-сибиряком, участником Великой Отечественной войны. По окончании войны его часть расформировалась в Рязани. Здесь он женился и остался на жительство. Вспоминая Сибирь, ее богатства, он сказал:
— Да, я сражался и за те места, где токуют глухари и водятся соболи. И вот этот орден, — он указал на красную с белым ленточку, — я получил, пожалуй, только потому, что с детства был охотником.
И он рассказал, как в разведке столкнулся с тремя гитлеровцами. Двух убил, а третьего доставил в плен.
— В самый критический момент этой схватки, — продолжал сибиряк, — вспомнил я родные места, и это помогло мне проявить быстроту и ловкость.
Чувства этого товарища мне были понятны. Наши природные богатства, в том числе и многочисленные охотничьи угодья, усиливают любовь к Родине. Охотники показали себя на войне не только более выносливыми, но часто и более способными к совершению подвигов, потому что использовали свою охотничью сноровку и опыт. Немало охотников, совершивших исключительные подвиги, удостоены высокого звания Героев Советского Союза.
— Но вы, москвичи, не представляете, что такое тайга, — продолжал Тимофей Павлович, слегка покачиваясь у костра и подбрасывая в огонь сухие ветки. — Вот ежели у нас спуститься вниз по Иртышу километров на пятьдесят ниже Итьмы, так чего там только нет... Бывало, пойдешь белковать, белки сколько хочешь! Глухарь легко подпускает лайку. А медведь! Там, брат, за медведем компанией находят. У нас, если охотник напал на берлогу, то берет медведя на пару с лайкой. Собака выгоняет, а человек стреляет медведя, как только тот вылезет из берлоги. Бывает, встречаешь и рысь. А лес! Какой там лес!
«Да, это действительно охотник и патриот! — подумал я, слушая сибиряка. И нет силы, способной победить величие и размах вот таких русских людей, любящих свою Родину».
* * *
Долину Оки в районе Кузьминских шлюзов можно изобразить в виде гигантского дуба, сваленного вершиной на север. Ствол этого дуба уходит к югу на Рязань, а вершина — в Мещерскую низину — бесчисленными заводями, речушками и ручейками, осушительными канавами и ложбинками.
От Белоомута до железной дороги Спас-Клепики—Рязань левый берег Оки весной напоминает лагуну, отделенную от русла небольшими возвышенностями и бугорками, выступающими из огромного водного простора.
К Оке в этом месте слева примыкает Мещерская низина, и направление реки можно определить только по правому гористому берегу. Левый берег во время разлива теряется в долине, ограниченной лесами и кустарниками, залитыми водой.
Места здесь очень живописные. В канавах и ручьях, идущих с севера, вода имеет желтоватый оттенок, который можно наблюдать только в речушках, протекающих через торфянистую почву. Прилегающие к разливу лозняки обстрижены лосями. По большому количеству свежих следов и помета видно, что сохатые пасутся здесь стадами.
На выступавших из воды холмах пели краснобровые петухи. Им аккомпанировали чайки. Подсвистывали селезни чирят и шилохвостей. И в этот разноголосый гомон врывалось гоготание гусей и казарок.
Мы прибыли сюда 15 апреля и в течение двух суток наблюдали сотни стай, пролетавших на север. Пролет был в самом разгаре. Не застали мы лишь лебедей.
Было тихое теплое утро.
В затонах разлива, причудливо ломаясь, отражались очертания высокого берега и зубчатая бахрома густого леса.
Гуси, нарушив строй, шли на бреющем полете. Они взмывали кверху, когда замечали охотничий шалаш, и издали напоминали скворцов, табунящихся над водоемом.
Утки живым узорчатым ковром закрывали зеркальную поверхность вокруг песчаных островков. Над головой с болтовней и свистом проносились стаи чирков и шилохвостей. Иногда молча, в красивом сомкнутом строю, пролетали длинноносые кроншнепы и журавли, напуганные пароходными гудками. На берегу работали тракторы. Все прославляло весну: и гомон птиц, и радостный колхозный труд.
Мы приближались к устью Прони. Ока свернула круто на восток. Правый холмистый берег отодвинулся и тянулся слева. Долина в этом месте расширялась, образуя полукруглый котлован.
Еще издали мы увидели разлив, над которым время от времени поднимались гуси и утки.
Решили остановиться здесь и поохотиться. Оставили русло, углубились далеко в разлив. Перед нами была низина, покрытая водой, с массой незалитых островков и возвышенностей. С юга примыкал большой лес, наполовину залитый водой. С северо-запада текла река Проня. За лесом Ока изгибала свое русло. Дичь на разлив прилетала через лес.
Палатку мы раскинули на сухой косе. Вокруг нас — островки, остатки стогов сена и много дров. Трудно выразить словами, сколько здесь уток! Огромными и непрерывными стаями шла шилохвость, оглашая воздух криком и свистом. Эта порода говорливых уток перекликалась на пролете с теми, которые уже уселись на воде. «Пиив, п-и-и-в, пи-и-в», — доносилось с высоты. «Дз-и-ин, дз-и-и-н, дз-и-и-н», неслось им в ответ с воды.
Совсем иначе вели себя кряквы. У них в полете, как у людей в строю, разговор строго запрещен. Охотник узнает их по свисту крыльев, да иногда лишь услышит голос вожака: «кря-ка-ка, кря-ка-ка», — точно ритмичную команду. Совсем без щебета и крика, со скоростью ласточек, проносились чирки. Перед закатом солнца стая за стаей, с музыкальным перезвоном, пролетали гуси. Плавно и бесшумно проплывали небольшие стайки кроншнепов.
Гуси кричали на большой высоте и когда шли над водой, но сразу умолкали, как только замечали охотника.
Егор Иванович все пытался поймать их фотоаппаратом. А сегодня у него над головой молча проследовала стая журавлей, но он их проморгал. Как он был огорчен, бедняга!
Я выпустил на воду подсадную и уселся за густым кустом лозы. Утка после многодневного сидения в корзине начала чистить перышки. В прозрачной воде тихой заводи, окаймленной лесом, кругами разбегалась волна, звоном падающих льдинок отдавался всплеск крыльев.
Утка не всегда отзывалась на крики селезней, и это меня беспокоило.
Вдруг я услыхал: «вак! вак! вак!» и увидел, как селезень шлепнулся на воду рядом с крякухой. Он осмотрелся и направился к утке. «Какой же ты красавец», — сказал я. В лучах заходящего солнца ярким изумрудом у него горела голова, а узкий галстучек сверкал безупречной белизной. Я мешкал секунду, любуясь им. Какие кудри на хвосте! Какие перья в крыльях! Какая замечательная натура для художника!
Размечтавшись, я упустил момент. Стрелять было уже нельзя — зацепишь утку. Селезень сделал круг возле подсадной и, прищелкивая клювом, схватил ее за гривку. Нет, этого допускать нельзя! Она и вовсе не будет кричать.
Я поднялся с ружьем в руках, селезень взмыл, царапнув лапками крякуху. В тихом вечернем воздухе раздался выстрел, и красавец тяжело упал в воду, обдав заводь веером брызг. Он еще судорожно ударял крыльями, а моя подсадная уже снова закричала: «вак, вак, вак!» Над ее головой пронесся со свистом второй селезень.
Не успев подхватить добычу, я спрятался за кустом, но селезень меня заметил, сел поодаль и начал манить к себе утку. Она пыталась подплыть к нему, дергала туго натянутый шнурок. Прошла минута, две, и селезень подлетел ближе. Я снова выстрелил. И этот красавец остался на воде. С гоготом потянули на меня гуси. Охота началась. Через два часа у меня в сетке были три кряковых селезня, два — шилохвости и один чирковый.
Пора ужинать. Я встал. Над головой пронеслись несколько тетеревов. Один из них упал после выстрела на краю разлива.
Я долго и упорно искал в темноте убитого черныша, пока случайно не коснулся его ногой.
— Что же вы делали в такую темень? — спросил фотограф.
— Все тетерева искал, — ответил я.
— Да как же его найдешь, если он черный? И ужин давно готов, — добавил он, подкладывая в костер валежник.
— Нашел. Вот посмотрите.
— Тетерев! И он пришел на подсадную?
— Мимо пролетел, — ответил я ему с улыбкой.
Мы ужинали и пили чай. А утки, кулики, тетерева и гуси непрерывным криком веселили наши охотничьи сердца.
Струйки золотистых язычков весело танцевали под ведерком. Сухие ветки дубняка горели почти бездымно. Суп закипал, запах свежей дичи возбуждал острый аппетит. А вокруг стоял сплошной гвалт, писк и посвист уток и куликов. И в этом сложном шумовом оркестре слышалось гоготание гусей.
Я подпоясал патронташ и взял ружье.
— Куда вы? Обед почти готов, — сказал Егор Иванович.
— Да я минут на двадцать, только гляну на наш островок.
Отошел не более сорока метров.
— Га-га-га, ку-гу, чук-чак! — послышалось где-то рядом.
Я повернул голову: слева на меня низко над землей летело гусей пятнадцать.
С ружьем на ремне я замер в положении «смирно».
— Егор Иванович! Фотографируйте! — крикнул я, не шевелясь.
Мой спутник защелкал фотоаппаратом. Птицы не свернули, но поднялись немного выше.
Когда стайка поравнялась со мной, я вскинул ружье, гуси заметались, но было уже поздно...
С силой ударилась о землю тяжелая птица, а другая круто повернула назад и снизилась возле леса. Увлеченный добычей, я не проследил, где она спустилась.
В ближайшем затоне, на волне, колыхалось что-то серое. Я приблизился. Это был гусь.
Первый удачный выстрел по гусям испортил мне всю дальнейшую охоту.
Я не мог сидеть спокойно с подсадной уткой, не мог разгуливать вдоль многочисленных разливов или стоять на тяге: я думал только о гусях, жадно следил за их полетом. И потерял два дня...
На третий день, утром, я сидел в заводи среди высоких тополей. Звездное небо и лес отображались в воде. От подсадной правильными полукольцами разбегалась мелкая зыбь.
Воздух был заполнен ароматом раскрывающихся почек и молодой травы. В предутреннем полумраке слышались бесчисленные голоса птиц. В высоте над залитой луговинкой слышится блеяние «барашка». Это токовал бекас, вибрируя крайними хвостовыми перьями. Хрустальным перезвоном приветствовали зарю невидимые жаворонки. Стаи чернети и крохалей со свистом проносились над заводью.
Но все это я видел мельком. Мое внимание было поглощено другим: «гу-гу-гак, ка-гу-га», — слышалось где-то далеко, затем ближе и еще ближе. Заложив патроны с крупной дробью, я сидел, не шевелясь. А гуси словно решили поиздеваться надо мной. Они летели на меня со всех сторон, но, не доходя на выстрел, сворачивали в сторону и исчезали.
Скоро я заметил, что они невдалеке садятся на кормежку.
Положив в сетку пару добытых селезней, я потихоньку начал подходить к ним. Паслись они на лугу. Разбившись на небольшие стайки, они спокойно расхаживали, переваливаясь с боку на бок и пощипывали молодую травку.
Кое-где они переворачивали комья земли и тщательно их обследовали. Как я позже установил, здесь в прошлом году было стойбище стада коров.
Я пополз к птицам, маскируясь редкими кустами. Гуси на этот раз не были особенно сторожкими. Даже их «наблюдатели» были спокойны. Они тихонько переговаривались, время от времени наклоняя головы, чтобы подкормиться.
Я улегся за кустиком лозы у протоки и начал поджидать. Ближние птицы, заметив меня, стали потихоньку отходить. Но те, что были подальше, спокойно кормились на месте, а некоторые даже двигались в мою сторону.
Вдруг на разливе сильно ударила большая рыба, и гуси взлетели, повиснув надо мной.
Лежа я сделал два выстрела. Но заряды оказались слабыми.
Не поднимаясь, я перезарядил ружье и снова выстрелил. Один гусь упал с переломленным крылом. Новые стаи подлетали и проносились над протокой. За полчаса я сделал тринадцать выстрелов, но только три птицы остались на лугу.
Весь день я потерял на поиски подранков.
Перед вечером разгулялся свежий ветерок. С разлива на берег набегали небольшие волны. Утки большими стаями сидели на воде, вдали от берега, скрываясь от волны за островками. Отдельные стайки пролетали у меня над головой. Но стрелять — не поднимались руки. «Ведь это наше богатство. Утка сейчас готовится к гнездовью и через три месяца поведет за собой целую семью».
Так размечтавшись, я уселся за кустом у разлива и вынул папиросу. Неожиданно возле меня поднялся большой гусь. Я выстрелил, не целясь. Птица упала на воду. По-видимому это был один из моих подранков.
Вытянув шею, он начал медленно удаляться вглубь разлива. Я посылал ему в хвост один заряд за другим. Птица уходила. До нее было больше 50 метров, и мои заряды не достигали цели.
Неужто уйдет? Вот, кажется, я попал ему в шейку. Он попробовал нырнуть, но волной выкинуло его на поверхность. Теперь осталось только дождаться, когда его прибьет к берегу. Но что это? Ветерок дул прямо на меня, небольшие волны плескались к ногам, а добыча потихоньку отплывала вглубь разлива. Я вспомнил, как яхты под натянутыми парусами могут иногда плыть поперек ветра. Гусь, с распростертыми крыльями на воде, плыл почти напротив ветра. Я побежал за лодкой.
Несколько минут я кружил по воде, подплывая к черневшим на поверхности предметам. Но все они поднимались и с шумом улетали. Последняя черная точка оказалась, наконец, искомой добычей.
Я уже направился к шалашу, но неподалеку на берегу послышался гусиный гогот.
Причалив лодку, я пошел к птицам, осевшим на ночевку. Они разговаривали между собой так же, как стадо домашних гусей, когда их гонят на водопой или на пастбище.
Справа от меня гуси были очень близко, — прямо рукой подать. Я остановился, постоял несколько секунд, поглядел и послушал. Но в темноте ничего не было видно, даже ружья. И в то же время я был так близко от стаи и к некоторым голосам гусей привык настолько, что мог их выделить из общего гогота.
Что же делать? Уходить от гусей без выстрела и обидно и неудобно. Остаться рядом с ними до утра? Просидеть около трех часов? Это бы ничего. Но с появлением зорьки они, пожалуй, рассмотрят меня раньше, чем я их, и улетят.
Я принял решение и нажал на спуск. Грохот выстрела и вспышка потрясли ночную темноту. Послышалось хлопанье крыльев взлетающих птиц, но поднялись не все гуси и сейчас же опустились снова. На минуту водворилась тишина. Несколько гусей, видимо, отлетело дальше: они с криком начали кружиться над разливом. Сначала им с земли ответил один гусь из тех, что были от меня подальше. Затем два, три, а вдруг разом отозвались и закричали все. И я услышал снова голоса тех, которые были рядом со мной справа, слева, позади. Я вскинул на плечо ружье и пошел к лодке, ощупывая ногами почву, чтобы не свалиться в яму, залитую водой...
Южнее Касимова Ока сворачивает к юго-западу навстречу Мокше и, соединившись с ней, снова возвращается на юго-восток, образуя сорокакилометровую излучину. Во время весеннего паводка эта излучина и прилегающие к ней районы заливаются водой, образуя общее зеркало в несколько сот квадратных километров.
Водоем напоминает тогда морское мелководье, он богат кормами, особенно на низких заливных лугах.
Обильные корма образуются в течение лета и осени на прогонах, в местах водопоя и других сильно унавоженных площадях. Автору этих строк весною 1949 года пришлось воочию убедиться, какая масса гусей и уток собирается на летних дорогах и стойбищах скота, залитых весенним разливом.
Наряду с мелководьем, на этой огромной площади разлива, даже при максимальных паводках, остается много островов, кос и отмелей, не залитых водой, — излюбленных мест пристанища для перелетных.
На разливе Оки при соединении с Мокшей весной останавливается много гусей и уток.
Здесь немало охотников, которые убивают до полусотни гусей за весну, а селезней иногда берут за зорю до тридцати штук.
Летом на месте разлива — пышные сенокосы в кольце озер. Осенью на озерах много выводков и пролетной дичи. Летом и осенью в этих местах может производиться богатейшая утиная охота. К сожалению, почти никто из жителей столицы не знает этих охотничьих угодий. А добраться до них не так уж трудно. От Москвы до станции Сасово поезда дальнего следования идут двенадцать-тринадцать часов. От Сасова до устья Цны и Мокши — семьдесят километров. Здесь часто курсируют автомашины. А от устья всего лишь 5—7 километров до места охоты...
