Смирнов Н. П.
За полярным кругом
Легко и быстро мчатся по снегам могучие северные олени. Снега — сухие, крепкие и звонкие — кажутся бесконечными. Ярко сияет ледяное синее небо. Огромное низкое солнце золотит узорные оленьи рога, румянит бескрайние снеговые равнины. Ни куста, ни деревца, ни теплого человеческого жилья: необъятная Большеземельская тундра.
Кажется, что она необитаема.
Но впечатление пустоты и необитаемости обманчиво: дикая тундра, раскинувшаяся по берегам студеных Карского и Баренцева морей, давно уже разбужена и поднята к жизни советским человеком — исследователем и творцом, мастером и строителем. Звучно просекают извечную синеву зимнего неба неутомимые самолеты, бегут вдаль по снегам стальные рельсы. Постукивая и подрагивая катятся по ним вагоны, груженые углем. Запасы угля здесь, поистине, неисчерпаемы.
Неисчерпаемы и охотничьи богатства Большеземельской тундры.
Тундровая охота, по сравнению с лесной, конечно, более однообразна, но, в известные периоды, не менее добычлива.
Здешняя глухая зима — почти мертвый охотничий сезон. Далеко уходить на лыжах небезопасно: в любую минуту может застичь пурга. Она обрушивается мгновенно. Над вершинами Урала вдруг появляется перламутровое облачко, небо тускнеет; раскатисто, как пушечный удар, гремит ветер, — и всё вокруг уже крутится и гудит, тонет в смутном, туманном хаосе. Неустанно — победным призывом — звучит в этом мраке рудничный гудок.
Охота возможна лишь в устойчиво-ясные дни, когда смороженные снега становятся твердыми и в удивительно прозрачном воздухе совсем близким кажется Уральский хребет, полный крутых ледяных бездн.
Заячьих следов так много, что в них почти невозможно разобраться: сплошная шахматная путаница, сложнейший кружевной узор. Часто набегаешь на зайца почти вплотную, бьешь его в нескольких шагах. Тундровый заяц — курчавый, плотный и тяжеловесный — значительно крупнее нашего беляка. Он в то же время не так грациозен и подвижен, скорее неуклюж и не так вкусен.
В великом множестве обитает в тундре белая куропатка. Зимой она держится поблизости от селений, поднимается неохотно; бить ее, неотличимую от снега, трудно, поэтому ловят ее здесь сетями, поставушками. Куропатка служит объектом промысла: на Печоре работает специальный консервный завод.
Часто встречается песец. Он, как и куропатка, нередко подходит зимой к жилью — мне не раз приходилось видеть песцов около рудничной столовой. Они жадно набрасывались на бросаемую им пищу, по-собачьи урчали и отталкивали один другого, но при приближении человека настораживались, поднимали свои бархатные ушки и, неторопливо подпрыгивая, отбегали в сторону. Песец (белый, тундровый) — очень красивый, изящный зверь: пушистая с черемуховым отливом шубка, широкий, округлый хвост, статные лапки, острая, тонкая мордочка. Он дает какое-то особенно приятное ощущение заполярной зимы.
Заполярная зима продолжается около восьми месяцев, с октября до июня. В мае, когда под Москвой распускаются березы и зацветают ландыши, в тундре с особенной силой неистовствуют метели. Лишь в конце месяца начинается «весна света», когда на снег нельзя смотреть без синих очков: он ослепляет, застилает глаза тревожной игрой радуги. Потом налетает ветер с юга, в воздухе пахнет морем, влажным теплом, острой солью, на реках сразу поднимается лед, всюду показываются ржавые проталины.
Стоят прозрачные белые ночи.
В самые глухие часы ночи можно свободно читать у окна...
За окном — бурая талая земля. И вдруг, на глазах, под безоблачным небом, она как бы покрывается подвижными и вздрагивающими хлопьями снега. Это несметная (до тысячи и более штук) стая куропаток сплошь запорошила поляну. Начался весенний прилет птиц. Куропатки совсем ручные: подходишь к ним на полсотни, на тридцать шагов, — а они только не спеша перемещаются, неторопливо перестраиваются, продолжая оклевывать прошлогодние травы. На сахарной белизне птиц уже проступают янтарные летние пятна — естественная защитная окраска, на головках самцов покачиваются пушистые султанчики.
Одновременно появляются и сизые морские чайки. Пока реки не вскрылись и рыбы нет, им приходится довольно туго. Они в это время теряют свою природную осторожность: кружатся над самой крышей дома, вплотную подлетают к человеку, и если он выносит им пищу, чуть ли не опускаются к нему на плечо.
За чайками идут утки (нырок, кряква, чирки). Каждое болото или озеро подлинно темнеет от них. Охота с круговой уткой (если под ней подразумевать самое неуклюжее самодельное чучело) добычлива на редкость.
Густыми косяками, огромными стадами летят гуси с заглушённым страстным гоготом.
Высоко-высоко проносятся чистые, розовеющие на косых солнечных лучах, лебеди.
Светлые ночи позволяют охотиться весной в любое время суток. Исключительное обилие дичи не требует утомительной ходьбы.
...Гуси целой стаей, как домашние, плавают в 40—50 шагах от скрадка. Они волнующе распускают крылья, расплескивая студеную воду, неторопливо поворачивают свои длинные каштановые шеи и плывут, плывут по прозрачной заводи, золотой и лиловой от зари, не гаснущей всю ночь. Выстрел, конечно, поднимает их, но на смену им тут же опускается новая, непуганая стая. И все кругом шумит, гудит, бушует: летят и летят птицы, резко разносятся брачные зовы куропаток, напряженно и страстно токуют в вышине маленькие гаршнепы, выходят из берегов дикие заполярные реки Сырь-Яха и Косью-Вам.
Много в тундре и лениво-спокойных дупелей, и грациозных турухтанов с пышными и разноцветными галстуками на шейках. Часто попадается крошечная желтая плиска (трясогузка). Как только залетает она на своих прозрачных и легких мотыльковых крыльях в эти суровые заполярные широты?
Переход весны в лето в тундре почти не различим. Лето — континентальное: иссушающий зной сменяется резким холодом, синее небо в течение нескольких минут загромождают тучи. Грозы часты, великолепны и страшны: оглушающий, все усиливающийся, бесконечно перекатный гром; ослепляющие, тонкие и жаркие извивы молний; гулкие, обложные ливни.
Летней охоты, в особенности с легавой, по существу, нет: птица окончательно формируется только во второй половине августа, т. е. уже в начале тундровой осени.
Осень, продолжающаяся примерно до половины сентября, пожалуй, самое лучшее время в тундре.
Тундра, уже поблекшая, принимает печальный оранжевый тон. Реки, уходящие в Карское море, высветляются до дна.
Воздух — теплый и свежий; в бесконечных просторах — глубокая тишина. По долинам, голубым от прозрачного тумана, бродят оленьи стада. Совсем по-летнему, будто над русским июльским полем, округляются васильковые облака. Ходьба — спорая и легкая, охота — разнообразная и добычливая. Она, конечно, не так добычлива, как весной, но дичь, взматеревшая и настороженная, дает охотнику большое удовлетворение.
Уже выбираются на открытые озера утки, стремительно и быстро несется казара. Высоко идет по зорям гусь. Осенняя стрельба — и по выводкам, и на перелетных путях — требует быстроты, точности, ловкости.
Охотничьи скитания; лодка, быстро бегущая среди горных бирюзовых скал; полуденная «теплинка» над рекой; вечерние зори перемеживаются, как неповторимый праздник. А по ночам в угольной темноте уже бороздит небо, сквозя между звезд, северное сияние. По утрам звонко похрустывает первый ледок. Все предвещает недалекую заполярную зиму.
Уральские степи
...Два дня в жарком вагоне, — и вот Уральск. Длинные знойные улицы, деревни, когда-то «разбойный» Чаган, сильные воды прохладного привольного Яика (старинное название реки Урал).
В Уральске мы перегрузились в лодки и, не спеша, поплыли по Яику, навстречу шумному Каспию. Если погода была тихая, мы плыли на веслах; если над рекой шумел ветер, — под легким парусом.
Охота начиналась сразу же за Уральском: на песках было великое множество куликов — коричневых веретенников и пестрых «сорок» с красными пунцовыми клювами, а в затонах, между песками, — непуганых уток, преимущественно чирков. Много было по берегам и великолепных кроншнепов, уже табунившихся перед отлетом (отлет в начале августа). Это очень крупные и одновременно изящные птицы, напоминающие в миниатюре египетских ибисов. У них длинные, чуть изогнутые клювы, пышное, золотисто-кофейное оперение и ни с чем несравнимый по мелодичности, по-степному печальный голос. Мы подплывали к ним довольно близко и уверенно били по огромной стае, с треском поднимавшейся вверх.
Берега Урала несколько однообразны, но в их однотонности есть своеобразная восточная красота. На правом («самарском») берегу высоко и круто стоят глиняные «яры» (обрывы), кудрявятся березовые перелески, звонкие от непрерывно журчащих горлинок; часто встречаются русские казачьи села. На левом берегу необъятно расстилаются степи, дремлют казахские аулы, проплывают меланхоличные, грациозно-неуклюжие верблюды. Зорким охотничьим глазом можно заметить иногда быстро проносящегося волка.
На крутизне яров нередко показывается некрасивая, мутно-рыжая лисица. Она с любопытством, как бы прищурясь, оглядывает лодку. Далеко поднимаются, не подпуская на выстрел, тяжелые цапли (по местному «чапуры») и хмурые, траурные бакланы. Изредка реку пересекает одинокая «будара» (челн). Молодая казачка, ловко взмахивая веслом, поет старинную степную песню. Часто и звонко разносится по реке ее ласково-грустный голос. Непрерывно кружатся над рекой сарычи, коршуны, орланы. Они с гулом опускаются на прибрежные камни и, огромные, сумрачные, напоминают языческих божков. Сбитые выстрелом они валятся вниз и уносятся шумной синей волной.
Мы, сообразуясь с охотничьим колоритом местности, делали частые остановки. Это было чудесно: голубое небо, прозрачная волна, тихий, бесцветный костер, закипающий чайник, дремлющие в холодке собаки, а потом, на склоне дня, охотничья прогулка в степь.
В перелесках, глухо заросших травой, мы стреляли уже взматеревших тетеревов с завитыми косицами, в степи — легких красивых куропаток, а иногда и стрепетов. Тетеревов на Урале много, и охота на них не трудная: неразбитые выводки, поднятые собакой, размещаются на очень близком расстоянии, а стрельба облегчается относительной низкорослостью леса. Куропаток здесь такое множество, что собака, работающая по ним, от избытка запахов разбрасывается, суетится и нервничает. Кроме того, поиск ее часто затрудняют зайцы, то и дело вымахивающие из ковыля. У охотника с непривычки тоже разбегаются глаза, — куропатки, как ракеты, взрываются со всех сторон, а отсюда частые и неожиданно-обидные промахи. Но зато, когда стая разъединяется на небольшие отдельные группы, охота налаживается, и почти каждая птица, полукругом поднимающаяся из-под стойки, комком падает на землю.
На вечерней заре мы ежедневно охотились на утиных перелетах. Заря догорала по-летнему мирно, хорошо пахло в нагретом воздухе болотным илом, росистой травой, волновал наплывающий и нарастающий свист утиных крыльев и раскатистый выстрел.
Иногда на тех же перелетах, на тех же вечерних зорях удавалось охотиться и на гусей. Гусиные болота мы узнавали по пуху, запорошившему затоны. Гуси прилетают на свои «родовые» болота вслед за закатом солнца, возвращаясь с речных песков, где обычно проводят вторую половину дня.
Гуси — исключительно осторожные, расчетливые и хитрые птицы. Охота на них требует ответной хитрости, терпения, зоркости и выдержки.
Сумерки... Легкие облака, непрестанно меняющие очертания, смуглеют, краснеют, голубеют. Они кажутся вылепленными из цветного воска. Низкое солнце в упор озаряет омут, похожий на аквариум, полный золотых рыб. От озера, от лесных трав тянет свежестью. Из осоки бесшумно выплывает большая чомга. Ее высокая и острая треугольная голова украшена пушистым хохолком, длинный клюв похож на перочинный ножик. При малейшем шорохе она ныряет в воду. Быстро, со свистом проносятся чирки. Позднее, на заре, идет кряква. Стрелять до прилета гусей нельзя, и это дает возможность наблюдать крякв из скрадка почти рядом. Шлепаясь в болото, иногда в нескольких шагах от охотника, они заботливо работают клювами, обтачивая их в хвоще и тине, и с резким криком гоняются друг за другом.
Наконец, в вышине, еще очень далеко идут гуси. Чуть слышится их глухое гоготанье. Они быстро приближаются, и над озером, с кажущейся медлительностью, появляется гусиная стая. Покружившись над озером, стая, с теми же криками, уходит дальше. За ней, уже значительно ниже, близится вторая стая. Шум крыльев и отрывистый гогот птиц ощущается всем существом.
Вот они, эти прекрасные птицы, такие огромные и легкие, такие стремительные в своем снижающемся вихревом полете.
Рассыпая и ломая строй, они опускаются на озеро. Совсем близко различаешь седые птичьи спинки, длинные, вытянутые серповидные шеи и, задыхаясь от сердцебиения, как бы чувствуешь их волнующую близость. В середине затона, на островке, вспыхивают огоньки, перекликаются ружейные выстрелы, резко, винтообразно взмахивают вверх растревоженные птицы. Они в беспорядке мечутся над озером и, оглушенные, ослепленные, почти сталкиваются друг с другом. Хорошо поймать стволами на потемневшем небе уплывающую крылатую тень, слышать всплеск воды, ощущать в руках теплую бархатную тяжесть.
А затем — пылающий в темноте костер, возбужденные охотничьи рассказы, постель на воздухе, под звездами, долетающие из аула тихие восточные песни, ущербная луна над бесконечной степью, крепкий освежающий сон.
Просыпались мы на восходе в бодрой туманной прохладе и опять расходились в стороны: рыбаки со своими удочками — на реку — ловить тяжелых, икряных осетров и сизых сазанов, охотники — в степи. На стоянке оставался, конечно, «дневальный», на обязанности которого лежали все хозяйственные заботы.
По утрам мы охотились примерно до 9—10 часов, т. е. до наступления зноя. Отдых между утренней и вечерней охотами был превосходен: мы купались в чистом, всегда прохладном Яике, ходили в ближние села за помидорами, арбузами и ароматными дынями, собирали чуть перезревшую ежевику, утолявшую, как никакая другая ягода, постоянную жажду, принимали, лежа на раскаленном песке, «солнечные ванны», дремали в тени.
На каждой стоянке мы жили не более двух-трех дней. Охота, чем дальше мы спускались по реке, становилась все богаче, но мы не злоупотребляли стрельбой, которая легко могла превратиться в ненужное и бессмысленное истребление дичи. В охоте всегда необходимы разумность и мера.
Изредка, когда удавалось достать лошадей или верблюдов, мы охотились на дроф (дудаков). Стрельба дроф — одна из самых волнующих в охотничьей практике. Она производится обычно нагоном. Дрофы, поднятые верблюдом или лошадью, которых они подпускают довольно близко, разлетаются в разные стороны, разбиваясь на небольшие стаи. Охотники поодиночке лежат по линии круга, скрываясь в высокой траве. Летят эти громоздкие птицы с удивительной легкостью и быстротой, сильно гудя своими мощными крыльями. Как отчаянно колотится охотничье сердце, когда несколько таких «глухарей степи» наплывают на выстрел, и с какой мальчишеской резвостью бросаешься вперед, если одна из птиц, распластанная в воздухе картечью, наискось валится в ковыль. А с какой беззаботностью и легкостью едешь верхом на статном киргизском «иноходце», вдыхая горечь полыни и сушь зноя, с каким наслаждением пьешь на привале густой, кисловатый целительный кумыс!
Тихо и страстно ржет, выгибая шею, разгоряченная лошадь. Под седлом она кажется особенно стройной и красивой. Притороченные к седлу дрофы, их низко свисающие узорчатые крылья, как бы осыпанные перламутровыми раковинами, создают впечатление степной охотничьей старины. Весело смеется, забавляясь с собакой-овчаркой, девушка-подросток, черноглазая и смуглая, в самодельных бусах. Пахнет дымом костра. Бесконечно лежит вокруг степь, ароматная от трав и цветов. По дороге, поднимая густую палевую пыль, бредет верблюд. Вдалеке слабо синеет Яик, чуть белеет тихо плывущий пароход...
Мой спутник, следя за ним, говорит со вздохом:
— Пора и нам собираться в отъезд.
Охотничьи ощущения и воспоминания исключительно остры: запоминается не только каждый охотничий день, но и каждый неудачный и счастливый выстрел.
Детские мечты о заповедных дальних странах воплощаются в жизнь в охотничьих путешествиях. Они становятся подобными любимым детским книгам, которые с волнением и радостью перечитываешь и в зрелые годы.
Некрасов хорошо сказал об охотнике:
«И до седин молодые порывы,
В нем сохранятся прекрасны и живы...»
На охоте действительно не ощущаешь возраста: она является чудесным источником непроходящей молодости, неиссякающей свежести чувств, столь необходимой в нашем напряженном и счастливом труде.
