Григорий Григорьевич Володин
Взморье
Плывем по взморью ранним и свежим утром в начале осени. Только что поднялось солнце, и все вокруг светлеет и оживает.
На отмелях кричат чайки, на ильменях негромко «кагакают» гуси. Повисший парус наполняется ветром, закипает волна. Набираем ход, оставляя позади расходящийся след.
Горделиво изогнувшею, плывет семья лебедей: два белых — старики и три серых — молодежь. Лодка, покачиваясь на волнах, приближается к ним. Часто взмахивая мощными крыльями, птицы поднимаются в воздух.
На косах — тысячные стаи бакланов с хищно загнутыми клювами и красными полудужьями глаз.
Белые пеликаны, охватывая дугой косяк рыбы, гонят его на отмель. Их ковшеобразные клювы опущены в воду.
Белолобые чернухи, сбившись в кучу, шумно плещут водой, отбиваясь от коршуна.
К берегу тянутся треугольники гусей и казары; туда же торопятся стаи серушек, шилохвостей, кряковых.
Стрелой проносятся чирки.
Впереди — частокол ставных неводов.
Нас узнают со стоек. Девушки приветливо машут руками, желают удачи; известный по всему северному Каспию знатный рыбак Карпов сердито требует:
— Бакланов надо бить!
Эта прожорливая птица донимает ставичей. Садясь на гундеры, баклан уничтожает из мотни невода не одну сотню рыб за день. Для острастки часть гундер оснащена... огородными чучелами.
Одну за другой оставляем позади стойки. Слышится мелодия русской песни в исполнении Лемешева — на каждой стойке установлен радиоприемник. Внук Карпова, склонив вихрастую голову на цветные меха аккордеона, играет старинный вальс «Над волнами».
На соседней стойке — звонкие голоса девчат:
До свидания, подруги,
До свиданья, моторист!
Первым едет в Каспий-море
Мой миленок-коммунист!
Показывается самолет, делает круг, что-то сбрасывает. От стана отходит бударка — подобрать сброшенное. Вот она вернулась к стану — и паруса рыбачьих судов вытянулись по курсу зюйд-ост: там рыба — так сообщила воздушная разведка.
Маленький пароход, трудолюбиво пыхтя, тянет на буксире большой плашкоут, низко осевший в воду. Палубы парохода и плашкоута заставлены бочками с рыбой. У руля плашкоута — женщина (а не так давно присутствие женщины в море означало несчастье).
Вот мы и у цели. Перед нами Джильгитинские ильменя и разливы.
Это — становище уток, «сборный пункт» гусей, заповедник казары, пристанище цапель, выпей и журавлей, обязательная остановка лебединых семей.
В наиболее глухих местах здесь обитает и одна из самых красивых и редких птиц — розовый фламинго.
Небо неожиданно хмурится, наплывают тучи, коротким раскатом гремит гром. Крупные капли дождя стучат по полотну натянутой на куласе палатки, дробью секут по воде... Но туча быстро проходит, и море опять серебрится и сияет под теплым солнцем ранней осени...
Хороши на взморье тихие вечера.
Солнце медленно опускается за камыш, ослепительной оранжевой полосой отражается в воде.
Недалеко от берега, в камышах, встал с лежки кабан. Поохивая и расталкивая поросят, вслед за ним к воде выходит свинья. Подняв морды, они долго смотрят на запад, и в их зрачках потухает последний солнечный луч.
По окрайку камыша начинается тяга выпей.
С шумом начинают падать на воду утки.
Где-то слышится как бы человеческий крик: «О-о-й»... Это перекликаются еноты.
Резко, с хрипом, тявкает, а потом воет волк. Вой, подхватываемый другими волками, становится все громче.
Всходит багрово-красная луна. Птицы затихают, занимаются кормежкой. На протоках жерех с шумом бьет малька.
Высоко, под звездами, кричат чернухи. Никто не видел еще перелета чернух днем — они летят только ночью.
Скрипят, улетая на юг, цапли.
Далеко по взморью тянется золотая лунная дорога.
На морских островах
Иван Степанович Филиппов — лучший охотник в нашем районе. А наш район, затерявшийся в бесконечных астраханских степях, богат и лугами, и скотом, и особенно зверем и птицей.
Про Ивана Степановича рассказывают, что, когда однажды раненый кабан кинулся на него, он дождался, пока зверь занес для удара клык, и свалил его пулей себе под ноги. А сколько добывает птицы наш знаменитый охотник! Он десятками и сотнями бьет гусей, казару, крякву. Бывает, что бьет он и чапуру, но редко. «Три сажени мяса», — иронически отзывается он о ней.
Иван Степанович — человек небольшого роста, широкоплеч, виски у него посыпаны серебром, а усы большие, пшеничные, пышные, и хоть бы одна седая волосинка в них. Брови густые, глаза серые, с хитринкой. Ходит он легко и споро, почти не зная устали. Кончит работу в четыре часа дня — он работает автогенщиком на рыбокомбинате, — а «вечерянку» километров за десять от поселка, на взморье, берет. В отпуску бывает в октябре, когда на Каспии валом валит всякая птица.
Однажды мне удалось побывать с ним в октябре на Морских островах.
— Собирайся, Миша, на охоту, — за два дня предупредил меня Иван Степанович.
Собрался, прихожу к нему. Смотрю, перед его домом стоит арба. Старуха, жена Ивана Степановича, выносит и укладывает в арбу какие-то вещи.
Замечательная у него старуха — небольшая, шустрая, постоянно занятая хлопотами. Она ведет не только домашнее хозяйство: зимой капканы на зверя ставит, проверяет их, добывает зайца — помогает мужу в его охотничьем деле.
Иван Степанович пристально осмотрел арбу. После осмотра мы покатили ее к берегу.
Берег был забит рыбацкими судами. Золотом блестела рыбья чешуя на палубе. Загорелые рыбаки в резиновых сапогах, в брезентовых полубахилах с поршнями непрерывно сновали с берега на суда и обратно. Смех, шутки, бойкие девичьи песни.
Кулас затерялся среди рыбацких судов. Сделан он был Иваном Степановичем по своему вкусу: высокий нос, чтобы не захлестывала встречная волна, приподнятая корма, защищающая от волн, нагоняемых попутным ветром. Подводная часть осмолена, надводная окрашена желтой краской, каюта — белой. Над каютой разбита палатка.
Попутный баркас быстро вынес нас на взморье. Свежий ветер закачал кулас — на просторе моря он стал маленьким, игрушечным.
— Шкот сюда! — бросил мне Иван Степанович.
Я подал ему шкот, он захватил его за мушку и подал команду:
— Парус!
Парус крепко налился ветром, и мы понеслись в море.
Мимо потянулась Бабинская коса. Несколько лет назад голые пески служили пристанищем чаек и бакланов, а теперь они заросли чаканом и камышом — не пройдешь, не пролезешь. Мелеет седой Каспий, камыши уходят все дальше и дальше. Рыбацкие поселки, стоявшие у моря, теперь далеко в степи, и только протоки соединяют их с морем.
Волны, похожие одна на другую, бесконечной чередой бежали по взморью. По горизонту, очень далеко от нас, бродили паруса рыбаков, седел дымок проходящего парохода.
Сбоку от нас летели стаи птиц. Иногда они летели низко над водой — особенно гуси. Солнце близилось к закату.
— Возьмем здесь вечерянку! — Иван Степанович круто повернул к берегу. Волны с шипением и плеском поднимали кулас — сперва корму, потом нос. Кулас как бы кланялся уходящему за камыш солнцу.
— Наметни!
Я опустил за борт шест: глубина была по пояс.
Вечерянка вышла у меня неудачная. Свежий ветер с моря нагнал столько воды, что спрятаться в зарослях было немыслимо. Я залил сапоги, порядочно промерз и возвращался к куласу с мыслью забраться в палатку и отогреться. К моему огорчению, на куласе был поднят парус, и не успел я сесть на место, как услышал голос Ивана Степановича:
— Якорь!
Поднял якорь, и кулас снова запрыгал по волнам. Сел на дно, укрылся шубой.
— Михаил, кулас впереди, — опять послышался голос Ивана Степановича.
— Какой там кулас...
Я согрелся, и мне не хотелось подниматься. Чтобы позлить старика, я серьезно добавил:
— Это не кулас, а кабан...
— Какой к черту кабан в море, чего мелешь, — рассердился Иван Степанович. Помолчав, он проговорил: — И куласа здесь не должно, быть — сорок километров от поселка...
Я нехотя поднялся, сел на борт. Ветер обдал знобящим холодом. Впереди что-то чернело. Опустил шест — мелко.
— Иван Степанович, мель, две четверти.
В ответ послышался злой шепот:
— Давай скорей ружье!
В десяти метрах от нас, весь залитый лунным светом, действительно, стоял кабан. Я не успел схватить ружье, как он скрылся в белесой мути ночи, и до нас долго доносился всплеск воды у него под ногами.
— Рыболов... В косяке рыбу ловил, — объяснил Филиппов.
По борту куласа шуршала рыба. Я опустил руку за борт, и чешуйчатые бока мелкого сазана хлестнули по ладони. Причалили к берегу, на ночевку.
— Другой раз ружье рядом клади, — наставительно сказал Иван Степанович.
На рассвете ветер притих. Над головой со свистом проносились утки. Где-то кричала чапура. Сел лицом к востоку, настороженно стал ждать. Скоро сизоголовый селезень, неподвижно раскинув крылья, опустился на воду. Выстрел громовым эхом прокатился в тишине. Птица осталась на месте. Утрянка началась. Я стрелял порядочно — добыл около десятка уток. После восхода солнца лет прекратился. Связав уток, по колено в воде пошел к старику.
В засидке у него — горка битой дичи. Старик довольно теребил ус.
Потом он показал куда-то вдаль.
— А ну-ка, Михаил, взгляни в бинокль вон на тот остров...
Я посмотрел по указанному направлению. Бинокль приблизил остров, закрытый целой тучей птиц.
— Много? — торопил старик.
— Очень много, — с восхищением ответил я.
— А одиночки есть?
— Есть.
— Едем!
Кулас понесся легко и быстро: на взморье опять разыгрался ветер. Руль прихватывал землю. Филиппов снял руль, кулас опять устремился вперед, но вскоре застучал дном о землю и стал.
Я еле поспевал за стариком. С отмелей острова поднялись огромные стаи уток. Настороженно загоготали гуси, закричала казара. Весь берег был избит ямками, а чакан истрепан клювами птиц. Птица была непуганая, место необстрелянное.
Я остановился недалеко от Ивана Степановича и с удивлением наблюдал, как после его дуплетов обязательно падали две утки. Мне дуплеты не удавались.
Поблизости от меня, с трудом преодолевая ветер, низко шла станица гусей. Вот надо мной — шум крыльев, белые подкрылки, плотно прижатые красные лапки. Вскинул ружье, выстрелил. Гусь с криком упал. Стая шарахнулась в сторону.
— Бей вторым! — донесся крик Ивана Степановича.
Выстрелил еще раз. Второй гусь, трепля крыльями, шлепнулся в воду...
Наш небольшой кулас снова запрыгал по волнам, унизанным белыми гребешками. Свежий ветер рвал шкот из рук. Филиппов недовольно смотрел на небо: утром он слышал крик маленького куличка, а, по приметам охотников, он обещает норд-вест.
Бросили якорь у самой косы. В море — гогот гусей. Разошлись по засидкам. Гуси летели, нигде не прихватывая зарослей, минуя устроенную мною засидку. Иван Степанович изредка стрелял.
Пошел к нему. Вдруг совсем рядом раздался гусиный крик. Я оглянулся: это кричал Иван Степанович. Пролетавшая в стороне стая стала близиться, вожак отвечал на крик охотника спокойным, уверенным криком.
Два выстрела — и два гуся хлопнулись около засидки.
— Иван Степанович, да ты лучше гуся кричишь!
Старик не ответил, только покосился горящими глазами. Вечером ветер опять затих, только с моря доносился шум расходившихся волн. Откуда-то издалека слышался вой волчьей стаи. Похолодало.
— Норд-вест будет, — сказал Филиппов, опустив руку за борт. — Вода уходит быстро. Надо отойти от берега, а то обсохнем.
Не успели закрепить реек, бросить дополнительную шейму с якорем и убрать птицу под закрой, рванул норд-вест. Кулас запрыгал на волнах, как мячик. Разбушевавшиеся волны понесли нас в темноту.
Ночью мы часто просыпались, вслушиваясь в грохот волн и гул ветра, а когда рассвело, увидели сплошь почерневшее море, свинцовые тучи, со всех сторон обступившие горизонт, и стаи птиц, молча и быстро уходивших к югу.
С трудом добрались мы до поселка.
Последний лебедь
До конца моего отпуска оставалось несколько дней. Выезжать с Иваном Степановичем на охоту я не мог, так как осенняя поездка длится не меньше пяти-шести дней, да, признаться, и устал я за месяц, странствуя со стариком по ильменям и взморью. Перед выходом на работу решил отдохнуть. Просидел день дома, а на второй не вытерпел, пошел на утрянку. Иду, а сам думаю: «Какая же сегодня охота?» Девятибалльный норд-вест вторые сутки рвет и мечет, взморье будто высохло, птица — за десять-пятнадцать километров в море, на отмелях.
Вышел на взморье — ни птицы, ни охотников, один я маячу на косе в чакане. Пока шел, было жарко, а чуть постоял — начала пробирать дрожь. Без выстрела, однако, возвращаться не хотелось...
Подождал с полчаса, смотрю, с окоска, по направлению ко мне, тянут пять лебедей. Я присел, а они, не долетев до меня метров двести, опустились в заросли куги.
«Корма, думаю, там нет, долго сидеть не будут».
Действительно, лебеди скоро снова поднялись — ветер сносил их прямо на меня.
Вот в каких-нибудь десяти метрах вижу черный клюв, длинную шею, полутораметровый размах крыльев. Беру на-мушку серого — молодого — бью. Лебедь вздрагивает. Бью вторым. Птица резко снижается, разворачивается, идет в камыш, но ветер так силен, что она как бы висит надо мной. Разложив ружье, достаю патроны, и вдруг...
К раненому подлетает старый лебедь, толчком крыла подбрасывает его кверху, но тот снова теряет высоту. Старик призывно кричит, вылетает вперед, потом возвращается и опять крылом поднимает его вверх.
Теперь надо мной уже два лебедя. Один, раненый, все еще борется с ветром, но его уже покидают силы, и он вот-вот должен упасть. Старый лебедь все с тем же гордым и призывным криком подставляет ему свое крыло.
Собравшись с силами, молодой потянул дальше, дальше. Отлетев около сотни метров, он опустился. Рядом с ним сел и старый лебедь. При моем приближении старый лебедь разбежался, чтобы подняться, но, видя, что молодой остается на месте, возвратился, и все повторилось снова.
Я подошел совсем близко. Лебедь повернулся, поднялся на ноги, распустил крылья, вытянул шею и с криком пошел ко мне. Восхищенный героизмом птицы, я остановился, пожалев о выстреле. Но вот раненый, вздрогнув, опустил голову и упал набок. Старик поднялся вверх, сделал широкий круг, пролетая надо мной. Потом тихо улетел в море.
Так я добыл своего первого лебедя и уже никогда больше не буду стрелять эту птицу.
На тюленей
Все последние дни я с тревогой веду наблюдения за погодой: не пропускаю ни одной сводки по радио, часто забегаю на нашу метеорологическую станцию — и волнуюсь. Вечером я захожу к Филиппову, который тоже волнуется не меньше меня, хотя и не показывает вида.
Скоро ударят морозы, подернутся льдом окрайки моря, пойдут под лед косяки рыбы, а вместе с ними придут и тюлени. Самая лучшая охота на них в первый такой день — зверь еще не стреляный, не пуганный, подпускает близко.
Вот и волнуемся мы со стариком — будет ли этот день в воскресенье? Такой день — только один в году.
В субботу с полудня небо затянуло тучами, стал срываться снежок, а в ночь ударил мороз. Раза три ходил я ночью посмотреть, застывает ли вода, есть ли лед? Мороз всколыхнул осевшую по взморью и в степи птицу; шум и крик бесконечных птичьих стай заглушает мерный шум машины на комбинате. Лед, хотя и трещит, но выдерживает человека.
К утру, только я забылся сном, послышался стук. Вскакиваю, выхожу — это Филиппов, а с ним Петро — наш другой замечательный охотник.
Тихое морозное утро. Изредка пролетают с тревожным кряканьем запоздавшие утки; где-то на взморье трубят лебеди.
Мы тащим по земле чунки.
— Ты, Петро, потише, — просит Иван Степанович.
Никто в районе не может помериться быстротой езды на чунках с Петром. Посмотришь — человек как будто и силы никакой не прикладывает, а всех оставляет позади. Филиппов ездит хорошо, а я только недавно научился ездить по прямой...
Едем метрах в десяти друг от друга; лед еще не окреп, иногда зыблется и потрескивает. Петро маячит далеко впереди. С меня градом льет пот, несмотря на то, что я в одной рубашке. Еле успеваю за Филипповым. Старик, жалея меня, не гонит.
Позади остались прибрежные камыши. На косах, под солнцем, цветами радуги переливаются бугры льда. То там, то здесь попадаются «майны». Вода в них черная, они резко выделяются на синеве льда.
От внимательного взгляда Филиппова не ускользает ни взгромоздившаяся льдина, ни пучок камыша у майны.
— Вон, во-о-о-н... тюлени, — вдруг показывает он вдаль.
Я присматриваюсь, но тюленей не вижу. Петро, который теперь едет рядом, смеется:
— В воду смотри...
Невдалеке от нас, в майне, показывается усатая морда зверя. Он не видит нас и плывет к кромке льда. Рядом высовывается из воды другой; завидев нас, он с шумом скрывается в воду.
Отъехав в сторону, выкалываем пешней льдины, устраиваем засидки по майнам. Петро устраивается в километре от нас; мы со стариком — недалеко друг от друга.
Сижу в белом халате, терпеливо жду. Оглядываюсь на Ивана Степановича, а в это время передо мной показывается морда зверя. Злые кошачьи глаза, встопорщенные усы на тупом рыльце...
Я не успеваю вскинуть ружье — зверь исчезает.
Слышу выстрел Петра. После выстрела тюлени долго не появляются. Я замерз и, ворочаясь в засидке, то и дело посматриваю на старика. Он застыл, и кажется, что это возвышается глыба льда, высеченная по образу и подобию человека.
Вот перед ним показалась голова зверя, он не шевелится. Но стоило только зверю скрыться, как Иван Степанович вскидывает ружье к плечу.
— Эх, опоздал старик, — шепчу я, а он так и застывает с поднятым ружьем. Проходит несколько секунд, опять появляется морда зверя — и тут же гремит выстрел. Раненый зверь бьет ластами по воде, а выстрел эхом гуляет в ледяном просторе моря.
Филиппов поднимается, широко размахивается — и в зверя летит якорек на длинной, тонкой и крепкой бечеве. Крепкая рука у старика: якорек плотно впивается в зверя, шнур натягивается тетивой. Через минуту зверь у ног охотника.
Я стараюсь проделать все так, как делает Филиппов, и через час рядом со мной лежит, сверкая на солнце, зверь.
Шкура зверя — плотная и серебристая, — хочется запустить в нее озябшие пальцы и отогреть их...
К вечеру у старика и Петра было по три тюленя, а у меня один.
На закате мороз усилился. Потянул норд-вест, крепчавший с каждой минутой. Ложилась суровая и гулкая ночь. Мы быстро побежали на своих чунках, и скоро навстречу нам приветливо засияли гостеприимные огни поселка.
