Алексей Борисович Васильев
Гуси
Астраханское взморье.
Масса больших и малых рукавов Волги, стремительно текущих в Каспийское море; длинные косы и узкие песчаные островки и полуостровки, заросшие камышом и кустарником; култуки — большие мелкие заливы, покрытые камышом, чаканом, кугой, трехгранником, водяными лилиями и всякой другой болотной растительностью.
Это — птичье царство, сон охотника наяву.
Здесь можно встретить любой вид пернатой дичи — от крохотного кулика-воробья до лебедя-кликуна. Водятся редкие белые цапли с красивыми длинными перьями на голове; красные утки, крики которых похожи на флейту; мало кому известные колпики с носом лопаткой — тонкое основание и широкий плоский конец; каравайки — черные, с длинным изогнутым клювом, как у кроншнепа; громадные белые пеликаны, которых здесь называют бабурами; встречаются фламинго и фазаны.
Не приходится говорить о гусях, казарках, разнородных утках, куликах, бекасах, курочках, серых и красных цаплях, чайках, бакланах и прочей пернатой дичи.
Все это великое множество разнообразной птицы появляется здесь ранней весной с юга и устремляется отсюда в северные края. Остаются для гнездования лишь морские и южные птицы — бабуры, бакланы, белые цапли, колпики, гагары, лысухи и прочие. Вновь эти громадные стаи пернатых жалуют сюда осенью, проделывая великий путь на зимовку в южные страны.
При тихой погоде или угонном ветре взморье покрыто крупными извилистыми морщинами белых песчаных кос; подальше, в море, или, как здесь называют, «мористее», выступают большими, расплывчато-светлыми пятнами широкие отмели. Тогда, в охотничью пору, сотни тысяч всякой птицы сидят далеко в море — на воде, в мелких местах и на песке, плавают и летают, наполняя воздух писком, свистом, кряканьем, гоготаньем.
Издалека вы видите черные острова, не обозначенные ни на какой карте. Достаточно приблизиться к ним орлу или рыбацкой лодке, как эти «острова» быстро меняют свои очертания — расплываются, набухают, поднимаются над водой, несутся темным шумным облаком, застилающим солнце. Потом облако рассеивается, гомон утихает и на поверхности воды появляются маленькие темные пятна, которые постепенно сплываются снова в живые острова.
В такие дни вы насмотритесь на дичь вдоволь, но, может случиться, что за несколько дней ваша добыча будет состоять всего лишь из нескольких серых или красных цаплей и бакланов, которых вы подстрелите, чтобы не возвратиться домой с пустыми руками.
В эти дни берега и култуки пусты. Только изредка проносится стрелой несколько юрких чирков, да медленно пролетает цапля. Дичь отдыхает, кормится, резвится на отмелях в море, где к ней совершенно невозможно ни подойти, ни подъехать.
Регулярных утрянок и вечерянок здесь почти не бывает. Конечно, по утрам птицы летят несколько более оживленно, а по вечерам парочки уток садятся кое-где в укромных уголках на мелкие места, покрытые травой и тиной, но все это очень далеко от настоящей охоты.
Охотники ждут моряны — юго-восточного ветра с моря. Тогда вода почти на глазах поднимается на метр и больше, затопляет отмели и низкие косы; птица не находит себе отдыха и корма на безопасных местах и устремляется к берегам, в култуки и дальше — на материк в ильмени. Летит птица в моряну весь день, даже круглые сутки, но, главным образом, по утрам.
Вот тут-то и начинается настоящая охота...
Благодаря извилистым берегам, птица в моряну летит с моря в глубь материка не всегда прямо по ветру — ветер чаще дует ей в бок, иногда почти в лоб. Поэтому тянет она сравнительно низко и не очень быстро. Но, конечно, и в этом случае взять ее нелегко, тем более, что охотника интересуют не кулики, чирки и широконоски, а гуси, лебеди или хотя бы кряквы.
Однажды осенью я попал на такую охоту в районе села Каралат.
Нас было трое: я и еще два знакомых охотника. Это была на редкость недружная компания.
Я охотился в этой компании случайно и был в ней самым молодым по возрасту и самым неопытным по охоте. Моим желанием было научиться у более опытных товарищей. По их рассказам, они были чуть ли не «чемпионами» охоты. Однако я очень скоро убедился, что ни об одном охотнике нельзя судить, пока не побываешь с ним на охоте.
Мои старшие спутники большую часть своих усилий прилагали к тому, чтобы подсидеть не птицу, а друг друга; они старались перехватывать летевшую дичь и стреляли в воздух, когда к другому приближалась какая-либо птица.
Этому не мешало и то, что мои партнеры были двоюродными братьями. Родство придавало лишь своеобразный колорит их бесконечным раздорам.
На меня они не обращали внимания, считая, что я не гожусь им в соперники. В сознании своего охотничьего несовершенства я, действительно, удовлетворялся тем, что бродил по култуку, недалеко от нашего стана, присматриваясь к обстановке.
Два дня прошли без особых результатов: погода была тихая, и птица сидела в море. На второй день закат был огненный, как зарево от пожара, — жди ветра. Но ветер может быть всякий, а нужна моряна.
Нам повезло — с утра подула моряна. Сперва потянул легкий ветерок с моря, и стало свежо; воздух напитался сыростью; дали затуманились, потемнели. Небо затянуло тучами; они неслись низко над землей, опережая ветер, — верный признак, что ветер будет усиливаться. По банку (местное название рукавов Волги), на котором стояла наша лодка, побежали мелкие волны.
Я устроил себе засидку из чакана и камыша на берегу в конце култука и терпеливо ждал.
Ветер час от часу крепчал. Зашумели кустарник и камыш. Вода в култуке помутнела от мелкой ряби, а широкие листья водяной лилии, уже начинавшие сохнуть, выхватывались ветром из воды и кружились на поверхности.
Вода стала медленно подниматься. Култук расширялся; берег уходил назад; моя засидка казалась одиноким зеленым островком.
Сейчас должны подняться птицы с беспокойного моря.
Вот уже с писком носятся прилетевшие с затопленных отмелей кулики.
Следом появились чирки, партиями и в одиночку. Посвистывая и покрякивая, они или уносились дальше, или рассаживались по култуку черными точками. Оказавшись совсем близко от засидки, кулик или чирок удивленно смотрел черными бусинками, вертел точеной головкой, настораживался и затем безнаказанно улетал или уплывал.
В полдень мелочь стала пропадать, перемещаться на тихие болота; на смену появились идущие с моря утки. Они деловито рассаживались по середине култука и осторожно покачивались на волнах. Спугнутые волнением с морских отмелей, они принесли с собой тревогу и боялись подплывать близко к берегам. Партии и одиночки уток проносились по сторонам и через мою засаду в глубь берегов. Это были широконоски, серухи, шилохвость и, наконец, позднее других, кряковые.
Пошли в ход патроны. Охота была пока не из удачных. До вечера я взял только несколько штук.
Спустилась ночь.
Моряна продолжала дуть, но, как обыкновенно, с закатом солнца стало немного тише.
То и дело слышался в темноте свист крыльев и кряканье уток. В один из промежутков между порывами ветра донеслось с моря гоготанье гусей и трубные клики лебедей. Ото означало, что и для крупной птицы стало слишком глубоко, и она приближалась к берегу.
Вот когда сердце охотника начало сладко томиться ожиданием большой охоты. Если бы не ночь, да еще не такая длинная октябрьская ночь...
Мы посидели, послушали; даже мои товарищи изменили обыкновению и не ругались между собой. Закрепили лодку и легли в ней спать.
Среди ночи я несколько раз просыпался, высовывался и наблюдал. Лодку сильно качали волны. Порывы ветра разбрасывали брызги, и водяная пыль обдавала лицо. Крики гусей и лебедей приближались.
На рассвете я отправился в свой култук. Мои спутники отправились в какие-то отдаленные места, обещавшие им, как они говорили, «сказочные трофеи».
Моряна качала во всю силу, гнала низко по небу громады серых облаков. Временами в разрывах между облаками показывалось синее небо.
По култуку ходили волны, плясали листья водяных лилий. Издалека они были похожи на уток, а утки поднимались оттуда, где, казалось, плавали только один листья. Ветер собирал в охапку камыш, пригибал к земле, яростно мотал в разные стороны, будто силясь вырвать его с корнем. С засидкой он расправился уже давно, а вода затопила ее остатки. Пришлось отступать дальше.
Утки носились, и в течение ближайшего часа несколько из них попало под мои выстрелы.
Я старался избегать лишних выстрелов по уткам, чтобы не отпугнуть гусей. Ведь уток можно настрелять и в другие дни, а возможность взять гусей бывала довольно редко; для меня же это вообще первый случай, и когда он мог повториться, — я не знал.
Наконец, потянули с моря цепочки гусей, одна за другой. Они летели высоко, встревоженно гоготали и, не проявляя никакого желания садиться, скрывались далеко в стороне и сзади меня.
Если гуси тронулись с моря, то пойдут дружно. Они летят пока мимо, но могут налететь и на меня — надо быть готовым. Я перестал стрелять по уткам и перезарядил ружье вторым номером дроби.
Навстречу гусиному гоготанию, идущему с моря, раздалось из моей засидки: «га-а-а, га-га-а-а, га-га-га». Вряд ли я мог искусно подражать гусиному крику, но... сердце мое замерло: прямо на меня летели острым углом восемь гусей. Они тянули с моря на култук, как в широкие ворота.
Я сдвинул шапку на затылок, расстегнул пиджак, согнулся пониже. Взглянул на ружье: нет ли на прицельной планке камышинки или травинки. Ведь потеря даже одной секунды на лишние движения, когда пришел момент стрелять, безвозвратно портит выстрел. Все было в порядке. Я замер, затаил дыхание. Только сердце не слушалось — оно билось слишком громко и часто. Не поднимая головы, не шевелясь, я следил за гусями. Не столько видел, сколько угадывал, что они подлетают все ближе.
Еще несколько секунд, и гуси приблизились на расстояние выстрела, держа направление через мою голову. Впереди шел, гогоча громче других, самый крупный гусь — вожак.
Не подпустив стаю шагов на двадцать до засидки, я ударил по вожаку из правого ствола. Сквозь дым заметил, что крылья гуся как будто сломались и птица легла на бок, отвеся голову в сторону.
«Попал!» — мелькнула мысль. Не задерживая внимания ни на одну лишнюю долю секунды, быстро «перебросил» мушку на другого гуся, резво отмахнувшего после выстрела в сторону, взял ему под крыло, вынес вперед и нажал на спуск.
Почти одновременно со вторым выстрелом донесся шлепок в воду первого гуся, упавшего, как камень, рядом с моей засидкой. Второй гусь резко завихлял, закувыркался в воздухе и упал шагах в пятидесяти в стороне от меня, на чистом месте.
Первый гусь, распластав крылья, качался на волнах кверху белой грудью. Значит, в погоню за вторым! Я настиг его у кромки камыша и за голову извлек из воды. Сильная птица забила крыльями, обдавая меня брызгами...
Через несколько минут, запыхавшийся и безмерно счастливый, я сидел у себя в засидке, гордо посматривая на гусей, на ружье, которое не выпускал из рук, на серое, клубившееся облаками небо, и подставлял разгоряченное лицо сырому ветру. «Сбить дуплетом пару гусей мог настоящий охотник!» — думал я.
Прошло несколько секунд, и с моря стал приближаться одинокий гусь. Возможно, что он был из той стаи, которая после моего выстрела разлетелась в разные стороны.
Громко гогоча, гусь летел на мою засидку. Хотя он держался на порядочной высоте (метров пятьдесят), но для меня это уже не было препятствием: удача придает уверенность.
Все приготовления повторились, и вот гусь почти поровнялся со мной. Навстречу ему взметнулся сноп дроби. Серый, разлохмаченный ком шумно упал в воду.
Увешанный утками и гусями, в полдень я гордо вернулся на стан. Охотники были уже там. Они встретили меня с вытянутыми физиономиями и кислыми поздравлениями: им, «чемпионам», пришлось удовлетвориться только утками и притом отнюдь не в баснословном количестве.
После обеда я добрался до своего места уже с трудом. Култук представлял громадное озеро, на котором только кое-где — на линии его бывших берегов — торчали верхушки камыша.
Массовый полет птицы с моря на берег прекратился.
Утки еще носились беспорядочно туда и сюда, и редкая стрельба продолжалась. Стороной пролетали гуси, а на горизонте прошло несколько станиц лебедей.
К вечеру моряна стихла, а за ночь вода ушла. Утром култук был уже в своих старых пределах, и далеко в море чернели птичьи острова.
За весь день мы не сделали ни одного выстрела — после моряны обычно наступает полное затишье; птицы крепко сидят на далеких отмелях.
В ночь мы уехали домой.
Первый заяц
Для молодого, начинающего городского охотника первый заяц — значительное событие.
Убить зайца представлялось мне тогда решающим признаком охотничьей зрелости и одной из вершин охотничьего счастья и удачи.
В памятный день, глубокой осенью, я бродил по фруктовым садам километрах в двенадцати от Астрахани. Тогда — в годы гражданской войны — сады были изрядно запущены и не представляло большого труда перебираться через полуразвалившуюся изгородь из одного сада в другой. Создавалось впечатление, будто бродишь в лесу. Зайцы встречались в садах довольно часто. Однако взять их было нелегко.
Заяц, поднятый после долгих трудов, нырял обычно в высокий бурьян или малинник, быстро мелькая между стволами густо посаженных молодых деревьев. Попробуй, попади в него!
Однако я не унывал и не отчаивался, упорно топтал шуршащую желтую траву, склубившуюся на зиму пухлым толстым войлоком, неутомимо бродил по сухому бурьяну, который немилосердно трещал, покрывая брюки репьями и иглами.
Я перелезал изгородь за изгородью и уже видел двух зайцев, хотя и не успел выстрелить ни в одного из них.
Солнце светило скупо, по-осеннему, низко плывя над горизонтом. Его лучи казались медно-тусклыми, как и редкие листья на деревьях, которые при первом порыве ветра косо кружились в воздухе, медленно, с мягким шуршаньем опускались на землю.
Сады, содержавшиеся их хозяевами в порядке, — чистые, со скошенной травой, без следов бурьяна, — не привлекали меня: тут зайца не встретишь. Я пересекал их по кратчайшему направлению, спеша туда, где многообещающе чернел бурьян или желтела густая трава.
Только там можно было услышать внезапный, волнующий шорох и, обернув голову, увидеть быстро удаляющуюся золотисто-седую спину русака, мгновенно поднявшегося с лежки.
Перевалило уже за полдень.
В моем распоряжении было часа три до того, как начнет смеркаться и когда ходить бесполезно: заяц кончает дневную лежку, он или сам поднимается на кормежку или снимается далеко от охотника и уходит обычно невидимым.
Я только что безуспешно миновал очередной пустырь, заросший бурьяном, и шел в гору, на выход из сада, уже достаточно усталый, но все еще настойчиво продолжавший искать свое охотничье счастье.
Впереди меня, шагах в пятидесяти, сквозила в деревьях полоска неба; она пересеклась клеточками — изгородью из редких кольев; с правой стороны были ворота, сколоченные из нескольких перекладин. Слева неожиданно замелькал светлым пятном шумовой заяц. Его, вероятно, кто-то спугнул, и он во всю прыть несся вдоль изгороди к воротам, в открытое поле.
Вряд ли в моем распоряжении было больше секунды до того, как заяц мог оказаться в воротах. Я вскинул ружье... Заяц сделал прыжок, чтобы проскочить между перекладинами, и распростерся в воздухе всем корпусом с раскинутыми ногами и прижатыми к спине ушами. На какую-то долю секунды я опередил его и в самые ворота, впереди туловища зайца, послал снаряд дроби.
Заяц покатился кубарем и растянулся на боку.
Через несколько минут он уже висел у меня за спиной.
Памятные неудачи
Я никогда не забуду первые встречи с лисицами. Они были неудачны, но на то и охота — можешь убить, можешь и не убить.
Часто говорят: «Врет, как охотник...» Мне кажется — это не такое уж частое явление, как об этом привыкли говорить. Во всяком случае, потомки «Мюнхгаузена» никогда не были настоящими охотниками.
Я знал, например, настоящего охотника, который с каким-то особым жаром рассказывал именно о своих неудачах.
Я тогда был совсем молод, а он почти старик. Это был чудесный человек, любивший охоту и природу всей душой. По профессии учитель, он говорил, что избрал эту специальность потому, что она обеспечивала ему в школьные каникулы свободное время для охоты. Он был украинцем, обладал мягким и легким юмором. Как бы подсмеиваясь над самим собой, он мог рассказывать часами про свои охотничьи приключения.
Собственно говоря, к его рассказам не подходило название «приключения», потому что в них не было ничего необычного, выдающегося, а тем более чего-либо фантастического. Но его рассказы пленяли искренностью, задушевной любовью к охоте и природе, подкупали той скромной ролью, которую отводил себе рассказчик. Можно было поручиться головой, что каждое его слово — чистейшая правда.
Свои неудачи он передавал во всех подробностях: как он подползал и, сделав неосторожное движение, спугнул дичь, как непростительно промазал, как не мог взять подранка, потому что пожалел выпустить еще один патрон, как вернулся с охоты с одним единственным куликом или совсем «пустой» и т. д.
Он так любил охоту со всеми ее удачами и неудачами, что, рассказывая о них, еще раз переживал свои охотничьи странствования. Он говорил, что в охоте ему одинаково дорого все — и яркий солнечный день, и дождливая погода, и удачный выстрел, и промах, и большая добыча, и скромная связка куликов и чирков или даже только приятная усталость.
— Какой же это охотник, если для него охота хороша только в солнечную погоду, да без промаха, да чтобы непременно было много трофеев! — говаривал мой старый друг. — А что значит промах? — философствовал он. — Я погорячился, а без этого и охота неинтересна. Если бы не было промахов, то и попадания перестали бы цениться. После неудачной охоты появляется особый азарт — с большим толком выбирать места, лучше изучать повадки дичи, не так целиться... Если от каждой охоты требовать непременно большой добычи и стрельбы без промаха, охота быстро потеряла бы всякий интерес.
Он был прав.
Итак, о первых встречах с лисицами...
Опять бродил я недалеко от Астрахани, на другой стороне Волги.
Был погожий и тихий день поздней осени.
Я спустился к перешейку между двумя большими ильменями. Впереди — несколько ветел, по обе стороны которых тускло блестела вода. Мое внимание было, конечно, обращено на ильмени. Однако на них ничего не оказалось, кроме пронзительно кричавших чаек. Птицы будто скачками передвигались в воздухе, кучей кружились над одним местом.
Стал подходить к деревьям и... в просвете между ними увидел что-то рыжее, рыскающее по земле. Собака? Но откуда она могла здесь очутиться? Присмотрелся: лиса. Шагах в пятидесяти подальше деревьев она шарила носом в траве — «мышковала», бегая небольшими кругами. Моментами она останавливалась, быстро раскапывала землю лапами, обнюхивала и снова делала круги и зигзаги, распустив свой пышный хвост и управляя им на поворотах, как рулем. Увлеченная этим занятием, она не замечала меня.
Я перезарядил стволы двухнолевкой и стал, крадучись, двигаться вперед под прикрытием дерева. На мое счастье лиса замешкалась на одном месте и дерево успешно заслонило меня.
Вот я у дерева... Перевел дыхание и осторожно посмотрел между ветками. Лиса продолжала свою охоту за мышами, пренебрегая обычной для нее чуткостью. До нее оставалось еще шагов шестьдесят; подойти ближе — рискованно. Правда, другие деревья, если к ним подобраться, сократили бы расстояние между нами шагов на пятнадцать, но лиса могла заметить меня, и тогда — прощай столь счастливый случай.
А лиса была так хороша в огненном пушистом наряде, от которого даже на расстоянии, казалось, чувствовалось тепло. Так и подмывало прицелиться и выстрелить. Чего же еще ждать?
Прицелился... Но почему мушка беспрерывно ходит, точно зачеркивает лису? На мгновение опустил ружье, потом поднял снова, затаил дыхание и выстрелил.
Лиса упала, словно ее что-то сбило с ног сильным ударом, но в следующее мгновенье вскочила и... закружилась на одном месте, как волчок.
Подбежал и вижу: лиса держит в зубах раненую заднюю лапу и вертится на трех ногах.
Заметив меня, лиса замерла, выпустила изо рта ногу и, полулежа, уставилась на меня злыми глазами, в которых отражались и ярость, и страх, и боль.
Стрелять? Слишком близко, всего каких-нибудь два шага, — испортишь шкуру. «Ударить чем-нибудь», — решил я и стал лихорадочно осматриваться кругом, нет ли где палки или камня.
Но лиса метнулась как-то боком в сторону и, изогнувшись дугой, вприпрыжку, на трех лапах бросилась бежать. Четвертая лапа моталась сзади.
Я вскинул ружье... Дробь запылила позади лисы.
Промазал!
Лиса через несколько секунд скрылась.
Не трудно представить мое самочувствие: видеть лису буквально в двух шагах и упустить ее!..
Прошел год.
Такой же поздней осенью и в тех же местах я сидел на перешейке между двумя ильменями. Но птица почти не летела, и охота ничего не обещала, сидеть было скучно.
День выдался пасмурный, холодный, временами даже выпадал снежок.
У меня был бинокль; подняв голову немного повыше засидки, я стал рассматривать ильмень.
Свинцово-серая вода, которая кажется очень тяжелой и густой, — и больше ничего. Вдалеке чернело несколько нырков, но они сидели крепко. У берегов справа и слева тоже ничего не было: только редкий желтый камыш мотался под ветром...
Машинально я опустил бинокль ниже, прямо перед собой, не отрывая от глаз. И вдруг все поле бинокля оказалось занятым огромным рыжим зверем... Ростом он показался с теленка, однако с острой мордой, острыми, торчавшими кверху ушами и длинным пушистым хвостом. Страшный зверь стоял спокойно и неподвижно, полуобернув ко мне голову, чуть-чуть наклонив ее и, казалось, так же внимательно разглядывал меня, как и я его. Обращенный ко мне исподлобья серо-желтый глаз выражал сосредоточенную и какую-то крадущуюся настороженность.
Наконец, сообразил: «Лиса!»
Оторвал бинокль от глаз, и, действительно, прямо передо мной, в каких-нибудь двадцати шагах, на берегу ильменя стояла лиса. Ее размеры с теленка следует, конечно, отнести на счет бинокля. Лиса, очевидно, брела по берегу и, пока я рассматривал ильмень, дошла до моей засидки и насторожилась.
Когда для нас обоих положение стало вполне ясным, каждый поступил в соответствии с тем, что ему положено в таких случаях: лиса пустилась бежать громадными скачками, а я бросил бинокль и схватился за ружье.
Но лиса оказалась проворнее, и я даже не успел выстрелить.
Охотничья школа
Нельзя сделать охотника из того, кто не чувствует влечения к охоте, да и вряд ли в этом есть какая-нибудь надобность. Его не убедишь даже самыми красноречивыми описаниями, насколько приятно сделать два-три десятка километров пешком; полазить в камышах по пояс в воде; просушиться у костра и выпить кружку чаю, пахнущего дымом; переночевать в шалаше, просыпаясь от холода каждый час; не раз пережить за один день радость, а еще больше — горькие разочарования.
— И из-за чего все эти терзания? — благоразумно спросит неохотник. — Сколько дичи вы привозите с охоты и сколько она стоит, если ради нее надо переживать такие неприятности?
Что можно на это ответить? Ничего. Это разговор на разных языках.
Охотником можно стать только по влечению и призванию. Но и в этом случае не каждый может стать хорошим охотником, любящим природу, берегущим дичь, получающим на охоте отдых, физическую тренировку и закалку, бодрость духа и тела; иногда можно стать и плохим охотником — вруном или пустоцветом, для которого «любовь к охоте» ограничивается лишь громадными оленьими рогами и эффектно висящим ружьем на стене. Бывает и еще хуже: люди становятся браконьерами — хищниками...
Многое зависит от того, какой пример видит начинающий охотник, кто привил ему первые навыки и помог раскрыть подлинную прелесть охоты.
Знал я в Астрахани старого охотника, от которого мы — в то время молодые любители охоты — могли перенять много хорошего.
Петр Васильевич — так звали его — любил охотиться на противоположной от Астрахани нагорной стороне Волги, за Трусовским поселком. В отличие от луговой стороны, где местность низкая, а ильмени большей частью заросшие и топкие, нагорная сторона довольно высокая. Она покрыта так называемыми баровскими буграми ледникового происхождения, которые тянутся на десятки километров с востока на запад.
Между буграми лежат низины, а в них — ильмени. Чаще всего они глубокие, чистые, только по бокам заросшие камышом. Цепь ильменей разделяется узенькими перешейками, очень удобными для засидок.
Охота проходит почти исключительно в стрельбе по птице, перелетающей из одного ильменя в другой.
Познакомился я с Петром Васильевичем осенью, в разгар охоты. Меня тогда уже не удовлетворяли походы со сверстниками на ближайшие к городу ильмени, где нашей добычей были, главным образом, чибисы, кулики, кваквы, чапуры и кашкалдаки (лысухи). Мне хотелось побывать на настоящей охоте, посмотреть, как охотятся бывалые охотники.
Петр Васильевич каждое воскресенье ходил на охоту и приносил связки уток и нырков. Он не торопился приглашать меня с собой: вероятно, присматривался, не навяжется ли этот парень обузой на шею и не маменькин ли он сынок.
Я приходил к Петру Васильевичу обычно на следующий день после его возвращения с охоты. Он при мне разбирал свои охотничьи вещи, аккуратно их раскладывал, просушивал, ставил заплаты, пришивал оторвавшиеся пуговицы, чистил ружье, заряжал патроны и, конечно, рассказывал, картинно изображая свои удачи и неудачи, сопровождая их то показом добычи, еще висевшей на гвоздике в коридоре, то печальными взглядами на пустые медные гильзы.
Тогда, в годы гражданской войны, трудно было обеспечивать себя порохом и дробью. Петр Васильевич считал, что на каждую птицу должно приходиться не больше двух патронов, и так как он был хороший и расчетливый стрелок, то свою норму превышал очень редко.
— Ты понимаешь, — говорил он немного в нос, хрипловатым голосом, протягивая руку ладонью кверху и преподнося свои слова, как нечто вещественное, — летит утка прямо на штык, здоровенная, во-о-о, чуть осталось ей до перешейка, а она в сторону, вверх, винтом... — поднятая рука с вытянутым указательным пальцем изображала замысловатое винтообразное движение. — На что уж я аккуратно сидел в засидке, а все же увидела, испугалась. — Петр Васильевич делал испуганные глаза. — Дал ей раз — летит, дал два — пух посыпался, пошла книзу и свистит крылом! — значит, дробинка отсекла перья. Села на середине. А как возьмешь? Два патрона... — тут он делал два выразительных жеста рукой, словно бросал эти патроны под стол.
Я слушал его и, очевидно, так искренне переживал вместе с ним подобное бесстыдное поведение утки или коварство бесследно спрятавшегося в траву подранка, осечки и тому подобные охотничьи неудачи и неполадки, что он, наконец, пригласил меня с собой.
— Только, — предупредил он, — имей в виду, что идти придется ночью. Я, знаешь, ночная птица — кончаю работу в типографии поздно вечером, когда газеты наберем и сдадим в печать. Если пойдешь, возьми с собой теплый пиджак и одеяло или плащ: ночевать будем прямо на ильмене. Где будем стрелять, там и чай варить, и спать. Ты уж, — продолжал он, — не обижайся на меня; у меня брат, свои старые привычки, и тебе придется сделать их своими привычками, если хочешь, чтобы мы охотились вместе. Приспосабливаться к другим и менять свои привычки мне не хочется — поздно. Поэтому я и предпочитаю ходить один, а не в компании, но для тебя сделаю, если хочешь, исключение, только на тех условиях, как я сказал. Возвратимся в понедельник днем. Тебе работа позволяет?
— Позволяет, — ответил я, соглашаясь на все условия.
Пришла суббота. Вечером, часов в одиннадцать, мы переехали Волгу на одном из последних паромов и вышли в степь.
Ночь была безлунная и темная. Небо закрыто облаками, и только изредка показывались звезды, но ненадолго: на них ложилась дымка, они тускнели и пропадали. Тишина. На дороге — ни души. Только слышны наши шаги, да наш разговор.
Ночью все кажется совсем другим, чем днем, и немножко таинственным. Деревья из темноты выплывают, как встречные корабли в море, явственно слышен загадочный шелест их листьев: кажется, что ухо улавливает трепетание отдельных листочков, прикасающихся друг к другу. Бугор — большая гора, овраг — глубокое ущелье, низина — спуск в пропасть.
Когда идешь в низину, опахивает холодной сыростью, под ногами шуршит трава, дорога становится почти незаметной, а местами ее пересекают белеющие, как запотелое стекло, ручейки и под ногами чавкает грязь.
Вдруг тишина разорвалась громким треском крыльев: из травы вылетел стрепет.
Поднялись снова в гору — сырости нет, лицо обвевает ветер, снова выступает перед глазами дорога, белесая, как Млечный Путь.
— Устал? — спросил Петр Васильевич. — Не поддавайся. Ночью ходить — дело привычки. А вообще ходьбы не бойся, но умей ходить — это самое главное. Первое дело — не ходи в сапогах. Сапоги вот, — хлопнул он по пузатой сетке, которая через плечо висела у него сбоку. — Ногам в ходу должно быть легко, мягко и свободно — им ведь главная работа. Надевай, как у меня, туфли — «кони» на шерстяной носок, сверху портяночку, иначе носки рвутся и пылятся. 12—15 километров пройти в один конец — это же совсем не трудно.
Присели передохнуть. Петр Васильевич снял мешок с плеч, лег спиной на траву, мешок подложил под ноги. Как я убедился, это дает хороший отдых ногам.
— Имей в виду, — заговорил Петр Васильевич, — на привале пить не будем, даже если очень жарко. В ходьбе терпи, не пей до самой последней крайности. Привыкнешь к этому — никогда не пожалеешь. И против других всегда выдержишь.
Через несколько минут он продолжал:
— Первое дело в ходьбе — обувь, второе — одежда. Теплые вещи клади в мешок. На себя — легкую стеганую или какую-нибудь другую не очень теплую куртку и холодные брюки. Никогда не надевай меховую куртку или полушубок и, боже упаси, стеганые брюки. На голову — фуражку или легкую шапку, но опять не меховую. Если захочешь быть с первых шагов, как дома на печке, потом пропадешь, изжаришься, изопреешь, — последние слова он произнес с особым чувством, как будто говорил о самой тяжелой беде. — Одевайся по погоде; если сперва будет холодно, — на втором километре станет тепло. Присядешь отдохнуть — через десять минут будет снова холодно, тогда опять двигай ногами. Третье дело — мешок и сумки. Все должно быть подогнано — ни жать, ни резать. Старайся, что можешь, делать сам или приспосабливать, как тебе удобнее.
Я уже знал, что Петр Васильевич был мастером на всякое рукоделье. Он сам делал себе рюкзаки, просторные и удобные; наплечные ремни обшивал мягким материалом: они не резали плечи даже при большой поклаже.
Зашагали снова. По дороге Петр Васильевич несколько раз нагибался, поднимая белевшую на дороге дощечку или палку.
— Пригодится, — говорил он, — дров-то мало, — ведь не лес, а степь.
Стали подходить к ильменю. С бугра было видно, как внизу чуть белел клубящийся над водой легкий туман.
Спустились к перешейку. Сбросили мешки с плеч, облегченно вздохнули и прислушались: что-то нам обещает завтрашняя охота?
С середины ильменя донеслось азартное кряканье широконоски; в стороне слышалось покрякивание серухи или кряковой. Над головами просвистели крылья. Подошли ближе к воде — с легким всплеском поднялись чирки. Значит, птица есть.
— Вот здесь будем и охотиться, и чай варить, и спать, — объявил Петр Васильевич.
Он расстегнул рюкзак, вынул три больших, согнутых буквой «Г» гвоздя, аккуратно завернутых в бумажку, воткнул их в землю в форме треугольника, подложил веток, сделал растопку из сухих палочек, разжег костер. Затем из мешка появился котелок, тоже завернутый в газету. Петр Васильевич надел сапоги, пошел за водой, потом неторопливо поставил котелок на гвозди. Пламя весело стало лизать его бока, покрытые, точно лаком, блестевшей от воды сажей.
— Теперь давай устраивать постель, — сказал он. — Сена, брат, здесь нет, но это не беда: мы сами накопим сена руками и ножом... Никогда не ленись устраивать ночлег, не обманывай себя тем, что сейчас не холодно. Это от ходьбы, а через час будешь «продавать дрожжи». Хорошо в лесу, где дров сколько угодно — разжег большой костер и спи всю ночь около него. Здесь же дров мало, хватило бы только чай сварить, да у огонька немножко посидеть, поболтать. А поспать спокойно и в тепле несколько часов — великое дело. Утром будешь свежий и бодрый.
Через полчаса уже был нарезан и надерган большой ворох сухой травы.
Петр Васильевич нашел свое старое место на самом перешейке, в пяти шагах от воды. Оно было защищено от ветра кустиками и ветками. Мы подоткнули еще веток и заплели их травой.
Напились чаю, минут пять посидели молча, пока догорал костер, и стали укладываться.
— Сапоги и туфли — под себя, — командовал Петр Васильевич и опять прочел целую инструкцию; ему явно нравилось, что я его внимательно слушаю. — Ноги должны свободно отдыхать. И еще польза: утром вынем сапоги, они будут теплые и мягкие, надевать хорошо. Мешки под головы — они и подушками послужат, и сохраннее будут. Теплые пиджаки лучше не надевать, а укрываться ими — больше согреют. Поверх всего — плащи или одеяла, а на них траву. Так никакой мороз не проберет.
— Как, по-твоему, лучше ложиться — головами или ногами на ветер? — мимоходом задал он вопрос.
Я задумался. Не дождавшись моего ответа, он продолжал:
— На ветер надо ложиться головами. Если ногами на ветер — хуже: скорее простудишься. Это уж, брат, опытом проверено. Ружья вынем из чехлов, смажем и пристроим на ветки сбоку, чтобы были под руками — на всякий случай. Когда ружье рядом, спокойнее на душе. Но, смотри, чтобы не навалиться на ружье и не сломать шейку.
Легли по всем этим правилам. Трава пахла свежестью, сыростью, прелью. Ноги гудели от ходьбы, а плечи от мешков. Глаза слипались.
Ночлег под открытым небом, убаюкивающий шелест камыша, чистота и яркость звезд, чуть тлеющий костер, молодой, бодрый и крепкий сон...
Когда мы проснулись от легкого озноба, была предрассветная, звенящая тишина. На востоке светлело и алело.
Утки на ильмене кричали чаще и беспокойнее — значит, они скоро будут подниматься. Пора подниматься и нам.
Встали, размялись, поежились от утреннего холода. Петр Васильевич остался здесь же, а я отправился в другой конец перешейка.
В это утро я взял кряковую, двух нырков и несколько чирков и куликов. Это было неплохо.
Петр Васильевич одобрительно закивал головой, когда я после утрянки разложил перед ним свою добычу.
Он ходил по перешейку, длинноногий, как цапля, с острым большим носом, покрасневшим от холода, и недовольно морщил верхнюю губу, на которой росли реденькие усы. В руках у него была длинная палка; он колотил ею по траве.
— Подранок здесь упал, — объяснил он. — Мои ноги все не охватят, а коли палкой пугать, подранок взлетит, если, конечно, он не уплыл на другую сторону.
Петр Васильевич подумал, махнул рукой, бросил палку — поиски были безуспешны — и стал собирать дрова.
Мне вспомнилось, что после одного моего выстрела в стаю чирков свалились две штуки, но взял я только одного, другого же никак не мог найти в траве. Взял палку, вернулся на свое место: хотелось проверить этот способ искать подранков.
Через четверть часа из-под палки выпорхнул подранок-чирок...
Когда я вернулся обратно, добавив к своей добыче еще одного чирка, Петр Васильевич остался совсем доволен.
— Молодец! — промолвил он, — никогда не бросай подстреленную птицу, пока не сделал все, чтобы найти ее.
Он посмотрел еще раз на то место, где пропал его подранок.
— После чая я переберусь на ту сторону и там поищу. Имей в виду, что подранок, как правило, старается прятаться на берегу в траве. На воде он редко остается... А в общем соловья баснями не кормят, теперь давай готовить обед.
Пока варился обед, Петр Васильевич выпотрошил всю свою птицу.
— Ведь не жарко, — сказал я, — не испортится.
— Не испортится, это, конечно, правильно, — согласился он, — а зачем я буду зря таскать с собой все эти внутренности?
Действительно, перед ним лежала целая куча потрохов величиною с хорошую утку.
— Если бы было жарко, — продолжал он, — хорошо чуть-чуть посолить выпотрошенную дичь внутри, а в рот и в брюшко положить зеленой травы. Сейчас можно и без этого.
Я тоже принялся за потрошение.
Между ильменями изредка высоко продолжали лететь утки. Долетев до нас, они взвивались еще выше.
— Мы с тобой все время на охоте, имей в виду. За дровами идешь — бери ружье с собой. У костра сидишь — ружье должно быть под руками...
Я засмотрелся на голубое небо, на белые паруса облаков, на бесконечные степные просторы, покрытые мягкой лиловой дымкой.
— Суп остынет! — окликнул меня Петр Васильевич.
Мы взялись за ложки.
Но нам не дала спокойно пообедать какая-то слишком мирно настроенная утка. Она приближалась на небольшой высоте.
Петр Васильевич схватил ружье. Мы замерли на месте, прямо у костра.
Выстрел — и утка упала в воду. Мы оба подбежали к берегу. Широконоска, у которой было перебито крыло, торопилась уплыть.
Петр Васильевич вскинул ружье, выстрелил еще раз. Дробь рассыпалась далеко впереди утки... Подранок метнулся в сторону, попытался лететь, но, махая здоровым крылом, только вертелся на одном мосте.
Перезарядив ружье, Петр Васильевич снова выстрелил, добив утку.
Я удивленно смотрел на своего друга. Как это он, хороший стрелок, не попал с одного выстрела в такую близкую, почти неподвижную цель?
— Не могу стрелять в сидячую птицу. Целюсь, как в летящую, — смущенно оправдывался Петр Васильевич, разводя руками, — беру вперед, а в результате перелет.
Он повеселел по случаю неожиданно возникшей рифмы. Утка оказалась довольно далеко от берега. На помощь из рюкзака появилась длинная веревка с грузилом.
— Это моя карманная собака. Службу несет — есть не просит, — пояснил Петр Васильевич.
После нескольких бросков мы подтянули утку к берегу.
После обеда Петр Васильевич взялся за чистку ружья. Из мешка появился складной шомпол, масло, тряпки. И тут не обошлось без поучений.
— Если хочешь, чтобы ружье служило верой и правдой десятки лет, ухаживай за ним. Утром пострелял, не трудно протереть и немного смазать. А снаружи всегда должна быть смазка — на охоте всегда сыро. На ночь опять сними нагар, смажь внутри немного, а сверху, не жалей, намажь погуще маслом или вазелином.
До вечера времени было еще много. Мы походили по соседним ильменям и вернулись на нашу «штаб-квартиру».
— Петр Васильевич, — спросил я, — в чем заключается секрет хорошей стрельбы? Например, благодаря чему вы стали хорошим стрелком?
Петр Васильевич ухмыльнулся.
— Если сказать тебе длинно, то получится целая инструкция. Кстати, я и не считаю себя очень хорошим стрелком и не хочу хвалиться. Но опыт, конечно, имею. Слушай! Первое — бери больше упреждения, больше выноси мушку вперед, если, конечно, стреляешь влет. Практически исходи из того, что самую ближнюю утку — а она редко летит ближе тридцати шагов — надо стрелять с выносом мушки вперед настолько, сколько места занимает в воздухе эта утка от хвоста до носа. Если утка летит довольно далеко, так, что ты уже сомневаешься, возьмет ли ее дробь, бери упреждения на две или три утки. Для чирков расчеты вдвое — от двух корпусов для самого ближнего, до четырех и даже пяти и шести — для дальнего летящего чирка. Остальную птицу приспосабливай к этому же до ее величине и скорости полета. Значит, первое правило — не бойся слишком упредить, а бойся обзадить. Второе — не гонись за дальними выстрелами и не стреляй для этого крупной дробью. Стреляй, как правило, дробью мелкой.
После минутного раздумья Петр Васильевич повысил голос, будто с кем-то заспорил:
— Некоторые стреляют совсем без надобности вторым и даже первым номером утку. Говорят: «Дальше возьмет». А зачем дальше, когда и ближней птицы хватает на любой охоте — только умей попадать в нее. Крупная дробь... дальше... Самообман это. Бывают, конечно, случаи, но мало ли что бывает! Мелкой дробью легче попасть, и от нее дичь падает, как ошпаренная. Я стреляю уток, нырков, цапель пятым или даже шестым номером дроби. Может быть, поздней осенью или весной в перелет — четвертым, но не крупнее. Вот смотри, к слову пришлось, летит баклан. Я дам ему шестеркой, для примера.
Баклан летел на высоте тридцати-сорока метров. Когда он поровнялся с засидкой и стал пролетать ее, загремел выстрел (в угон). Баклан закувыркался в воздухе, затем справился и, резко снизившись, полетел на середину озера. В воздухе реял пух.
— Ошпарить-то вы его ошпарили, но есть его будете не вы, а коршун, — засмеялся я.
— Я ведь не говорю, что баклана надо стрелять мелкой дробью. Для примера попробовал. Теперь тебе самому видно, что баклана проберешь только тройкой.
— Что-то вы хитрите, Петр Васильевич. А вот плохо то, что вы его пропустили — расстояние увеличилось, — заметил я.
— Как раз это не плохо. По совести сказать, — улыбнулся Петр Васильевич, — я все-таки хотел его застрелить и дал ему под перо; если бы стрелял в грудь, шестерка ему даже и этого не сделала бы. Я и нырков частенько так стреляю: они тоже крепкие на рану... Будем считать, что опыт и удался и не удался...
На вечерней заре стрелять почти не пришлось, потому что на эти ильмени — глубокие и чистые — птица по вечерам не садится.
Для второй ночи «квартира» была уже обжита.
— Сколько мы с тобой воздуху наглотались, даже грудь распирает, — мечтательно произнес Петр Васильевич, укладываясь спать.
— А ведь, действительно, Петр Васильевич, если быть на охоте 24 часа в сутки без всяких вычетов на ночевки в деревне, то мы как будто двойную охоту провели.
И я тут же подумал: пусть это будет моим охотничьим правилом.
