Н. Пастухов
Усадьба ветеринарной лечебницы — на отлете от большого села, районного центра Сонково.
Августовская ночь покоила мирный сон людей после трудового дня, лишь где-то изредка лениво брехали собаки.
На усадьбе, в просторной конюшне, вздыхали в чуткой дремоте, переминались с ноги на ногу лошади.
В углу, развалившись на душистом сене, похрапывал старик-конюх Ефрем.
Под утро, как бывает у привычных к своему часу людей, дед сначала повернулся на бок, потом неожиданно сел, поводил руками вокруг, ощупывая сено, и кряхтя поднялся.
— Должно, скоро рассвет, — вслух подумал он.
Скрипнула дверь конюшни: Ефрем выбрался на двор, огляделся.
— Пора, — решил он, — Семизвездица высоко поднялась.
Не торопясь вернулся в конюшню. Послышалась возня, потом мерный шаг грузного коня.
Мерин с присвистом пил из корыта, прядал ушами, поднимал морду и опять принимался за питье, подрагивая лоснившимися боками.
Это был дедов любимец Изверг, как он его называл, хотя в рослом и флегматичном мерине с кротким характером страшного ничего не было.
Изверг напился, фыркнул, мотнул головой и потянулся к деду.
— Балуй... шельмецкая душа!
Дед подвязал мерина к коновязи и мягко зашагал в подшитых валенках к докторскому домику в глубину двора.
— Будить надо, а то проспит, сердиться будет. Наклонившись к занавешенному окну кухни, осторожно побарабанил ногтем.
Занавеска отдернулась, — заспанное лицо пожилой работницы уставилось в раму.
— Буди доктора!.. Вечор еще наказывал до свету раз будить. Скажи — дед мол Изверга закладывает!
Ветеринарный врач, старый холостяк Владимир Антонович Лещев с вечера собрался с двумя друзьями на утиную охоту — на большие болота к Шелтомежу.
Охотники поторапливались; перекусив, они вытаскивали на двор, укладывали с помощью Ефрема в тележку-ярославку охотничьи пожитки.
Дед носил сено, перекладывал рюкзаки, патронташи, ружья, сетки с провизией, фляги.
— Владимир Антоныч, в задке-то я поместил две порции овсеца Извергу... попоить не забудьте. У Никифора, поди, остановитесь, пусть он накажет своим приглядеть за конем. Сам-то он с вами увяжется, не утерпит старик, я уж его знаю.
Ефрем оглядел еще раз упряжку и, убедившись, что все ладно, все на месте, деловито закончил:
— Ну, садись!
Изверг легко тронул тележку.
— Ни пуха ни пера!..
Дед помахал треухом, с которым он никогда не расставался, и долго потом стоял в воротах, провожая взглядом охотников.
На востоке разгорелась заря, суля погожий день. С полей тянуло сыростью и холодком.
Владимир Антонович, свесив на сторону ноги в высоких болотных сапогах, правил, подбадривая гладкого мерина, который и без этого весело трусил по дороге.
Спиной к Владимиру Антоновичу сидел, привалясь на бок, Павел Селиверстович Прытин — его закадычный друг по охоте, брадобрей в районном центре и бессменный, неутомимый председатель местного общества охотников.
— Паша, кто ж за тебя будет брить районное начальство? — посмеиваясь спросил ветеринар.
— Его дражайшая Наталья Кирилловна, — отозвался тщедушный по фигуре, но с невероятно бравыми седыми прокуренными усами механик машинно-тракторной станции Михаил Дормидонтович Сыч.
Где-то рядом, за ближним лесом, затрубили журавли, и вскоре их стройный косяк вытянулся, забирая все выше и выше.
— Умная птица, — задумчиво сказал Михаил Дормидонтович. — Не забыть мне случая, после которого я стал решительным противником стрельбы по журавлям.
— Это что ж за случай?
— Три года назад пошли мы по тетеревам, под Косовым, за Горелое болото, — охота там отменная. Со мной была Альма, умная спокойная собака. Надо было прошагать верст одиннадцать; отправились под вечер, холодком. Спутником моим был охотник — хвастун и враль; честно говоря, мне было все равно, какие небылицы говорил он по дороге; важно, что я был не один: терпеть не могу ходить на охоту в одиночку.
По дороге раза два отдохнули, покурили — торопиться было некуда, важно было попасть на место к рассвету. Ночь выдалась тихая, теплая... К рассвету добрались до болот и узкими, едва приметными тропинками стали их обходить, направляясь к заветным вырубкам.
Тропинка повернула ближе к болотам, и почти рядом сразу в несколько голосов протрубили журавли, вот как сейчас.
Михаил Дормидонтович приостановился, собираясь с мыслями.
Песня повторилась радостно, разноголосо — видимо, старикам подтягивала молодежь.
Альма насторожилась. Я ее легонько подтолкнул, и мы тихо продолжали двигаться дальше.
Справа к болоту камыш поредел; на чистине, в сотне шагов отчетливо обрисовался небольшой кочковатый островок, а на нем десятка два заночевавших журавлей.
Передать невозможно, какое это было восхитительное и редкое зрелище!
Ближняя к нам крупная, статная птица, стоя на мыске, покачиваясь всем телом, переступала с ноги на ногу под свою протяжную песню, весело и задорно подпрыгивала, будто танцевала. Это была, очевидно, птица-вожак.
Против него покачивалась, переминаясь на длинных ножках, более скромная в своем простеньком светло-сером уборе небольшая журка; изредка она поднимала голову, словно отвечая на приветствия своего друга.
Остальные птицы тоже не были безучастными в этой игре-пляске. Создавалось впечатление какого-то своеобразного птичьего хоровода.
Не помню, много ли прошло времени, — помню только, как птицы, окончив утреннюю песню и танец, одна за другой поднимались с трубным криком в воздух и строились в косяк, будто солдаты в строю.
Скоро журавли скрылись из виду.
Я обернулся и только тогда вспомнил, что был не один. Мой спутник неожиданно сказал:
— Картечью, пожалуй, можно было бы достать?
В первую минуту я не понял его, но потом меня точно обожгло.
— Что?.. Стрелять?.. Да разве можно стрелять в такую минуту?
Михаил Дормидонтович замолк. Улыбка, чистая и добрая, бродила под его седыми усами.
— Так в этот день я ни разу и не выстрелил, хотя мы и подняли два или три выводка. Не мог! — задумчиво закончил он и полез в карман за кисетом.
— Да... Иногда, действительно, рука не поднимается. Охотник не только стрелок и добытчик. Он ближе, чем кто-либо другой, понимает и ценит красоту и прелесть родной природы. А ты, Миша, у нас прямо лирик... По журавлиной части, — шутливо закончил Владимир Антонович и тронул вожжами распустившего уши Изверга.
За разговором и время бежало незаметно; поля сменялись лугами, перелесками. Поднявшееся солнце заметно припекало.
Изверг сменил бодрую рысь на мерный шаг.
Павел Селиверстович первый соскочил с тележки и, на ходу стаскивая потрепанный брезентовый плащ, шумно вздохнул:
— Терпения нет... Слезайте, дайте коню роздых!
Пример подействовал: на тележку полетели фуражки, куртки и все, что стало лишним под горячим солнцем.
Скоро открылся дальний лес, отуманенный мягкой синевой, а за ним белая игла старинной колокольни.
— А вон и Шельтомеж...— сказал доктор.
Было за полдень, когда охотники подъехали ко двору колхозного кузнеца Никифора.
Невесть откуда взявшийся большой пес Кузька с репьями в хвосте, со злобным лаем подскочил под морду Изверга; конь от неожиданности попятился.
Пес присел на миг, покрутил своим репьястым хвостом и уже не злобным, а радостным лаем приветствовал мерина, лизнув его прямо в пухлые с белыми полосками губы...
Оставив Изверга, пес вдруг бросил свои сильные лапы на колени к Владимиру Антоновичу.
Навстречу гостям бежал хозяин. Глядя на осанистую фигуру и пышную русую, с легкой проседью бороду Никифора, никогда не скажешь, что ему шесть с лишним десятков лет! Это был совсем сказочный богатырь.
— Дорогим охотничкам! Заждались... я располагал, что вы заявитесь на недельку пораньше!
Вася, внук Никифора, завел мерина под навес, распряг; охотничьи запасы и пожитки были перенесены в чистую избу.
С дороги охотники с удовольствием мылись холодной колодезной водой из глиняного умывальника.
Никифор принес в горницу ведерный, начищенный, бурливый самовар.
У стола хлопотала Даша, жена старшего сына.
На столе — сотовый мед, домашние ватрушки, пряженцы, творог, молоко, масло, блюдо яиц и теплый ароматный хлеб.
— Ну, гости дорогие, чем богаты... Чайку с дорожки, — приглашал Никифор.
В большой дружной семье Никифора охотников всегда охватывало чувство удовольствия.
— Как живы-здоровы, Никифор Егорович! Что нового в Шельтомеже?
— Живем помаленьку, Владимир Антонович. Не обижены — солгать грех; колхоз, как сам знаешь, не из последних, — с достоинством ответил Никифор, поглаживая бороду.
— Как не знать, первый в районе... Поди, подумываете о первом месте в области?
— Греха таить не буду, интерес к этому председатель имеет. Вчера в правлении говорили, что ежели нынче ленок не подведет, то, пожалуй, нас выдвинут.
— За это одобряю... Ну, а по животноводству у вас дела давно уж гремят за пределами района. В области удой вашей фермы в пример ставят, медали и ордена вашим передовикам недаром дали... Вот и Даше за молодняк тоже надо Героя зарабатывать!
— Уж вы скажете, Владимир Антонович! — улыбнулась Даша.
Полчаса спустя Даша извинилась и заторопилась на ферму.
— У меня, простите, дела... По молодняку...
— В бригадирах ходит молодуха, — подтвердил Никифор Егорович. — Иди, иди! Гостей привечу, управлюсь!
— Значит, Владимир Антонович, к вечеру и на садок. Я у председателя отпрошусь на денек; сейчас по кузнечной части дела потише, к уборочной все готово. А ежели чего, помощник у меня шустрый.
— Обязательно, Егорыч!
Дед оживился.
— Уток нынче в Болотее страсть как много. Лет по утрам — стаями. Да чего там загодя хвастать, сами увидите!
Время до вечера пролетело незаметно.
Солнце уже клонилось к западу.
Вышли садом на дольник, а дальше — тропинкой — на накатанную дорогу к поемным лугам за извилистой речкой Болотеей.
Впереди размашисто шагал Никифор в фуражке и ватнике; на ногах — плетеные лыковые поршни, до колен намотаны белые онучи, подвязанные ремешками с кисточками; на левом плече старинная утятница — шомполка со стволами букетной дамасской стали, вершков восемнадцати длины, — пищаль, как давно окрестил ее Владимир Антонович.
От берега извилистой Болотеи дорога пошла вправо.
На поемных лугах — бесчисленные стога сена.
— Никифор Егорыч, неужто все колхозное?
— Все. Вокруг здесь, почитай, километров на двадцать, если не больше, жилья не встретишь... Дальше пойдет тростник да камыш, да болота — лугам конец. Дальше — утиное царство!
— Когда же вы успели выкосить и убрать эдакую уйму?
— Раньше-то, Владимир Антонович, здесь выкашивали, дай бог, одну десятую; не под силу было, а остальное скотом травили... Теперь ни одного обалочка не остается неубранным.
— Корма-то, видимо, у вас в излишке?
— Есть, конечно. По первопутку вывозим тысяч до десяти пудов в Заготсено.
За последними стогами пологий скат спускался к реке, берега которой терялись в тростнике, и только бочаги да чистины блестели неподвижными зеркалами. Около реки стоял сарай.
— Вот и привал! — сказал Никифор. — Владимир Антоныч, устраивайтесь, а я дойду к речке, ботники проверю, они у меня там припрятаны.
Никифор отправился к реке, а охотники исследовали привал: сарай был наполовину набит душистым сеном; пряный аромат сухой травы приятно кружил голову.
— Паша, собирай сюда все доспехи, а мы займемся в тальнике сбором сушья на костер, — распорядился доктор.
Вскоре были притащены две охапки сухого хвороста; Павел Селиверстович приспособил в стороне от сарая местечко для костра с двумя рогульками по сторонам — под котелок и чайник.
До того как возвратился Никифор, успели покурить, переобуться, просмотреть патронташи.
— Ну, что ж, пошли на вечернюю зорьку... Утка должна хорошо тянуть, погода благоприятствует, — предложил Никифор.
Утка тянет вдоль реки и почти у села сворачивает в поля; одному можно и за стожками встать. От выстрела птица шарахается, идет вдоль берега, ну, тут ей и будет встреча.
Не откладывая, отправились занимать места. Верхушки стогов скоро стали краснеть от косых солнечных лучей; потом протянулись длинные тени.
Бледно-голубые облака причудливо меняли окраску и меркли. Полоски тумана повисли над чистинами воды.
Напряженно прислушивались охотники. Заряженные, с взведенными курками, двустволки их были наготове.
Где-то у противоположного берега реки еле слышно прозвенели крылья птицы — протянула пара уток... За ними еще, но уже ближе над водой; однако птиц не было видно на фоне потемневшей восточной половины неба.
Неожиданно за спиной врача прошумела целая стайка уток. Не успел он повернуться, как они уже скрылись за соседним стогом.
Прозевал!
Раздосадованный неудачей, он решил переменить позицию и зайти с другой стороны стога, чтобы видеть освещенную западную часть неба, где можно было стрелять по силуэтам быстро летящих птиц.
Слева, где занимал позицию Михаил Дормидонтович, чуткая настороженная тишина была разорвана выстрелом и эхо громко прокатилось по реке.
Инстинктивно вскинув ружье, врач увидел стремительно налетавшую на него стайку кряковых уток... Выстрел вырвал тяжелую крякву, она шлепнулась в двух десятках шагов от стога.
Перезаряжая, он не сводил глаз с горизонта; справа так же резко стукнул выстрел и налетевшая было на него пара уток повернула за стога, где орудийным эхом грохнула пищаль Никифора.
Начался массовый, почти беспрерывный лет уток.
Выстрелы следовали один за другим. Свист утиных крыльев слышался то с одного, то с другого бока; поворачиваясь в одну сторону, врач неизбежно пропускал дичь с другой.
Он твердо решил стрелять спокойно и в одном направлении.
Темнота наступала быстро, а утки все шли и шли. Действительно, за таинственной стеной высокого тростника, — откуда начиналась знаменитая «болотея», — было утиное царство!..
Однако довольно! Владимир Антонович решил разыскать свои трофеи, пока окончательно не стемнело. Он подобрал четырех крякв и двух чирков.
Стрельба стихла. По дороге доктор сошелся с Никифором: старик нес пять уток.
— С почином! — поздравил дед.
Скоро собрались все.
Павел Селиверстович принес двух кряковых и несколько чирков, а Михаил Дормидонтович — одного чирка.
— Ты что же это?
— Я прямо был оглушен обилием дичи, а потом не могу понять, почему утка тянула в сторону от меня...
Затрещал сухой валежник, пахнуло дымком, ярко разгорелся огонь.
Дед налаживал чайник. Михаил Дормидонтович, раскинув у костра кошму, хлопотал по хозяйству — расставлял кружки, резал колбасу, хлеб, выкладывал помидоры и малосольные огурцы.
Подвесив над костром чайник, дед ловко и скоро ощипал и опалил пару кряковых, вымыл, подшпиговал ломтиками сала и завернул в заранее запасенную им плотную, промасленную бумагу.
— Хочу угостить уткой по-охотничьи, пускай чуть нагорит зола, да жару будет поболе.
Чайник вскипел.
Дед разлил по кружкам крепкий ароматный чай, потом уложил в золу уток, присыпав их сверху золотыми углями.
Не прошло и получаса, как дед оструганной лучинкой прощупал — готово ли блюдо; перебрасывая с руки на руку горячее, обжигающее жаркое, он положил уток на чистый лист бумаги.
Павел Селиверстович отвинтил крышку фляги и, нацедив в стакан желтоватую влагу, подал ее Никифору Егоровичу...
— Целебная, на зверобойном цвету, самоличного сбора Натальи Кирилловны!
— Значит, и пить за Наталью Кирилловну!
Кузнец одобрительно крякнул и тыльной стороной руки вытер губы.
Улеглись в сарае на ароматном сене. В углу поскрипывал сверчок.
* * *
Казалось, только что задремали, а заботливый дед уже будил.
— Пора! Рассвет скоро, время на садки.
Наощупь разыскивали охотничьи доспехи, подвязывали потуже патронташи, проверяли, все ли гнезда с патронами.
На востоке чуть светлела полоска зари.
К речке вышли гуськом. В прибрежной осоке стояли подготовленные дедом два легких ботника, в каждом лежало по короткому веслу.
Владимир Антоныч, садись со мной, а на втором Павел Селиверстович рулевым — он мастер управляться с ботником.
Пойдем на дальние плесы, там приволье. Однако уговор-до садков без выстрела!
Верткий, неустойчивый ботничек, того и гляди, мог перевернуться; забирались в него осторожно, держась за тонкие борта.
Дед столкнул суденышко с песчаной отмели и прыгнул в корму с веслом в руках.
— Держитесь за мной, Павел Селиверстович!
Ботники отчалили.
Под мерные всплески весла в руках деда передовой ботник, ловко ныряя в заросших высокими тростниками протоках, быстро продвигался вперед.
Когда пересекли много широких частин, уже светало, но дед неутомимо гнал ботник дальше и дальше зелеными тростниковыми коридорами, проникая в заветное утиное царство.
Из-за мыска, поднимая брызги, сорвалась ночевавшая здесь стайка чирков; невольно охотники сжали ружья, но тут же вспомнили наказ деда — до садков без выстрела!
Ботник вышел на округлый бочаг с мыском, покрытым густыми зарослями тростников.
— Ну вот тут можно одному и садиться... Обождем Павла Селиверстовича.
Минут через пять подошел второй ботник.
— Михаила Дормидонтович, оставайтесь здесь... Место хорошее, а мы пойдем по реке вверх.
Ботники вскоре ушли, оставив на мыске охотника; и как только он сел в высоком тростнике, надломив вершинки над головой, то будто пропал: со стороны ничего не было заметно.
Через полкилометра на таком же открытом широком бочаге остался Павел Селиверстович. Ботник завели в протоку, заросшую тростником.
Дед торопливо выгребал веслом.
Оставив доктора на хорошем месте, он напутствовал:
— Здесь самое, что ни на есть лучшее место, Владимир Антоныч.
Сам он быстро ушел на ботнике дальше, наказав ждать его после охоты и никуда не отлучаться: места мол тут кругом опасные — зыбь, топь непроходимая...
Все стихло, не было слышно даже всплесков весла деда; он тоже выбрал место и сел в засидку.
Проснулись кулички — предвестники дня. Посветлело. На востоке полыхала заря.
Владимир Антонович зарядил «тройкой», взвел курки. Невольно подумалось: хорошо бы покурить, но вспомнил наставления деда — насчет курева... ни-ни!..
Из-за редкой сетки тростника была видна каждая пядь открытой спокойной воды, дымившейся утренним туманом.
На воде плавали птичьи перышки и пушинки, очевидно, остатки вчерашнего туалета пернатых обитателей этого затерянного в тростниках места.
Изредка на глади воды появлялись кружки — то маленькие, то побольше, — это осторожный карась вышел на утреннюю прогулку, проверяя, нет ли где щуки или проворной утки. Но вокруг было тихо.
Ясное утро вставало над просыпавшейся землей. Доктор поеживался от утренней прохлады.
Неожиданно за его спиной, низко в тростниках, возник шум утиных крыльев. Прислушиваясь, охотник даже чуть пригнулся и втянул голову в плечи.
Утки стремительно пронеслись над водой, скрылись за соседней кромкой тростников...
Начался утренний лет!
Непередаваемые ощущения испытывает в эти минуты охотник!
Стремительная стайка чирков с ходу, видимо, облюбовавшая именно этот бочаг, плюхнулась на самой середине чистой воды.
Невольно заколотилось от волнения сердце: «Не увидали бы».
Сбившись в кучку и настороженно подняв головки, выводок торопливо подгреб поближе к тростнику и остановился, будто прислушиваясь к чему-то...
Протянуло несколько кряковых уток; они сделали разворот за тростниками, возвратились и шумно, вразнобой, опустились в разных местах открытого водоема. Две кряковых сели поблизости от мыска, на котором скрывался охотник.
Кругом было тихо, лишь над головой все чаще и чаще в стремительном полете свистели проворные утиные крылья.
Сел еще выводок кряковых...
Пора... Надо выцеливать по чиркам; под выстрел непременно должен попасть выводок крякв, находившийся на одной линии с чирками, лишь немного ближе.
Без малейшего звука, затаив дыхание, охотник приложился. В это время, как орудийный раскат, донесся издалека звук мощного выстрела: дед опередил!
Все пернатое население точно ветром сдуло.
Врач, почти не целясь, ударил дуплетом. Вскоре рассмотрел двух убитых крякв и одного чирка; это были первые трофеи.
«Дернула нелегкая деда... Мог бы положить полдюжины».
Спешно перезарядил ружье и снова замер в ожидании.
Почти одновременно прогрохотали два выстрела: где-то далеко за спиной стреляли Павел и Миша.
Испуганные стайки уток заметались, и скоро, один за другим, выводки посыпались на уютный глухой бочаг!
Не обращая внимания на убитых уток, они подсаживались рядом с ними. Охотничий азарт нарастал... Доктор стрелял, выбирая двух или трех сидящих, а по поднявшимся уткам бил только наверняка.
Птицы кружили над затейливыми петлями болотной речки, носились вдоль зеленых коридоров тростников, садились на бочагах. Выстрелы грохотали.
Скоро стало заметно, что дичь убывает. Очевидно, она перебралась дальше вглубь, за пределы позиций деда. И вдруг стрельба стихла.
Был десятый час утра.
Ноги затекли. Владимир Антонович приподнялся и пошарил в патронташе, но там было пусто; только в стволах оставались еще два патрона. Доктор сел и с удовольствием закурил: сизый дымок папиросы в безветрии потянулся из тростника на воду. Вот почему дед справедливо требовал не курить на садке: дым папиросы повис почти над всем бочагом.
Кузнец неожиданно и бесшумно появился на своем ботнике из узкой протоки и оглядел поверхность бочага, усеянную утками.
— Владимир Антоныч?
— Подгребай, Егорыч.
Подобрали добычу врача. У него оказалось пятнадцать штук, у деда — дюжина.
— Хорош садок, только пищаль не вдруг перезарядишь, а утки не ждут. Палишь раз за разом — утки пырх и дале...
Зелеными коридорами добрались до Павла Селиверстовича. Он, не дождавшись деда, выбрался на мысок и «карманным пойнтером» пытался выловить битых уток: кинет в воду шнур с палкой на конце и тянет.
Дичь скоро подобрали и двинулись дальше. Врач разрядил ружье, не рассчитывая, что утки задержатся где-нибудь поблизости после утренней канонады и, отдыхая, любовался местами утиного царства.
Ботники скользили по замысловатым петлям реки и вышли на большой чистый бочаг. Вдруг с криком, путаясь в тростнике, поднялся целый выводок крякв.
Вскинутое ружье щелкнуло курками. Доктор забыл, что разрядил его.
На противоположном берегу бочага сидел Михаил Дормидонтович.
— Ты что же не стрелял? — досадливо спросили его охотники.
— С меня хватит. Вон полдюжины плавают, а по этим жалко было стрелять, так они мило прятались, не подозревая, что все это проделывается ими под выстрелом, — добродушно заключил механик, размещаясь в ботнике. — Хватит и без них!
Через час охотники были у сарая и, растянувшись на кошме, с удовольствием пили чай.
Вечером, по холодку, поехали домой.
Отдохнувший Изверг крупной рысью пылил по селу; до околицы охотников провожал Кузька, с веселым лаем подпрыгивая под мордой мерина и забегая то с одного, то с другого бока тележки.
У околицы он отстал, сел на пригорок, и охотникам долго была видна его кудлатая, усаженная репьями шуба.
